Норман Джон. Убийца Гора

   — Каждый из вас, кто захочет, — предложил я, — может оспорить у меня это право.
   Переругиваясь вполголоса и бросая на меня ненавидящие взгляды, они медленно разошлись по залу.
   Я повернулся к Кернусу. Он рассмеялся и развел руками.
   — Если никто не хочет оспорить её у тебя, она твоя, — сказал он и, посмотрев на Суру, криво усмехнулся: — С Кейджералией, рабыня!
   — С Кейджералией, господин, — едва слышно прошептала она.
   — Отведи меня в свою комнату, рабыня! — как можно резче бросил ей я.
   Она, пошатываясь, поднялась на ноги, и стоявший рядом охранник поспешно отстегнул цепи от её ошейника. Я направился к выходу, и она робко побрела за мной, оглашая притихший зал грустным позвякиванием привязанных к щиколотке колокольчиков. Сейчас ничто не напоминало в ней надменную и грациозную рабыню красного шелка Кернус за моей спиной громко сказал.
   — Я слышал, что Несущий Смерть знает, как обращаться с рабами.
   Сура на мгновение замерла, низко уронив голову, но, так и не найдя в себе сил повернуться и взглянуть ему в лицо, торопливо выбежала из зала.
   — Несущий Смерть! — донеслось до меня.
   Я обернулся. Рука Хо-Ту все так же лежала на рукоятке кривого ножа.
   — Она не обычная рабыня, — сказал он.
   — Значит, я могу рассчитывать на необычное наслаждение, — усмехнулся я и вышел из зала.
   Сура провела меня через многочисленные залы дома Кернуса, мимо помещения, где она проводила занятия с девушками, и остановилась у дверей своей комнаты.
   Когда мы вошли, я снял висящий у неё на шее ключ, отомкнул замок на цепях, сковывающих её, и бросил их в угол комнаты.
   Она стояла, потирая затекшие руки, на её запястьях виднелись красные отметины. В её обращенном ко мне взгляде были ненависть и отвращение. Я осмотрел комнату. Здесь стояло несколько сундуков, очевидно, с одеждой, косметикой и украшениями. На полу лежали богатые шкуры. В углу лежал шестиструнный калик. На стене невысоко на крюке висел шокер для рабов.
   Сура стояла неподвижно, перестав растирать запястья, хотя красные полосы на них были все ещё хорошо заметны. Распущенные волосы её, ниспадающие на плечи густыми, тяжелыми прядями, выглядели сейчас особенно красиво; черные заплаканные глаза тускло мерцали, гибкое, тренированное тело с удивительно пропорциональными формами замерло в напряженном ожидании, в тонких чертах лица, в складках губ чувствовался едва уловимый, но ставший столь знакомым для меня за эти долгие месяцы лежащий буквально на всем отпечаток дома Кернуса.
   Я огляделся, ища глазами что-нибудь выпить, кувшин с ка-ла-на или с пагой, хотя и сомневался, что здесь может находиться что-нибудь подобное. Разве что спрятано где-то в сундуках. Я откинул крышку ближайшего из них, затем следующего. Сура все ещё стояла не шевелясь. Я подошел к очередному сундуку.
   — Пожалуйста, не открывайте его! — попросила она.
   — Да ну, чепуха, — небрежно ответил я, полагая, что здесь-то, вероятно, и должны храниться какие-нибудь напитки, и поднял тяжелую крышку.
   — Прошу вас! — воскликнула она.
   Ну, точно, решил я если что-то у неё припрятано, то именно здесь. Я порылся среди шелковых лоскутов, связок бус, каких-то украшений, но ни на шаг не приблизился к предмету своих поисков. Это ж надо — столько барахла, а того, что действительно необходимо, нет! Хотя, конечно, все эти тряпки представляют для неё определенную ценность, вероятно, её запасам могла бы позавидовать даже иная свободная женщина Ара.
   — Пожалуйста, не надо здесь рыться! — воскликнула она.
