Страница:
Жан-Франсуа Намьяс
Дитя Всех святых.
Цикламор
***
1 ноября 1337 года Эдуард III Английский объявил войну королю Франции Филиппу VI; это стало началом длительного противостояния, впоследствии названного Столетней войной. В тот же день, незадолго до полуночи, в замке Вивре в Бретани родился ребенок, названный Франсуа. Согласно местному поверью, каждому, кто появляется на свет в последний час Дня всех святых, суждено прожить сто лет…
Начало 1423 года. Прошло больше восьмидесяти пяти лет, и предсказание, похоже, сбывается, поскольку Франсуа де Вивре по-прежнему жив и полон сил.
Он отнюдь не бездействовал за время своей долгой жизни. После множества рыцарских подвигов он занялся алхимией, пытаясь постичь высшую мудрость.
Пережив из-за собственного долголетия всех родных, Франсуа все же обретает истинного преемника в лице правнука, одиннадцатилетнего Анна. Анну де Вивре придется столкнуться с другой ветвью потомства Франсуа, идущей от его проклятой любовницы Маго: с Адамом де Сомбреномом и его женой Лилит, поклявшейся погубить род Вивре.
Но Анн будет также сражаться за Францию, переживающую самый драматический период своей истории. Захваченная англичанами и их союзниками бургундцами, страна стоит на краю гибели.
Если его потомок выйдет из этой двойной битвы победителем, значит, Франсуа де Вивре правильно прожил свою жизнь и будет вознагражден, увидев в свой последний день таинственный свет Севера.
Начало 1423 года. Прошло больше восьмидесяти пяти лет, и предсказание, похоже, сбывается, поскольку Франсуа де Вивре по-прежнему жив и полон сил.
Он отнюдь не бездействовал за время своей долгой жизни. После множества рыцарских подвигов он занялся алхимией, пытаясь постичь высшую мудрость.
Пережив из-за собственного долголетия всех родных, Франсуа все же обретает истинного преемника в лице правнука, одиннадцатилетнего Анна. Анну де Вивре придется столкнуться с другой ветвью потомства Франсуа, идущей от его проклятой любовницы Маго: с Адамом де Сомбреномом и его женой Лилит, поклявшейся погубить род Вивре.
Но Анн будет также сражаться за Францию, переживающую самый драматический период своей истории. Захваченная англичанами и их союзниками бургундцами, страна стоит на краю гибели.
Если его потомок выйдет из этой двойной битвы победителем, значит, Франсуа де Вивре правильно прожил свою жизнь и будет вознагражден, увидев в свой последний день таинственный свет Севера.
Часть первая
«ВОЛЧЬЯ ДАМА»
Глава 1
УРОКИ ВИВРЕ
6 января 1423 года, на праздник Богоявления [1], в день, когда Анну де Вивре исполнится одиннадцать лет, мальчик, наконец, узнает все.
Сам прадед обещал ему это. Целый месяц после приезда правнука в замок Вивре Франсуа на все его робкие вопросы давал неизменный ответ:
– Скажу на Богоявление.
И вот оно, утро столь долгожданного дня! Холодный, ясный солнечный свет наполнил часовню замка, и священник начал мессу, восславляющую пришествие царей-волхвов к яслям новорожденного Господа.
Глядя на него, Анн де Вивре ангельски улыбался. Да и во всем облике прелестного ребенка чудилось что-то неземное. Белокурый, кудрявый и голубоглазый, он был просто восхитителен в своем широком белом плаще, расшитом золотыми лилиями. Но в этом ангелочке не наблюдалось ничего слащавого или женственного. И никакой наивности не было в его остром и живом взгляде, выдававшем ум и удивительную любознательность. Да и хрупким его не назовешь: крепыш, даже здоровяк – в свои одиннадцать лет Анн де Вивре выглядел тринадцатилетним…
Ребенок смотрел на священника, говорившего на латыни – о волхвах, о звезде, – и эти слова, эта церковь зачаровывали его. Прежде Анн жил в гораздо более пышной обстановке Орлеанского двора, однако впервые он испытывал настоящий восторг, поскольку чувствовал: все здесь имеет к нему самое непосредственное отношение.
Анн де Вивре сознавал, что в свои одиннадцать лет почти ничего о себе не знает. Он не мог помнить матери, умершей через несколько дней после его рождения. Едва ли больше знаком был ему отец, убитый в битве при Азенкуре: ребенку исполнилось тогда всего три года. В Блуа, у герцогов Орлеанских, воспитанием мальчика занимался Изидор Ланфан, оруженосец его отца, но преданный слуга не хотел говорить с Анном о его семье, оставляя эту заботу его прадеду, Франсуа де Вивре: дескать, когда настанет время отправиться к нему, тот сам все расскажет. И вот, в последний день прошлого ноября, Изидор повез мальчика сюда…
Анн отвел взор от алтаря. Кроме священника и его самого в часовне находились только двое. И первым из них был сам носитель титула с незапамятных времен, существо совершенно фантастическое: его прадед Франсуа де Вивре.
Тому минуло восемьдесят пять лет – возраст, который в представлении ребенка связывался лишь с волшебниками и императорами из прочитанных сказок. Да и сам Франсуа величавостью и внутренней мощью, несомненно, походил на них.
Белоснежные волосы, до сих пор густые и кудрявые, красивой волной ниспадали на шею. У старца было очень мало морщин, его черты сохранили совершенную правильность, а глаза – яркую синеву. Даже не слишком наблюдательный человек заметил бы, что они с Анном поразительно похожи.
Одетый в скромное серое платье Франсуа де Вивре был высок ростом, безупречно прям и выглядел внушительным, словно статуя. Но он не подавлял, не нагонял страха. В складке его губ, в блеске глаз таилось что-то лукавое – признак высшей мудрости. Чувствовалось, что этот человек достиг великого знания, но сохранил чувство меры и человечность. Знакомство с истиной отнюдь не отдалило его от прочих людей, но, напротив, сделало снисходительным к их ошибкам и готовым прийти на помощь чужому невежеству.
Второго из присутствующих на богослужении Анн, наоборот, знал очень хорошо, поскольку провел с ним практически всю жизнь. Это был Изидор Ланфан.
Видясь с ним каждодневно, мальчик почти перестал обращать на него внимание. Однако тридцатичетырехлетний Изидор ни в коей мере не являлся заурядным человеком. Хорошо сложенный, с сильными руками и ногами, с мужественным загорелым лицом и открытым взором, он внушал доверие с первого же взгляда.
