Неизвестен Автор. Семья Звонарёвых

   - Шихлинского хорошо помню по Артуру. Там он был капитаном. ЕГо тяжело ранило в ноги, и японцы отпустили в Россию. Генералом его не встречал. Не знаю как он изменился за это время, - ответил Борейко.
   - Думаете, поглупел, как все генералы, по вашему мнению? съехидничал Кочаровский.
   - Не смею ваше превосходительство переубеждать в этом мнении, ответил Борейко.
   - Шихлинский молодец, энергичный и толковый человек. Большой дипломат, сумел ужиться даже с таким самодуром, как великий князь. Так вот, Шихлинский рассказывал, что при Ставке верховного собираются организовать в качестве средства усиления Верховного командования сверхтяжелую артиллерию.
   - Нечто вроде немецких осадных орудий сороаксантиметрового калибра на железнодорожных платформах? Я такие издали видел под Новогеоргиевском. И наблюдал их всесокрушающее действие при обстреле наших лучших фортов, ответил Борейко.
   - Не совсем то" На Западном фронте союзнички изобрели сверхмощные полевые пушки вплоть до двенадцатидюймовых полевых гаубиц и дальнобойных пушек. Создается и у нас ряд дивизионов таких крупных полевых орудий. Их собираются наименовать тяжелой артиллерией особого назначения, или, коротко, ТАОНом. Этот ТАОН будет находиться в распоряжении Ставки верховного, - рассказал Кочаровский.
   - Но как же эти тяжелые пушки будут передвигаться в полевых условиях? Ведь конная тяга для них уже непригодна, - спросил Борейко.
   - Тяга только механическая. Тягачи с двигателями внутреннего сгорания. Обслуживающий персонал весь на автомобилях, перевозка снарядов на грузовиках, даже разведчики вместо лошадей получат мотоциклы.
   - То, о чем с самого начала войны мечтали мои офицеры Звонарев и Зуев, - вставил Борейко.
   - Как только я услышал от Шихлинского об этом, сейчас же вспомнил вашу батарею. Звонарев и Зуев очень подходят для службы в этих частях. Да и вы, конечно, быстро освоитесь с такой техникой. Формирование начнется осенью и должно быть закончено к весне. Район формирования намечен под Москвой. Да и солдаты хорошие - обученные, натренированные, дружные. Вот я и заготовил вам сюрприз.
   Кочаровский, плотно прикрыв дверь, тихо спросил:
   - Самую последнюю новость знаете?
   - Нет, ваше превосходительство, - ответил Борейко.
   - В связи с нашими неудачами на фронте царь сместил великого князя НИколая Николаевича с должности Верховного главнокомандующего.
   - И кто же вместо него?
   - Сам царь.
   - Было плохо, а стало еще хуже. Царь не будет командовать. Он для этого не пригоден. Зато им будет повелевать царица, а ею - Гришка Распутин. Он фактически у нас и станет верховным главнокомандующим, пьяный конокрад! То-то немцы обрадуются, - с горечью произнес Борейко.
   - Генерал Алексеев назначан начальником штаба его величества, продолжал Кочаровский.
   - Редкостная по своей полной бездарности в военном деле личность, со злостью сказал Борейко.
   Когда капитан сообщил о смене Верховного командования Блохину, содат только плюнул.
   - Хрен редьки не слаще. Николай большой ли, маленький - все одно. Солдатам лучше от этой перемены не станет.
   Переночевав в штабе армии вместе с Кочаровским, Борейко на следующее утро выехал к месту стоянки тяжелого дивизиона. Опять те же дороги, бесконечные беженцы, жалкие, голодные, больные, плачущие дети и страдающие, полные отчаяния глаза женщин.
   - Какой ужас, какие страдания! - возмущался КОчаровский. - Никто не отвечает за эти безобразия! Поневоле начинаешь понимать, почему нашими порядками возмущаются революционеры.
