Нестеренко Юрий. Крылья

   Это мне никак не понравилось. Подобный план действий мы с ним даже не обсуждали, да и чем я, с моим полным отсутствием опыта в подобных делах, могла бы ему помочь? Однако он упорствовал и не двигался с места. С раздражением подумав, что этак мне придется лежать на навесе до рассвета, я еще раз окинула взглядом улицы и полезла вниз.
   Я помнила, какой из бортов он открыл; приподнять его и пролезть под повозку было нетрудно. Я подняла внутренний борт — сверху бил острый звериный запах, — и выползла на территорию лагеря. Затем выпрямилась, отряхивая ладони и колени.
   И в тот же миг меня крепко схватили за руки, выкручивая их за спину.
   Я отчаянно рванулась, все еще безмолвно, но у врагов было преимущество в численности, силе и внезапности. Я все же успела заехать кому-то ногой по колену (и, судя по раздавшемуся вскрику, удар был неплох), но в тот же миг тяжелый кулак обрушился на мой затылок с такой силой, что все поплыло у меня перед глазами.
   Когда сознание вернулось ко мне, я уже стояла на коленях со связанными за спиной руками, и кто-то сдирал с меня плащ.
   Я еще попыталась хлестнуть их крыльями, но это был уже жест отчаяния. Даже если бы мне удалось вырваться, со связанными руками я бы уже не смогла поднять борт, чтобы нырнуть под повозку. Меня ударили по спине, не то чтобы сильно, скорее просто призывая прекратить сопротивление.
   Я опустила крылья и подняла голову. Нодрекс все еще стоял на прежнем месте, но теперь я увидела рослого полуголого мужчину, который вышел следом за ним из открытой двери вагончика. Пистолет в его руке смотрел в спину мальчишке. Нодрекс обернулся, потом сделал несколько нерешительных шагов вперед.
   — Ну, видите, я не обманул, — сказал он, стараясь не смотреть в мою сторону. — У нее правда большие крылья. Теперь вы меня отпустите?
   — Ладно, проваливай, — бросил один из моих пленителен. — И молись Господу Заступнику, что так легко отделался.
   — Предатель! — рванулась я, но меня удержали за плечи. — Вонючий твурк!
   — Прости, Эйольта, — пробормотал тот. — Я не хотел, но… они меня поймали… я говорю: ну отлупите меня и отпустите, какой вам прок меня в полицию сдавать, вы же даже не здешние… а они ни в какую, получишь, говорят, по закону… ну и… я подумал… это что ж выходит, ты к звездам улетишь, а мне клеймо на лоб и на цепь в каземат? Я, в конце концов, из-за тебя на это дело пошел!
   Первые слова он произнес виновато, а последние — чуть ли не с ненавистью. Очевидно, пытался заглушить свою совесть… Этот мерзавец даже не крикнул, когда его схватили! За шумом животных я не слышала, что происходило в вагончике, но крик я бы услыхала. Однако он сразу же решился на предательство. Это только в слезливых воровских балладах уголовники не сдают своих…
   — Беги стирать штанишки, герой носатый, — процедила я сквозь зубы.
   — Ты… Я… — Он так и не нашелся, что сказать, и поспешил к фургонам, пока хозяева зверинца не передумали. Я слышала, как у меня за спиной скрипнул борт повозки, под которым он полз на брюхе навстречу свободе.
   Подошел коренастый аньйо с факелом, одетый в грубый свитер и кожаные штаны. Мне наконец позволили подняться. Я огляделась.
   Моих врагов было пятеро: двое по-прежнему держали меня сзади, трое зашли спереди. Ни один не выглядел слабаком. Это и неудивительно, ведь им приходилось иметь дело с дикими животными, включая опасных хищников, а значит, с силой, ловкостью и реакцией у них все было в порядке. Однако хладнокровие уже вернулось ко мне, и я решила, что отнюдь не все потеряно. Правда, я все еще не понимала, при чем здесь мои крылья…
   — Я требую немедленно освободить меня, — сказала я с достоинством. — Вы не имеете права меня задерживать.