Оставаясь грозным бойцом, Изидор Ланфан отнюдь не пренебрегал изяществом и хорошими манерами. За длительное время, проведенное при Орлеанском дворе, он вполне усвоил его дух и отлично умел держать себя. Несмотря на простонародное происхождение, Изидор был представителен, словно паж старинного рода. С удивительной непринужденностью он носил красно-черное одеяние – цвета Вивре.
Анн снова посмотрел в сторону алтаря. Тот, кто пел мессу, скоро станет его наставником. Постижение книжной премудрости, равно как уроки владения оружием и верховой езды, начнутся только завтра. Пока Франсуа де Вивре дал своему правнуку отсрочку.
Анн, которого книги влекли не меньше, чем кони и оружие, исподтишка приглядывался к священнодействующему монаху. Будет ли тот столь же хорошим учителем, как ученые клирики Блуаского замка? Удовлетворит ли его ненасытную жажду знаний? Сделает ли его искусным в латыни и французском языке, о чем мальчик так мечтал?
Когда Франсуа де Вивре призвал молодого монаха для обучения своего наследника, он тоже задавался этими вопросами – и ответил на них утвердительно.
Того звали брат Тифаний, и было ему двадцать пять лет. Его, сироту из деревни Вивре, в самом юном возрасте приняли к себе монахи аббатства Мон-Сен-Мишель. Мальчик тотчас же проявил замечательные способности к учебе. А поскольку подобрали его на Богоявление, то и назвали так, как обычно именуют всех рожденных в этот день, Тифанием, и с тех пор другого имени у него не было.
Последнее обстоятельство определило выбор Франсуа. Человек, оказавшийся под покровительством того же самого святого праздника, что и Анн, обязательно должен иметь с ним какое-то сходство. Франсуа де Вивре верил в силу дня рождения и имел для этого веские основания, ведь обстоятельства его собственного прихода в этот мир были, по меньшей мере, исключительными…
У брата Тифания были красивые волосы глубокого черного цвета. Ладно скроенный, с приятным, проникновенным голосом, воспитанник аббатства Мон-Сен-Мишель казался в своем роде точным повторением Изидора Ланфана, только в образе ученого монаха. Некоторым образом это было совершенно естественно: ведь оба они приставлены к одному ученику – чтобы совершенствовать и тело его, и дух.
Месса продолжалась. Брат Тифаний говорил о путеводной звезде волхвов:
– Vidimus stellam ejus in Oriente et venimus cum mune– ribus adorare Dominum… [2]
Анн де Вивре больше не слушал. С жадным любопытством он разглядывал витражи часовни, которые наверняка имели отношение к его роду. Однако все они изображали святого короля Людовика. Выходит, предки Вивре были лично знакомы с самой выдающейся личностью во всей истории христианства? Мальчик не осмеливался поверить, настолько это было чудесно!
Замковая часовня действительно была посвящена Людовику Святому и украшена семью витражами. Те, что слева, повествовали о жизни короля в мирное время: как он слушал поучения своей матери, Бланки Кастильской, как творил правосудие под Венсеннским дубом, как отдавал кошелек студенту, вознаграждая того за ночные занятия. Те, что справа, воспевали воинские подвиги короля: вот он садится на корабли, отправляясь в крестовый поход, вот одерживает победу при Дамьетте, вот погибает от чумы в Тунисе.
Но последний витраж, расположенный за алтарем, затмевал все прочие. На нем святой король посвящал в рыцари некоего крестоносца, рыжеволосого и рыжебородого исполина. Королевские слова «Отлично, мой лев!» были начертаны исходящими из уст Людовика. Набранный из стекол пурпурных тонов, витраж производил потрясающее впечатление. В лучах бьющего сквозь него утреннего январского солнца казалось, что он струится кровью.
Анн забылся надолго. В отличие от остальных сюжетов (кроме разве что сценки со студентом) этот эпизод из жития Людовика Святого был ему незнаком. Мальчик предположил, что бородатый крестоносец – один из Вивре, быть может, даже родоначальник…
– Цари аравийские и савские принесут свои сокровища…
Последние слова гимна застали Анна врасплох. Он и не заметил, как служба закончилась. Брат Тифаний уже собрался уходить.
Но дальнейшее удивило мальчика еще больше. Франсуа де Вивре не последовал за священником. Перекрестившись, он направился к своему правнуку. Изидор Ланфан ступал следом.
– А теперь ты узнаешь историю нашего герба.
В тоне прадеда проскальзывало нечто лукавое, словно он собирался рассказать какую-то забавную историю.
– Тебе ведь известно, каков он, не так ли?
– Да, монсеньор.
Собственно, это было практически все, что Анн знал о своей семье. Изидор Ланфан согласился сообщить ему только о гербе.
Герб де Вивре был раскроен на «пасти и песок», то есть был красно-черным, разделенным по диагонали: красное в верхней правой, черное – в левой нижней части щита.
– Взгляни на витраж за алтарем.
Франсуа де Вивре чуть повысил голос. Прежде он почти шептал, и Анна, который ловил каждое слово прадеда, это поразило еще больше.
– Запоминай все, что я скажу. Я слышал предание из уст моего собственного отца и помню его почти слово в слово. Когда он рассказал мне его, я тоже был еще ребенком. Это случилось перед тем, как он уехал на войну, с которой ему не суждено было вернуться…
Анн буквально впился глазами в огромный, сияющий кровавым светом четырехугольник за алтарем с фигурами святого короля и крестоносца. Мальчик так напрягал зрение, что вскоре ему начало чудиться, будто он и сам перенесся в те отдаленные края, в те времена, когда на земле появился его род.