   — Молчи, рабыня, — огрызнулся я, занятый своим делом, и тут заметил на дне сундука выцветшую тряпичную, местами порванную куклу размером не больше фута, одетую в костюм свободных, — обычную куклу, с которыми играют все девочки в любом городе, наряжая её или рассказывая ей сказки.
   — Что это? — недоуменно спросил я, показывая куклу Суре.
   С диким криком рабыня красного шелка сорвалась с места, схватила со стены шокер и привела его в готовность. Я заметил, что стрелка указателя мощности на нем дошла до красной, смертельной отметки. Металлический наконечник почти мгновенно раскалился докрасна. Мне даже было больно смотреть на него.
   — Умри! — закричала она и, выставив перед собой шокер, бросилась ко мне.
   Я выронил куклу и, сделав шаг в сторону, поймал женщину за запястье. Шокер выпал из её завернутой за спину руки и покатился по полу. Затем я оттолкнул от себя Суру, подобрал шокер, выключил его и повесил себе на пояс.
   Сура стояла, прижавшись спиной к стене, закрыв глаза и отвернув голову.
   — На, возьми, — протянул я ей куклу.
   Она прижала куклу к груди.
   — Извини, — сказал я.
   Она стояла с куклой в руке, не сводя с меня встревоженных глаз. Я отошел от неё и, сняв с пояса шокер, повесил его на прежнее место, откуда она снова могла взять его, если, конечно, захочет.
   — Извини, я просто искал ка-ла-на.
   На её лице отразилось полное замешательство.
   — Вино в последнем сундуке, — шепотом ответила она.
   Я подошел к сундуку, откинул крышку и обнаружил бутыль ка-ла-на и несколько небольших бокалов.
   — Ты пользуешься большим расположением в этом доме, рабыня, если тебе позволяют иметь в комнате вино, — заметил я.
   — Позвольте, я вам налью, — прошептала она.
   — Это уже без всяких штучек Кейджералии? — поинтересовался я.
   — Да, господин, — ответила она.
   — Тогда, если Сура позволит, я сам налью ей вина.
   Она безучастно посмотрела на меня и, продолжая прижимать куклу к груди, протянула руку за бокалом. Рука её дрожала, проливая на пол капли ка-ла-на, и мне пришлось поддержать её ладонь, помогая ей поднести вино к губам.
   Она пила, судорожно глотая, так же, как та темноволосая девчонка — предводительница рабынь с Горшечной улицы. Затем и я поднял бокал, позволяя ей осушить свой первой.
   — С Кейджералией.
   — С Кейджералией, господин, — прошептала она.
   — Куурус, — сказал я.
   — С Кейджералией, Куурус, — также шепотом ответила она.
   Я отошел в центр комнаты и уселся, скрестив перед собой ноги. Бутыль я, конечно, взял с собой.
   Она поставила рядом со мной свой бокал и подошла к сундуку, в котором хранилась её кукла.
   — Зачем тебе эта игрушка? — спросил я.
   Она молчала, аккуратно укладывая куклу на прежнее место среди лоскутов и украшений, на самое дно сундука, в правый угол.
   — Можешь не отвечать, если не хочешь, — сказал я.
   Она вернулась ко мне и опустилась напротив меня на колени. Я снова поднес ей вина и выпил сам.
   — Эту куклу подарила мне моя мать, — сказала она.
   — Я и не знал, что у рабынь красного шелка могут быть матери, — заметил я и тут же пожалел о своей нелепой шутке, увидев, что она не улыбается.
   — Ее продали другим хозяевам, когда мне было пять лет, и это все, что у меня от неё осталось.
   — Извини, — сказал я.
   Она опустила глаза.
   — Отца своего я не знала, — продолжала она, — но думаю, он был красивым рабом. Мать тоже мало что знала о нем, поскольку во время моего зачатия они оба были в масках.
   — Понятно.
   Она снова поднесла бокал к губам.
   — Хо-Ту любит тебя, — сказал я.
