Страница:
Я не сказал ни слова. Разгоготался только в такси. И продолжал смеяться, уже лежа в постели, наблюдая, как пляшут пятна на моей сетчатке, а они сверкали все ярче, сливались в узоры и фантастические фигуры, в облака какого-то маленького, особого неба, а я все смеялся и смеялся.
Милли, например, в тот вечер была в хорошей форме. В пабе было классное настроение. Все так считают. Тут поцелуйчик, там глупый анекдот, кто-то поставил всем еще по одной кружке пива, веселая компашка. Потом она уселась в свой «мицубиси-лансер» и двинулась прямиком через мост на другую сторону и вниз по набережной Рангати, по Шотландской улице до конца, к поляне, где любят устраивать пикники. Она вышла из машины, вытащила из багажника шланг, один конец на выхлоп, другой — в машину, снова уселась, плотно закрыв дверцу и окна, вставила в магнитофон кассету группы «Доорз» «Конец». Своего маленького спаниеля она взяла с собой, на заднее сиденье. Он запаниковал и разодрал в клочья обивку из искусственной кожи, но к тому времени Милли наверняка уже отошла в мир иной.
И Ник тоже покончил с собой. Простился навек, улегся спать, сказали приятели. А именно прыгнул с моста в реку, рука об руку с Джейд, своей подругой. Три смерти за одну неделю. Двадцать лет, пятнадцать, двадцать. Пять смертей за шесть недель. Ежедневно в Новой Зеландии три самоубийства и тридцать неудачных попыток. В год получается десять тысяч девятьсот пятьдесят кандидатов при общей численности населения три целых три десятых миллиона. Причем Ник был лидером, главой молодежной компании. Крутой, веселый, красивый. Девушки его обожали. Только что закончил среднюю школу. Если уж он сдвинулся по фазе, то с нас-то что взять, — говорят приятели.
Либо сразу безработица, либо учеба, а потом безработица, а ты говоришь, перспективы. Там тоже все так говорят. И я бы так сказал. Но все-таки я вижу в этом скорее тот фильм, где они, раздобыв автомобиль, едут в какой-нибудь большой город. А там кружат по улицам, вверх, вниз, мелькают неоновые рекламы, они передают по кругу сигарету с травкой, останавливаются, заходят в какие-то кафе, выпивают по стаканчику. Нельзя сказать, что они сильно на взводе или, наоборот, скучают, хандрят. Они дурачатся, но не слишком, они смеются, но недолго, рассказывают друг другу от кого-то услышанные байки, показывают на то или другое, что бросилось им в глаза, на фасадах, на тротуарах, едят поп-корн, чизбургеры, слушают музыку, говорят о бэндах, о новых хитах. Они утопают в комфортных сиденьях машины, слабое зеленоватое свечение панели управления все время в поле зрения, а над ней, на ветровом стекле, портативный дорожный видик. Потом они едут домой. На рассвете. Это все.
А японцы на своих островах, те пошли еще дальше. В школах на повестке дня стоит вопрос о порке учителей, которые мешают ученикам, пытаясь, например, продолжить урок. Тринадцатилетние школьницы промышляют на панели. О, они находят, что это клево. И кроме того, они зарабатывают деньги, ведь денег всегда не хватает. Их клиенты, господа в строгих костюмах и в возрасте их папочек, выходят прямо из офисов. Они служат в одной из этих фирм, где царит знаменитый японский дух верности, которому завидует весь мир, где все сотрудники — одна большая семья. Каждый находится на работе, пока не уйдет босс, это требование чести. А босс работает допоздна. Никто не уходит с работы раньше одиннадцати. Утром им приходится очень рано вставать. Но прежде чем отправиться домой, они заходят куда-нибудь. Выпить. С коллегами. Или с маленькими девочками. Или в одиночестве. Или они встают и отправляются прямиком на крышу здания фирмы и прыгают вниз. И папочки этих девочек тоже служат в этой фирме.
Вечером я пригласил Люци на ужин. Шикарный ресторан, сервировка с тремя бокалами. Я при галстуке и воротничке, и она тоже при полном параде. Мы ведь уже давно собирались и готовились, тщательно складывая в багажник тряпки. Ее темно-красное бархатное платье макси мы купили специально для этого случая. Облегающее, с длинными рукавами, но большим декольте и глубоким вырезом сзади. Серьги и ее любимая жемчужная нитка. К сему высоко забранные волосы, как-то так взбитые сверху, каштановый каскад. Она была по-настоящему взволнована, эта маленькая дама. Трогательно. Пылающее румянцем личико в мерцании свечей, темная пудра над закушенной верхней губой, под слишком ярко подведенными глазами, на ямочках. Серьезная игра.
На обратном пути в машине она ни с того ни с сего расплакалась. Почему не может быть как раньше, почему мы не можем просто снова жить вместе, мама, она и я.
Н-да, голубка моя. Признаюсь откровенно, я страшно рад, что «как раньше» никогда, никогда не повторится, что твоя мама очень и очень далека от моей жизни. Но ровно настолько, чтобы мне не потерять контакт с тобой.
Конечно, этого я не сказал ей, промямлил что-то о судьбе и понес обычную околесицу, приводя пример с лучшей подружкой, с которой ты вдруг перестаешь находить общий язык, то и дело ссоришься, ведь ты это знаешь по себе и т. д. В конце концов у меня самого от ее плача чуть не разорвалось сердце.
Жаль, такой день и так закончился. А тут еще, в довершение всех бед, едва мы приехали домой, позвонила Петра. Из Андалузии, где проводила отпуск. С дантистом Гюнтером. Решила справиться, как мы поживаем.
И на кой черт я тут же выложил ей все, что думал о наших проблемах с дочкой в первые дни. Не спорю, я совершил большую ошибку, никто меня за язык не тянул.
Но могу тебе объяснить, в чем тут загвоздка, то есть загвоздка тут была всегда. Каждый раз никто меня не тянет за язык, и каждый раз я повторяю все ту же ошибку. Будучи в здравом уме, подставляюсь, как бы это сказать, под град ее упреков. Ведь знаю же, какая последует реакция на мои откровения, а удержаться все-таки не могу. То ли из какого-то странного упрямства, то ли из-за нелепого мазохизма, извращенной гордости. Себе назло.