– Герб де Вивре восходит к тысяча двести сорок девятому году, к крестовому походу, предпринятому святым королем Людовиком. Эд, от которого до нас дошло только имя, был простым оруженосцем у некоего рыцаря, чье прозвание также осталось неизвестным. Этот Эд, говорят, был настоящий колосс, рыжеволосый и рыжебородый. Он был великим воином. Когда его господин погиб, он покрыл себя славой во всех битвах похода…
Франсуа де Вивре взглянул на своих молчаливых слушателей – притихшего от восхищения Анна и сдержанного Изидора Ланфана. Потом продолжил рассказ тихим уверенным голосом:
– Однажды летним днем тысяча двести сорок девятого года Людовик Святой, чтобы дать своим рыцарям передышку, устроил для них охоту на львов в дельте Нила. Хотя Эд был всего лишь простым оруженосцем, ему по причине его доблести тоже позволили участвовать в той охоте. И к вечеру он сразил хищников больше, чем кто-либо другой: от его меча пало не меньше семи львов, чьи отрубленные головы он разложил перед собою на песке. Людовик Святой, окруженный военачальниками, подошел, чтобы поздравить его. «Оруженосец, за этот подвиг я сделаю тебя рыцарем. Полагаю, ты возьмешь своей эмблемой льва?» Ко всеобщему удивлению, Эд отрицательно покачал головой: «Нет, государь, мне будет довольно красно-черного щита, раскроенного на „пасти и песок“». И при виде удивления короля добавил просто, указывая на львиные головы, громоздившиеся на земле пустыни: «Вот пасти, а вот песок!» Людовик Святой громко расхохотался, дал ему оплеуху в знак посвящения и воскликнул: «Отлично, мой лев! Вот ты и рыцарь!» Эд вернулся из крестового похода невредимым. Получив во владение сеньорию Вивре, он решил, что слова Людовика Святого «Мой лев» станут боевым кличем и девизом его рода…
Франсуа умолк. Потом хитровато улыбнулся:
– Так-то вот, Анн. Наш родовой герб – твой герб – на самом деле всего лишь игра слов. Мог ли ты когда-нибудь вообразить такое?
Анн не в состоянии был произнести в ответ ни единого слова. Перед ним только что открылась самая прекрасная, самая славная, самая неожиданная из книг, и написанное в ней было его собственной историей!
Внезапно прадед отвернулся от мальчика и обратился к Изидору Ланфану:
– Вели стражникам войти!
Его голос утратил легкую насмешливость и стал серьезным, даже торжественным. Стражники, должно быть ожидавшие прямо за дверью, явились тотчас. Увидев, что они держат факелы, Анн слегка вздрогнул. Что еще ему предстоит?
Ответ не заставил себя ждать. Один из солдат опустился перед алтарем на колени. Но вовсе не для молитвы. Ребенок с удивлением заметил, что в одну из плит пола вмуровано большое железное кольцо. В следующее мгновение плиту подняли, и под ней обнаружилась крутая лестница, ведущая прямо вниз. Подняв факел, стражник без единого слова начал спускаться, а за ним – и Франсуа. Анн, которого Изидор Ланфан пропустил вперед, последовал за прадедом. Остальные стражники замыкали шествие.
Они очутились в просторном круглом зале. В стену на равном расстоянии друг от друга были вделаны железные держатели. Стражники вставили туда свои факелы, поднялись по лестнице обратно, наверх, и исчезли.
И Анн понял, что находится в усыпальнице Вивре. Подземелье было озарено факелами, и в их колеблющемся свете мальчик видел двенадцать прорубленных в стене ниш, и над каждой – щит, раскроенный на «пасти и песок». Одиннадцать были пусты, а последнюю, перед которой остановился Франсуа, закрывала мраморная плита.
Послышался голос прадеда, чуть приглушенный, раскатывающийся негромким эхом – отчего только усиливалась мрачноватая торжественность его речи.
– Это я велел построить склеп. Когда-нибудь я и сам лягу здесь, да и ты тоже… Наверху я поведал тебе об основателе нашего рода. Теперь расскажу о других Вивре, более близких к нам по времени. О тех, кого я знал.
Франсуа указал на нишу напротив. В его голосе зазвучало волнение.
– Здесь я похоронил мою жену Ариетту. Она была англичанкой. Я познакомился с нею в Лондоне. Тогда, после нашего поражения при Пуатье, я был пленником англичан… Больше сорока лет прошло с тех пор, как она покинула меня, но по-прежнему лежит здесь одна. Причина этому – война. Все Вивре, кроме наших матерей, твоей и моей, погибали в сражениях…
Франсуа остановился на мгновение, чтобы перевести дух. Ему было трудно дышать здесь, в этом спертом воздухе. В висках Анна стучало, во рту пересохло, сердце готово было выскочить из груди. Но мальчик слушал напряженно, жадно…
И снова раздался голос прадеда:
– Мой отец, твой прапрадед, пал в первой же битве, которую мы проиграли, – при Креси. Там он и погребен вместе с теми, кто познал тот же славный конец. Твоя бабка, супруга моего сына Луи, родилась в Англии. Она приняла мученическую кончину, пытаясь воспрепятствовать перевороту, свергнувшему Ричарда II: этот английский король благоволил к французам. Что касается моего сына Луи, то его смерть была поистине ужасна: бургундцы казнили его в Париже и надругались над телом…
Франсуа де Вивре закрыл глаза, словно отгоняя трагическое воспоминание. Потом окрепшим голосом продолжил:
– Твой отец Шарль, как ты знаешь, пал при Азенкуре и там же погребен. Он был почти слепым, но это не помешало ему пойти в бой, навстречу верной гибели, ради защиты своего короля, своей страны и чести собственного имени.
Франсуа повернулся к правнуку. Положил руку ему на плечо. Изидор Ланфан, стоявший в темном углу, был, по обыкновению, так неподвижен и молчалив, что ребенок и старец совершенно забыли о его существовании.
– После моего отца, после меня самого, моего сына Луи и твоего отца Шарля скоро и тебе предстоит вступить в битву. Хочешь меня о чем-нибудь спросить?
Анн отрицательно покачал головой. Однако одна странная деталь все же поразила его. И у прадеда, и у деда жены были англичанками. А ведь его собственная мать – хотя бы это он знал о ней! – носила имя Энн и тоже была англичанкой. Из поколения в поколение Вивре женились на англичанках. Как же так? Мальчик поколебался мгновение, не решаясь задать вопрос. Однако, чуть поразмыслив, он решил, что по сравнению с только что услышанным это – сущий пустяк, и предпочел промолчать.
Франсуа де Вивре перекрестился перед гробом жены и стал подниматься по лестнице. Анн и Изидор последовали за ним. Вскоре они уже вышли из часовни.
Вновь оказавшись на ярком солнце, Анн испытал настоящее облегчение. После мрачной атмосферы склепа и таинственного шепота перед витражом с его кровавым светом самый обычный легкий январский морозец показался мальчику живительным. Со всех сторон понеслись приветственные крики, и Анн, закрывший глаза, чтобы полнее насладиться свежим воздухом, только теперь заметил, что приглашенные на праздник жители деревни уже здесь и теснятся перед церковью веселой гурьбой.