   Она отвела глаза.
   — Я знаю.
   — И часто на Кейджералию тебя вот так приносят в жертву?
   — Когда у Кернуса появляется для этого соответствующее настроение, — ответила она и спросила: — Можно, я оденусь?
   — Да, — кивнул я.
   Сура подошла к одному из сундуков и, достав длинный отрез красного шелка, обмотала его вокруг себя, закрепив на талии шнурком.
   — Спасибо, — сказала она.
   Я снова наполнил её кубок.
   — Однажды, много лет назад, на праздновании Кейджералии меня заставили отдаться рабу и я забеременела, — продолжала она.
   — Ты знаешь, кто это был?
   — Нет. Я была в маске, — она невольно содрогнулась. — Его привели откуда-то с улицы. Я до сих пор его помню. Он был такой потный, пухлый, с липкими, грязными руками. Он все время пыхтел и так противно похихикивал. Зато мужчины за столом веселились вовсю. Наверное, действительно забавное было зрелище.
   — И что с ребенком?
   — Я родила его. Но ребенка сразу забрали, так что я его никогда не видела. Скорее всего, получился такой же урод, как и его зачинатель.
   — Вряд ли, — сказал я.
   Она грустно рассмеялась.
   — Хо-Ту часто к тебе приходит?
   — Да, я играю ему на калике. Он очень любит слушать эту музыку.
   — Ты настоящая рабыня красного шелка.
   — Много лет назад, — задумчиво продолжала Сура, Хо-Ту был изувечен — его заставили выпить кислоту.
   — Я об этом не знал.
   — Некогда он был рабом, но завоевал себе свободу поединками на кривых ножах. Он был очень предан отцу Кернуса, а когда Кернуса-старшего отравили и фамильный медальон дома перешел к Кернусу-младшему, Хо-Ту позволил себе выразить недовольство, и его заставили выпить кислоту. Но он так и остался в этом доме.
   — А зачем бы ему было здесь оставаться?
   — Возможно, потому, что одна из рабынь этого дома Сура, — ответила она.
   — Понятно.
   Она засмеялась и покраснела. Я оглядел комнату.
   — Знаешь, у меня нет никакого желания возвращаться к себе, — признался я. — К тому же все в доме, очевидно, ожидают, что я задержусь здесь подольше.
   — Давайте я буду служить вам как рабыня для удовольствий, — предложила она.
   — Ты любишь Хо-Ту? — спросил я.
   Она ответила мне долгим задумчивым взглядом и медленно кивнула.
   — Тогда давай займемся чем-нибудь другим, — сказал я.
   — Хотя для других развлечений твоя комната, очевидно, мало что может предложить, — заметил я.
   — Да, кроме самой Суры — ничего, — смеясь, призналась она.
   Мой взгляд, в который раз скользнувший вдоль пустых стен, остановился на калике.
   — Вы хотите, чтобы я для вас поиграла? — спросила она.
   — А чего бы ты сама хотела? — поинтересовался я.
   Она, казалось, была ошеломлена.
   — Я? — недоуменно переспросила она.
   — Да, Сура, именно ты.
   — Это Куурус спрашивает серьезно?
   — Да, — подтвердил я, — Куурус совершенно серьезен.
   — Я знаю, чего бы мне хотелось, — после минутного замешательства ответила она, — но это так глупо.
   — Ну в конце концов ведь сегодня Кейджералия.
   — Нет, — покачала она головой, — это слишком нахально с моей стороны.
   — Что именно? — допытывался я. — Если ты хочешь, чтобы я постоял на голове, сразу предупреждаю — в этом я не мастер.
   — Нет, — ответила она, робко поднимая на меня глаза. — Не могли бы вы обучить меня игре?
   Подобная просьба меня очень удивила. Она тут же стыдливо потупила взгляд.
   — Да, конечно, — пробормотала она. — Я знаю. Я женщина. Рабыня! Извините.
   — У тебя есть доска и фигуры? — спросил я.
