Ниман Норберт. Школа насилия

   Папик, говорила я, вот так я все это себе и представляла. Что ты явишься сюда, конечно, прямо из офиса, конечно, вместе со своими милыми коллегами. А если он сразу начинал визжать, я его нарочно не била, а вместо этого заставляла ползать на четвереньках по всей квартире. Скажи честно, говорила я ему в это время, ты меня искал, ведь правда же? Только тебе и во сне не снилось, что действительно меня найдешь. Ты меня едва узнал. Макияж и эти кожаные прибамбасы, нехорошо. И за это тебя следует хорошенько наказать, и все продолжала его воспитывать. Примерно так: привет, папик, это я, твоя маленькая девочка, а он краснел, потел и хныкал, вот смех. Иногда я разрешала ему под конец положить мокрую жирную голову мне на ногу, хлестала похотливого старого пузана по заднице, пока он мусолил мой сапог.
   Отчекрыжим хвост и пузо, хвост и пузо.
   Классная работа, классный дом, классные дети, классная баба. Классная зарплата. Классно вообще и классно для меня.
   И пузо.
   И все-таки у меня было чувство превосходства, так что люди считали меня страшно наглым, а я-то считал, что меня просто не понимают. Конечно, я держался высокомерно. Да, меня в самом деле обуяло что-то вроде классового самосознания. Я наверху, а внизу масса. Примерно так. И честно говоря, я все еще так думаю. Я просто никогда не находил дорогу вниз, на этот низший уровень, и это приводило меня в ярость. Я злился на них, на себя, на все. Просто не было никакой связи, я не мог этого отрицать. Честно говоря, себе-то я вовсе не казался высокомерным. Но постоянно попадал в тупиковое положение из-за этой смеси гордости и безнадежности. Вот и начал в какой-то момент оболванивать сам себя, постоянно пялясь в телевизор, заводя как можно больше идиотских друзей и посещая идиотские тусовки.
   Знаешь, я просто не считал себя борцом. Ведь в мире постоянно все шло то вверх, то вниз, и снова вверх, и снова вниз. Это было невыносимо, но я так и норовил угодить в это невыносимое положение. Ничего я не собирался изменять, самое большее — свалить куда подальше. И никому не хотел причинять боль. То есть мне всегда было плохо, если я хотел что-то изменить. Ничего не видеть, ничего не слышать, ни во что не ввязываться — и мои дела шли все лучше. Но стоило мне во что-то влезть, где-то копнуть, задать один из проклятых вопросов, сразу сдавали нервы. Уж слишком это было глупо. Если бы я мог что-то изменить — хотя я в это совсем не верил, — ушло бы слишком много времени. Но по правде говоря, я все время ждал. Вдруг что-то наконец произойдет. В культуре, в политике, в общем где-то, как-то. Что я натолкнусь на что-то, в чем мог бы участвовать. К сожалению, я понял, что так быстро этого не случится. Я не мог даже сказать, чего жду. И все-таки это было единственное, на что я надеялся. Ничего подобного я прежде не испытывал. У меня никогда не было чувства, что я могу что-то сделать и тем самым оказать на кого-то влияние.
   Когда завыли сирены, я знал: теперь все произойдет жутко быстро. Я пересчитал попадания, три, четыре, пять, схватил ружье, и тут наконец появилась прелестная малышка Натали. Тебя я еще успею, подумал я, будет ровно полдюжины, и тут подъехали копы. Я подумал, быстро они очухались, но тебе не повезло, девочка. И почему у тебя такое лицо, подумал я, зачем ты глядишь на небо, там ничего нет, погляди-ка лучше сюда, вот он я, тот, кто прямиком отправит тебя на небо, но тут на меня попер этот жирный боров. Убирайся, заорал я, не закрывай мишень, убирайся, и нажал на курок. Это последнее, что я помню.
   Когда я посмотрела вверх, вокруг было белым-бело. И вдруг я вспомнила лицо, которое напоследок склонилось надо мной. Тогда, перед тем, как я потеряла сознание. Тогда тоже вдруг появился ангел и сразу пропал, в точности как сейчас. А я пела. No more money, no more fancy dress, не надо больше денег, не надо больше красивых платьев. Я осторожно положила Муна на заднее сиденье. This other kingdom seems by far the best. Это новое царство, кажется, намного лучше. И запустила мотор.