От толпы отделился стражник. Он держал под уздцы белую лошадь. Таких Анн никогда прежде не видел – без единого пятнышка! Казалось, белоснежное животное сияет. Норовистая лошадка нетерпеливо пританцовывала на ходу, встряхивая прекрасной длинной гривой. Стражник подвел ее прямо к ребенку и остановился перед ним. Тот широко распахнул глаза, не осмеливаясь поверить: неужели это ему?
И это оказалось чистой правдой! Франсуа де Вивре подошел поближе.
– Вот самая красивая кобыла, какую я смог отыскать. Немного горяча, но Изидор сказал, что ты неплохой наездник.
Анн недоверчиво приблизился к великолепному животному. В этой кобылке и впрямь чувствовалось нечто диковатое. Она вздрагивала; из ноздрей на холодный воздух вырывались облачка пара.
– Она… моя?
– Твоя и ничья больше. На ней ты и поскачешь в бой – крушить врагов.
– Я одолею их, монсеньор!
– Уверен, но это не так легко. Ты должен знать, что они опасны и сильны, особенно один, который поклялся погубить тебя.
– Кто он?
– Узнаешь позже.
Анн де Вивре вытянул руку и погладил кобылу по шее. Он был восхищен, опьянен! Да, его прадед и впрямь сказочный волшебник. Вслед за такими потрясающими откровениями сделал ему еще и самый чудесный из подарков. Анн – наследник рода героев! Он отправится навстречу захватывающим приключениям. Он – белый рыцарь, защитник добра, противник черного рыцаря, сил зла, и обязательно станет победителем!
Анну безумно захотелось немедленно помчаться вскачь, до потери дыхания. Он коснулся седла:
– Дозволите, монсеньор?
– Да, но сначала ты должен дать ей имя. Выбирай хорошенько.
Анн задумался. Надлежит придумать дивному созданию поистине достойное имя. Такое, чтобы всегда напоминало ему этот незабываемый день… И вдруг он вспомнил слова молитвы, которую слышал сегодня в церкви, витая в мечтах: Vidi– mus stellam in Oriente.
– Стелла! Я буду звать ее Стеллой.
Франсуа удивленно вскинул брови, потом улыбнулся. Он вспомнил, что свою первую лошадь назвал Звездочкой. И Анн, почти не раздумывая, сказал: «Стелла». Мальчишка такой же хороший наездник, каким и сам он, Франсуа, был в том же возрасте, но Анн к тому же знает латынь. А это уже большая разница!
Анн вдруг обеспокоился:
– Вы смеетесь, монсеньор? Вам не нравится имя?
– Наоборот, очень красивое. Садись же!
Одним невероятно ловким прыжком ребенок вскочил в седло.
– Я поскачу до самого Мон-Сен-Мишеля!
Франсуа покачал головой, не переставая улыбаться.
– Нет. Нас ждет пир. Праздник пока не окончен, да и я еще не все тебе сказал.
Анн радостно вскрикнул и, сделав на Стелле круг галопом, соскочил на землю, чтобы последовать за прадедом.
В трапезном зале замка был установлен большой стол. За ним сидели около полусотни приглашенных, а прочих поселян потчевали на кухне. Анн поместился между Франсуа и Изидором, сидящим слева от его прадеда. Брат Тифаний занял место справа.
Слуги поднесли вина. Франсуа встал с кубком в руке. Анн, очень взволнованный, поскольку еще никогда не пил вина, сделал то же самое. Жидкость в его кубке была восхитительного, густого желтого цвета с янтарными отблесками. Все приглашенные тоже поднялись, и воцарилась торжественная тишина.
– Анн, мне восемьдесят пять лет, и все эти восемьдесят пять лет длится жестокая война. Я родился как раз в тот самый день, когда она началась. Нам, мужчинам рода Вивре, несмотря на всю нашу храбрость, достались в ней одни лишь поражения, унижения и смерть. Стань же первым Виврепобедителем! Отплати врагам за всех нас! Мой лев!
Полсотни глоток подхватили хором: «Мой лев!» – девиз и боевой клич рода Вивре, и Анн выпил вместе с остальными. Ему показалось, что он влил в себя жидкий огонь, и он чуть не задохнулся. Но, заметив, что все смотрят на него, из гордости сумел проглотить напиток, не поперхнувшись и даже не закашлявшись. Голова закружилась; мальчик не сел, а почти упал на свое сиденье.
Франсуа де Вивре жестом показал, что можно начинать пиршество. Слуги принесли первые блюда, завязались разговоры, и вскоре зал наполнился гулом. Франсуа склонился к своему правнуку. Теперь уже никто не мог их слышать, кроме Изидора Ланфана и брата Тифания.
– У тебя пятнадцать лет, чтобы победить, Анн. Я хочу видеть твою победу.
– Я не совсем вас понимаю, монсеньор.
– Ты и не можешь понять. Речь идет о тайне моей жизни. Сейчас я тебе открою ее.
– Монсеньор!
– Слушай меня. В наших краях есть одно поверье. Тот, кто родится в последний час ночи Всех святых, живет сто лет, а тот, кто родится в первый час Дня поминовения усопших, – лишь один день. Я появился на свет в ночь Всех святых тысяча триста тридцать седьмого года, ровно за «Отче наш» до полуночи. Если предсказание верно – а сам я считаю его верным, – то я умру в ночь Всех святых тысяча четыреста тридцать седьмого года. Стань победителем прежде этого срока!
Анн даже не знал, что сказать, что подумать, настолько все перемешалось в его голове. Он вдруг вспомнил, что еще несколько минут назад скакал на Стелле. Каким же далеким теперь это казалось! Сквозь нынешний безумный день он тоже несся галопом, и, похоже, скачка еще не окончилась…
Франсуа де Вивре опять взял слово.
– А теперь я хочу рассказать тебе о моих драгоценностях.
Действительно, едва только попав в замок, Анн был поражен, увидев драгоценности своего прадеда, которые так не вязались с его строгим одеянием: у того было по перстню на каждой руке, да еще небывалой красоты брошь на груди – роза из золота, серебра и эмали, украшенная алмазами и рубинами.
Франсуа снял перстень с правой руки: золотой, в виде рычащей львиной головы с рубиновыми глазами.