   Ее лицо озарилось счастливой улыбкой.
   — Вы меня научите играть? — недоверчиво спросила она.
   — Доска и фигуры у тебя есть? — повторил я.
   — Нет, — сокрушенно покачала она головой.
   — А бумага? У тебя есть карандаши или чернила?
   — У меня есть шелк. Есть румяна и банки с другой косметикой!
   Мы расстелили на полу большой кусок желтой шелковой материи, и я довольно добросовестно расчертил его на квадраты, закрасив нужные красными румянами.
   Затем мы вывалили из сундука огромный запас маленьких бутылочек, пузырьков и брошек и договорились, какая из них будет соответствовать какой фигуре.
   Меньше чем через час все уже было готово, и я прочел Суре краткий вводный курс об основных правилах игры и элементарных комбинациях. В течение следующего часа она, иногда путаясь, нерешительно попыталась перенести новые знания в конкретные перемещения фигур, не слишком, надо признать, глубокие по своей эффективности, но всегда обдуманные и логичные. Мы долго обсуждали каждый ход, рассматривая его сильные и слабые стороны, уделяя внимание его последствиям, пока она не воскликнула наконец: «Понятно!» — и мы не переходили к следующему.
   — Нечасто встретишь женщину, которую увлекла бы игра, — признался я.
   — Но ведь это так красиво! — воскликнула она.
   Мы играли недолго, но даже за столь краткий промежуток времени её ходы раз от разу становились все более точными, эффективными и дальновидными. Мне пришлось уже меньше указывать ей на то, каким образом следует развивать дальше ту или иную разыгрываемую ею комбинацию, и больше внимания уделить защите своего собственного Домашнего Камня.
   — Ты действительно никогда прежде не играла? — удивился я.
   — А что, у меня уже получается? — с видимым удовольствием спросила она.
   — Да, недурно, — признался я.
   Эта женщина начинала восхищать меня. Я не мог поверить, что она играет впервые в жизни. Стало ясно, что мне удалось столкнуться с одним из тех редких типов людей, которые обладают замечательной врожденной способностью к игре. У неё ещё ощущались определенные шероховатости и недостаточное владение ситуацией на доске в целом, но судя по тому, сколь стремительно она прогрессировала, все эти недоработки можно было очень скоро устранить. Ее лицо раскраснелось от возбуждения, глаза радостно засверкали.
   — Захват Домашнего Камня! — с торжествующим видом объявила она.
   — Может быть, ты лучше поиграешь на калике? — предложил я.
   — Нет-нет! — воскликнула она. — Еще партию!
   — Ты ведь всего лишь женщина, — напомнил я ей.
   — Пожалуйста, Куурус, сыграем ещё.
   Я неохотно начал расставлять фигуры. На этот раз она играла желтыми.
   С несказанным изумлением я наблюдал, как на моих глазах она разыгрывает дебют Сентиуса — один из наиболее сложных и мощных дебютов, сковывающий развитие фигур противника, особенно движения писца убара, и делающий его защиту весьма проблематичной.
   — Ты правда никогда раньше не играла? — снова начал допытываться я, считая нелишним окончательно выяснить этот интересный момент.
   — Правда, — ответила она, не отрывая взгляда от нашей импровизированной доски и изучая её с таким вниманием, с каким ребенок рассматривает новую игрушку.
   Когда наступил черед четырнадцатого хода красных, моего хода, — я посмотрел на неё особенно внимательно.
   — Как, по-твоему, мне следует сейчас ходить? — спросил я.
   Она напряженно всматривалась в расположение фигур на доске, просчитывая в уме возможные варианты.
   — Некоторые мастера предлагают выдвинуть убара к писцу, на клетку три, — пояснял я, — другие рекомендуют отвести лучника убары к убару, клетка два.
   Несколько секунд она обдумывала эти варианты.
   — Думаю, лучше выдвинуть убара к писцу, — ответила она.
   — Согласен.
   Я переставил своего посвященного убара — пробку от флакона — к писцу, на клетку три.