А ей достаточно произнести одну фразу в ответ, чтобы я почувствовал себя полным идиотом. Безнадежным неудачником. От этого можно рехнуться. И мне, хоть ты лопни, не удается избежать этого проклятого ощущения. Уж как я старался: и орал на нее, и молча улыбался, и цитировал Гёте, и приводил разные педагогические афоризмы — все напрасно. Если уж эта мельница завертелась, ее не остановишь. Петра своими все более тяжкими обвинениями все больнее задевает столь чувствительные во мне струны кающегося грешника. Увы, мой оправдательный лепет становится все более беспомощным и жалким. И каждый раз последнее слово в принципе остается за Петрой.
Разумеется, и вчера она первая закончила разговор. Просто отключила свой мобильник. Но прежде дала мне понять, что в ближайшее время такое не повторится, уж она об этом позаботится. «Что ты имеешь в виду?» — я еще пытался хорохориться, но давно потерял кураж. А связь уже прервалась, и я остался один на один со своей бешеной обидой.
О, без вопросов, она об этом позаботится. О том, чтобы я больше не смог провести с моей Люци ни одной, повторяю, ни единой несчастной недели. Ведь и в прошлые годы она старалась всячески ограничить мое негативное излучение, якобы дурное влияние на то, что она с таким занудством называет семейной гармонией, на воспитание Люци, на ее так называемые отклонения.
При этом я знаю, что Петра реагирует на меня не менее предсказуемо, чем я на нее. При этом я даже знаю, что она и сама это знает. Что она точно так же не может сдержаться.
И все-таки. Я просто ничего не могу изменить. Я ее ненавижу.
Этот пробор сбоку — твой стиль, и волосы хорошо уложены. Bay, ты сегодня накрасилась аж к завтраку. Эта майка тебе идет. А с драконом лучше. Хотя серебряный дракон малость аляповат. Мне самому смешно. И все-таки приятно общаться с Люци на этом, как бы сказать, уровне. Я делаю ей комплименты, она ими наслаждается.
Люци и впрямь от этого тащится, просит совета, интересуется моим мнением на предмет того или иного сочетания, беседует со мной о стайлинге. Иными словами, она точно объясняет мне, что модно, что только входит в моду и что теперь никто ни за что не будет носить и так далее. А меня это и вправду интересует. То есть не ярлыки, конечно нет, я забываю их в тот же момент. Как бы это сказать, наверное, дело — в том, что она, скажем так, позволяет мне заглянуть в мир, откуда я, собственно говоря, изгнан.
Она хочет, чтобы я одобрил ее тени для ресниц. Она спрашивает, каким лаком ей покрыть ногти. Вчера днем я даже помогал ей делать педикюр. Сначала обрезал ногти, потом красил. В черный цвет. Она включила диск с летними хитами 98-го года и вальяжно разлеглась на диване, положив ступни мне на колени, прикрытые махровым полотенцем. И я обслужил ее как какую-то диву. Это было довольно забавно. Я хочу сказать, что никогда еще не делал ничего подобного; а ты, например, красил когда-нибудь ногти? Это не так-то легко, тем более когда у тебя страшно рябит в глазах. К тому же Люци постоянно шевелила пальцами. Дескать, я ее щекочу, я такой смешной и у меня такое напряженное выражение лица, когда я склоняюсь к ее ногам. Потом она снова пожелала выпить апельсинового сока. И стакан йогурта. И пусть я еще раз запущу ей песню «Куколка, будь моей Барби». И чем больше я пытался сосредоточиться, тем дольше пялился на ее ноги, каковые, казалось, вообще не собирались носить тело, которому принадлежали, такими они были розовыми и мягкими. Чем ближе я непроизвольно придвигал к ней голову, тем быстрее вращались пятна на сетчатке, рвались наружу из поля зрения. Как будто на стекло едущего автомобиля сыпался пепел, клочки сожженной газетной бумаги. Этакая своеобразная эйфория. Даже надвигающееся головокружение было приятным. Вроде легкого опьянения.
Позже, после нашей вылазки в универмаг «С&А», где я купил вот эту кожаную куртку, вернее, Люци подыскала ее для меня, она взяла меня под руку. Моросил дождик, и мы гуляли под моим зонтом. Один раз она даже прислонилась головой к моему плечу. Это было, ну, здорово. Без преувеличения, не могу вспомнить, когда в последний раз я испытывал такое блаженство.
Люци вызвонила по справочной последний в городе кинотеатр, где еще шел «Титаник». Ее новый любимый фильм, который я непременно должен посмотреть. Она, конечно, видела его уже несколько раз. Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет вместо Рони и Бьорка. Она хочет разделить со мной свой восторг, подумал я. И почувствовал себя польщенным.
Не знаю, какой бес меня обуял. Но после кино я угостил Люци коктейлем в баре, и страшно ее взвинтил. Я не мог ничего поделать, она была в таком восторге от этого бледнолицего, что через некоторое время я просто психанул. Она присосалась к своей соломинке и уже ничего не соображала. Конечно, спиртное тоже сыграло роль, вероятно, оно сразу ударило ей в голову, прямиком из желудка. И зачем только я ее угощал, спьяну наверное. Заказал «манхэттен». Для двенадцатилетней девочки.
Сначала я помалкивал, наверное, ухмылялся довольно двусмысленно, не глядя на нее. Пока она не стала допытываться, что случилось, что в ней такого смешного, пока я не сорвался с цепи. О, по этому пункту ты явно одного мнения с несколькими сотнями миллионов маленьких девочек в целом мире, съехидничал я, так что желаю успеха в дележе добычи. Я думаю, это прозвучало довольно агрессивно. Мистер Babyface, Детская Мордашка, сказал я после короткой паузы, во время которой тщетно пытался успокоиться, ваш общий любимчик, прелестный младенец, всеобщий баловень. Такой проказник, ты не поверишь. А какое имя, оно достойно принца, Леонардо Сосунок. И потом я кощунственно обругал его губы, назвал их губами сосунка, состроил гримасу, зачмокал, это доставило мне зверское удовольствие.