– Его повелел сделать наш предок Эд. Лев – в напоминание о словах святого короля Людовика. Все носители титула передавали его по наследству. Так что ты получишь его после моей смерти. Тебе следует знать, что этот перстень принес мне с поля боя мой дядя. Ради этого ему пришлось отрезать палец моему погибшему отцу. Когда будешь носить львиный перстень, никогда не забывай о том, что эти несколько унций металла заключают в себе боль и мужество…
Франсуа де Вивре вернул на место перстень со львом и снял другой, с левой руки. Этот был из серебра и представлял собой голову оскалившегося волка; два агата, изображавшие глаза, искрились черным блеском.
– Есть боль и в этом перстне. Он мне достался от матери и ее рода, Куссонов. Их эмблемой были волки. Род угас после смерти моего дяди, и теперь я ношу их титул. Как и перстень со львом, перстень с волком перейдет к тебе после моей смерти.
В первый раз за все это долгое время Анн решился задать вопрос:
– А Куссон – это где?
– В Бретани, неподалеку отсюда. Мы туда съездим как-нибудь… Скажи мне, кого ты предпочитаешь, львов или волков?
Анн не колебался ни мгновения.
– Львов!
Прадед задумчиво покачал головой.
– Тебе придется полюбить и тех и других, а горячность, с которой ты дал ответ, только доказывает, насколько это трудно. Мне и самому-то удалось соединить их лишь на пороге старости, и я был первым, кто это сделал. Не следует разделять перстень со львом и перстень с волком, поскольку они уравновешивают и дополняют друг друга. Если носить только один из них, это неминуемо приведет к гибели. Понимаешь?
– Постараюсь, монсеньор.
Сам прадед обещал ему это. Целый месяц после приезда правнука в замок Вивре Франсуа на все его робкие вопросы давал неизменный ответ:
– Скажу на Богоявление.
И вот оно, утро столь долгожданного дня! Холодный, ясный солнечный свет наполнил часовню замка, и священник начал мессу, восславляющую пришествие царей-волхвов к яслям новорожденного Господа.
Глядя на него, Анн де Вивре ангельски улыбался. Да и во всем облике прелестного ребенка чудилось что-то неземное. Белокурый, кудрявый и голубоглазый, он был просто восхитителен в своем широком белом плаще, расшитом золотыми лилиями. Но в этом ангелочке не наблюдалось ничего слащавого или женственного. И никакой наивности не было в его остром и живом взгляде, выдававшем ум и удивительную любознательность. Да и хрупким его не назовешь: крепыш, даже здоровяк – в свои одиннадцать лет Анн де Вивре выглядел тринадцатилетним…
Ребенок смотрел на священника, говорившего на латыни – о волхвах, о звезде, – и эти слова, эта церковь зачаровывали его. Прежде Анн жил в гораздо более пышной обстановке Орлеанского двора, однако впервые он испытывал настоящий восторг, поскольку чувствовал: все здесь имеет к нему самое непосредственное отношение.
Анн де Вивре сознавал, что в свои одиннадцать лет почти ничего о себе не знает. Он не мог помнить матери, умершей через несколько дней после его рождения. Едва ли больше знаком был ему отец, убитый в битве при Азенкуре: ребенку исполнилось тогда всего три года. В Блуа, у герцогов Орлеанских, воспитанием мальчика занимался Изидор Ланфан, оруженосец его отца, но преданный слуга не хотел говорить с Анном о его семье, оставляя эту заботу его прадеду, Франсуа де Вивре: дескать, когда настанет время отправиться к нему, тот сам все расскажет. И вот, в последний день прошлого ноября, Изидор повез мальчика сюда…
Анн отвел взор от алтаря. Кроме священника и его самого в часовне находились только двое. И первым из них был сам носитель титула с незапамятных времен, существо совершенно фантастическое: его прадед Франсуа де Вивре.
Тому минуло восемьдесят пять лет – возраст, который в представлении ребенка связывался лишь с волшебниками и императорами из прочитанных сказок. Да и сам Франсуа величавостью и внутренней мощью, несомненно, походил на них.
Белоснежные волосы, до сих пор густые и кудрявые, красивой волной ниспадали на шею. У старца было очень мало морщин, его черты сохранили совершенную правильность, а глаза – яркую синеву. Даже не слишком наблюдательный человек заметил бы, что они с Анном поразительно похожи.
Одетый в скромное серое платье Франсуа де Вивре был высок ростом, безупречно прям и выглядел внушительным, словно статуя. Но он не подавлял, не нагонял страха. В складке его губ, в блеске глаз таилось что-то лукавое – признак высшей мудрости. Чувствовалось, что этот человек достиг великого знания, но сохранил чувство меры и человечность. Знакомство с истиной отнюдь не отдалило его от прочих людей, но, напротив, сделало снисходительным к их ошибкам и готовым прийти на помощь чужому невежеству.
Второго из присутствующих на богослужении Анн, наоборот, знал очень хорошо, поскольку провел с ним практически всю жизнь. Это был Изидор Ланфан.
Видясь с ним каждодневно, мальчик почти перестал обращать на него внимание. Однако тридцатичетырехлетний Изидор ни в коей мере не являлся заурядным человеком. Хорошо сложенный, с сильными руками и ногами, с мужественным загорелым лицом и открытым взором, он внушал доверие с первого же взгляда.
Оставаясь грозным бойцом, Изидор Ланфан отнюдь не пренебрегал изяществом и хорошими манерами. За длительное время, проведенное при Орлеанском дворе, он вполне усвоил его дух и отлично умел держать себя. Несмотря на простонародное происхождение, Изидор был представителен, словно паж старинного рода. С удивительной непринужденностью он носил красно-черное одеяние – цвета Вивре.
Анн снова посмотрел в сторону алтаря. Тот, кто пел мессу, скоро станет его наставником. Постижение книжной премудрости, равно как уроки владения оружием и верховой езды, начнутся только завтра. Пока Франсуа де Вивре дал своему правнуку отсрочку.
Анн, которого книги влекли не меньше, чем кони и оружие, исподтишка приглядывался к священнодействующему монаху. Будет ли тот столь же хорошим учителем, как ученые клирики Блуаского замка? Удовлетворит ли его ненасытную жажду знаний? Сделает ли его искусным в латыни и французском языке, о чем мальчик так мечтал?
Когда Франсуа де Вивре призвал молодого монаха для обучения своего наследника, он тоже задавался этими вопросами – и ответил на них утвердительно.
Того звали брат Тифаний, и было ему двадцать пять лет. Его, сироту из деревни Вивре, в самом юном возрасте приняли к себе монахи аббатства Мон-Сен-Мишель. Мальчик тотчас же проявил замечательные способности к учебе. А поскольку подобрали его на Богоявление, то и назвали так, как обычно именуют всех рожденных в этот день, Тифанием, и с тех пор другого имени у него не было.