   — В самом деле, воровка? — осклабился тот, что с пистолетом, он уже сунул свое оружие за пояс и сложил руки на груди.
   — Я не воровка. Я не знаю, что вам наплел этот трусливый йитл, но мне он сказал, что лезет внутрь, чтобы посмотреть на зверей. Ему было жалко четвертака, чтобы прийти днем. Я ждала его снаружи и стала беспокоиться, что его долго нет. Я, конечно, виновна, что полезла внутрь без разрешения, но готова заплатить вам за это дилум — вчетверо больше обычной платы.
   Мои последние слова потонули в гоготании.
   — Складно врешь, — оценил тот, что с факелом.
   «Не очень, если ты мне не веришь», — мрачно констатировала я про себя.
   — Хорошо, если вам так нужна лишняя волокита — зовите полицию, — пожала я плечами. — У вас нет никаких доказательств, что я пыталась у вас что-то украсть. Даже если мальчишка вам что-то и наплел, он уже далеко отсюда. Я виновна только в незаконном проникновении в ваш лагерь, при том, что эта площадь принадлежит не вам, а городу. Имперский суд чтит презумпцию невиновности и отпустит меня за недостаточностью улик.
   — Обойдемся без полиции, — сказал аньйо с пистолетом. Похоже, он был здесь главным.
   — Вот и хорошо. Тогда развяжите меня, я дам вам… даже два дилума за беспокойство, и будем считать конфликт исчерпанным.
   — Не нужны нам твои жалкие монетки, — поморщился тот. — Ты принесешь нам гораздо больше.
   — Каким образом? — Я вновь почувствовала страх.
   — В любом городе найдется немало желающих поглазеть на тебя. После того, как сдох Вурс, у нас как раз имеется свободная клетка…
   Нет! Я вспомнила, что Нодрекс что-то говорил об уродах, которых держат в зверинце вместе с животными, но тогда мне и в голову не пришло, что это может как-то касаться меня!
   — Я не стану работать на вас в таком качестве! — возмущенно воскликнула я.
   — А кто тебя спрашивает, рабыня?
   Это слово обожгло меня, как удар кнута.
   — Рабство отменено! Ни один аньйо в метрополии не может быть рабом другого!
   — Ты плохо знаешь закон, — усмехнулся хозяин зверинца. — Там сказано — ни один полноценный аньйо. Крылатые полноценными не признаются, как и другие, родившиеся уродами.
   — Все равно, вы не имеете права! Я не ваша собственность, я свободная ранайская гражданка!
   — Да-а? И ты можешь подтвердить это документами?
   — Документами?… — Я на миг растерялась. Сами понимаете, никаких документов у меня не было — их, кстати, не было и тогда, когда я выехала из Йартнара, ибо тогда я еще не была совершеннолетней. В Ранайе бумаги требуются главным образом при заключении письменных сделок или вступлении в государственную должность, а не для путешествий. Впрочем, даже если бы я и предъявила теперь документы, меня бы, как я догадалась чуть позже, это не спасло — их бы тут же порвали у меня на глазах. — Конечно, могу! Но они у меня не с собой. Развяжите меня, и сходим за ними.
   Эта жалкая уловка удостоилась лишь презрительного смешка.
   Меня обыскали, отобрали нож, забрали заодно и те три дилума, что были у меня с собой. И тут я услышала шаги на улице. Дробный раскатистый стук — шаги аньйо, привыкших ходить в ногу. Стражники!
   — Помогите!!! — заорала я во все горло, опасаясь, что мне вот-вот заткнут рот. Действительно, чья-то рука дернулась было к моим губам, но хозяин зверинца отрицательно качнул головой:
   — Пусть орет.
   Шаги перешли в бег, в ворота загрохотали кулаки:
   — Отворяйте, патруль!