   Наступление смерти. Паралич дыхания. Остановка сердца.
   Итак, расслабляйтесь. Любуйтесь секс-моделями, отрывайтесь по полной на тусовках. Вливайтесь в туземные звуки. Модные ритмы. Крутые прикиды. Обнаженным вход воспрещен.

V. ВЕСНА
1999 г.

1

   Лейпциг, я еду в Лейпциг, то есть вместе со всеми сижу в автобусе. Сейчас часов десять утра, за окном шоссейный ландшафт с рощами, мостами, голубыми дорожными указателями в ясном весеннем свете, у всех непринужденное настроение. Школьники болтают, разбившись на обычные группы. Ты, Надя, сидишь позади всех, и вы держитесь так свободно, весело и шумно, что учителя на передних местах нервно оборачиваются. В первую очередь Фриц Мёкер. Он то и дело раскрывает пасть, в конце концов он здесь следит за порядком, вот-вот залает. Спайс-герлы, Конни, Бабси, Ивонна с подругами сидят впереди тебя, но и они уже на взводе. Что за невыносимая трескотня доносится оттуда! Они болтают о мужчинах, и нарушениях пищеварения, и о вечерних сериалах, меняются губной помадой, экспериментируют с прическами. Еще на ряд впереди расположилась Наташа Обермайер, которую тискает Эркан Фискарин. Судя по тому, как она потягивается, ей это приятно. А с другой стороны от прохода Дэни и Амелия, оба в черных кожаных прикидах, оба с пробками плееров в ушах, при мобильниках, с которыми никогда не расстаются. В передней части автобуса обстановка спокойнее. Там собрались лимузиночки и хлыщи, в том числе компьютерные фанаты Симон Пипп и Борис Кнебель. Там больше плееров и мобильников, и кое-кто листает, конечно, журналы и комиксы. Только Мишель Мюллер читает книгу, кажется Стивена Кинга. Она сидит сразу за учителями. Но большая часть школьников мне едва знакома, они из параллельных классов, у них я никогда не преподавал.
   Лейпциг, 12-й класс совершает экскурсию в Лейпциг. Сегодня понедельник, 19 апреля 1999 года. Двадцать четыре места в автобусе заполнены на две трети, и я разместился в середине, там, где, как обычно, зияет дыра между успевающими и отстающими. Я один занимаю два сиденья, два ряда впереди меня и два позади пустуют. Прислонившись спиной к стенке автобуса и вытянув ноги на соседнее сиденье, я говорю в свой портативный диктофон. Штуковина такая маленькая, что полностью умещается в руке, когда я подношу ее ко рту. Вероятно, я кажусь тебе очень странным, Надя, как и всем остальным в автобусе. Но мое поведение в последнее время никого не удивляет, не говоря уж о том, что их отношение мне глубоко безразлично. Меня оставляют в покое, и прекрасно. Можно без помех наблюдать за всем происходящим вокруг. Школьники, предвкушающие пять свободных дней в чужом городе, в молодежном общежитии, прикалываются вовсю. Ты, Надя, разумеется, тоже, и даже Дэни и Амелия, на свой крутой манер. Даже учителя ведут себя сравнительно непринужденно. Как будто ничего не произошло и все идет так, как всегда. Почему бы и нет? Я не ожидаю ничего из ряда вон выходящего, собственно, можно сказать, что я ко всему готов. Если подойти к делу объективно, у меня давно уже нет никаких оснований брать на себя роль наблюдателя, лучше сказать, любой аргумент в пользу такой позиции был бы нелепым. Скажи я теперь, что делаю это для тебя, только ради тебя, ты бы меня не высмеяла? Не сочла бы, что я окончательно спятил? Потому что тебя, конечно, ничуть не интересует, что я здесь делаю, и ты этого никогда не узнаешь. Да и как бы узнала? Между нами больше нет никакой связи, словно и не было; да и действительно никогда не было. Так что я могу делать что хочу. Можешь считать меня с моим диктофоном шутом гороховым, и все вы, и я сам такого же о себе мнения. Я не нуждаюсь в оправдании. Я вас наблюдаю, это факт. И не могу иначе, это тоже факт. Мое дело — ты знаешь, что я имею в виду, наверняка помнишь, ты даже когда-то сочла его важным, — так вот, дело близится к концу, я в любом случае доведу его до конца. Так или иначе. Я уже давно живу с ощущением, что вышел на финишную прямую, хотя не имею ни малейшего представления, как будет выглядеть финиш. И если честно, не желаю знать. А чего мне стоило перестать задавать вопросы вроде этого. Впечатления застают меня врасплох, и, пока они не исчезли, я их фиксирую, вот и все.