Последнее обстоятельство определило выбор Франсуа. Человек, оказавшийся под покровительством того же самого святого праздника, что и Анн, обязательно должен иметь с ним какое-то сходство. Франсуа де Вивре верил в силу дня рождения и имел для этого веские основания, ведь обстоятельства его собственного прихода в этот мир были, по меньшей мере, исключительными…
У брата Тифания были красивые волосы глубокого черного цвета. Ладно скроенный, с приятным, проникновенным голосом, воспитанник аббатства Мон-Сен-Мишель казался в своем роде точным повторением Изидора Ланфана, только в образе ученого монаха. Некоторым образом это было совершенно естественно: ведь оба они приставлены к одному ученику – чтобы совершенствовать и тело его, и дух.
Месса продолжалась. Брат Тифаний говорил о путеводной звезде волхвов:
– Vidimus stellam ejus in Oriente et venimus cum mune– ribus adorare Dominum… [2]
Анн де Вивре больше не слушал. С жадным любопытством он разглядывал витражи часовни, которые наверняка имели отношение к его роду. Однако все они изображали святого короля Людовика. Выходит, предки Вивре были лично знакомы с самой выдающейся личностью во всей истории христианства? Мальчик не осмеливался поверить, настолько это было чудесно!
Замковая часовня действительно была посвящена Людовику Святому и украшена семью витражами. Те, что слева, повествовали о жизни короля в мирное время: как он слушал поучения своей матери, Бланки Кастильской, как творил правосудие под Венсеннским дубом, как отдавал кошелек студенту, вознаграждая того за ночные занятия. Те, что справа, воспевали воинские подвиги короля: вот он садится на корабли, отправляясь в крестовый поход, вот одерживает победу при Дамьетте, вот погибает от чумы в Тунисе.
Но последний витраж, расположенный за алтарем, затмевал все прочие. На нем святой король посвящал в рыцари некоего крестоносца, рыжеволосого и рыжебородого исполина. Королевские слова «Отлично, мой лев!» были начертаны исходящими из уст Людовика. Набранный из стекол пурпурных тонов, витраж производил потрясающее впечатление. В лучах бьющего сквозь него утреннего январского солнца казалось, что он струится кровью.
Анн забылся надолго. В отличие от остальных сюжетов (кроме разве что сценки со студентом) этот эпизод из жития Людовика Святого был ему незнаком. Мальчик предположил, что бородатый крестоносец – один из Вивре, быть может, даже родоначальник…
– Цари аравийские и савские принесут свои сокровища…
Последние слова гимна застали Анна врасплох. Он и не заметил, как служба закончилась. Брат Тифаний уже собрался уходить.
Но дальнейшее удивило мальчика еще больше. Франсуа де Вивре не последовал за священником. Перекрестившись, он направился к своему правнуку. Изидор Ланфан ступал следом.
– А теперь ты узнаешь историю нашего герба.
В тоне прадеда проскальзывало нечто лукавое, словно он собирался рассказать какую-то забавную историю.
– Тебе ведь известно, каков он, не так ли?
– Да, монсеньор.
Собственно, это было практически все, что Анн знал о своей семье. Изидор Ланфан согласился сообщить ему только о гербе.
Герб де Вивре был раскроен на «пасти и песок», то есть был красно-черным, разделенным по диагонали: красное в верхней правой, черное – в левой нижней части щита.
– Взгляни на витраж за алтарем.
Франсуа де Вивре чуть повысил голос. Прежде он почти шептал, и Анна, который ловил каждое слово прадеда, это поразило еще больше.
– Запоминай все, что я скажу. Я слышал предание из уст моего собственного отца и помню его почти слово в слово. Когда он рассказал мне его, я тоже был еще ребенком. Это случилось перед тем, как он уехал на войну, с которой ему не суждено было вернуться…
Анн буквально впился глазами в огромный, сияющий кровавым светом четырехугольник за алтарем с фигурами святого короля и крестоносца. Мальчик так напрягал зрение, что вскоре ему начало чудиться, будто он и сам перенесся в те отдаленные края, в те времена, когда на земле появился его род.
– Герб де Вивре восходит к тысяча двести сорок девятому году, к крестовому походу, предпринятому святым королем Людовиком. Эд, от которого до нас дошло только имя, был простым оруженосцем у некоего рыцаря, чье прозвание также осталось неизвестным. Этот Эд, говорят, был настоящий колосс, рыжеволосый и рыжебородый. Он был великим воином. Когда его господин погиб, он покрыл себя славой во всех битвах похода…
Франсуа де Вивре взглянул на своих молчаливых слушателей – притихшего от восхищения Анна и сдержанного Изидора Ланфана. Потом продолжил рассказ тихим уверенным голосом:
– Однажды летним днем тысяча двести сорок девятого года Людовик Святой, чтобы дать своим рыцарям передышку, устроил для них охоту на львов в дельте Нила. Хотя Эд был всего лишь простым оруженосцем, ему по причине его доблести тоже позволили участвовать в той охоте. И к вечеру он сразил хищников больше, чем кто-либо другой: от его меча пало не меньше семи львов, чьи отрубленные головы он разложил перед собою на песке. Людовик Святой, окруженный военачальниками, подошел, чтобы поздравить его. «Оруженосец, за этот подвиг я сделаю тебя рыцарем. Полагаю, ты возьмешь своей эмблемой льва?» Ко всеобщему удивлению, Эд отрицательно покачал головой: «Нет, государь, мне будет довольно красно-черного щита, раскроенного на „пасти и песок“». И при виде удивления короля добавил просто, указывая на львиные головы, громоздившиеся на земле пустыни: «Вот пасти, а вот песок!» Людовик Святой громко расхохотался, дал ему оплеуху в знак посвящения и воскликнул: «Отлично, мой лев! Вот ты и рыцарь!» Эд вернулся из крестового похода невредимым. Получив во владение сеньорию Вивре, он решил, что слова Людовика Святого «Мой лев» станут боевым кличем и девизом его рода…
Франсуа умолк. Потом хитровато улыбнулся:
– Так-то вот, Анн. Наш родовой герб – твой герб – на самом деле всего лишь игра слов. Мог ли ты когда-нибудь вообразить такое?