Разумеется, Люци, как только немного пришла в себя, стала защищаться. Дескать, дело вообще не в этом, а я опять ничего не понял, фильм просто прекрасный. Но я высмеял ее, право, не знаю, что на меня накатило, я громко расхохотался, когда она сказала, что имеет право на собственные мечты, или что-то в этом роде, и все смеялся, когда она сказала, что ей плевать и что я так думаю только потому, что это голливудский фильм, а я глупый учитель, вот я и завожусь, как все глупые учителя. Я хохотал и не мог остановиться, хотя она просила, умоляла, ругала меня: немедленно перестань, сейчас же, как можно быть таким гадким и пошлым, какой же ты противный. А под конец из ее глаз ручьем хлынули слезы.
Когда мы вышли, я попытался шутливо обнять ее за плечи и притянуть под зонтик, чтобы, как недавно, обнявшись, погулять по пешеходной зоне, но она вырвалась. Между тем дождь усилился, и в потоке прохожих я сразу же потерял ее из виду. Она хочет, чтобы я побегал за ней, чтобы звал, искал, — подумал я. Когда через четверть часа она все еще не появилась, я действительно бросился искать и звать ее.
Люци стояла на трамвайной остановке, промокшая до нитки, и разминала сигарету. «Значит, ты потихоньку куришь», — выдохнул я. Она сделала вид, что меня не существует, я попытался ее образумить. Она, мол, могла бы мне об этом сказать. Она упрямилась. Я уговаривал ее пойти со мной, следующий трамвай придет только через полчаса, она не двинулась с места. Наконец я попросил у нее прощения за все и, осторожно взяв за плечо, мягко потянул за собой.
Я совершенно обалдел, когда она внезапно, словно взбесившись, ударила меня, можешь мне поверить. Мало того, она еще при этом истерически завизжала. Я всячески старался ее утихомирить, наверное, инстинктивно попытался удержать, тогда она снова вырвалась и побежала. На сей раз я преследовал ее по пятам, сохраняя, однако, дистанцию метров этак в двадцать, потому что на нас, конечно же, оглядывались. Это было ужасно, передо мной все время возникали какие-то фигуры, главным образом молодые люди не давали проходу, эй, старикан, оставь девчонку в покое, один даже ухватил меня за воротник новой кожаной куртки.
Этот бег сквозь строй продолжался до следующей остановки, там Люци вошла в вагон вслед за мной. Подожди, у тебя же нет ключа, крикнул я и бросил ей ключ, когда мы снова оказались на улице. Она шла впереди. Я подождал несколько минут, позвонил в домофон, когда тоже добрался до дверей подъезда. Она из квартиры открыла дверь. Я спал и ночью не заметил, когда она пришла и прикорнула рядом.
Фото: спина Билла Клинтона, затылок, уши, серебряные волосы и широко раскрытый, пухло-губый, приглашающий, сытый, удовлетворенно улыбающийся, властный, вишневый рот Моники.
Твой титр: «Теперь оральным сексом занимаются и в Белом доме».
Наш брат при этом воображает себе скорее толстощекую выпускницу средней школы в юбке гофре и белых носочках. Гордые родители только что доставили ее, готовую на любой подвиг ради блага отечества. И вот отец отечества ожидает ее в своей задней комнате. Правда, его мысли еще заняты бомбами, которые он прикажет сбросить на Саддама Хусейна, но она уже приветствует его торжественными словами: мистер президент, народ вас любит, и я тоже. Но поскольку она, как требует обычай, уже встала на колени и поскольку государственный муж уже начал претворять мечты в действительность, он прямо на месте, как фокусник из рукава, достает этой дочери отечества почетную работу из ширинки своих брюк.
Нет, это не скандал и не бездна падения и уж отнюдь не доказательство гнусности твоей профессии. Да, ты занимаешься постельным шепотом американского президента и химическим составом его спермы, но у тебя нет выбора, таков твой долг, это вовсе не мерзко, просто забавно.
Правда, это немного безвкусно, как-то убого, но ты-то тут при чем. Эта, если тебе угодно, интимная сфера великих людей в общем-то всегда нас интересовала. Будь то мощи святых, по сей день выставляемые на всеобщее обозрение в церквах, будь то экскременты его величества короля Людовика Четырнадцатого, пред коими свита была обязана каждое утро, после первого стула, склоняться в поклоне, как перед результатом первого государственного акта; будь то мозг Альберта Эйнштейна, строго секретно разрезанный на кубики, законсервированный и оберегаемый от разложения. Времена меняются, а с ними и рейтинг частей тела или выделений очередного властителя времени. Что остается, так это наше вполне законное желание любоваться ими.
Вся разница в том, что прежде люди подходили к этому делу с большим почтением. Не знаю, что в наши дни могло бы послужить аналогом серебряным ковчегам с мощами святых или золотому ночному горшку Короля-Солнца. Разве что помпезно инсценированный Джефом Куном и транслируемый на весь мир публичный акт орального секса.
Я клоню к тому, что всему этому не хватает определенного достоинства. Допустим, речь идет о самом могущественном в мире человеке. И если этот человек, как и все самые могущественные люди до него, поэтически сублимирует, метафорически утверждает и превозносит свою власть, тогда столь символическому акту необходимо соответствующее обрамление. А вместо этого выставляют на посмешище целую нацию, население половины континента. И мы против этого бессильны, мы, как и ты, злорадно смакуем этот сюжет, в чем я только что имел возможность убедиться в очередной раз.
Я был в центре города, где сейчас полным-полно туристов, и ждал своего поезда. Рядом со мной стояла молодая французская пара, передо мной группа путешествующих по Европе пожилых белых американцев. Их почему-то узнаешь с первого взгляда. Трудно сказать, в чем тут дело. Может быть, в одежде, хотя она, естественно, почти такая же, как наша, разве что сочетания цветов всегда чуть-чуть более безвкусны, чем здешние. Кроме того, они всегда кажутся какими-то самодовольными. Более шумными, более вульгарными, чем прочие люди. Чтобы подчеркнуть чувства мимикой, они сильнее закатывают глаза, жуют резинку или кривят рты, словно собираются жевать резинку. Большинство из них однозначно обладают лошадиной челюстью с мощным, приспособленным для сосания прикусом. И все они подтянутые, загорелые, тренированные, но все-таки странно пухлые.