   — Да, этот ход действительно сильнее, — кивнула она.
   Ход, конечно, и вправду был самым сильным в данной ситуации, но, как оказалось дальше, даже он не принес мне успеха.
   Шестью ходами позже Сура, как я и боялся, решительно придвинула своего убара — маленькую бутылочку к убаре, на клетку пять.
   — Ну, теперь вам трудно будет ввести вашего писца убара в игру, — сказала она и, на секунду задумавшись, добавила. — Да, очень трудно.
   — Да знаю я, знаю! — чувствуя, как во мне начинает нарастать раздражение, огрызнулся я.
   — Вероятно, самым лучшим сейчас в вашем положении было бы пойти на размен фигур и таким образом попытаться разрядить обстановку, — продолжала она.
   — Действительно, ничего другого мне не остается, — признал я.
   Она рассмеялась. Я, не удержавшись, усмехнулся тоже.
   — Ты замечательно играешь, — сказал я.
   Мне частенько приходилось сидеть за игровой доской, и я считался, даже по мнению выдающихся мастеров этого искусства, отличным игроком, однако теперь мне стоило неимоверных усилий защищать свою честь перед этим красивым, три часа назад впервые взявшим в руки фигуры противником.
   — Это просто невероятно.
   — Мне всегда хотелось научиться играть, — призналась Сура. — Я чувствовала, что у меня это получится неплохо.
   — У тебя это получается великолепно, — ответил я.
   Я, конечно, знал, что это в высшей степени умная и способная женщина, я почувствовал это буквально с первой нашей встречи. Но даже если бы мне и не довелось познакомиться с ней лично, я мог бы составить о ней такое же мнение уже по тому, что она вполне оправданно считалась лучшей наставницей рабынь в Аре, чего она, естественно, не могла бы добиться без определенных дарований, подкрепленных незаурядным интеллектом, выделявшим её среди всех остальных преподавателей — людей, безусловно, хороших способностей.
   — Вам нельзя сюда ходить, — предупредила она. — Так вы на седьмом ходу потеряете Домашний Камень.
   Я внимательно изучил положение фигур на доске.
   — Да, — наконец с неудовольствием признал я, — ты права.
   — Вам лучше подвинуть первого наездника к убару, на клетку один, — посоветовала она.
   И снова правда была на её стороне.
   — Но тогда, — продолжала она, — я поставлю своего писца убары к посвященному убара, на клетку три.
   Я повертел в руках своего обреченного убара и положил его на нашу импровизированную доску, признавая свое поражение.
   Она захлопала от радости в ладоши.
   — Может, тебе лучше поиграть на калике? — с тайной надеждой спросил я.
   — Ну, Куурус! — воскликнула она.
   — Ладно, — ответил я, в очередной раз расставляя фигуры и размышляя над тем, как хорошо было бы переменить род наших занятий и, возможно, заинтересовать её чем-нибудь ещё более подходящим для женщины и не столь сокрушительным для моего чувства мужского достоинства.
   — Ты говорила, — напомнил я, — что Хо-Ту часто сюда заходит.
   — Да, он очень добрый человек.
   — Старший надсмотрщик дома Кернуса — добрый человек? — усомнился я.
   — Да, в самом деле, и очень терпеливый.
   Мне вспомнился плечистый, часто угрюмый Хо-Ту с неизменным кривым ножом на поясе и шокером.
   — Но ведь он добился освобождения благодаря поединкам на ножах, — напомнил я.
   — Да, но это было ещё во времена отца Кернуса. А тогда поединки проводились тупыми ножами.
   — Но и те поединки, которые я видел, тоже проводились тупыми ножами.
   — Это только с тех пор, как в доме появился зверь, — нахмурившись, объяснила она. — Сейчас дерутся тупыми ножами для того, чтобы бросить зверю побежденного живьем.
   — А что это за зверь?
   — Я не знаю, — ответила она.