Анн не в состоянии был произнести в ответ ни единого слова. Перед ним только что открылась самая прекрасная, самая славная, самая неожиданная из книг, и написанное в ней было его собственной историей!
Внезапно прадед отвернулся от мальчика и обратился к Изидору Ланфану:
– Вели стражникам войти!
Его голос утратил легкую насмешливость и стал серьезным, даже торжественным. Стражники, должно быть ожидавшие прямо за дверью, явились тотчас. Увидев, что они держат факелы, Анн слегка вздрогнул. Что еще ему предстоит?
Ответ не заставил себя ждать. Один из солдат опустился перед алтарем на колени. Но вовсе не для молитвы. Ребенок с удивлением заметил, что в одну из плит пола вмуровано большое железное кольцо. В следующее мгновение плиту подняли, и под ней обнаружилась крутая лестница, ведущая прямо вниз. Подняв факел, стражник без единого слова начал спускаться, а за ним – и Франсуа. Анн, которого Изидор Ланфан пропустил вперед, последовал за прадедом. Остальные стражники замыкали шествие.
Они очутились в просторном круглом зале. В стену на равном расстоянии друг от друга были вделаны железные держатели. Стражники вставили туда свои факелы, поднялись по лестнице обратно, наверх, и исчезли.
И Анн понял, что находится в усыпальнице Вивре. Подземелье было озарено факелами, и в их колеблющемся свете мальчик видел двенадцать прорубленных в стене ниш, и над каждой – щит, раскроенный на «пасти и песок». Одиннадцать были пусты, а последнюю, перед которой остановился Франсуа, закрывала мраморная плита.
Послышался голос прадеда, чуть приглушенный, раскатывающийся негромким эхом – отчего только усиливалась мрачноватая торжественность его речи.
– Это я велел построить склеп. Когда-нибудь я и сам лягу здесь, да и ты тоже… Наверху я поведал тебе об основателе нашего рода. Теперь расскажу о других Вивре, более близких к нам по времени. О тех, кого я знал.
Франсуа указал на нишу напротив. В его голосе зазвучало волнение.
– Здесь я похоронил мою жену Ариетту. Она была англичанкой. Я познакомился с нею в Лондоне. Тогда, после нашего поражения при Пуатье, я был пленником англичан… Больше сорока лет прошло с тех пор, как она покинула меня, но по-прежнему лежит здесь одна. Причина этому – война. Все Вивре, кроме наших матерей, твоей и моей, погибали в сражениях…
Франсуа остановился на мгновение, чтобы перевести дух. Ему было трудно дышать здесь, в этом спертом воздухе. В висках Анна стучало, во рту пересохло, сердце готово было выскочить из груди. Но мальчик слушал напряженно, жадно…
И снова раздался голос прадеда:
– Мой отец, твой прапрадед, пал в первой же битве, которую мы проиграли, – при Креси. Там он и погребен вместе с теми, кто познал тот же славный конец. Твоя бабка, супруга моего сына Луи, родилась в Англии. Она приняла мученическую кончину, пытаясь воспрепятствовать перевороту, свергнувшему Ричарда II: этот английский король благоволил к французам. Что касается моего сына Луи, то его смерть была поистине ужасна: бургундцы казнили его в Париже и надругались над телом…
Франсуа де Вивре закрыл глаза, словно отгоняя трагическое воспоминание. Потом окрепшим голосом продолжил:
– Твой отец Шарль, как ты знаешь, пал при Азенкуре и там же погребен. Он был почти слепым, но это не помешало ему пойти в бой, навстречу верной гибели, ради защиты своего короля, своей страны и чести собственного имени.
Франсуа повернулся к правнуку. Положил руку ему на плечо. Изидор Ланфан, стоявший в темном углу, был, по обыкновению, так неподвижен и молчалив, что ребенок и старец совершенно забыли о его существовании.
– После моего отца, после меня самого, моего сына Луи и твоего отца Шарля скоро и тебе предстоит вступить в битву. Хочешь меня о чем-нибудь спросить?
Анн отрицательно покачал головой. Однако одна странная деталь все же поразила его. И у прадеда, и у деда жены были англичанками. А ведь его собственная мать – хотя бы это он знал о ней! – носила имя Энн и тоже была англичанкой. Из поколения в поколение Вивре женились на англичанках. Как же так? Мальчик поколебался мгновение, не решаясь задать вопрос. Однако, чуть поразмыслив, он решил, что по сравнению с только что услышанным это – сущий пустяк, и предпочел промолчать.
Франсуа де Вивре перекрестился перед гробом жены и стал подниматься по лестнице. Анн и Изидор последовали за ним. Вскоре они уже вышли из часовни.
Вновь оказавшись на ярком солнце, Анн испытал настоящее облегчение. После мрачной атмосферы склепа и таинственного шепота перед витражом с его кровавым светом самый обычный легкий январский морозец показался мальчику живительным. Со всех сторон понеслись приветственные крики, и Анн, закрывший глаза, чтобы полнее насладиться свежим воздухом, только теперь заметил, что приглашенные на праздник жители деревни уже здесь и теснятся перед церковью веселой гурьбой.
От толпы отделился стражник. Он держал под уздцы белую лошадь. Таких Анн никогда прежде не видел – без единого пятнышка! Казалось, белоснежное животное сияет. Норовистая лошадка нетерпеливо пританцовывала на ходу, встряхивая прекрасной длинной гривой. Стражник подвел ее прямо к ребенку и остановился перед ним. Тот широко распахнул глаза, не осмеливаясь поверить: неужели это ему?
И это оказалось чистой правдой! Франсуа де Вивре подошел поближе.
– Вот самая красивая кобыла, какую я смог отыскать. Немного горяча, но Изидор сказал, что ты неплохой наездник.
Анн недоверчиво приблизился к великолепному животному. В этой кобылке и впрямь чувствовалось нечто диковатое. Она вздрагивала; из ноздрей на холодный воздух вырывались облачка пара.
– Она… моя?
– Твоя и ничья больше. На ней ты и поскачешь в бой – крушить врагов.
– Я одолею их, монсеньор!
– Уверен, но это не так легко. Ты должен знать, что они опасны и сильны, особенно один, который поклялся погубить тебя.
– Кто он?
– Узнаешь позже.
Анн де Вивре вытянул руку и погладил кобылу по шее. Он был восхищен, опьянен! Да, его прадед и впрямь сказочный волшебник. Вслед за такими потрясающими откровениями сделал ему еще и самый чудесный из подарков. Анн – наследник рода героев! Он отправится навстречу захватывающим приключениям. Он – белый рыцарь, защитник добра, противник черного рыцаря, сил зла, и обязательно станет победителем!