Наблюдая за ними и вот так размышляя, я заметил, что и французская пара наблюдает за ними и ухмыляется. Я, конечно, сразу подумал о Билле и Монике и о том, что и французы, несомненно, тоже сразу подумали о Билле и Монике. Мне стало ясно, что такими, какими увидел, я увидел их только из-за Билла и Моники, и я понял, что французам, которые, бесспорно, видели то же, что и я, это стало точно так же ясно. Прямо перед нами стояли две женщины лет пятидесяти. Они с ходу врубились в явно только что прерванную дискуссию о силиконовых инъекциях в губы, так сказать, сразу вошли в суть дела, in medias res, как можно было судить по их выразительным жестам. Terrible, ужасно, говорили они, a horror, кошмар, одна леди, раскрыв пухлый рот, показывала другой леди те места, куда делают уколы; похоже, это в высшей степени болезненная процедура.
Конечно, я тут же подумал о том, другом рте, конечно, я едва мог сдержаться. В тот же момент французы тихо захихикали. Наконец американцы сели в трамвай.
«Whole U. S. А.», — сказала француженка.
«Monica Lewinsky», — ответил я.
И мы втроем громко расхохотались. «Все Соединенные Штаты», н-да. Да и мы туда же.
И Люци скоро уедет, а пока валяется в кровати, читает, слушает музыку, уплетает шоколад, вылавливает ложкой из йогурта кусочки фруктов и, вероятно, мысленно готовится к отъезду. Погода скверная, холодно, идет дождь, а потому я сейчас выхожу по делам один. Да и в наших отношениях наблюдается заметное охлаждение. Не то чтобы мы избегали друг друга. Даже вновь обретенное доверие не пострадало. Но вот уже несколько дней мы соблюдаем некоторую дистанцию, благожелательную осторожность, словно пожилая пара, которой не о чем говорить, чьи интересы диаметрально разошлись.
Я был на строительной ярмарке, наконец-то приобрел занавеску для душа, а то Люци, ежедневно совершающая свои ритуальные омовения, регулярно заливает ванную. Кроме того, коробку дюбелей-шестерок и несколько дешевых канцелярских папок для бумаг. Зашибись. Но я хотел рассказать о закусочной там, на стоянке. Ты спросишь почему? Потому что она как-то необъяснимо относится к делу. Потому что речь о том, чего ты в принципе не замечаешь. Вероятно, тебе это покажется скучным. Не годится в качестве материала, скажешь ты, ничего стоящего по крайней мере. Как бы тебе не ошибиться.
В последнее время эти закусочные растут из-под земли, как грибы после дождя, куда ни погляди, вдоль всех магистралей, в каждом промышленном районе, рядом с заправками, под большими красными рекламными щитами «McDrive», в таких местах, где совсем недавно их нельзя было вообразить даже в страшном сне.
Забегаловка у строительной ярмарки называется «Сосисочная Марии». Едва я вошел в палатку-кафе, Мария сразу обратилась ко мне на ты, и я с радостным облегчением почувствовал, что здесь меня явно принимают за ремесленника или дальнобойщика. Мария тут же степенно двинулась в фургон, переоборудованный под кухню и стойку бара, чтобы нарезать зелени для моей порции колбасы с соусом карри. Кроме меня в палатке присутствовал пожилой угрюмый господин в клетчатой рубашке и вязаной кофте, опекавший мальчугана лет семи, который что-то старательно писал в школьной тетрадке. Они сидели в примыкающей к фургону «домашней» части палатки за столом, покрытым синей в белую клетку клеенкой и украшенным вазой с цветами. Палатка отапливалась, по крыше уютно стучал дождь. На другой стороне стоял пивной стол без украшений, с солонкой, бутылками кетчупа и магги. Там было мое место.
Мне сразу подумалось, что я, не мешая жильцам, проник в чужую комнату. Дед и его старательный внук вместе выполняли заданные на лето уроки по правописанию. Из радиоприемника доносилась негромкая музыка, мать за перегородкой мыла посуду. Я узнал атмосферу ранних послевоенных романов, разруху, временное жилье, тогдашние американские фильмы. В этой атмосфере, поглощая свою, кстати, первоклассную колбасу, я ощущал себя необратимо инородным телом, и все-таки комфортно, даже уютно. Мне пришло в голову, что если бы какой-то голливудский режиссер додумался снять фильм о современной Германии, ему стоило бы избрать местом действия такую вот закусочную. Ведь эти режиссеры, думал я, они же вынуждены всегда мыслить позитивно, каким бы негативным ни был их материал. Они профессиональные оптимисты, они нацелены на успех, их взгляд всегда устремлен в светлое будущее. Для них эта типичная для нашего времени форма существования, выпавшая из нормальной трудовой жизни, но, несмотря ни на что, энергично и радостно засучившая рукава, чтобы удержаться на плаву, была бы рогом изобилия сюжетов.
Позже я опять вспомнил тебя и подумал: почему же ты-то закрываешь глаза на эти вещи? Что скажешь? Ничего не приходит в голову?
7
Взять, например, Мартон в Новой Зеландии, «город самоубийц» 1996 года. Этот титул присваивается там как переходящий приз, в прошлом году его завоевал туристический курорт Маунт-Мангануи, рай для любителей сёрфинга, с бесконечными белыми пляжами. Самый высокий процент самоубийств в западном мире, к которому по дурацкому недоразумению причисляют якобы столь идиллические острова.Милли, например, в тот вечер была в хорошей форме. В пабе было классное настроение. Все так считают. Тут поцелуйчик, там глупый анекдот, кто-то поставил всем еще по одной кружке пива, веселая компашка. Потом она уселась в свой «мицубиси-лансер» и двинулась прямиком через мост на другую сторону и вниз по набережной Рангати, по Шотландской улице до конца, к поляне, где любят устраивать пикники. Она вышла из машины, вытащила из багажника шланг, один конец на выхлоп, другой — в машину, снова уселась, плотно закрыв дверцу и окна, вставила в магнитофон кассету группы «Доорз» «Конец». Своего маленького спаниеля она взяла с собой, на заднее сиденье. Он запаниковал и разодрал в клочья обивку из искусственной кожи, но к тому времени Милли наверняка уже отошла в мир иной.
