Неизвестен Автор. Семья Звонарёвых

   Наконец оркестр перестроился. На дирижерский пульт поднялся седовласый невысокого роста мужчина - главный дирижер императорского Мариинского оперного театра. Окинув взглядом свое музыкальное воинство, он церемонно поклонился монарху.
   Началась вечерняя перекличка в полках. По иерархической лестнице рапорты поднимались все выше и выше. Командиры полков рапортовали командиру гвардейского корпуса, тот, в свою очередь, отдал рапорт великому князю, а князь на безукоризненном французском языке доложил о результатах переклички Пуанкаре.
   Долгая, довольно скучная процедура. Когда она в конце концов завершилась, раздалась долгожданная команда:
   - На молитву, шапки долой!
   Солдаты, офицеры и публика обнажили головы. Обычно после этого солдаты пели хором молитвы "Отче наш" и "Спаси, господи, люди твоя", но сегодня, вопреки установленному ритуалу, сводный оркестр заиграл тягучий и нудный хорал "Коль славен господь во Сионе". Все стояли навытяжку, молчаливые, с постными лицами, изредка крестясь. Прошло добрых десять минут, прежде чем оркестр кончил хорал, и все вздохнули свободнее, зашевелились. Затем артист Александринского императорского театра, одетый в солдатскую форму Преображенского полка, по-актерски выразительно и набожно прочитал молитвы "Отче наш" и "Спаси, господи, люди твоя".
   И вот наконец великий князь скомандовал:
   - Накройсь! Слушай на караул!
   Сводный оркестр заиграл "Марсельезу". Огненная мелодия французского гимна будто встряхнула всех. В ней было что-то от свежего порывистого ветра, грозовое, могучее, зовущее. Звонареву невольно вспомнилось, как несколько дней назад большая толпа бастующих рабочих дружно и воодушевленно пела "Рабочую марсельезу", а полиция и казаки безуспешно пытались прекратить это поднимающее на борьбу пение. Смолкая в одном месте, песня вдруг, как пламя пожара, подхваченное вихрем, снова взвивалась над толпой в другом, еще настойчивее и упорнее.
   Сейчас, вслушиваясь в звуки чудесного гимна, Сергей Владимирович начал тихонько подпевать оркестру. Тихменев предостерегающе толкнул его под локоть:
   - Не забывайтесь!
   Звонарев умолк.
   Когда замерли последние звуки "Марсельезы", зазвучал царский гимн "Боже, царя храни". Это был разительный контраст мелодий. Казалось, после освежающего ветра революционного гимна весь лагерь наполнился затхлым и душным воздухом.
   "Заря с церемонией" закончилась криками "ура". Утомленные затянувшимся церемониалом солдаты кричали без всякого воодушевления. В их "ура" не чувствовалось ни душевного подъема, ни патриотического восторга. Кричали потому, что было приказано кричать.
   Царь распорядился отпустить полки, а сам с Пуанкаре и царицей на одном из придворных автомобилей отбыл в Красносельский дворец. Следом двинулись автомобили со свитой. Громоздкие и неуклюжие машины, изготовленные на русско-балтийском заводе, нещадно дымили и рядом с элегантными заграничными выглядели топорными и безобразными.
   Начался общий разъезд. Публика хлынула к железнодорожной станции, куда уже было подано несколько пассажирских составов.
   На вокзале к Тихменеву и Звонареву подошел адвокат Кузьмин-Караваев, брат начальника артиллерийского управления.
   - Рад вас видеть здесь, Сергей Владимирович, - сказал он после того, как Тихменев представил ему Звонарева. - Мне брат говорил о вашем несчастье. Ваше присутствие на церемонии не ускользнуло от внимания некоторых влиятельных лиц. Завтра я расскажу фон Валю, что встретился здесь с вами. Он лопнет от зависти. Ему-то сюда никогда не попасть. Видели вас и охранники из министерства внутренних дел, и кое-кто еще. Я не преминул представить им вас заочно, так сказать, на расстоянии. Поверьте мне, все это окажет существенное влияние на дальнейший ход дела вашей супруги.