   Лейпциг… может быть, в Лейпциге. В автобусе ко мне относятся благодушно. С задних сидений, откуда слышится нарастающий шум, даже рискуют посылать мне улыбки, я тоже улыбаюсь в ответ. Даже мы с тобой иногда обмениваемся взглядами, Надя. Как двое незнакомых, чьи жизненные пути случайно пересеклись. Оба чувствуют взаимное притяжение, но знают, что каждый продолжит свой путь. С другой стороны, все тут меня избегают. Например, полностью игнорируют мой шепот в диктофон. Интересно, что они об этом думают? Вызывает ли это у них некое воспоминание, которого они не хотят допускать и потому немедленно душат в зародыше? Или они вообще ни о чем не думают? Вероятно, так оно и есть. Да не все ли равно? И все же меня не перестает удивлять, как быстро люди забывают, иногда, кажется, любой ценой. Подчас душа забывает даже быстрее, чем тело, которое тоже торопится забыть. От шрама под глазом Герты остался только тонюсенький след, так что можно сделать вид, что он у нее с детства. А она постоянно носит давно уже не нужные темные очки. Откинув назад голову, она, кажется, спит или по крайней мере пытается уснуть. Перед отъездом мы немного постояли рядом, говорить, понятно, было не о чем, но внезапно Герта схватила меня за плечо и несколько секунд пристально смотрела в глаза. Углы ее губ дрожали. Наконец она опустила взгляд, это выглядело забавно, голова дернулась вперед, словно от удара ребром ладони по затылку. Так она и вошла в автобус. Наш непрочный контакт после того несчастного случая с транспортиром, в октябре или ноябре, этот контакт с тех пор почти полностью прервался. Но не думаю, что ее нелепое ко мне отношение как-то с этим связано. В конце концов не только я считаю, что Герта малость свихнулась. С одной стороны, она жутко запугана, с другой стороны, совершенно непредсказуема. Несколько недель назад в учительской ни с того ни с сего набросилась на эту Вагнер. Ты только представь себе, Надя. Герта стояла около шкафов рядом со столом, где всегда собираются подхалимы этой, как ты ее называешь, Олбрайт. Наверное, Вагнер сказала что-то такое, от чего у нашей Герты внезапно поехала крыша. Она вдруг пронзительно завопила и указала пальцем на обалдевшую старую даму, а та как раз размечталась вслух. О скорейшем выходе на пенсию, о первой весне на свободе, кажется, так она выразилась, о продолжительных прогулках на лоне, о цветущих живых изгородях белого терновника, о розах «Форсайт», о полях цветущих нарциссов и прочем. Я сам видел, как Герта, вытянув руку, направила в Олбрайт свой указующий перст. Но в следующий же момент, не дойдя до стола, прежде чем кто-либо успел хоть как-то отреагировать, она обмякла, повернулась и молча покинула учительскую. Ты знала, Надя, что Кристель Шнайдер с трудом уговорила ее поехать со всеми? Теперь она заботится о Герте, как о малом ребенке, сидит рядом, накрыла ее своей курткой.