И Ник тоже покончил с собой. Простился навек, улегся спать, сказали приятели. А именно прыгнул с моста в реку, рука об руку с Джейд, своей подругой. Три смерти за одну неделю. Двадцать лет, пятнадцать, двадцать. Пять смертей за шесть недель. Ежедневно в Новой Зеландии три самоубийства и тридцать неудачных попыток. В год получается десять тысяч девятьсот пятьдесят кандидатов при общей численности населения три целых три десятых миллиона. Причем Ник был лидером, главой молодежной компании. Крутой, веселый, красивый. Девушки его обожали. Только что закончил среднюю школу. Если уж он сдвинулся по фазе, то с нас-то что взять, — говорят приятели.
Либо сразу безработица, либо учеба, а потом безработица, а ты говоришь, перспективы. Там тоже все так говорят. И я бы так сказал. Но все-таки я вижу в этом скорее тот фильм, где они, раздобыв автомобиль, едут в какой-нибудь большой город. А там кружат по улицам, вверх, вниз, мелькают неоновые рекламы, они передают по кругу сигарету с травкой, останавливаются, заходят в какие-то кафе, выпивают по стаканчику. Нельзя сказать, что они сильно на взводе или, наоборот, скучают, хандрят. Они дурачатся, но не слишком, они смеются, но недолго, рассказывают друг другу от кого-то услышанные байки, показывают на то или другое, что бросилось им в глаза, на фасадах, на тротуарах, едят поп-корн, чизбургеры, слушают музыку, говорят о бэндах, о новых хитах. Они утопают в комфортных сиденьях машины, слабое зеленоватое свечение панели управления все время в поле зрения, а над ней, на ветровом стекле, портативный дорожный видик. Потом они едут домой. На рассвете. Это все.
А японцы на своих островах, те пошли еще дальше. В школах на повестке дня стоит вопрос о порке учителей, которые мешают ученикам, пытаясь, например, продолжить урок. Тринадцатилетние школьницы промышляют на панели. О, они находят, что это клево. И кроме того, они зарабатывают деньги, ведь денег всегда не хватает. Их клиенты, господа в строгих костюмах и в возрасте их папочек, выходят прямо из офисов. Они служат в одной из этих фирм, где царит знаменитый японский дух верности, которому завидует весь мир, где все сотрудники — одна большая семья. Каждый находится на работе, пока не уйдет босс, это требование чести. А босс работает допоздна. Никто не уходит с работы раньше одиннадцати. Утром им приходится очень рано вставать. Но прежде чем отправиться домой, они заходят куда-нибудь. Выпить. С коллегами. Или с маленькими девочками. Или в одиночестве. Или они встают и отправляются прямиком на крышу здания фирмы и прыгают вниз. И папочки этих девочек тоже служат в этой фирме.
8
Дела у нас идут все лучше, у моей дочки и у меня. Целое воскресенье мы провели на озере. Погода великолепная, знай себе купайся, загорай, читай. Воздух так и струился над водой. Паруса на горизонте, за ними горы, запах лосьона для загара и сосисок из киоска позади нас. Лодки причаливают, отчаливают, а когда мимо скользит пароход, волна накатывает на берег и дети, визжа от восторга, кидаются ей настречу.Вечером я пригласил Люци на ужин. Шикарный ресторан, сервировка с тремя бокалами. Я при галстуке и воротничке, и она тоже при полном параде. Мы ведь уже давно собирались и готовились, тщательно складывая в багажник тряпки. Ее темно-красное бархатное платье макси мы купили специально для этого случая. Облегающее, с длинными рукавами, но большим декольте и глубоким вырезом сзади. Серьги и ее любимая жемчужная нитка. К сему высоко забранные волосы, как-то так взбитые сверху, каштановый каскад. Она была по-настоящему взволнована, эта маленькая дама. Трогательно. Пылающее румянцем личико в мерцании свечей, темная пудра над закушенной верхней губой, под слишком ярко подведенными глазами, на ямочках. Серьезная игра.
На обратном пути в машине она ни с того ни с сего расплакалась. Почему не может быть как раньше, почему мы не можем просто снова жить вместе, мама, она и я.
Н-да, голубка моя. Признаюсь откровенно, я страшно рад, что «как раньше» никогда, никогда не повторится, что твоя мама очень и очень далека от моей жизни. Но ровно настолько, чтобы мне не потерять контакт с тобой.
Конечно, этого я не сказал ей, промямлил что-то о судьбе и понес обычную околесицу, приводя пример с лучшей подружкой, с которой ты вдруг перестаешь находить общий язык, то и дело ссоришься, ведь ты это знаешь по себе и т. д. В конце концов у меня самого от ее плача чуть не разорвалось сердце.
Жаль, такой день и так закончился. А тут еще, в довершение всех бед, едва мы приехали домой, позвонила Петра. Из Андалузии, где проводила отпуск. С дантистом Гюнтером. Решила справиться, как мы поживаем.
И на кой черт я тут же выложил ей все, что думал о наших проблемах с дочкой в первые дни. Не спорю, я совершил большую ошибку, никто меня за язык не тянул.
Но могу тебе объяснить, в чем тут загвоздка, то есть загвоздка тут была всегда. Каждый раз никто меня не тянет за язык, и каждый раз я повторяю все ту же ошибку. Будучи в здравом уме, подставляюсь, как бы это сказать, под град ее упреков. Ведь знаю же, какая последует реакция на мои откровения, а удержаться все-таки не могу. То ли из какого-то странного упрямства, то ли из-за нелепого мазохизма, извращенной гордости. Себе назло.