   Прощаясь со Звонаревым, Кузьмин-Караваев выразил надежду увидеть его на следующий день на царском смотре красносельского лагерного сбора.
   6
   Утро выдалось солнечное, теплое. Еще задалго до начала торжественного смотра лагерного сбора в Красное Село наехало множество знати. Казалось, все великосветское общество столицы провело прошедшую ночь без сна, с тем чтобы пораньше выбраться из города и разместиться поближе к царскому валику, на котором возвышался шатер царского семейства с полоскавшимся на ветру оранжевым штандартом с черным двуглавым орлом.
   Тихменев и Звонарев устроились на склоне высокого холма, откуда хорошо были видны все огромное поле и царский валик - насыпь высотой до четырех метров и длиной около сорока метров, поросшая густой травой. Против шатра, на краю вала, придворные лакеи заканчивали натягивать широкий тент, в тени которого расставлялись кресла и стулья. Солнце, улыбки, веселый гомон толпы создавали ту праздничную атмосферу, когда совсем не ощущается томительность ожидания и медленный бег времени.
   Под звуки духовых оркестров со стороны главного лагеря к месту парада двинулись войска. Первым шел Преображенский полк, четким, сомкнутым стороем, чуть колыхаясь штыками в такт бодрого, звонкого полкового марша. Вслушиваясь в эту музыку, Звонарев мысленно повторял слова, запомнившиеся со школьной скамьи:
   Многие лета, многие лета,
   Православный русский царь!..
   Полки приближались. Гром оркестра нарастал, и теперь Звонареву уже слышались иные слова, те, которые на мотив марша распевали в Питере:
   Знают чукчи, самоеды,
   Знает нильский крокодил:
   На попойки, на обеды
   К нам всегда сам царь ходил.
   И дарован нам мильон,
   Чтоб забыли про особый батальон.
   - Павел Петрович, вам неизвестна судьба особого батальона Преображенского полка? - спросил Звонарев у Тихменева.
   - Что это вам вспомнились бунтовщики? - удивился тот.
   - Просто интересно, где он сейчас?
   - Там же, куда его отправили в девятьсот шестом году, - ответил Тихменев. - Вздумалось солдатикам, чтобы их лучше кормили, вежливо с ними обращались. Отказались приветствовать офицеров и выходить на перекличку. Вот и допрыгались. Прямо с учения царь походным порядком отправил их в село Медведь Новгородской губернии. Офицеры служат там без выслуги лет и не производятся в следующие чины, а солдаты не увольняются в запас. Вот уже восемь лет нет никаких изменений в судьбе этого батальона.
   - Неужели царь не смилостивился?
   Тихменев оглянулся по сторонам, боясь, как бы их разговор не стал достоянием чужих ушей. Но никто не обращал на них никакого внимания. Слева щеголеватый полковник рассказывал дамам какой-то салонный анекдот, и они, жеманясь, смеялись. Справа группа думских депутатов спорила о каких-то ограничениях на ввоз американских товаров. Бесконечная болтовня, шумные приветствия и ко всему - звуки марша. И все же Тихменев не отважился говорить в полный голос.
   - Видимо, наш монарх придерживается того правила, что лучше перегнуть, чем недогнуть, - сказал он приглушенно. - В прошлом году во время празднования трехсотлетия дома Романовых, царь был в гостях у преображенцев. Там находились и офицеры особого батальона. Их пригласили в надежде, что царь по случаю праздника простит наконец штрафной батальон. Ничего подобного. Увидев опальных офицеров, Николай страшно обозлился и уехал из полка, ни с кем не простившись. Говорят, что затем он перетрусил не на шутку: ведь казармы преображенцев расположены рядом с Зимним дворцом, ну и, кроме того, преображенцы несут внутренние караулы в самом дворце. Вдруг возьмут да и придушат, как Павла Первого. Чтобы несколько ублажить полк, царь подарил ему миллион рублей золотом - "на улучшение быта господ офицеров". Вот так.