   - Никак и ваше превосходительство начинает понимать кое-что? усмехнулся Борейко.
   ...Тяжелый дивизион только что подошел к месту бивуака, когда подъехали Кочаровский и Борейко. Бореко направился к своей батарее.
   Блохин уже успел предупредить солдат о возвращении командира. Они быстро построились, прибежал весь запыленный и измазанный Звонарев. Прилетел Вася Зуев.
   - Здорово, орлы! - громко с большим чувством поздоровался Борейко с батареей.
   Солдаты ответили четко и весело. Бореко прошелся по фронту, всматриваясь в лица солдат. Они сильно загорели, похудели, но выглядели бодро.
   После трех недель отсутствия Бореко снова почувствовал себя дома.
   ПОследние дни Борейко многое делал, чтобы разыскать Хатова. Но он как в воду канул - ни слуху ни духу. Каково же было его удивление, когда он в списках награжденных за особые заслуги увидел имя Хатова, "с риском для жизни спасшего ценности Новогеоириевской крепости".
   "Что за чушь! - подумал Борейко, в растерянности потирая себе лоб. Не может быть! Тут явно какое-то недоразумение".
   Наведя справки в штабе о Хатове, Борейко узнал, что он, "совершивший невиданный подвиг отваги и бескорыстия", сейчас на заслуженном отдыхе. О чиновнике из казначейства, прилетевшим вместе с Хатовым на шаре, никто ничего не знал.
   Борейко понимал, как много в прояснении этой странной истории значат показания именно этого чиновника, и потому начал его розыски. "Не может быть, чтобы ошибся Качиони! Не может быть. Тогда как же деньги оказались не в кармане Хатова, а в государственных сейфах? Нет, тут что-то нетак, нужно проверить, - говорил себе Борейко. - И я это сделаю, чего бы мне это не стоило".
   11
   Тяжелый дивизион после дневки двинулся дальше на Кобрин - Пружаны Барановичи. Борейко сообщил своим офицерам о предполагаемом создании ТАОНа. Больше всех от этого был в восторге Вася Зуев. Заинтересовался этой идеей и Звонарев. Его, конечно, больше устраивало возвращение на завод, о чем он уже не раз писал Техменеву. Но генерал неизменно отвечал, что еще не подошло время.
   В Кобрине получили дневку, и все занялись хозяйственными делами. Беспокоило состояние лошадей, крайне истощенных.
   Борейко собрал солдат, рассказывал им о состоянии лошадей, просил помочь ему выйти из трудного положения. Это обращение командира возымело свое действие. Вскоре Кирадонжын с удивлением заметил, что лошади первой батареи стали значительно лучше выглядеть, и просил Борейко поделиться секретом.
   - В единении солдат и офицеров батареи, - усмехнувшись, проговорил Борейко.
   - Либеральничаете с солдатней на свою голову. Знаете, теперь всеми тяжелыми батареями в Ставке ведает тоже портартурец, конечно хорошо вам известный генерал Шихлинский, - брюзжал Кирадонжан.
   - Али Ага Шихлинского я знал еще капитаном. Был тогда он очень порядочным человеком... - ответил Борейко.
   ...Спустя несколько дней, когда батарея двигалась по шоссе, ее встретил Кочаровский. С генералом было еще двое офицеров, которых Борейко, как ему показалось, не знал.
   Капитан скомандовал "смирно" и подъехал к Кочаровскому. Генерал указал на ехавшего рядом всадника, в котором Борейко узнал Али Ага Шихлинского.
   - Али Ага! - радостно воскликнул Борейко, узнав генерала, и тот час опомнился, добавив: - Ваше превосходительство!
   - Для старых друзей я, как прежде, Али Ага. Прошу меня так и величать, - ответил Шихлинский.
   Когда батарея остановилась на ночлег, оба генерала снова появились у Борейко. Борейко подробно рассказал обо всем, что произошло в Новогеоргиевске. Шихлинский внимательно слушал и что-то записывал в блокнот.