   Как-то мне довелось услышать его крик, и я был убежден, что это не слин и не ларл. Я так и не смог распознать, кому принадлежит этот чудовищный рев.
   — Мне приходилось видеть остатки его пиршества, при этом воспоминании у нее, очевидно, мороз пробежал по коже. — От человека мало что остается. Даже кости, и те перемолоты и из них высосан костный мозг.
   — Ему скармливают только побежденных в поединках на ножах? — спросил я.
   — Нет, — ответила она. — Зверю может быть брошен любой, вызвавший неудовольствие Кернуса. Случается, так поступают даже с охранниками, но чаще всего это, конечно, рабы. Причем, как правило, рабы-мужчины, из тех, что содержатся в железных клетках. Но иногда ему скармливают и женщин, предварительно пустив им кровь.
   Мне вспомнилось, что рабу, проигравшему в поединке на кривых ножах, также перед тем, как бросить его зверю, было нанесено легкое ранение.
   — А для чего им пускают кровь? — спросил я.
   — Я не знаю, — ответила она, снова опуская глаза на наше шелковое игровое поле. — Может быть, давайте лучше забудем об этом звере, — она посмотрела на расставленные в боевом порядке бутылочки, пузырьки, пробки и брошки и улыбнулась. — Игра такая красивая.
   — А Хо-Ту, насколько я заметил, редко покидает дом, — продолжал я расспросы, делая очередной ход.
   — За последний год, — ответила Сура, — он только один раз оставлял дом на довольно продолжительное время.
   — Когда это было?
   — В прошлом году, в ен'варе, когда он ушел из города по делам дома.
   — А что у него были за дела?
   — Приобретение рабов.
   — И в какой город он направился?
   — В Ко-Ро-Ба, — сказала она.
   Все во мне словно одеревенело.
   — Что случилось, Куурус? — удивленно спросила она, и вдруг её глаза, смотревшие поверх меня, наполнились ужасом. Она судорожно закрыла лицо руками.
   — Нет, Хо-Ту! Нет! — закричала она.

Глава 18. ОКОНЧАНИЕ КЕЙДЖЕРАЛИИ

   Сметая бутылочки и броши, я резко упал на расчерченный шелк, подминая под себя Суру и стараясь защитить её своим телом. В ту же секунду воздух над моей спиной рассек длинный кривой нож, с глухим стуком вонзившийся в боковую спинку стоящего рядом кованого сундука.
   Я мгновенно перекатился на спину и, понимая, что не успею вскочить на ноги, попытался дотянуться до меча, пока тенью скользнувший мимо меня Хо-Ту высвобождал из деревянной поверхности сундука глубоко ушедший в неё нож. Ему это удалось быстрее, и через мгновение нож сверкнул у меня перед самым лицом.
   Защищаясь, я машинально выбросил вперед левую руку и тут же почувствовал, как острое лезвие распарывает мне предплечье. Сознание захлестнуло острой болью, у меня потемнело в глазах, но уже через мгновение, придя в себя, я обнаружил, что руки мои сомкнуты на запястье Хо-Ту и удерживают на весу его тело, которое всей своей тяжестью давило на нож, пытаясь пригвоздить меня им к полу.
   — Прекратите! — закричала Сура. — Хо-Ту, остановись!
   Хо-Ту удвоил усилия, опираясь на нож уже обеими руками и буквально повисая на нем. Тогда я резким броском отвел нож в сторону и выкатился из-под распластавшегося на полу тела Хо-Ту.
   Теперь я уже стоял над ним, обнажив свой меч и тяжело переводя дыхание. Он вскочил на ноги и, заметив висящий на обычном месте шокер, бросился к нему и схватил его со стены. Я не кинулся ему вдогонку, не имея никакого желания его убивать. Он обернулся, и я заметил, как его палец одним движением перевел указатель мощности до смертельного уровня. Хо-Ту, пригнувшись, словно приготовившись к прыжку, стал медленно приближаться ко мне.
   Сура бросилась между нами.
   — Не трогай его! — воскликнула она.