   Звонарев впервые слышал эту историю и выразил удивление, что о ней ни словом не обмолвилась ни одна газета, даже "Русский инвалид".
   - Чего захотели! - насмешливо воскликнул Тихменев. - О таких вещах не пишут. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. - Он вздохнул. - Да только ли это! А водосвятие помните?
   Еще в японском плену Звонарев слышал об эпизоде, о котором упомянул разоткровенничавшийся Тихменев. Но то были слухи, теперь же представилась возможность узнать подлинное событие.
   - Сделайте одолжение, Павел Петрович, расскажите! - попросил Звонарев. - Это, должно быть, тоже нечто очень любопытное.
   - Извольте, - охотно согласился Тихменев. - Это произошло шестого января пятого года. Как вам известно, эта церемония сопровождается орудийным салютом с валов Петропавловской крепости. В тот год салютовать должна была одна из батарей гвардейской конной артиллерии. - Тихменев снова покосился на ближайших соседей. - Когда митрополит погружал крест в воду, то есть в самый торжественный момент крещенской службы, батарея пальнула картечью прямо в сторону места водосвятия. Произошло это из-за чьей-то халатности. Накануне шло учение при орудиях, и в стволе одной из пушек осталась картечь. Перед салютом никто не удосужился осмотреть пушки. Получился не салют, а обстрел. Хорошо хоть, расстояние выручило: от крепости до места водосвятия больше версты, так что картечь туда попала уже на излете. И все же одного в толпе убило, двоих ранило. Несколько картечин упало рядом с царской семьей. Представляете, какой поднялся переполох! Царь не медля умчался в Зимний. Он усмотрел в злосчастном выстреле преднамеренное покушение на свое семейство. Вот почему расстрел на Дворцовой площади девятого января , спустя всего три дня, был особенно жестоким.
   - Народ не забудет никогда этого расстрела, - мрачно вставил Звонарев.
   - Забудет, как многое забыл! - скептически заметил Тихменев. - Толпа, народ - это стадо с короткой памятью. Время идет, а под нашим зодиаком все остается неизменным. И так будет вечно... Всех офицеров конной батареи перевели теми же чинами в различные захолустные батареи армии, и служить им больше в гвардии не разрешили. А ведь гвардия - это цвет нашей армии. Вы только взгляните, как шагают эти молодцы! - восторженно воскликнул генерал.
   Да, маршем гвардейских полков нельзя было не восхищаться. Один за другим выходили на поле различные полки и занимали на нем строго определенные места, отмеченные солдатами-линейными. Пехота подходила с громкими, с удалым подсвистом песнями. За пехотой приблизился под звуки своего марша гвардейский саперный батальон, затем, громыхая щитами орудий, появилась артиллерия, и наконец на поле показались многочисленные конные полки. Поле заполнилось тысячами людей в защитных брюках и рубахах, на груди у офицеров красовались ордена и медали. Генералы были при орденских лентах через плечо.
   Вскоре к валику подъехали открытые машины с царской семьей и высоким гостем. Царю подвели белого аргамака, и он в сопровождении великого князя начал объезд построенных для парада полков. Царь торопился, стараясь не утомлять Пуанкаре, который вместе с царицей ехал в ландо вдоль выстроившихся полков.
   Подъехав к царскому валику и не слезая с коня, царь остался у подножия валика, рядом с ним стал великий князь, главнокомандующий. Ландо с царицей и Пуанкаре отъехало немного в сторону и остановилось на небольшом пригорке.