   - Весьма поучительно все, что вы рассказали. Мое мнение, что крепости отжили свое время, подтверждается. Так я и буду докладывать по начальству, - резюмировал свои мысли Шихлинский.
   Затем он поинтересовался "делом Хатова", как он выразился. Борейко рассказал все, что знал.
   - Вы правы, надо найти чиновника. И в этом я вам помогу, - сказал генерал.
   12
   Общее летнее наступление германских войск от Балтийского моря до черного изменило маршруты санпоезда. Рейсы стали частыми, но короткими, а маршруты - неожиданными. Поэтому, когда Краснушкин узнал, что поезд идет через Брест-Литовск до города Пружаны, он не удивился.
   - Пружаны так Пружаны!
   Трудно стало с доставкой нелегальной литературы. В поезде появилось много новых врачей, сестер и полицейских соглядатаев. Уже не один раз устаривались обыски. Все более подозрительно посматривал Лялин на Варю. Обстановка в поезде ухудшалась, создалась атмосфера недоверия и настороженности.. Кто-то умело работал, сея слухи и сплетни, и добивался разобщенности и подозрительности среди служащих.
   С каждым рейсом поезд терял свой аристократический профиль. Сначала понемногу, а потом все больше и больше в его вагонах появлялись раненые армейские рядовые солдаты.
   Краснушкин сам видел как изменилось настроение русского войска. У солдата уже не было мужичьего смирения, не было страха перед высоким начальством. В стонах и муках, в крови рождалась злоба, жгучая ненависть к "кровопийцам". Солдат теперь понимал, чего он хотел, - мира и земли. И часто, отправляясь из поезда, раненые уносили за пазухой, в грязных котомках, как самое дорогое, листовку о мире, о земле, о власти...
   К поезду был прикомандирован художник Сологубенко, могучего телосложения человек. В его веселых карих глазах всегда дрожали лукавые искорки. И, может быть, потому он всем пришелся по сердцу. Рокочущий бас Сологубенко раздавался то в одном, то в другом вагоне. Он трудился честно, не зная покоя, его талантливые руки не отдыхали. Он перерисовал всех сотрудников поезда, врачей, сестер, с вдохновением рисовал солдат.
   - Люблю простые русские лица, - признавался он. - Сколько в них ума, мудрости и хитринки... У интеллигентов этого не найдешь. Да-с!
   Особенно любил рисовать Варю. Когда ему удавалось упросить ее посидеть спокойно несколько минут, он весь светился изнутри, лицо дышало покоем и радостью.
   - Полонила Варвара Васильевна сердце художника, - с обезоруживающей искренностью отвечал он на шутки врачей. - Прризнаюсь. Но, увы, без взаимности... Как-то после ремонта неожиданно перед самой отправкой поезда прибыл Распутин в окружении небольшой свиты придворных дам и военных. Появление его вызвало большой переполох среди сотрудников санпоезда. И никто не обращал внимания на художника, с лукавой усмешкой в глазах стремительно рисующего всю "почетную" делегацию.
   Когда Распутин, благословив санпоезд, уехал, Сологубенко показал Краснушкину свои рисунки.
   - Вот это да! - только и мог сказать доктор, в изумлении разводя руками.
   С бумаги ни Краснушкина смотрело лицо Распутина с холеной бородой, с надменными, злыми и похотливыми глазами. Жадные толстые губы кривила самодовольная ухмылка. Талантливая рука художника обнажила то, что так умело скрывал под благопристойной личиной "святой старец". Похоть, лживость, жажда власти и холодная низкая душонка, одетые в черную рясу, с наглым откровением смотрели с листа бумаги.
   - Вот опубликовать бы в прессе, - сказал Краснушкин. - Портрет нашего истинного владыки, думаю, имел бы успех. А?
   - А что, и опубликуем, - засмеялся Сологубенко. - Мы не робкого десятка.