   Я как раз спрашиваю себя, не в этом ли причина, что именно я вместо получившего травму Роберта Диршки еду здесь в автобусе в Лейпциг? То есть уж не хотят ли меня тоже окружить материнской заботой или еще как-то вовлечь в коллектив, это ведь в духе новых веяний. Я никаких предметов не веду в 12-м классе. Неожиданное изменение состава дирекции в середине учебного года и установка на улучшение работы школы не принесут мне ничего хорошего. Кто же станет привлекать к реформе учителя, напрочь лишенного пробивной силы, да еще с тараканами в голове. Они скорее постараются оттеснить меня на обочину, если уж не могут отстранить от работы. Анонимные обвинения, адресованные школьному руководству вкупе с мнимыми доказательствами, вдруг всплывшими в феврале, в конце концов лопнули. Нас подвергли тщательному допросу, прежде всего тебя, Надя, и меня, потом ближайшее, потом более далекое окружение, а в довершение всего еще и твою маму. Но скрывать нам нечего, каждому нужно было только говорить правду. И вероятно, на том дело и кончилось бы, если бы спустя некоторое время Кевин Майер не предпринял эту идиотскую, детскую попытку самоубийства. Господи, вскрыть себе вены в школьном туалете, а потом настежь распахнуть дверь, чтобы его вовремя обнаружили и приняли меры. А тебе известно, что «скорая помощь» нашла в кармане его куртки, кроме рогатки и кастета, две фотографии, на которых сняты мы с тобой. Одну он щелкнул на вокзале, когда ты положила руку мне на шею, а я этого и не помню. На другой мы обнимаемся у окна в моей квартире. Это все. То есть ничего, что не было бы уже известно и сочтено вполне безобидным. Кроме того, Кевин категорически отрицал, что имеет отношение к звонкам и угрозам. И анонимку он якобы не посылал. Как бы то ни было, для многих коллег этих фотографий оказалось достаточно, они обвинили меня в том, что у Кевина в башке произошло короткое замыкание. Дескать, мой болезненный эгоцентризм чуть не стоил жизни ребенку. Это было ясно как день. И с тех пор они давали мне понять, что я за тип. Представь себе, в первый момент я сам почувствовал себя виноватым. Но это давно прошло. Теперь мне плевать, кто и что обо мне думает, меня это не интересует, и слово «вина» в этой связи представляется мне просто неуместным. Точнее говоря, через неделю все это стало мне глубоко безразличным. Я так хорошо это помню, потому что твоя мама ровно через неделю пригласила меня на обед, и я тут же приписал ей желание освободить меня от чувства вины, коего отнюдь не испытывал. Но приглашение все же принял.
   Твоя мать, Аннетта Зальман, лично пригласила меня, зайдя в школу в мои присутственные часы. Сказала, что хотела бы поблагодарить и вручила репродукцию с картины Марка Ротко. Текст на обороте был отпечатан золотой краской. За что, спросил я. Она проигнорировала мой вопрос, однако подчеркнула, что была бы весьма рада, если бы я принял ее приглашение. Кстати, ты была права, Надя, твоя мама мне в самом деле понравилась с первой минуты. Потрясающая женщина и, между прочим, очень похожа на тебя. Извини, надо бы сказать наоборот. Я вдруг представил себе, как ты будешь выглядеть через несколько лет, какой ты станешь через, скажем, двадцать пять — тридцать лет. Во всяком случае очень привлекательной и только чуть-чуть другой, чем она, Аннетта Зальман. Она принимала меня в коротком строгом черном платье. Распущенные волосы, едва заметный макияж, прекрасные темные серьги с камнями в форме звезд, вспыхивающих в свете свечей, когда она поворачивала голову во время беседы. Мне понравился легкий запах корицы в вашей трехкомнатной квартире. И обстановка. Шкафы с книгами по искусству и альбомами репродукций, бесчисленные комнатные растения, изящные гравюры на стенах, все очень уютно. Несмотря на несколько мещанскую скатерть на стеклянном столике в гостиной, низкие кресла и множество самодельных кашпо. Весь вечер звучали кубинские пластинки. Я думаю, Аннетте я тоже понравился. И могу себе представить, что за этим первым знакомством могло бы последовать нечто большее, например дружба или даже любовные отношения. Нам бы встретиться на несколько месяцев раньше. Но жизнь играет в свою игру. Говорю это с сожалением, но без всякой печали. «Печаль», я уж и забыл, что, собственно, означает это слово, что оно могло бы означать для меня. Или другие слова, такие как «разочарование», «бессилие», «горечь». Мы с Аннеттой говорили и говорили, в то время я еще не совсем утратил способность интересоваться другими людьми. Так что мы засиделись допоздна, темы беседы возникали сами собой, что, видит Бог, случается не каждый день. Пока