   Один из моих врагов отошел к воротам и откинул засов. Трое патрульных в блестящих шлемах и нагрудниках, держа руки на рукоятях мечей, двинулись в мою сторону.
   — Что здесь происходит?
   — Все нормально, господин капрал, — ответил хозяин зверинца. — Мы купили крылатую девку для нашего заведения, а ей вдруг вздумалось ерепениться.
   — Он все врет! — крикнула я. — Они захватили меня силой, я не рабыня!
   Хозяин лишь с улыбкой кивнул в мою сторону — вот, мол, полюбуйтесь.
   — Если это правда, — обратился ко мне капрал, — назови свое имя и адрес, и мы тотчас проверим.
   — Я… я не из Далкрума.
   — Но ведь где-то ты остановилась? Или у родственников, или зарегистрировалась в гостинице?
   Я, разумеется, уже отнюдь не считала себя обязанной скрывать адрес жилища Нодрекса, но ссылка на подобный «дом» явно не пошла бы мне на пользу.
   — Я приехала только сегодня, ну в смысле вчера вечером, и не успела найти жилье.
   — Но документы у тебя есть?
   Сказать, что они в другом месте, уже не получалось, раз я только что заявила, что у меня нет жилья в городе.
   — Нет… — Видя, как все больше брезгливости проступает на лице капрала, я поняла, что выдумывать что-то нет времени, и попыталась ухватиться за правду: — Я беженка с Ктито, то есть на самом деле я из Ранайи…
   — Почему сразу не с обратной стороны Лла? — оборвал меня капрал и повернулся к хозяину зверинца: — Ладно, заткните ей пасть. Ваши животные не должны нарушать сон и покой мирных граждан.
   Животные. Он так и сказал.
   — С удовольствием, господин капрал, — ухмыльнулся владелец зверинца и протянул ему отобранные у меня дилумы: — Извините за беспокойство.
   Капрал равнодушно ссыпал монеты в карман и повернулся к своим:
   — Пошли, ребята.
   А мне и впрямь принялись заматывать рот какой-то широкой лентой, кисло пахнувшей зверем. Должно быть, ею завязывали пасти хищников, чтобы те не кусались или не выли. В первый момент меня чуть не стошнило.
   — Ну что, убедилась? — Хозяин зверинца посмотрел на меня сверху вниз, благо рост позволял. — Никто тебе не поможет. Ладно, давайте ее в вагон с барахлом, пока Прум подготовит клетку. — Он все еще стоял, голый по пояс, и наконец обратил внимание на ночной холод и поежился. — Прохладно, черт.
   «Не надо было говорить про Ранайу», — убито думала я, шагая под конвоем к вагончику, который Нодрекс обследовал первым. Все-таки, несмотря на очередное соглашение о вечном мире, илсудрумцы и ранайцы не очень любят друг друга. Еще с тех самых пор, как пять будущих западных провинций Ранайи вышли из состава Илсудрума, воспользовавшись тогдашним упадком империи, — было это за полтораста лет до Кайллана Завоевателя… В образованной среде эти настроения если и проявляются, то скорее в виде духа соперничества, часто даже добродушно-ироничного, а не враждебности. Но вот среди простого народа, такого, как эти стражники или те же балаганщики…
   Впрочем, главное, конечно, было не это. На лице капрала читалось отвращение вовсе не к ранайцам, а к крылатым. А если и к ранайцам, то главным образом за то, что те дали крылатым равные права. И, должно быть, ему доставило особое удовольствие попрание этих прав.
   Ужасно не хочется рассказывать, что было дальше. Но придется, раз уж я взялась за это повествование.
   Они все-таки не решились выставить меня напоказ в Далкруме. Должно быть, побоялись, что у меня все же могут отыскаться друзья в городе — пусть не среди властей, так среди бандитов. За это их опасение я заплатила несколькими лишними часами, которые провела в вагончике в куче какого-то тряпья, связанная и с замотанным ртом. Мне не только скрутили руки и ноги, но и крылья тоже примотали к телу в сложенном состоянии, так что шансов выбраться из-под тряпья не было. Я там чуть не задохнулась. Хорошо хоть, что вязали меня не веревками, а специальными длинными ремнями, которые, хотя и держали крепко, не нарушали кровообращения, — очевидно, их использовали для длительной фиксации животных.
