Страница:
– Я уважаю легенду о черном монахе, однако считаю, что под плащом, исходя из описания, мог оказаться любой обитатель Сент-Прайори. Только что я допрашивал слуг. Теперь прошу вас пояснить, где находился каждый из вас примерно в начале двенадцатого. Все произошло в это время, не так ли?
Элизабет Робсарт даже поперхнулась леденцом и закашлялась, но тут же возмущенно воскликнула:
– Это оскорбление! Отдаете ли вы себе отчет в том, что собираетесь допрашивать нас, словно какой-то сброд!
– Я только выполняю свои обязанности, миледи.
Лицо дамы даже побагровело от гнева.
– Но вы забываетесь, сударь! Вы здесь всего лишь гость. И вам в любой момент могут указать на дверь.
– Успокойтесь, тетушка, – мягко остановила ее Ева. – Никто не станет выгонять Стивена. Я не думаю, что он всерьез считает, будто вы покинули свое теплое ложе, чтобы нарядиться в плащ и напасть на управляющего.
Она с трудом подавила улыбку, представив подобную картину.
– Однако лучше мы ответим Стивену, нежели сюда для расследования прибудет кто-нибудь, кто не вхож в наш дом и кому нам все же придется давать пояснения.
Стивен отметил, что последний довод охладил пыл негодующей дамы, но все же она бросила на него исполненный гнева и презрения взгляд.
– Что ж, сударь, извольте. Я была, как и положено в ночной час, у себя в опочивальне. Сплю я чутко и, едва услышала шум, стала звать Долли или Кэтти. Но эти бездельницы где-то пропадали, поэтому я оделась в кофту и сама сошла в холл. Там уже были почти все слуги. Потом появился мистер Грэнтэм. – Голос ее стал мягче, она бросила на Джулиана почти кокетливый взгляд. – Он был без камзола. А потом к нам присоединился мой брат Энтони. Явно из спальни, так как пришел в халате и шлепанцах…
– Я и был в спальне! – почти возмущенно воскликнул пастор. – Я читал молодому Ральфу Шепстону одну из поучительных историй о царе Давиде, а также…
– Довольно, преподобный отец, – поднял руку Стивен.
Он повернулся к Джулиану:
– Что скажете вы, сударь?
Джулиан пожал плечами:
– Мне нечего сказать. Я спал. Я был очень утомлен и уснул сразу же, как только голова коснулась подушки. Правда, мне нечем подкрепить свои слова.
– Я могу этот подтвердить, – вмешался Трентон. – Перед тем как спуститься в парк, я заходил в комнату своего спутника, и он даже не проснулся. Однако по дыханию спящего можно определить, притворяется он или нет.
– Вы уверены в своих словах? – настаивал Гаррисон.
– Да я готов поставить золотой нобль против республиканского фартинга… – Он осекся, почувствовав, как все повернулись к нему. Слишком роялистская фраза в устах человека, изображающего пуританина. И тут же, чтобы отвлечь от себя внимание, выпалил:– А вы сами, полковник Гаррисон? Где вы были до того, как явились на шум? Вы ведь пришли последним.
– И в самом деле, – подхватила леди Элизабет и с таким хрустом раскусила леденец, словно грызла кости врага. Зубы-то у нее, несмотря на возраст, были отменные.
Стивен спокойно оглядел их:
– Я спал у себя в покое. Я ведь всегда располагаюсь в угловой комнате в конце восточного крыла. И глум там почти не слышен.
– А ведь у вас были не самые лучшие отношения с Патриком Линчем, – вдруг заметил Джулиан. – Вчера мы видели, как вы грубо обошлись с ним во время ужина.
Элизабет Робсарт почти торжествовала.
– Вы и в самом деле не ладили с нашим управляющим. А сейчас с самым благородным видом пытаетесь разведать, кто бы это мог желать его смерти, – язвительно докончила она.
Стивен чувствовал на себе множество взглядов. На него глядели так, словно загнали в ловушку. Только выдержка позволила Стивену сохранять спокойствие.
Обстановку разрядила Ева:
– Что касается меня, то я почивала сном младенца и проснулась, лишь когда меня растолкала Нэнси. Я и не знала, что весь этот переполох произошел из-за неосторожности управляющего, который так испугался призрака, что сорвался с галереи.
Она улыбнулась, мило пожав плечиками. Веселая, очаровательная Ева Робсарт, которую ничуть не расстроила смерть преданного слуги. Она словно не сомневалась в реальности призрака и не отягощала себя подозрениями, что это мог быть кто-то еще. На обычно наблюдательную и пытливую Еву это было не очень-то похоже.
В этот момент вошел слуга Ральф и заявил, что к помощнику шерифа прибыл мировой судья города Уайтбриджа.