А ей достаточно произнести одну фразу в ответ, чтобы я почувствовал себя полным идиотом. Безнадежным неудачником. От этого можно рехнуться. И мне, хоть ты лопни, не удается избежать этого проклятого ощущения. Уж как я старался: и орал на нее, и молча улыбался, и цитировал Гёте, и приводил разные педагогические афоризмы — все напрасно. Если уж эта мельница завертелась, ее не остановишь. Петра своими все более тяжкими обвинениями все больнее задевает столь чувствительные во мне струны кающегося грешника. Увы, мой оправдательный лепет становится все более беспомощным и жалким. И каждый раз последнее слово в принципе остается за Петрой.
Разумеется, и вчера она первая закончила разговор. Просто отключила свой мобильник. Но прежде дала мне понять, что в ближайшее время такое не повторится, уж она об этом позаботится. «Что ты имеешь в виду?» — я еще пытался хорохориться, но давно потерял кураж. А связь уже прервалась, и я остался один на один со своей бешеной обидой.
О, без вопросов, она об этом позаботится. О том, чтобы я больше не смог провести с моей Люци ни одной, повторяю, ни единой несчастной недели. Ведь и в прошлые годы она старалась всячески ограничить мое негативное излучение, якобы дурное влияние на то, что она с таким занудством называет семейной гармонией, на воспитание Люци, на ее так называемые отклонения.
При этом я знаю, что Петра реагирует на меня не менее предсказуемо, чем я на нее. При этом я даже знаю, что она и сама это знает. Что она точно так же не может сдержаться.
И все-таки. Я просто ничего не могу изменить. Я ее ненавижу.
9
А ведь безобидные игры дают подчас совершенно неожиданный эффект. Во всяком случае со времени нашего маленького приключения в шикарном ресторане я смотрю на Люци совсем другими глазами. Образ молодой женщины вытеснил образ ребенка. Я вдруг обнаружил, что она очень недурно выглядит в длинной черной кожаной куртке и узких гладких черных брюках, расклешенных внизу. И когда она стоит в дверях, перекинув через плечо черную гладкую сумку, и прощается, собираясь, например, прошвырнуться в город с Юлией, дочкой консьержки со второго этажа… Ну, доложу я вам.Этот пробор сбоку — твой стиль, и волосы хорошо уложены. Bay, ты сегодня накрасилась аж к завтраку. Эта майка тебе идет. А с драконом лучше. Хотя серебряный дракон малость аляповат. Мне самому смешно. И все-таки приятно общаться с Люци на этом, как бы сказать, уровне. Я делаю ей комплименты, она ими наслаждается.
Люци и впрямь от этого тащится, просит совета, интересуется моим мнением на предмет того или иного сочетания, беседует со мной о стайлинге. Иными словами, она точно объясняет мне, что модно, что только входит в моду и что теперь никто ни за что не будет носить и так далее. А меня это и вправду интересует. То есть не ярлыки, конечно нет, я забываю их в тот же момент. Как бы это сказать, наверное, дело — в том, что она, скажем так, позволяет мне заглянуть в мир, откуда я, собственно говоря, изгнан.
Она хочет, чтобы я одобрил ее тени для ресниц. Она спрашивает, каким лаком ей покрыть ногти. Вчера днем я даже помогал ей делать педикюр. Сначала обрезал ногти, потом красил. В черный цвет. Она включила диск с летними хитами 98-го года и вальяжно разлеглась на диване, положив ступни мне на колени, прикрытые махровым полотенцем. И я обслужил ее как какую-то диву. Это было довольно забавно. Я хочу сказать, что никогда еще не делал ничего подобного; а ты, например, красил когда-нибудь ногти? Это не так-то легко, тем более когда у тебя страшно рябит в глазах. К тому же Люци постоянно шевелила пальцами. Дескать, я ее щекочу, я такой смешной и у меня такое напряженное выражение лица, когда я склоняюсь к ее ногам. Потом она снова пожелала выпить апельсинового сока. И стакан йогурта. И пусть я еще раз запущу ей песню «Куколка, будь моей Барби». И чем больше я пытался сосредоточиться, тем дольше пялился на ее ноги, каковые, казалось, вообще не собирались носить тело, которому принадлежали, такими они были розовыми и мягкими. Чем ближе я непроизвольно придвигал к ней голову, тем быстрее вращались пятна на сетчатке, рвались наружу из поля зрения. Как будто на стекло едущего автомобиля сыпался пепел, клочки сожженной газетной бумаги. Этакая своеобразная эйфория. Даже надвигающееся головокружение было приятным. Вроде легкого опьянения.
Позже, после нашей вылазки в универмаг «С&А», где я купил вот эту кожаную куртку, вернее, Люци подыскала ее для меня, она взяла меня под руку. Моросил дождик, и мы гуляли под моим зонтом. Один раз она даже прислонилась головой к моему плечу. Это было, ну, здорово. Без преувеличения, не могу вспомнить, когда в последний раз я испытывал такое блаженство.
Люци вызвонила по справочной последний в городе кинотеатр, где еще шел «Титаник». Ее новый любимый фильм, который я непременно должен посмотреть. Она, конечно, видела его уже несколько раз. Леонардо Ди Каприо и Кейт Уинслет вместо Рони и Бьорка. Она хочет разделить со мной свой восторг, подумал я. И почувствовал себя польщенным.
Не знаю, какой бес меня обуял. Но после кино я угостил Люци коктейлем в баре, и страшно ее взвинтил. Я не мог ничего поделать, она была в таком восторге от этого бледнолицего, что через некоторое время я просто психанул. Она присосалась к своей соломинке и уже ничего не соображала. Конечно, спиртное тоже сыграло роль, вероятно, оно сразу ударило ей в голову, прямиком из желудка. И зачем только я ее угощал, спьяну наверное. Заказал «манхэттен». Для двенадцатилетней девочки.