   Лишь где-то в районе полудня зверинец снялся с места, и караван повозок покатил прочь из Далкрума. Я могла лишь догадываться об этом по толчкам и покачиванию вагончика. Вскоре, однако, он снова остановился, и я услышала, как открылась дверь. На какой-то миг — уж больно недолгой была поездка — у меня мелькнула надежда, что караван остановлен какими-нибудь неведомыми спасителями…
   Увы. Когда меня вытащили из-под тряпья, я увидела все те же лица — хозяина зверинца (его звали Илдрекс Гарвум, как я узнала, прочитав имя на валявшихся в том же вагончике афишах) и пары его подручных. Мне наконец освободили рот, но прочие путы пока не тронули.
   — Сейчас ты займешь свою клетку, — сказал Гарвум, — но, прежде чем мы приедем в следующий город, ты должна кое-что усвоить. Мы не изверги и без нужды не станем причинять тебе зла, но и ты веди себя как надо. Когда на тебя придут смотреть, ты не должна забиваться в угол и прятать крылья. Напротив, расправляй их пошире и время от времени маши ими.
   Мои челюсти сжались до боли в скулах, но я взяла себя в руки. Раз им от меня что-то еще надо, появляется пространство для маневра и возможность поторговаться. И если прямо сейчас нет шансов освободиться, то почему бы не попытаться извлечь хоть какую-то выгоду из неизбежного?
   — Ладно, у меня к вам предложение, — сказала я. — Я буду кривляться перед зрителями, как вы хотите, и стараться, чтобы вы заработали побольше денег. Но спустя… м-м… некоторое время вы меня отпустите и заплатите мне за работу.
   — У меня другое предложение, — усмехнулся Гарвум. — Или ты будешь делать то, что я сказал, или мы отберем у тебя одежду и посадим на цепь, как старуху.
   Эту старуху я увидела чуть позже. Она действительно сидела в своей клетке без одежды, но и голой ее тоже нельзя было назвать. Все ее тело было покрыто седой шерстью. Обычно-то у аньйо волос на теле нет совсем, в редких случаях — легкий пушок. А тут — настоящий звериный мех, даже длиннее, чем короткая шерстка тйорлов. Афиши и надпись на клетке называли старуху дикой, хотя на самом деле она наверняка родилась в каком-нибудь сельском или городском доме. Старуха была совсем сумасшедшая.
   Даже говорить не могла, только время от времени мычала какой-то мотив, всегда один и тот же. Имени у нее не было, или, по крайней мере, его никто не знал; так и говорили — старуха. Чтобы подчеркнуть ее дикость, старуху держали в железном ошейнике и на цепи, хотя она была неагрессивна. Она просто сидела целыми днями без движения, иногда только раскачивалась, когда мычала свой мотив; на происходящее вокруг она никак не реагировала. Впрочем, обычных сумасшедших в психдомах тоже держат в кандалах, никогда ведь заранее не известно, что они выкинут, так что в этом ничего необычного нет.
   Тогда я этих подробностей не знала и не поняла, почему это хозяин зверинца считает, что старух надо сажать на цепь. Но угроза была достаточно весомой и сама по себе, без аналогий. И я не успела скрыть от Гарвума свой испуг.
   — Так что, будешь хорошей девочкой? — Он испытующе взглянул мне в глаза. Что ж, ловушка была безупречной — согласиться на одно унижение, чтобы избежать другого.
   — Буду, — пробурчала я, отводя взгляд.