   Поезд отправился в рейс и об этом разговоре Краснушкин как-то забыл. Он вспомнил о нем, когда однажды Сологубенко развернул журнал, и на развороте на мелованной бумаге Краснушкин увидел известный ему рисунок.
   - Ну, заварили кашу, - проговорил Краснушкин, - теперь держись "гнева всевышнего".
   - Э... бог не выдаст, черт не съест, - махнул рукой художник.
   Это было накануне рейса в Пружаны. И вот сейчас Краснушкин, вспоминая всю эту историю, с тревогой ждал возвращения в Петроград.
   Когда поезд подошел к Брест-Литовску, Варя поспешила в гвардейский штаб. От Кочаровского-сына ей удалось узнать место пребывания тяжелого дивизиона. С ликующим, счастливым лицом она возвратилась в купе к Краснушкину.
   - Едем в Пружаны! - закричала она.
   - Что с вами, милая коллега? Что вас ждет в этом маленьком и скверном городишке?
   - Любовь моя, счастье мое, радость моя!
   - Огосподи! Это значит - Сережа.
   - Ага. Они в Пружанах. И мы их увидим. Кочаровский обещал сообщить туда. Я так соскучилась, так изволновалась, что, верно, не доживу до этого дня. Поклянитесь, что отпустите меня на целый день. Ну, Иван Павлович, милый... Мне так нужно...
   Когда поезд остановился на грязной, забитой народом станции, Варя, встав на подножку, с трудом увидела мужа. Расталкивая толпу, Звонарев спешил к Варе. Она видела похудевшее, загоревшее до черноты родное лицо. Оно стремительно приближалось.
   - Варенька, - услышала она родной голос, - что же ты плачешь?..
   Батарея стояла недалеко от города в небольшом, но живописном лесочке. Ранняя осень только коснулась своей рукой верхушек деревьев, как по головепозолотила. кое-где на выбор, прихотливо, как капризная женщина, поцеловала то клен, то осину, и те вспыхнули живым огнем, ярко-пунцовым румянцем от гордости и счастья. Стоят и красуются среди еще буйной зелени первые избранницы осени, нарядные и гордые в своем новом, ярком уборе.
   - Как хорошо, Сережа, какое чудо все-таки осень! - вздохнув всей грудью, проговорила Варя. - И воздух необыкновенный какой-то, свежий, но полный новых запахов: и палого листа, и поздних цветов, и увядающей травы, а быть может, и грбов. Будто настоен на осени. Удивительно хорошо. Правда?
   - Прелесть...
   Звонарев присел на траву, потом лег навзничь, подложив руки под голову.
   Унылая пора! Очей очарованье!
   Приятна мне твоя прощальная краса...
   тихо и как-то по-особенному проникновенно сказал он. Варя подошла к нему поближе, остановилась у березы, обняла ее, прислонившись щекой к бело-серому стволу. И так же тихо и немного грустно добавила:
   Люблю я пышное природы увяданье,
   В багрец и золото одетые леса...
   Варя подняла голову. Сквозь легкие, еще зеленые листочки березы глядело густой синевы небо, чистое и спокойное мирное небо.
   "Вот уже два года воюем, - подумала Варя. - Два года... Сколько горя, крови и жизней стоили они людям! Как искалечила она их судьбы! Женщины, наверное, всегда были и будут против войны. Потому что женщина - это мать и жена. Она теряет любимого..." Варя взглянула на мужа. Он теперь лежал, раскинув руки. Его широко распахнутые глаза смотрели в небо. "Боже мой, у него такое же синие, как небо, глаза. Синие-синие... " - ахнула Варя.
   Вот и у нее война чуть не отняла любимого... Правда, она сжала свое горячее ревнивое сердце, заставила его замолчать, но ведь дело не только в ее сердце. А он, что думает он? Любит ли свою Варю, или сердце его разрывается между двумя близкими женщинами?..