Сначала я помалкивал, наверное, ухмылялся довольно двусмысленно, не глядя на нее. Пока она не стала допытываться, что случилось, что в ней такого смешного, пока я не сорвался с цепи. О, по этому пункту ты явно одного мнения с несколькими сотнями миллионов маленьких девочек в целом мире, съехидничал я, так что желаю успеха в дележе добычи. Я думаю, это прозвучало довольно агрессивно. Мистер Babyface, Детская Мордашка, сказал я после короткой паузы, во время которой тщетно пытался успокоиться, ваш общий любимчик, прелестный младенец, всеобщий баловень. Такой проказник, ты не поверишь. А какое имя, оно достойно принца, Леонардо Сосунок. И потом я кощунственно обругал его губы, назвал их губами сосунка, состроил гримасу, зачмокал, это доставило мне зверское удовольствие.
Разумеется, Люци, как только немного пришла в себя, стала защищаться. Дескать, дело вообще не в этом, а я опять ничего не понял, фильм просто прекрасный. Но я высмеял ее, право, не знаю, что на меня накатило, я громко расхохотался, когда она сказала, что имеет право на собственные мечты, или что-то в этом роде, и все смеялся, когда она сказала, что ей плевать и что я так думаю только потому, что это голливудский фильм, а я глупый учитель, вот я и завожусь, как все глупые учителя. Я хохотал и не мог остановиться, хотя она просила, умоляла, ругала меня: немедленно перестань, сейчас же, как можно быть таким гадким и пошлым, какой же ты противный. А под конец из ее глаз ручьем хлынули слезы.
Когда мы вышли, я попытался шутливо обнять ее за плечи и притянуть под зонтик, чтобы, как недавно, обнявшись, погулять по пешеходной зоне, но она вырвалась. Между тем дождь усилился, и в потоке прохожих я сразу же потерял ее из виду. Она хочет, чтобы я побегал за ней, чтобы звал, искал, — подумал я. Когда через четверть часа она все еще не появилась, я действительно бросился искать и звать ее.
Люци стояла на трамвайной остановке, промокшая до нитки, и разминала сигарету. «Значит, ты потихоньку куришь», — выдохнул я. Она сделала вид, что меня не существует, я попытался ее образумить. Она, мол, могла бы мне об этом сказать. Она упрямилась. Я уговаривал ее пойти со мной, следующий трамвай придет только через полчаса, она не двинулась с места. Наконец я попросил у нее прощения за все и, осторожно взяв за плечо, мягко потянул за собой.
Я совершенно обалдел, когда она внезапно, словно взбесившись, ударила меня, можешь мне поверить. Мало того, она еще при этом истерически завизжала. Я всячески старался ее утихомирить, наверное, инстинктивно попытался удержать, тогда она снова вырвалась и побежала. На сей раз я преследовал ее по пятам, сохраняя, однако, дистанцию метров этак в двадцать, потому что на нас, конечно же, оглядывались. Это было ужасно, передо мной все время возникали какие-то фигуры, главным образом молодые люди не давали проходу, эй, старикан, оставь девчонку в покое, один даже ухватил меня за воротник новой кожаной куртки.
Этот бег сквозь строй продолжался до следующей остановки, там Люци вошла в вагон вслед за мной. Подожди, у тебя же нет ключа, крикнул я и бросил ей ключ, когда мы снова оказались на улице. Она шла впереди. Я подождал несколько минут, позвонил в домофон, когда тоже добрался до дверей подъезда. Она из квартиры открыла дверь. Я спал и ночью не заметил, когда она пришла и прикорнула рядом.
10
Левински, Левински, Левински на всех каналах, во всех газетах, Моника и сексуальные домогательства, Моника и сенатский следователь Кеннет Старр, Моника и снимок в приложении к журналу «Slick Willies», Моника и пятно на платье.Фото: спина Билла Клинтона, затылок, уши, серебряные волосы и широко раскрытый, пухло-губый, приглашающий, сытый, удовлетворенно улыбающийся, властный, вишневый рот Моники.
Твой титр: «Теперь оральным сексом занимаются и в Белом доме».
Наш брат при этом воображает себе скорее толстощекую выпускницу средней школы в юбке гофре и белых носочках. Гордые родители только что доставили ее, готовую на любой подвиг ради блага отечества. И вот отец отечества ожидает ее в своей задней комнате. Правда, его мысли еще заняты бомбами, которые он прикажет сбросить на Саддама Хусейна, но она уже приветствует его торжественными словами: мистер президент, народ вас любит, и я тоже. Но поскольку она, как требует обычай, уже встала на колени и поскольку государственный муж уже начал претворять мечты в действительность, он прямо на месте, как фокусник из рукава, достает этой дочери отечества почетную работу из ширинки своих брюк.
Нет, это не скандал и не бездна падения и уж отнюдь не доказательство гнусности твоей профессии. Да, ты занимаешься постельным шепотом американского президента и химическим составом его спермы, но у тебя нет выбора, таков твой долг, это вовсе не мерзко, просто забавно.
Правда, это немного безвкусно, как-то убого, но ты-то тут при чем. Эта, если тебе угодно, интимная сфера великих людей в общем-то всегда нас интересовала. Будь то мощи святых, по сей день выставляемые на всеобщее обозрение в церквах, будь то экскременты его величества короля Людовика Четырнадцатого, пред коими свита была обязана каждое утро, после первого стула, склоняться в поклоне, как перед результатом первого государственного акта; будь то мозг Альберта Эйнштейна, строго секретно разрезанный на кубики, законсервированный и оберегаемый от разложения. Времена меняются, а с ними и рейтинг частей тела или выделений очередного властителя времени. Что остается, так это наше вполне законное желание любоваться ими.
Вся разница в том, что прежде люди подходили к этому делу с большим почтением. Не знаю, что в наши дни могло бы послужить аналогом серебряным ковчегам с мощами святых или золотому ночному горшку Короля-Солнца. Разве что помпезно инсценированный Джефом Куном и транслируемый на весь мир публичный акт орального секса.
Я клоню к тому, что всему этому не хватает определенного достоинства. Допустим, речь идет о самом могущественном в мире человеке. И если этот человек, как и все самые могущественные люди до него, поэтически сублимирует, метафорически утверждает и превозносит свою власть, тогда столь символическому акту необходимо соответствующее обрамление. А вместо этого выставляют на посмешище целую нацию, население половины континента. И мы против этого бессильны, мы, как и ты, злорадно смакуем этот сюжет, в чем я только что имел возможность убедиться в очередной раз.