   Мне развязали ноги, отобрав при этом башмаки («в клетке они без надобности»; это была, конечно, дополнительная помеха на случай побега), после чего наконец вывели из душного вагончика на свежий воздух. Караван остановился милях в двух к югу от Далкрума, посреди дороги, вившейся над обрывистым берегом океана. Полуденное солнце припекало, но тепло его было уже не палящим, а мягким, осенним. Слева от дороги, буквально в тридцати локтях, начиналась вечнозеленая роща; там свиристели какие-то мелкие пичуги. Рвануть бы туда, несмотря на связанные за спиной руки… но нет, на всем коротком пути до фургона с клеткой меня держали крепко.
   Предназначенная мне клетка была в фургоне не единственной, а средней из трех. В той, что сзади по ходу фургона, помещались три крупных северных вйофна, на каких я когда-то в детстве смотрела с завистью в йартнарском зверинце (вот и дозавидовалась, дрыть!), а в той, что спереди, обитала кйалла — большая нелетающая хищная птица, что водится в степях восточного Инйалгдара и легко догоняет на своих голенастых ногах степного йимпана, забивая это не такое уж мелкое копытное одним ударом клюва. Что и говорить, тому, кто подобрал мне таких соседей, не откажешь в остроумии…
   Обстановка клетки живо напомнила мне карцер Анкахи — правда, тут на деревянный пол была щедро набросана свежая солома. Ну и, разумеется, вместо каменных стен — железные решетки, заметно, впрочем, меньшего периметра. Всей моей свободы тут было — встать в полный рост (а будь я на пол-локтя выше, не вышло бы и этого) да сделать четыре шага из угла в угол.
   Меня завели внутрь и лишь после этого окончательно освободили от ремней. Разумеется, двое верзил при этом загораживали выход. Потом клацнул замок, захлопнулись половины открывающейся левой стенки фургона, и меня оставили в покое — почти в полной темноте (свет проникал лишь сквозь щели между досками стенок), в компании других крылатых узников.
   Ну а на следующий день караван прикатил в другой город, не такой большой, как Далкрум, но тоже вполне способный принести владельцам зверинца не одну сотню медных дилумов. И мне пришлось… «работать». От рассвета до заката. Счастье еще, что представлявшее такой интерес для зевак находилось у меня за спиной, поэтому меня не заставляли сидеть к ним лицом. Не знаю, как бы я пережила такое унижение… Сидеть, отвернувшись к глухой стене фургона, было все-таки легче. Хотя поначалу мне тоже казалось, что я умру со стыда, особенно когда услышала первые глумливые реплики… Но за пару часов я научилась абстрагироваться от толпы. Ее шум становился бессмысленным фоном, подобным шуму моря или дождя, который перестаешь замечать, погружаясь в свои мысли. Некоторые особо громкие или визгливые восклицания все же пробивали мой защитный кокон, но в основном мне удавалось отрешиться от зрителей. Я автоматически расправляла крылья и периодически помахивала ими, но думала при этом о своем.
   Хотя, разумеется, мысли эти тоже вертелись главным образом вокруг происходившего. Сначала я говорила себе, что сама во всем виновата. Идея обокрасть зверинец принадлежала не мне, но я ее поддержала — и вот расплачиваюсь. Я повторяла себе это не только потому, что это было справедливо; дело еще в том, что мысль о заслуженности моих страданий была все же не так тяжела, как бессильная ненависть. Но со временем ненависть брала верх. Пусть я воровка, но это не значит, что со мной можно обращаться, как с животным! Я заслужила тюрьму, но не клетку в зверинце! Со школьных лет я не испытывала ничего подобного. На мне были штаны и рубаха, вырезанная на спине, но я чувствовала себя еще хуже, чем тогда, когда стояла голой перед Анкахой. Там я стояла гордо. Гордо сидеть в клетке невозможно…
   Так что каждый день моей «работы» — а за первым городом был второй, потом третий… — был наполнен, по сути, двумя мыслями: как мне сбежать и как отомстить своим поработителям. Я строила планы один фантастичнее другого, но, увы, все они куда больше походили на бесплодные мечты, чем на практическую программу действий.