   Старая императрица с наследником и великими княжнами разместилась под тентом на валике, окруженная толпой придворных дам и великих князей. Тут же находился совсем уж престарелый деятель времен Александра II, ныне министр двора его величества, пышноусый, высокий, краснолицый, но все еще по-гвардейски статный граф Фредерикс. Он сел позади кресла вдовствующей императрицы и о чем-то тихонько вполголоса беседовал с ней, временами сердито оборачиваясь на чересчур смешливых придворных дам и кавалеров. Он в такие моменты был похож на старую, но уже не страшную классную даму, следящую за порядком на балу в своем институте.
   День выдался безоблачный и тихий. Солнце с каждой минутой припекало все сильней. Публика на валике, усиленно обмахиваясь белыми веерами, походила на стаю заморских белоснежных птиц, непрерывно трепетавших крыльями. Она не спускала глаз с валика, наблюдая за тем, что там происходит. Политики пытались предугадать, какова будет международная атмосфера после этой встречи Пуанкаре и царя, дельцы прикидывали в уме, какие прибыли им сулит военный союз Франции и России и как сохранить экономические связи с Германией. Сплетники и сплетницы судачили по поводу нарядов царицы, княжон и придворных дам.
   Как и накануне, немцы стояли несколько обособленной группой около германского посла графа Пурталеса, выправка и надменный взгляд которого выдавали в нем, несмотря на дипломатическую форму, прусского юнкера. Даже болтливый Шлобитен сегодня предпочитал молчать.
   Зато французы, окружившие французского посла Палеолога, были оживлены не в пример вчерашнему дню. Все следили за мановением царской руки. Николай сделал знак рукой, и фанфаристы дружно заиграли сигнал к походу. Выстроившийся против царского валика оркестр грянул было традиционный марш "Под двуглавым орлом", но тут же смолк и в следующее мгновение заиграл какой-то бодрый, веселый, но совершенно незнакомый марш.
   Услышав его, французы сразу подбодрились, а затем разразились аплодисментами. Звонарев и Тихменев не поняли, в чем дело и чему радуются французы.
   - Так это же Лотарингский марш! - пояснили им. - Марш отторгнутой от Франции провинции. Он запрещен в Германии, но Пуанкаре родом из Лотарингии, вот в его честь и играют этот марш.
   Действительно, едва услышав звуки марша, Пуанкаре встал в ландо и, обернувшись к царю, картинно раскланялся, а затем приложился к руке Александры Федоровны. Французы на валике продолжали неистово аплодировать, к ним присоединилась почти вся публика, за исключением, конечно, немцев. Эти овации принимали характер открытого вызова в их адрес. Марш надо было прекратить, но царь не сделал ни малейшего намека, и Лотарингский марш гремел над всем полем, по которому полк за полком проходила царская гвардия. Это был уже вызов, брошенный немцам. Стало ясно: Россия и Франция договорились о совместной войне против Германии и о возвращении Лотарингии Франции.
   Так это и понял граф Пурталес.
   Не дожидаясь конца парада, он в сопровождении своей свиты покинул валик.
   Между тем полки продолжали свое движение. Соблядая безукоризненное равнение, солдаты проходили мимо царя и Пуанкаре. Когда солдаты равнялись с царем, великий князь и командир гвардейского корпуса генерал Безобразов поднимали вверх руку, затянутую в белую перчатку, и солдаты истошными голосами кричали "ура". Пройдя метров двести за валик, полки перестраивались в походные колоны и с песнями отправлялись в лагерь.
   Хотя поле и было хорошо полито, солнце быстро высушило землю. Поднялась пыль. Ветер будто нарочно гнал ее прямо на валик.
   Заканчивала марш пехота. Готовилась артиллерия.
   В это время Тихменев с кем-то раскланялся. Звонарев увидел сенатора Кони и начальника Главного артиллерийского управления, которые прошли невдалеке. Сергей Владимировия козырнул им, они ответили ему благосклонными кивками.