Стивен ощутил облегчение, но и оно не могло изгнать той грусти, что поселилась в нем. И вызывала ее неприязнь окружающих, которую он почувствовал столь явственно. Да, его не любили в Сент-Прайори. Он не хотел в этом признаться даже себе, но эта неприязнь его задевала. Он-то ведь любил это место, его тянуло сюда. Возможно, его манили загадки замка, ибо уже прошло то время, когда он несся сюда, как на крыльях, только для того, чтобы встретиться с невестой. Он давно понял, что их отношения с Евой изменились. Она была упоительно страстной любовницей, которую он хотел безумно, и все же его шокировала ее внутренняя свобода от каких-либо ограничений. Его тянуло к Еве, он хотел ею обладать, правда, при условии благословленного небом союза. Иначе его замучила бы совесть. И он бы счел свою невесту распущенной, если бы не привык относиться к ней с уважением. Но еще более Стивен почитал отца Евы. Ему становилось хорошо от мысли, что он породнится со столь выдающимся человеком, взгляды которого ему были близки, а память об их задушевных беседах и откровениях вызывала в нем гордость. Где-то в глубине души он чувствовал, что и Робсарт не одобряет их брака с Евой, но заставлял себя не думать об этом.
Эти мысли владели им, пока он спускался в холл, где его ожидал некий Эзикиэл Батс, неприятный человек, мировой судья Уайтбриджа, рьяный пресвитерианин, с которым у Стивена были натянутые отношения.
Разговор и в самом деле вышел неприятный. Мировой судья был возмущен тем, что Стивен принудил вдову Холдинг уплатить штраф за нарушение спокойствия в городе и изгнал преподобного Захарию Прейзгода.
– Вы воспользовались моим отсутствием и превысили свои полномочия. Это вам с рук не сойдет, у меня есть влиятельные знакомые в парламенте. Дружба с Робсартом вас не спасет.
Почти полчаса он нападал на Стивена, расходясь еще больше от спокойствия последнего. В конце концов Стивену это надоело, и он сказал, что в Сент-Прайори у него еще есть дела, а все остальные вопросы они уладят вечером, когда он прибудет в Уайт-бридж.
Стивен вышел в парк и остановился, заставляя себя успокоиться. Оглядевшись, он увидел, что почти дошел до озера. Водная гладь поблескивала сквозь расцвеченную яркими мазками осеннюю листву.
Стоял один из тех удивительно ясных и солнечных дней, благодаря которым многие люди так любят осень. Воздух был теплый и прозрачный, листва пестрела удивительными красками – золотистыми, рыжими, пурпурными. Солнце высоко стояло над раскидистыми кронами деревьев и, пронзая их, высвечивало капли росы на паутинах; они сверкали, будто чистой воды бриллианты. Пахло свежей землей и легким грибным духом, в котором чувствовался почти сладостный привкус осени. А вверху необъятным шатром раскинулось лазурное небо, ослепительное и далекое.
Стивену стало легче. Как бы он ни старался казаться сдержанным, в душе он всегда оставался романтиком. И сейчас, любуясь окружавшей его красотой, он почти расслабился, сбил мальчишеским жестом зависшую на паутине гусеницу, сорвал желтый лист и покрутил его меж пальцами. Со вздохом он заставил себя собраться, вновь стать помощником шерифа и вспомнить, зачем он пришел в парк. Повернувшись, он направился туда, где, как ему указывали ранее, было найдено тело Патрика Линча.
Листва дикого винограда, окутывавшего массивные подпоры галереи, была почти малиновой, а высоко поднимавшиеся над головой столбы колоннады светились в лучах солнца. С трудом верилось, что здесь произошла трагедия. Утром Стивен хотел подняться на этот бог знает зачем сохранившийся переход, но, как оказалось, туда можно было попасть лишь через покои в башне барона Робсарта, и дверь в них оказалась запертой. Как, впрочем, и всегда. А ключи уже забрала Рэйчел. Сейчас Стивен прикинул высоту огромных подпор, отметил относительно низкий парапет наверху галереи, через который так легко упасть. Спрашивается, с чего это управляющему пришла охота бродить там ночью? Он вообще отличался странностями, этот старый слуга Робсартов. Стивен вдруг понял, что совсем не испытывает жалости к погибшему. Да, он не любил Патрика Линча. Более того, едва переносил. После Элизабет Робсарт Линч был вторым, кто так ясно указывал Стивену, что он не пара леди Еве. Что ж, теперь его не стало. Стивену следовало помолиться за упокой его души, но, видимо, он скверный христианин и великодушие не входит в число его добродетелей.