   Разумеется, я тщательно исследовала клетку в первый же день, еще до того, как меня впервые выставили напоказ. И убедилась, что замок невозможно ни сбить, ни сломать, а на прутьях никаких следов коррозии и они слишком толстые, чтобы выломать их или погнуть.
   Правда, я все же решила, что буду тратить часть выдаваемой мне воды, чтобы поливать один и тот же прут у основания, но для того, чтобы он достаточно проржавел, потребовались бы как минимум многие месяцы. Значит, оставалось вооружиться терпением, а также тезисом, который не раз повторял мой отчим: «Самое слабое звено любой системы — это аньйо». Я начала внимательно присматриваться и прислушиваться к своим врагам при каждой представлявшейся возможности.
   Всего их было восемь. Илдрекс Гарвум — действительно главный, но зверинец принадлежал ему не целиком; два его брата были, как я поняла, компаньонами-пайщиками. Еще двое были наемными работниками, но на их попечении состояли не столько экспонаты зверинца — исключая случаи, когда надо было снять клетку с повозки или поставить ее обратно, — сколько тйорлы; также они занимались всякой починкой, если, к примеру, у фургона надо было поправить колесо и т.п. Практически вся забота о животных и других узниках лежала на третьем работнике, Пруме. Вероятно, его полное имя было длиннее, но все звали его именно так. Это был старик, разносивший пищу и убиравший в клетках; остальные относились к нему с явным пренебрежением, и получал он наверняка меньше всех, хотя его работа была самой грязной и опасной. Казалось бы, он и был тем самым слабым звеном — подожди, пока он откроет замок, ударь его и беги, — но, когда я впервые увидела его (в моей поимке он не участвовал), меня взяла оторопь. Да, он был стар, дурно одет, его длинные седые волосы слиплись от грязи, и сам он пропитался запахом животных, но он отнюдь не был слабым.
   Его мускулистые руки были оплетены веревками жил, а прямой осанке могли бы позавидовать многие юноши. В нем было полных четыре локтя роста, может, даже четыре с четвертью. Левую половину его лица, от лба до подбородка, бороздили три жутких глубоких шрама — очевидно, след удара когтистой лапы. Когти чудом не выдрали мутно-голубой глаз, хотя из-за повреждения соседних тканей он таращился между багровыми шрамами как-то особенно отвратительно и жутко. Крайний правый коготь вырвал у него кусок носа и угол рта, так что даже когда Прум держал рот закрытым (а так было почти всегда), в не полностью заросшую дыру был виден желтый клык. Одного взгляда на это обезображенное лицо было достаточно, чтобы вызвать кошмары. Не у меня, конечно, но у более впечатлительной особы точно. Но лицо — это было еще не все…
   На поясе у Прума всегда висели с одной стороны свернутый кнут, а с другой — тяжелая, налитая свинцом дубинка. И я видела — не в первую встречу с ним, а позже… Тут надо сделать отступление и заметить, что осень давно перевалила за середину, да и двигался караван на юг, поэтому с каждым днем становилось все холоднее, и если в первых двух городах зверинец еще работал на открытом воздухе, прямо в повозках с раскрытыми стенками, как в Далкруме, то позднее для показа арендовали какой-нибудь большой сарай, где и расставляли клетки. Тут-то я и получила возможность получше рассмотреть своих соседей и товарищей по несчастью. Так вот, я видела, как Прум входил в клетки к самым опасным из имевшихся в зверинце хищников. И они — и грэрро, ужас йертаншехских джунглей, и свирепый райов, король Великой пустыни Гвайорат — приседали и пятились в угол, стоило ему открыть дверь. Должно быть, уже отведали дубинки и кнута… И, глядя в жуткое лицо Прума, которое, возможно, из-за травмы никогда не меняло выражения, я не сомневалась, что он без колебаний угостит тем же самым и меня, стоит мне дать ему хоть малейший повод. Нет, поймите меня правильно, я вовсе не струсила, хотя посмотрела бы я на вас, окажись вы в тесной клетке один на один с таким типом. Просто я понимала, что действовать надо только наверняка, что в случае неудачи меня и впрямь прикуют цепью и второго шанса уже не будет. Так что пока я только наблюдала и выжидала. Войдя в клетку — неважно, чью, — Прум первым делом запирал за собой дверь, не сводя глаз с узника. Дверь никогда не оставалась открытой дольше чем на несколько мгновений, и все это время он загораживал ее своим телом.