   В конном строю, на рысях, мимо валика уже двигалась артиллерия. Вороные, рыжие, гнедые лошади побатарейно тянули громыхавшие щитами пушки. В каждой батарее есть своя масть коней - сильных, широкогрудых, начищеных до блеска. Пыль густела. Все происходило будто в серовато-буром тумане. За артиллерией живым потоком потянулась конница. Первыми шли рысью кавалергарды на серых в яблоках лошадях, с обнаженными палашами в руках. Впереди полка, лихо салютуя шашкой царю и Пуанкаре, проскакал командир генерал Скоропадский.
   Всречать кавалергардов вышла старая императрица. Став на краю валика, Мария Федоровна приветственно махала рукой конникам.
   Тридцать три года тому назад она впервые появилась верхом на лошади перед строем этого полка в кавалергардской форме, и Александр III объявил тогда, что его жена, императрица Мария, назначается шефом полка. С той поры Мария Федоровна неизменно бывала на всех полковых праздниках и лично поздравляла солдат и офицеров. Сейчас она смотрела сквозь слезы на "свой" полк и взволнованно приветствовала его. Кавалергарды отвечали ей громким "ура".
   Как только полк прошел, Мария Федоровна устало склонила голову и снова ушла под тент к своему креслу.
   Вот к валику приблизился лейб-гвардии Уланский полк, и уже царица Александра Федоровна порывисто, величественно вскинув голову, поднялась в ландо и энергично замахала белым кружевным платочком. Она настолько увлеклась этим занятием, что загородила собой гостя - Пуанкаре. Получилось, что она одна принимала парад. Солдаты, держа равнение на царский шатер, пялили глаза на раскрасневшуюся царицу, дружно тянули "ура", а царица одаривала их покровительственными улыбками.
   Улан сменил лейб-гвардии Атаманский полк. Огромный казак поднял на руки больного цесаревича и вынес его вперед, на край валика. Наследник замахал рукой своему подшефному полку, казаки дружно отвечали на его приветствия.
   Зной усиливался, пыль плотным серым облаком затягивала поле. Было трудно дышать. Бесконечный марш войск, грохот оркестра и тысячеголосые крики солдат уже изрядно утомили разомлевшую от жары публику. Пуанкаре то и дело смахивал платком пот с лица, а царь уныло улыбался и устало поглядывал по сторонам.
   Когда, замыкая парадное шествие, продефилировал наконец гвардейский жандармский эскадрон, все облегченно вздохнули. Царское семейство не успело еще разместиться в автомобилях, а публика уже потекла к вокзалу.
   Поле опустело. Издалека доносились солдатские песни. Звонарев задумчиво смотрел на медленно оседавшую пыль.
   - Я вижу, Сергей Владимирович, на вас нашло минорное настроение, заметил с улыбкой Тихменев. - Поторопитесь, иначе не попадем в вагоны.
   - Да, пожалуй, - рассеянно отозвался Звонарев и, окинув поле прощальным взглядом, вздохнул: - Как все же нынче душно и пыльно, просто нечем дышать.
   Тихменев искоса, с хитринкой взглянул на него:
   - Как прикажете вас понимать - в прямом или переносном смысле?
   - В прямом, конечно, - так же с улыбкой ответил Звонарев. - Хотя "Заря с церемонией" и сегодняшний парад - это тоже пыль, которую пускает наш самодержец в глаза не только французам, но и нам. Так сказать, демонстрация военной мощи, парад, оркестры, блеск... А в Питере черт знает что творится. Забастовки, баррикады...
   - И охранка, - не без ехидства заметил Тихменев.
   7
   Варя ощутила на себе омерзительное дыхание уголовного мира с первых же минут пребывания в тюрьме. Проститутки, воровки, бандитки. Падшие существа, сохранившие человеческий облик, с черствыми, закаменелыми душами полуживотных. Насмешливо, полупрезрительно они поглядывали на чистенькую, хорошо одетую "барыньку", которая вдруг угодила к ним в камеру, чем-то похожую на матросский кубрик пиратской каравеллы. Двухэтажные нары, зловоние, дух давно не мытых, грязных тел, махорки, сивухи.