ты сидела с нами, Надя, мы говорили прежде всего об этой несчастной истории с Кевином. Наверное, он и раньше был очень трудным подростком. С детства замкнутый, склонный к депрессиям, уже с шести лет искалеченный сознанием того, что жизнь бессмысленна. Непостижимо. Плюс хронические болезни, астма, с младенческого возраста аллергия на продукты питания, да еще худой, кожа да кости, с постоянными раздражениями и расчесами под мышками и за ушами, и так далее. В семье еще четверо старших детей, безденежье. Отец, не слишком преуспевающий дизайнер по интерьеру, бросил семью, когда мальчику было четыре года. С тех пор живет в Провансе с француженкой, она младше его на пятнадцать лет. Платит положенные алименты, наезжает раз в три-четыре месяца, позволяет себя кормить и обслуживать, привередничает в еде, придирается по хозяйству и бранит мать Кевина, которая, по его мнению, слишком балует детей. Мне были интересны все подробности, ведь ты, Надя, никогда об этом не рассказывала. Тот факт, что мальчик все вечера проводил у вас дома, часто оставаясь ночевать, иногда неделями не возвращаясь домой, мне был уже известен. Как и то, что для тебя Кевин был вроде брата, а ты для него — единственным человеком, которому он доверял. Аннетта еще рассказала, что мать Кевина, когда возникали какие-то проблемы, всякий раз приходила к тебе, чтобы узнать что-то о своем сыне. Для меня это было некоторой неожиданностью. Разве это не проливает новый свет на инцидент? Нет? Мы же не имели возможности об этом поговорить, именно с того дня мы окончательно потеряли друг друга из виду. Да, ты права, романтические представления твоей матери о том, как самоотверженно ты всегда брала Кевина под защиту, были сильным преувеличением. Но и твоя реакция тоже. Ты сидела молча, съежившись, отводя глаза. Этакий ожесточенный подросток в джинсах и затрапезном свитере. Ты хмуро кромсала рыбу, насильно впихивала в себя салат, едва прикоснулась к десерту. И уж совсем замкнулась, когда мы попытались втянуть тебя в разговор. Мне это показалось странным, признаюсь, даже стало неприятно. И ты потом очень быстро ушла в свою комнату. Но я никогда бы не подумал, что этот вечер станет причиной полного разрыва между нами. Кстати, едва ты ушла, твоя мать стала категорически отрицать мою ответственность за попытку Кевина покончить с собой. Можешь себе представить, она отмела эту мысль как совершенно абсурдную. И вообще она оценила мое поведение, и в частности по отношению к тебе, как образцовое для учителя. Разумеется, я посчитал это не только сильным преувеличением, но опять же полным абсурдом, и все-таки признаюсь, был польщен. По крайней мере в тот вечер. Так или иначе, она знает, о чем говорит, думается мне иногда, ведь она работает в молодежной социальной службе. Она считает, правильно, что Кевина отправили в интернат, довольно хороший и дорогой. Совершенно независимо от претензий, которые отец Кевина, говорят, предъявил его матери. Он и платит за интернат, внезапно позволил себе такую роскошь. Но на этом тема далеко не исчерпалась.
   Вечер завершился типичным разговором взрослых. О войне в Косове, которая как раз началась несколько дней назад, так что ты ничего не потеряла. Точнее говоря, мы обсуждали эту бурю противоречивых призывов, которая обрушилась на нас и которую только усиливали выступления по телевизору политиков и знаменитых полуинтеллектуалов. Ох уж эта мне палитра моральных требований, от призыва к борьбе с Милошевичем как с новым Гитлером до абсолютного запрещения участия немецких солдат в какой бы то ни было войне. Как же можно в этом разобраться? Это какая-то пурга настроений, сначала ощущаешь полную беспомощность, потом внезапную потерю чувствительности и в конце концов начинаешь пассивно относиться к новостям и видеть в них пропаганду. Каждый сколько-нибудь публичный персонаж испытывал неудержимую потребность изложить свой сугубо личный взгляд на эту войну. Некоторые крупные газеты напоминали подшивку манифестов, где наивные пацифистские памфлеты соседствовали с безудержными фантазиями карателей. Для чего это нужно? Откуда эта туманная завеса мнений, за которой совершенно не видны действия ответственных лиц? Это и есть сегодняшний способ придавать законность политическим решениям? Вот до чего мы в своей слепоте договорились в тот вечер. И в самом деле, несколько часов у вас дома я испытывал странную эйфорию от разговора с твоей, Надя, красивой, умной мамой, которая на прощание поцеловала меня в щеку, хотя теперь мне трудно это себе вообразить. Потому что политику, вообще новости и так далее, я уже совсем не воспринимаю.