Анну безумно захотелось немедленно помчаться вскачь, до потери дыхания. Он коснулся седла:
– Дозволите, монсеньор?
– Да, но сначала ты должен дать ей имя. Выбирай хорошенько.
Анн задумался. Надлежит придумать дивному созданию поистине достойное имя. Такое, чтобы всегда напоминало ему этот незабываемый день… И вдруг он вспомнил слова молитвы, которую слышал сегодня в церкви, витая в мечтах: Vidi– mus stellam in Oriente.
– Стелла! Я буду звать ее Стеллой.
Франсуа удивленно вскинул брови, потом улыбнулся. Он вспомнил, что свою первую лошадь назвал Звездочкой. И Анн, почти не раздумывая, сказал: «Стелла». Мальчишка такой же хороший наездник, каким и сам он, Франсуа, был в том же возрасте, но Анн к тому же знает латынь. А это уже большая разница!
Анн вдруг обеспокоился:
– Вы смеетесь, монсеньор? Вам не нравится имя?
– Наоборот, очень красивое. Садись же!
Одним невероятно ловким прыжком ребенок вскочил в седло.
– Я поскачу до самого Мон-Сен-Мишеля!
Франсуа покачал головой, не переставая улыбаться.
– Нет. Нас ждет пир. Праздник пока не окончен, да и я еще не все тебе сказал.
Анн радостно вскрикнул и, сделав на Стелле круг галопом, соскочил на землю, чтобы последовать за прадедом.
В трапезном зале замка был установлен большой стол. За ним сидели около полусотни приглашенных, а прочих поселян потчевали на кухне. Анн поместился между Франсуа и Изидором, сидящим слева от его прадеда. Брат Тифаний занял место справа.
Слуги поднесли вина. Франсуа встал с кубком в руке. Анн, очень взволнованный, поскольку еще никогда не пил вина, сделал то же самое. Жидкость в его кубке была восхитительного, густого желтого цвета с янтарными отблесками. Все приглашенные тоже поднялись, и воцарилась торжественная тишина.
– Анн, мне восемьдесят пять лет, и все эти восемьдесят пять лет длится жестокая война. Я родился как раз в тот самый день, когда она началась. Нам, мужчинам рода Вивре, несмотря на всю нашу храбрость, достались в ней одни лишь поражения, унижения и смерть. Стань же первым Виврепобедителем! Отплати врагам за всех нас! Мой лев!
Полсотни глоток подхватили хором: «Мой лев!» – девиз и боевой клич рода Вивре, и Анн выпил вместе с остальными. Ему показалось, что он влил в себя жидкий огонь, и он чуть не задохнулся. Но, заметив, что все смотрят на него, из гордости сумел проглотить напиток, не поперхнувшись и даже не закашлявшись. Голова закружилась; мальчик не сел, а почти упал на свое сиденье.
Франсуа де Вивре жестом показал, что можно начинать пиршество. Слуги принесли первые блюда, завязались разговоры, и вскоре зал наполнился гулом. Франсуа склонился к своему правнуку. Теперь уже никто не мог их слышать, кроме Изидора Ланфана и брата Тифания.
– У тебя пятнадцать лет, чтобы победить, Анн. Я хочу видеть твою победу.
– Я не совсем вас понимаю, монсеньор.
– Ты и не можешь понять. Речь идет о тайне моей жизни. Сейчас я тебе открою ее.
– Монсеньор!
– Слушай меня. В наших краях есть одно поверье. Тот, кто родится в последний час ночи Всех святых, живет сто лет, а тот, кто родится в первый час Дня поминовения усопших, – лишь один день. Я появился на свет в ночь Всех святых тысяча триста тридцать седьмого года, ровно за «Отче наш» до полуночи. Если предсказание верно – а сам я считаю его верным, – то я умру в ночь Всех святых тысяча четыреста тридцать седьмого года. Стань победителем прежде этого срока!
Анн даже не знал, что сказать, что подумать, настолько все перемешалось в его голове. Он вдруг вспомнил, что еще несколько минут назад скакал на Стелле. Каким же далеким теперь это казалось! Сквозь нынешний безумный день он тоже несся галопом, и, похоже, скачка еще не окончилась…
Франсуа де Вивре опять взял слово.
– А теперь я хочу рассказать тебе о моих драгоценностях.
Действительно, едва только попав в замок, Анн был поражен, увидев драгоценности своего прадеда, которые так не вязались с его строгим одеянием: у того было по перстню на каждой руке, да еще небывалой красоты брошь на груди – роза из золота, серебра и эмали, украшенная алмазами и рубинами.
Франсуа снял перстень с правой руки: золотой, в виде рычащей львиной головы с рубиновыми глазами.
– Его повелел сделать наш предок Эд. Лев – в напоминание о словах святого короля Людовика. Все носители титула передавали его по наследству. Так что ты получишь его после моей смерти. Тебе следует знать, что этот перстень принес мне с поля боя мой дядя. Ради этого ему пришлось отрезать палец моему погибшему отцу. Когда будешь носить львиный перстень, никогда не забывай о том, что эти несколько унций металла заключают в себе боль и мужество…
Франсуа де Вивре вернул на место перстень со львом и снял другой, с левой руки. Этот был из серебра и представлял собой голову оскалившегося волка; два агата, изображавшие глаза, искрились черным блеском.
– Есть боль и в этом перстне. Он мне достался от матери и ее рода, Куссонов. Их эмблемой были волки. Род угас после смерти моего дяди, и теперь я ношу их титул. Как и перстень со львом, перстень с волком перейдет к тебе после моей смерти.
В первый раз за все это долгое время Анн решился задать вопрос:
– А Куссон – это где?
– В Бретани, неподалеку отсюда. Мы туда съездим как-нибудь… Скажи мне, кого ты предпочитаешь, львов или волков?
Анн не колебался ни мгновения.
– Львов!
Прадед задумчиво покачал головой.
– Тебе придется полюбить и тех и других, а горячность, с которой ты дал ответ, только доказывает, насколько это трудно. Мне и самому-то удалось соединить их лишь на пороге старости, и я был первым, кто это сделал. Не следует разделять перстень со львом и перстень с волком, поскольку они уравновешивают и дополняют друг друга. Если носить только один из них, это неминуемо приведет к гибели. Понимаешь?
– Постараюсь, монсеньор.