Я был в центре города, где сейчас полным-полно туристов, и ждал своего поезда. Рядом со мной стояла молодая французская пара, передо мной группа путешествующих по Европе пожилых белых американцев. Их почему-то узнаешь с первого взгляда. Трудно сказать, в чем тут дело. Может быть, в одежде, хотя она, естественно, почти такая же, как наша, разве что сочетания цветов всегда чуть-чуть более безвкусны, чем здешние. Кроме того, они всегда кажутся какими-то самодовольными. Более шумными, более вульгарными, чем прочие люди. Чтобы подчеркнуть чувства мимикой, они сильнее закатывают глаза, жуют резинку или кривят рты, словно собираются жевать резинку. Большинство из них однозначно обладают лошадиной челюстью с мощным, приспособленным для сосания прикусом. И все они подтянутые, загорелые, тренированные, но все-таки странно пухлые.
Наблюдая за ними и вот так размышляя, я заметил, что и французская пара наблюдает за ними и ухмыляется. Я, конечно, сразу подумал о Билле и Монике и о том, что и французы, несомненно, тоже сразу подумали о Билле и Монике. Мне стало ясно, что такими, какими увидел, я увидел их только из-за Билла и Моники, и я понял, что французам, которые, бесспорно, видели то же, что и я, это стало точно так же ясно. Прямо перед нами стояли две женщины лет пятидесяти. Они с ходу врубились в явно только что прерванную дискуссию о силиконовых инъекциях в губы, так сказать, сразу вошли в суть дела, in medias res, как можно было судить по их выразительным жестам. Terrible, ужасно, говорили они, a horror, кошмар, одна леди, раскрыв пухлый рот, показывала другой леди те места, куда делают уколы; похоже, это в высшей степени болезненная процедура.
Конечно, я тут же подумал о том, другом рте, конечно, я едва мог сдержаться. В тот же момент французы тихо захихикали. Наконец американцы сели в трамвай.
«Whole U. S. А.», — сказала француженка.
«Monica Lewinsky», — ответил я.
И мы втроем громко расхохотались. «Все Соединенные Штаты», н-да. Да и мы туда же.
11
Каникулы кончаются, и нужно переделать кучу дел, прежде чем снова завертится это беличье колесо.И Люци скоро уедет, а пока валяется в кровати, читает, слушает музыку, уплетает шоколад, вылавливает ложкой из йогурта кусочки фруктов и, вероятно, мысленно готовится к отъезду. Погода скверная, холодно, идет дождь, а потому я сейчас выхожу по делам один. Да и в наших отношениях наблюдается заметное охлаждение. Не то чтобы мы избегали друг друга. Даже вновь обретенное доверие не пострадало. Но вот уже несколько дней мы соблюдаем некоторую дистанцию, благожелательную осторожность, словно пожилая пара, которой не о чем говорить, чьи интересы диаметрально разошлись.
Я был на строительной ярмарке, наконец-то приобрел занавеску для душа, а то Люци, ежедневно совершающая свои ритуальные омовения, регулярно заливает ванную. Кроме того, коробку дюбелей-шестерок и несколько дешевых канцелярских папок для бумаг. Зашибись. Но я хотел рассказать о закусочной там, на стоянке. Ты спросишь почему? Потому что она как-то необъяснимо относится к делу. Потому что речь о том, чего ты в принципе не замечаешь. Вероятно, тебе это покажется скучным. Не годится в качестве материала, скажешь ты, ничего стоящего по крайней мере. Как бы тебе не ошибиться.
В последнее время эти закусочные растут из-под земли, как грибы после дождя, куда ни погляди, вдоль всех магистралей, в каждом промышленном районе, рядом с заправками, под большими красными рекламными щитами «McDrive», в таких местах, где совсем недавно их нельзя было вообразить даже в страшном сне.
Забегаловка у строительной ярмарки называется «Сосисочная Марии». Едва я вошел в палатку-кафе, Мария сразу обратилась ко мне на ты, и я с радостным облегчением почувствовал, что здесь меня явно принимают за ремесленника или дальнобойщика. Мария тут же степенно двинулась в фургон, переоборудованный под кухню и стойку бара, чтобы нарезать зелени для моей порции колбасы с соусом карри. Кроме меня в палатке присутствовал пожилой угрюмый господин в клетчатой рубашке и вязаной кофте, опекавший мальчугана лет семи, который что-то старательно писал в школьной тетрадке. Они сидели в примыкающей к фургону «домашней» части палатки за столом, покрытым синей в белую клетку клеенкой и украшенным вазой с цветами. Палатка отапливалась, по крыше уютно стучал дождь. На другой стороне стоял пивной стол без украшений, с солонкой, бутылками кетчупа и магги. Там было мое место.
Мне сразу подумалось, что я, не мешая жильцам, проник в чужую комнату. Дед и его старательный внук вместе выполняли заданные на лето уроки по правописанию. Из радиоприемника доносилась негромкая музыка, мать за перегородкой мыла посуду. Я узнал атмосферу ранних послевоенных романов, разруху, временное жилье, тогдашние американские фильмы. В этой атмосфере, поглощая свою, кстати, первоклассную колбасу, я ощущал себя необратимо инородным телом, и все-таки комфортно, даже уютно. Мне пришло в голову, что если бы какой-то голливудский режиссер додумался снять фильм о современной Германии, ему стоило бы избрать местом действия такую вот закусочную. Ведь эти режиссеры, думал я, они же вынуждены всегда мыслить позитивно, каким бы негативным ни был их материал. Они профессиональные оптимисты, они нацелены на успех, их взгляд всегда устремлен в светлое будущее. Для них эта типичная для нашего времени форма существования, выпавшая из нормальной трудовой жизни, но, несмотря ни на что, энергично и радостно засучившая рукава, чтобы удержаться на плаву, была бы рогом изобилия сюжетов.
Позже я опять вспомнил тебя и подумал: почему же ты-то закрываешь глаза на эти вещи? Что скажешь? Ничего не приходит в голову?