   — Отойди! — рявкнул Хо-Ту.
   — Нет! — закричала она.
   Хо-Ту отвел регулятор мощности со смертельной точки и направил наконечник шокера к Суре. Послышался звук электрического разряда, из наконечника вырвался сноп ярко-желтых искр, и женщина, завопив от боли, отшатнулась в сторону и повалилась на каменный пол.
   По лицу Хо-Ту пробежала мучительная судорога, но уже через мгновение он снова приближался ко мне. Я заметил, что стрелка показателя мощности опять стоит на смертельной отметке. Я отошел к сундуку, вложил меч в ножны и поднял с пола нож. Это был нож убийцы, короткий, хорошо сбалансированный, специально предназначенный для броска. Я уложил обоюдоострое лезвие на ладони.
   С бешеным криком Хо-Ту швырнул в меня шокер. Я отклонился в сторону, и оружие пролетело у меня над самой головой. Ударившись о стену, его наконечник изверг целый фонтан искр.
   — Ну, бросай! — приказал Хо-Ту.
   Я ещё раз внимательно взглянул на нож, потом на Хо-Ту.
   — Наверное, именно таким ножом в ен'варе прошлого года в Ко-Ро-Ба, на мосту вблизи Цилиндра воинов и был убит тот молодой воин из Тентиса, — сказал я.
   Хо-Ту выглядел удивленным.
   — Ты нанес удар ему в спину, — продолжал я, — трусливый, подлый удар.
   — Я никого не убивал, — ответил Хо-Ту. — Ты сошел с ума.
   Я почувствовал, как во мне поднимается холодная ярость.
   — Повернись ко мне спиной, — приказал я Хо-Ту.
   Тот, оцепенев от изумления, послушно повиновался.
   С минуту я дал ему так постоять. Сура, постанывая от боли, приподнялась с пола.
   — Не убивайте его! — прошептала она.
   — Куда мне нанести удар, Хо-Ту? — спросил я.
   Он не ответил.
   — Ну? Куда ты хочешь его получить? — допытывался я.
   — Пожалуйста, не убивайте его! — нашла в себе силы воскликнуть Сура.
   — Бросай! — закричал Хо-Ту.
   Женщина с трудом поднялась на ноги и, пошатываясь, встала между нами, спиной к Хо-Ту.
   — Пусть Сура умрет первой, — тихо сказала она.
   — Отойди! — закричал Хо-Ту, не оборачиваясь ко мне. — Отойди отсюда, рабыня!
   — Нет! — воскликнула Сура. — Ни за что!
   — Не бойся, — сказал я ей. — Я не стану убивать тебя.
   Хо-Ту повернулся ко мне лицом и оттолкнул от себя Суру.
   — Вытаскивай свой кривой нож, — бросил я ему, заметив, что у него на поясе другой нож.
   Хо-Ту, не сводя с меня глаз, выдернул длинный кривой нож из чехла.
   — Перестаньте! — закричала Сура. — Не надо!
   Сжимая в руке метательный нож, я пригнулся и приготовился к схватке. Следя за каждым движением противника, мы с Хо-Ту начали медленно сходиться.
   — Остановитесь! — закричала Сура и подбежала к шокеру. Он все ещё был включен на полную мощность, и его наконечник раскалился так, что на него больно было смотреть.
   — Стимулятор стоит на смертельной отметке, — сказала она. — Опустите оружие.
   Ее душили рыдания, глаза были закрыты. Она стиснула стимулятор обеими руками и поднесла его наконечник к горлу.
   — Стой! — закричал я.
   Хо-Ту, отшвырнув кривой нож, бросился к Суре и вырвал у неё шокер. Он нажал кнопку выключателя и бросил опасный прибор подальше. Когда он сжал Суру в объятиях, плечи его содрогались от рыданий.
   — Убей меня, — сказал он, поворачивая ко мне свое лицо со сверкающими на глазах слезами.
   Я не хотел поднимать руку на безоружного.