   Год прошел, как Варя узнала об измене Сергея. Она простила ему все за его искренность, настоящую мужскую прямоту и честность. Она любила его и постаралась забыть обиду. Но забыть было нелегко... Как-то в совй очередной рейс санпоезд стоял в Брест-Литовске. В эвакогоспитале Варя случайно встретила Юдифь, свою давнюю подругу. После того как все дела были сделаны, они разговорились, как-то очень тепло, до конца откровенно и искренне. Тут-то Варя и решилась спросить об Акинфиевой. Она давно хотела узнать, где она, что с ней.
   - Ушла из госпиталя, - невыразительным голосом ответила Юдифь.
   - Почему?
   Варя спросила и тут же поняла по плотно сжатым губам Юдифи, что спрашивать было не нужно. Страшная догадка обожгла ее сердце. Варя почувствовала, что бледнеет: медленно от лица отхлынула кровь. И когда Юдифь подняла на нее свои добрые близорукие глаза, беспомощно умолявшие ее не настаивать на ответе, она все-таки повторила вопрос:
   - Почему?
   - Она ждала ребенка...
   Ее тихий голос как ножом резанул Варю по сердцу. Чувство неизбежной, неотвратимой беды и тоски темной и мутной волной заполонило грудь.
   Но Варя не выдала себя, она спокойно перевела разговор на другую тему. И только поздним вечером, когда она уже прощалась с Юдифью, спросила:
   - Сына родила?
   - Да...
   А потом, спустя несколько дней, она переслала Юдифи деньги для Нади. В письме к Юдифи просила, чтобы та отправила их будто бы от себя. Юдифь исполнила просьбу. Так Варя стала помогать Наде.
   И вот теперь, стоя у березы, глядя в синеву глаз мужа, Варя думала, сказать ли ему о сыне или промолчать. Но ей хотелось первой сказать об этом самой и увидеть в эту минуту его глаза.
   - Сережа, - позвала Варя мужа. Она не подошла к нему и осталась стоять у березы, опираясь на ее белый ствол.
   Звонарев оторвал взгляд от неба и посмотрел на Варю. В его глазах мягко горел синий свет нежности и любви.
   - Что милая?
   "И вот сейчас я погашу этот свет, подумала Варя. - Сама оторву его от себя... Но что же делать? Что делать? Он должен знать, должен сам решить... И я тоже. Если он дрогнет, или будет колебаться, я уйду с его дороги..."
   Варя не слышала своего голоса, когда она произнесла те несколько невыносимо трудных для нее слов, она смотрела, не отрываясь, на мужа. Она увидела, как дрогнули его глаза. Нет, не испуг, радость отцовства подняли его с земли, заставили обнять ее колени, прильнуть к ним жаркими губами. В его глазах Варя прочитала ту же любовь, и боль, и желание облегчить ее страдание, и горячую просьбу о прощении.
   - Родная моя, единственная... Я все знаю, - тихо сказал он. - Я люблю тебя. Прости, если можешь...
   Он все крепче сжимал ее колени, притягивая к себе. Варя оттолкнулась от березы и, протянув к нему руки, упала в его раскрытые объятия. Он целовал ее мокрое от слез лицо, дрожащие детски припухшие губы.
   - Ненаглядная... - слышала Варя его горячий шепот. И, чувствуя, как руки Сергея бережно и властно обнимают ее, она вдруг прижалась к нему всем телом. Вздрагивая от слез, Варя судорожно перевела дыхание и вместе с пряным ароматом осенних листьев ощутила родной, до боли знакомый запах близкого человека, его здорового молодого тела. Варя закинула руки за шею Сергея и, опрокидываясь на спину, увидела синюю голубизну неба...