   Поняв, куда она попала, Варя тут же заявила решительный протест надзирателю с требованием перевести ее в другую камеру, но тюремщик под одобрительное улюлюканье обитательниц камеры заявил издевательски:
   - Ишь чего захотела, принцесса! Может, тебе еще прислугу приставить и пуховики расстелить? Хорошо будет и здесь. Тут такие мамзели, что враз тебя в божеский вид приведут.
   Варя долго стояла у двери, не решаясь подойти к нарам. Кто-то хихикнул:
   - Подумаешь, святую из себя корчит.
   Сверху, с нар, донеслось:
   - Эта, видать, не нашего пошибу... Барская.
   И снова смешок:
   - Укокошила какого-нибудь пьяненького офицера и обчистила.
   Варя молчала. К ней подошла полная арестантка, растрепанная, с обрюзгшим лицом и слезящимися от трахомы глазами.
   - Вот что я скажу тебе, красавица, - проговорила она гундосо, обдав лицо Вари тошнотворным запахом гнилого рта. - Скидывай-ка свою кохту и юбку. Пондравились они мне. Взамен получишь мои. - Она тряхнула подолом лоснившегося от жира и грязи черного рваного платья. - И давай пошевеливайся. А ежели не скинешь, прирежу. Я такая! Кого хошь тут спроси.
   Мясистая грубая рука с длинными почерневшими ногтями потянулась к Варе.
   - Прочь! - Варя отшвырнула руку. - Не притрагивайтесь ко мне!
   С нар сползали нечесанные испитые фурии. Они медленно приближались к Варе, окружая ее полукольцом, зло посмеиваясь, с холодными жесткими глазами.
   - И чего ты, Тузиха, церемонишься? - прохрипела долговязая седая женщина, почесывая грудь. - Дай ей по рылу, чтоб не брыкалась.
   Тузиха двинулась на Варю.
   - Ну, будешь скидывать по-хорошему?
   - Не буду! - твердо ответила Варя.
   - Бей ее! - выкрикнул кто-то.
   - Бей! - взвилось визгливо.
   Тузиха взмахнула огромным кулачищем. Варя отпрянула к двери, и в тот же момент Тузиха пошатнулась, плюхнулась задом на пол. Молодая сильная женщина так неожиданно дернула ее за волосы, что она не устояла на ногах и упала.
   - Ах ты, стерва! Супротив меня, значит?! - взревела Тузиха и, поднявшись, хотела было наброситься на непрошенную защитницу "новенькой".
   Молодая женщина с силой оттолкнула ее от себя.
   - Не дюже расходись. Не таких ведьм видела.
   Только теперь Варя узнала в молодой арестантке Маню Завидову, ту самую, которую едва не убили ожесточившиеся бабы на Выборгской стороне.
   Глянув презрительно на растерявшуюся Тузиху, Маня подошла к Звонаревой.
   - Здравствуйте, Варвара Васильевна, - промолвила она тихо. - Вот уж не думала, не гадала увидеть вас тут. - И улыбнулась горько: - Мне-то что! Я привычная... не впервой здесь. А вот вы-то как попали сюда, в вертеп?
   Варя уклонилась от прямого ответа:
   - Пришли жандармы... забрали.
   Маня обернулась к толпившимся за ее спиной женщинам:
   - Слышали? Жандармы ее забрали... за политику.
   Женщины притихли.
   - Я ее знаю - докторша она, рабочих людей на Выборгской стороне лечила, без денег, - продолжала Завидова. - Не чета нам, поняли? - И, помолчав, предупредила строго: - Ежели кто хоть пальцем посмеет тронуть глаза выцарапаю.
   Тем временем пришла в себя Тузиха. Боясь потерять свой авторитет в камере и видя, с каким вниманием узницы слушают Завидову, она решила действовать с прежней наглостью.