   Все, что меня интересует, это Лейпциг, вернее, вопрос, чем закончится Лейпциг. То есть классная поездка. С экскурсиями по местам так называемой Мирной революции. Церковь Св. Николая, Круглый угол, где Музей ГБ. В программе также Ауэрбахкеллер, Памятник битвы народов, новая территория ярмарки. На обратном пути, может, заскочим в Бухенвальд. Во всяком случае программа насыщенная, свободного времени в обрез. А если вы и дальше будете продолжать в том же духе, там, на задних сиденьях автобуса, вам не поставят зачета по истории. В настоящий момент вы деретесь за какой-то предмет, не могу рассмотреть, за что именно, спинки загораживают. Спайс-герлы перед вами, у обеих косметичка на коленях, наоборот, притихли, в то время как рука Эркана под блузкой Наташи уже довольно давно и весьма бесцеремонно пробирается к ее груди. Дэни Тодорик заглатывает какие-то таблетки. С таким холодным лицом, что при других обстоятельствах, взглянув на него, я бы окоченел. И неудивительно, в конце концов, я здесь ни для кого уже больше не авторитет. Власти у меня ноль, меня все равно никто не послушает, даже если бы я как-то вмешался.
   «Шекспир».
   Это произнес Марлон Франке, с победным видом подняв вверх желтый рекламный буклет. Он открывает буклет, его глаза бегают, он что-то объясняет, тычет пальцем. Все разражаются хохотом.
   «Франке!» — гаркает Мёкер. Эркан выдергивает руку из-под Наташиной блузки, Дэни глубже забивается в кресло, хохот переходит в тихое хихиканье.
   Фриц Мёкер. Он даже не обернулся. Сейчас он удовлетворенно листает скоросшиватель, лежащий у него на коленях. Ведь ему отвечать за поездку в Лейпциг, это часть кампании по закручиванию гаек в системе школьного образования. Больше воспитания, меньше самодеятельности. Формирование культуры и сознания, и никаких хеппенингов. Например, наглядное преподавание немецкой истории. Ох уж этот Фриц, наш бывший марксист. Совсем двинулся умишком. Поглядела бы ты на него, Надя, во время тронного выступления нашего нового директора Шиллинга. Покраснел как рак, все ерзал, не мог усидеть на месте, так ему не терпелось выразить свое восхищение, когда Шиллинг провозглашал две важнейшие реформаторские цели, достойные его правления. Преподавание необходимо привести в соответствие с потребностями рынка рабочей силы, а учеников следует держать в ясных рамках порядка. Красноречивый, обаятельный, элегантный мужчина, седина на висках, плавные жесты. Все, что нужно современному директору. При проведении реформ он ориентируется на элитные английские школы. Если бы от него зависело, сказал он своим бархатным голосом, он бы снова ввел школьную форму. Сразу после заседания Мёкер ринулся к новому начальству, теперь у них тесное сотрудничество. Проект с каталогом наказаний, в составлении коего демократически принимали участие ученики. В каталоге скрупулезно перечислены возможные нарушения дисциплины, а соответствующие формы наказания должны быть утверждены в рабочем порядке, процесс уже пошел, ты наверняка слышала. Кроме того, в ближайшее время компьютеры в классах будут подключены к Интернету, дабы приохотить школьников к коммуникационным технологиям будущего. Сюда же примыкает ежегодная расширенная программа внеклассных мероприятий, за которую отвечает Мёкер. Выставки, спектакли, доклады, обязательные для всех старших классов, в центре программы обязательный минимум по истории искусства, литературы и музыки. Например, туда сразу же включили постановку «Сна в летнюю ночь». Через мою голову. Планируют провести шекспировскую неделю, концерт ренессансной музыки в исполнении на исторических инструментах и конкурс живописи «Перспектива». Осталось только тридцать дней, а у нас еще даже не было серьезных репетиций, вы еще не выучили наизусть ни строчки, кроме тех четырех-пяти, которыми вы сейчас перебрасываетесь на задних сиденьях, как расхожими шутками.