   Прошло несколько дней с нашей первой встречи, прежде чем я попыталась заговорить с ним. Но он ничего не ответил и вообще не отреагировал на мои слова. Лишь позже до меня дошло, что он был вообще немой, хотя, судя по командам, которые ему отдавали хозяева, понимал то, что ему говорили. В общем, хотя я и не отвергла совершенно идею как-нибудь застать этого монстра врасплох, я предпочла пока что отодвинуть ее на задний план.
   Куда большую надежду мне в первые дни внушили двое оставшихся балаганщиков. Это были женщины, жены Гарвума и одного из его братьев. Первой, как и самому Гарвуму, было под сорок, вторая была почти девчонка, всего на несколько лет старше меня. Я очень рассчитывала на их сочувствие, а в дальнейшем, возможно, и помощь. Прошло больше декады, прежде чем я улучила момент заговорить сначала с одной, потом с другой так, чтобы не услышали мужчины… Но, увы, они в полной мере разделяли предрассудки относительно крылатых, а в их глазах я к тому же была и источником семейного дохода.
   — Тебя тут кормят и не бьют, а всей работы — просто сидеть цельными днями. Тебе, чай, как мне, стряпать, штопать да стирать не приходится. И ты еще недовольна чем-то? — неприязненно резюмировала старшая. Младшая и вовсе не стала со мной разговаривать, одарив полным брезгливости взглядом. Им даже и в голову не приходило смотреть на меня, как на аньйо, представить себя на моем месте. Как же, они были «полноценные»! Тупые безмозглые йупы, едва ли умевшие читать хотя бы по слогам…
   Хорошо, что у них не было детей. Воображаю, какой желанной жертвой я могла бы стать для малолетних мучителей. Кто и когда придумал байку о детях как о невинных ангелочках? Наверное, тот, кто слишком быстро забыл собственное школьное детство.
   Короче, во вражьем стане у меня союзников не было. Среди своих, как выяснилось, тоже. Под своими я тут имею в виду, конечно, не животных, а других аньйо, содержавшихся в зверинце. Про старуху я уже рассказала. Кроме нее, было еще двое, сидевшие в одной клетке. Это были сросшиеся близнецы. Они срослись спинами и затылками, поэтому, хотя и обречены были всю жизнь провести вместе, никогда не видели друг друга. Ноги у них были у каждого свои, и они могли ходить, хотя им это было неудобно — если идти обычным образом, одному пришлось бы пятиться, поэтому они обыкновенно передвигались боком. Ростом они были ниже среднего, хотя и не карлики; уродливые сросшиеся головы непропорционально большие. В отличие от старухи, они не были слабоумными, хотя интеллект у них был неразвит, ибо всю свою жизнь — а выглядели они лет на пятьдесят, хотя, полагаю, на самом деле были моложе — они провели в различных балаганах и, разумеется, не получили никакого образования. Собственная мать продала их врачу сразу же после родов, ибо тот сказал, что они все равно не проживут и нескольких часов, и хотел поместить их в спирт и показывать студентам. Однако младенцы упорно не хотели умирать, и врач в конце концов перепродал их хозяину бродячего цирка. Сами они, конечно, не могли этого помнить — им рассказали в том самом цирке несколько лет спустя. Так началось их пожизненное путешествие из балагана в балаган, и нынешний, по их словам, был еще не худший. Естественно, никуда бежать они не могли, да и не хотели.