   - Заткнись, Манька! - крикнула она взбешенно. - Не капай нам на мозги. И запомни: ежели твоя доктурша не подчинится мне, в параше удушим и тебя и ее!
   - Плевать я на тебя хотела, - бесстрашно бросила Завидова.
   - Это на меня-то плюешь?! - прохрипела Тузиха и вдруг завопила: - Бей ее, лахудру!
   Женщины не двинулись с места.
   - Бей сама, коли невтерпеж, - сказал кто-то ядовито-насмешливо.
   Тузиха рванулась вперед, но тут же замерла на месте. В руке Завидовой сверкнула финка.
   - Еще шаг, и я распотрошу тебя, - решительно проговорила Маня.
   Воинственный пыл Тузихи сразу остыл. Оглашая камеру похабной площадной бранью, она так и не отважилась приблизиться к Варе.
   - Что, нарвалась? - посмеивались над ней женщины.
   - Не я буду, коли не прикончу их обеих, - не унималась Тузиха, но чувствовалось, что никого не пугали ее угрозы.
   Симпатии арестанток были на стороне Завидовой, и в этом заключалось самое страшное для Тузихи: авторитет уходил от нее.
   Узницы разлшлись по своим местам. Постепенно угомонилась и Тузиха, хотя в глазах ее все еще горело затаенное, но бессильное бешенство.
   - Пойдемте, Варвара Васильевна!
   Завидова взяла Варю под руку и повела в угол камеры, где на нижних рядах находилось ее место.
   - Вот здесь, рядышком и устраивайтесь, - сказала она и кивнула в сторону Тузихи: - А на эту дуру плюньте. Я не таких обламывала.
   В углу, рядом с окном, было сравнительно чисто. По соседству с Завидовой размещались две молодые девушки. Они потеснились, уступая место Варе. Маня дала ей свою подушку, одна из девушек предложила матрац.
   - А вы как же без матраца? - спросила Варя, тронутая такой заботой.
   - Берите, берите, - настоятельно проговорила девушка. - У меня их два... одним обойдусь. Может, брезгуете, но на досках жестко вам будет.
   Варя поблагодарила ее и устроилась на узком, набитом соломой матраце.
   И час, и другой пролежала она, предаваясь невеселым думам. Перед глазами стояли дети, муж... Она понимала, как им будет тяжело, тоскливо без нее. Но все же ей тяжелее. Они дома, вместе, на свободе. А она в этой страшной камере...
   Варя обвела взглядом спавших женщин. Вряд ли у кого из них была семья. Вряд ли кто сокрушался там, на свободе, об их участи. Так, бесследно, они уйдут из жизни, отверженные и загубленные жертвы нужды. Варя чувствовала, что большинство из них смотрит на нее, как на человека из чужого и враждебного им мира. Злость и зависть пререполняли их, оттого что она не такая, как они, что у нее есть семья, что она опрятно одета и попала сюда не за убийство, не за воровство, не за проституцию. Сегодня они еще мирятся с ее присутствием, а завтра злость и зависть, возможно, заставят их наброситься на нее и разорвать. Так собаки частенько разрывают пришлую собачонку с чужого двора. И Варе захотелось избавиться от их общества. Пусть одиночество, пусть узкий каменный мешок, но только быть подальше от этих изорудованных жизнью и потому злых и завистливых существ.
   - Чую, тяжело вам, Варвара Васильевна, - сказала сочувственно Завидова, видя, как Варя лежит, уставившись раскрытыми глазами в потолок. - Вы бы заснули. Сон, он помогает забыться, думы мучительные отгоняет. Я завсегда, как невыносимо горько на душе становится, стараюсь спать. Иной раз хочется заснуть так, чтобы никогда не просыпаться. Надоело жить, и свобода не мила. На что мне солнце, небо синее на что, когда холодно на сердце и радости никакой?