   «Когда плачет Луна, каждый цветок становится влажным от похоронных причитаний над девичьим венком, разорванным наглой волей насилия».
   Наверное, Карин бубнит текст, широко раскрыв глаза, и все опять покатываются со смеху, и ты, Надя, конечно, тоже. Черт знает, почему именно эти слова вызывают у вас такое веселье.
   «Вы справитесь, господин Бек, — возразил Мёкер не моргнув глазом, когда я попытался отразить его напор. — В теперешнем вашем положении вам отнюдь не повредит встряхнуться и побольше работать». После кровавого эксцесса с Кевином Майером Мёкер вообще относится ко мне своеобразно, я бы сказал, почти отечески. Если раньше он меня игнорировал, то теперь, кажется, решил непременно распространить на меня свою дидактическую концепцию. Я уверен, это он предложил взять меня в Лейпциг вместо Диршки. А здороваясь сегодня утром, одарил благосклонной ухмылкой и доверительно поведал, что с превеликим удовольствием будет преподавать историю вместе со мной. Я, конечно, не знаю, что бы это значило. На всякий случай он беспрерывно заносит что-то в свой скоросшиватель. И время от времени бросает строгие хозяйские взгляды на задние сиденья, а заодно и на меня. Так что с ним надо держать ухо востро. Со всеми прочими, кстати, тоже. Каждый учитель в автобусе держится со мной по-своему комично. Правда, молодая смена, дополняющая комплект из шести старших воспитателей, Леандер Лоренц и Карола Вендт, весьма привлекательная, весьма скучная преподавательница физкультуры и домоводства, заняты в основном друг другом. Они со всей непринужденностью уже довольно долго тискаются на глазах общественности. Что, разумеется, не мешает им при любой возможности показывать мне спину. Даже Кристель Шнайдер с недавних пор демонстрирует строгость, а с другой стороны, принципиально вздрагивает, когда обращаются непосредственно к ней, сжимает кулаки, прижимает их к бедрам. А Герта, бог мой, Герта. Во всяком случае, коллега Лоренц законченный приспособленец, в нем я не ошибся. Все два с половиной года, что он работает в школе, он пытался подмазаться ко всем подряд, разумеется, и ко мне. А теперь он больше не здоровается, разве что удостоит высокомерным взглядом. Как, например, недавно. Едва мы отъехали, он переместился ко мне, открыл «Шпигель» за прошлую неделю, ткнул в заголовок, словно это была некая улика. «Приятно, но под контролем» — такой вот заголовок. Я пробежал статью, в ней идет речь о «менталитете безбрежного потребления» молодежи. «Я бываю по-настоящему счастлив только тогда, когда покупаю себе что-нибудь», — говорится там и сообщается статистика двадцатилетних, имеющих долги порядка тридцати шести тысяч марок. Я сразу швырнул журнал на пол. Такие подсчеты приводят меня в ярость. Какое лицемерие. Истерические вопли и бесстыдная недооценка серьезности ситуации. Как будто кто-то стоит на крыше высотки и сомневается, прыгать ему вниз или сначала обернуться и расстрелять для потехи еще парочку полицейских, санитаров и киношников, а его отчитывают за грязное пятно на брюках. Единственным, что действительно произвело на меня впечатление, была незатейливая подпись под фотографией «Подростки у игровых автоматов», на которой было изображено именно это и ничего другого. Да. Ты наверняка сочтешь меня циником, Надя. Напрасно. В моих словах нет никакого ехидства, тем более вымученного юмора. Я просто пытаюсь смотреть в лицо реальности, насколько она мне раскрывается. Мной руководит только чувство обостренной бдительности, если его вообще можно назвать чувством. Во всяком случае это довольно хладнокровное состояние. Такое испытывает, наверное, солдат после недельного пребывания на передовой, когда он сидит в окопе и не знает, что предпримут свои, а что противник.