   Санпоезд прибыл в Петроград. Не успели толком отправить раненых по госпиталям, как Краснушкину был вручен приказ принца Ольденбургского:
   "Освобождаю вас от должности начальника санпоезда императрицы и одновременно повелеваю вам занять должность начальника эвакочасти Кавказского фронта. Начальником санпоезда назначаетс полковник Лялин, его заместителем по медицинской части профессор барон Дистрело.
   Принц Ольденбургский".
   И маленькая записочка, запечатанная печатью принца:
   "Дорогой мой, чем-то вы прогневали государыню и одну премного презираемую особу. А потому сочувствую вам и делаю все, что в моих силах. Благодарю за службу и преданность".
   Краснушкина не удивили ни отстранение от должности, ни это, в сущности, большое повышение. Он понимал, что и то и другое вызвано одной причиной. Только императрица действовала из любви к Григорию Распутину, а принц - из ненависти к нему.
   Беспокоила Краснушкина судьба Сологубенко. Ему грозили большие беды. Предчувситвия не обманули доктора. К вечеру стало известно высочайшее решение - за недостойное осмеяние "святой" особы разжаловать Сологубенко в рядовые солдаты и отправить на фронт. Краснушкину пришлось использовать все свои связи, чтобы определить художника в одну из действующих частей в районе Ровно.
   Варя, узнав об увольнении Краснушкина, тоже покинула санпоезд.
   13
   Только в октябре наконец вызвали с фронта в штаб ТАОНа Борейко, Звонарева, Зуева и десяток солдат, которые могли быть полезными во вновь формируемых батареях. Штаб формирования ТАОНа находился в Вязьме. Здесь и намечалось создание дивизионов сверхмощной артиллерии.
   Борейко приехал вместе с своими офицерами и солдатами. В штаб отправились только офицеры. Встретил офицеров Али Ага Шихлинский весьма дружески, как старых пртартуровцев. Он справился, в каких бы батареях они хотели служить.
   - Прежде всего просим вас не разлучать и всех вместе с солдатами направить в одну батарею, - начал Борейко.
   - Что ж, это хорошо, - пообещал генерал.
   - Затем отправить в батарею, где пушки самые большие, - продолжал капитан.
   - Значит, направим вас на формирование двенадцатидюймовых батарей виккерсовских гаубиц. Там наиболее сложная материальная часть и плохо еще разработанные правила стрельбы и пристрелки. Тяга только механическая. Ваши солдаты составят костяк батареи. Кроме того, к батарее придается привязной аэростат с водородным заводом. Надо ознакомиться и с воздухоплавательным делом. Выделите для этого одного из офицеров, предупреждал Шихлинский.
   Уже на следующий день закипела работа. Прибывали десятки новых солдат. Это были рабочие, направляемые в армию по совей политической неблагонадежности. Родионов снова стал фельдфебелем. Заяц взял на себя хозяйственные заботы в батарее. Команду разведчиков возглавил Вася Зуев. Его помощником оказался Блохин. Всем автомобильным хозяйством, состоящим больше чем из двух десятков грузовых и легковых машин, ведал Звонарев. Материальной часть орудий и ознакомлением с правилами стрельбы руководил сам Борейко.
   Очень затрудняло изучение пушек отсутствие каких-либо инструкций или сборных чертежей. Заводы умышленно не снабжали ими русских, пытаясь тем самым заставить принять своих английских инструкторов и переводчиков.
   - Обойдемся и без варягов, - заявил Борейко Шихлинскому. - Сами в технике кое-что прнимаем.
   Шихлинский заколебался, обдумывая предложение Борейко. В это время прибыл помощник начальника ТАОНа по технической части артиллерист-академик полковник Рейн. Он в начале войны командовал гвардейской батареей и дивизионом. Будучи весьма тщеславным человеком, Рейн дошел до того, что сам себя представил к Георгиевскому кресту. Ему, конечно, отказали и предложили покинуть ряды гвардии. Рейн ушел в ТАОН.
   Рейн довольно хорошо владел английским языком. Он и Звонарев с помощью Зуева проверили расчеты на прочность как орудий, так и лафетов. Они даже рискнули реконструировать некоторые механизмы, показавшиеся им ненадежными.
   Вскоре батарея Борейко стала образцовой во всем ТАОНе. Командиры других батарей приезжали сами или присылали своих офицеров для ознакомления с деятельностью "конструкторского бюро Борейко". Тут в дело вмешался великий князь Сергей Михайлович, ведавший всей артиллерией русской армии. Он был пайщиком иностранных фирм и воспретил какие бы то ни было переделки в заграничных орудиях.
   - Всякий хлам покупают за золото за границей, а потом мы должны своими боками отдуваться, - возмущался Борейко, продолжал проверку и переделку иностранных пушек.
   - Атака сверху отбита, - посмеивался Вася Зуев.
   Но вскоре последовала атака "снизу". Московская охранка не дремала. Зная о наличии большого числа политически неблагонадежных солдат во вновь вормируемых частях ТАОНа, она сделала внезапный налет на батарею Борейко. Капитан успел сообщить об этом Зуеву, и вся нелегальная литература была быстро спрятана в секретном сейфе. Обыскав всю батарею, жандармы ничего не нашли. Обозленные неудачей, они отправились с жалобой к Али Ага Шихлинскому.
   Генерал предложил им намедленно убираться из района расположения вновь формируемых батарей.
   - Все, что делается у нас, весьма секретно, и вам нечего сюда совать нос. Если еще раз появитесь, арестую как немецких шпионов, - предупредил опешивших жандармов генерал.
   Через несколько дней на отдаленном посту у порохового погреба часовой - солдат батареи Борейко - подстрелил неизвестного солдата, проходившего в ночное время мимо пгреба. Началось следствие.
   По материалам, которые батарея представила в штаб, было очевидно, что солдат был убит за нарушение непреложного правила военного времени - он подошел, несмотря на предупреждение часового, к охраняемому секретному объекту. Когда же в расследование этого вмешались жандармы и повели свои допросы с пристрастием, всем стало ясно, что у порохового погреба подстрелили жандармского агента.
   Вскоре от солдат других батарей Лежнев узнал о сходке, которая происходила в соседнем хуторе в тот день, когда "убрали" шпиона. Жандармский агент пробирался в эту сходку и был опознан солдатами. Они позволили ему выслушать все "крамольные" речи, воззвания большевиков к солдатам, ответ, составленный тут же солдатами... Шпион слушал с открытым ртом, на своей груди он уже видел награду за верную службу престолу и царю-батюшке, ему грезилось повышение по службе, деньги... Он старался запомнить имена ораторов, запомнить их мятежные слова. И ему было невдомек, что вокруг него плотным кольцом собрались солдаты. Он почувствовал неладное только после окончания сходки, когда ему не удалось ускользнуть от молчаливых, враждебно посматривающих на него солдат. Ничего другого не оставалось, как возвращаться вместе со всеми. Он знал, что дорога проходила около порохового погреба. Знали о пороховом погребе и солдаты. И потому, когда шпик бросился бежать, что-то истошно крича и умоляюще взмахивая руками, они не остановили его. Раздался выстрел, и фигура с нелепо поднятыми руками рухнула на землю, солдаты поспешили на свою батарею.
   Как ни усердствовали жандармы, установить, кто навел "пострадавшего" на часового, не удалось. Тем не менее жандармы потребовали ареста чуть ли не десятка солдат с батареи Борейко. И только активное вешательство генерала Шихлинского, потребовавшего прекращения дела, освободило артиллеристов от нависшей над ними серьезной опасности.
   - Этих солдат я знаю, - заявил он в жандармском управлении, куда последовало разбирательство "дела об убийстве". - Знаю еще со времен Порт-Артура. Их командир Борейко, и они отличные, надежные солдаты. Если они будут арестованы, я не смогу гарантировать своевременную готовность батареи.