Ему стало не по себе от подобных мыслей. Повернувшись, он пошел к вольеру, где обитали псы Робсарта, все как на подбор огромные и черные. Специально выведенная бароном порода. Стивену не давал покоя вопрос, почему Робсарт завел привычку спускать по ночам своих псов-людоедов? Он ведь в состоянии нанять целый отряд охранников. К чему этот варварский способ? Стивен вдруг вспомнил, что собак кормят перед тем, как спустить. Значит, они не так уж голодны, когда охраняют, а следовательно, и не очень злы. И еще: несмотря на то что тело Патрика Линча пролежало всю ночь и он сам слышал, как выли над ним собаки, они не растерзали его, как перед тем труп Филипа Блада. Или этим зверям непривычно трогать мертвечину и их интересует только охота?
Стивен сделал шаг к клетке. Звери глухо заворчали, потом залились лаем, прыгая на прутья.
– Не стоило бы вам их злить, – раздался рядом глухой низкий голос.
Стивен вздрогнул, но повернулся нарочито медленно. Второй охранник Томас Легг. Стивен крайне редко сталкивался с этим слугой, но не узнать его было невозможно. Томас отличался впечатляющей внешностью: огромный, квадратный, мышцы так и перекатываются под фланелевой рубахой. Из-под нависающих на лоб, чуть тронутых сединой волос глядят светло-карие блестящие глаза, сверкают по-волчьи. От него чуть попахивало спиртным, но держался он твердо. Томас подошел к клетке, успокаивая собак; те вмиг завиляли обрубками хвостов.
Стивен ушел. Ему пришла пора уезжать. Он зашел в летнюю гостиную, надеясь застать Еву, но там оказалась только служанка Кэтти, смахивавшая кисточкой пыль с мебели. Он попросил ее найти госпожу. Ожидая, Стивен стоял у окна и наблюдал, как Чарльз Трентон играл перед фасадом замка со спаниелями Евы. Забавно было видеть, как он убегает от них, а они носятся за ним пятнистой, гавкающей сворой. И вдруг Стивен подумал, что этот человек симпатичен ему. Даже несмотря на то, что он ревнует к нему Еву.
В этот миг из-за угла бокового крыла замка выбежал Осия. Он несся, оглядываясь, и не видел, как налетел на спаниеля. Песик истошно взвизгнул. Мальчик подскочил, оступился, потом упал. Чарльз Трентон расхохотался, затем подошел и поднял ребенка. Тот глянул на него со страхом, вырвался и кинулся прочь. Стивен вспомнил, как сегодня точно так же мальчик испугался и его. Он нахмурился. Не забыть бы ему еще раз поговорить с Осией.
Но тут появился Джулиан Грэнтэм, который вел под уздцы уже оседланного коня. Стивен не знал, что он еще в Сент-Прайори, – ведь недавно он так торопился. Но тут его внимание привлекло нечто другое. Чарльз Трентон продолжал сидеть на корточках, лаская спаниелей, только повернул к Джулиану лицо. Джулиан стоял перед ним с непокрытой головой, всем своим видом выражая глубокое почтение, и это не оставляло сомнения, кто из них был главным.
– Дьявольщина! – грубо выругался Стивен.
И тут же услышал за спиной смех Евы.
– И это наш достойный пуританин-полковник!
– Ева, вы же знаете, что я не такой педант, каким вы хотите меня представить.
– Неужто?
Чуть приподнятые в насмешливом изломе брови, а глаза холодные, колючие. Стивен вздохнул. Почти интуитивно он чувствовал, что она хочет, чтобы он поскорее ушел. И вдруг ощутил, что желает того же. Как случилось, что после всего, что было между ними, настало это холодное отчуждение? Стивен искренне надеялся, что после свадьбы все изменится.
Сейчас же он лишь сказал, что вынужден уехать, и позвал ее, чтобы проститься. Она присела в низком реверансе, он поклонился. Они стали почти чужими. В следующий миг внимание Евы привлек лай спаниелей за окном, она повернулась, и Стивен понял, что о нем уже забыли. Глаза ее засветились при взгляде на Чарльза Трентона. Стивен надел шляпу и вышел. Его обуяла злость – да знает ли эта женщина, на кого заглядывается? Сам-то он опасался, что знает.
В этот день Стивена ждало немало дел – должность помощника шерифа обязывала. Однако сегодня он был особенно задумчив, особенно желал побыть в одиночестве. Поэтому прямо посреди пустошей он остановил коня, пустил его пастись и, сев на кочку, глубоко задумался.
Да, он подозревал, кем мог оказаться Чарльз Трентон. И если он не ошибается, как поступить тогда? Исполнить долг и навлечь немилость на дом невесты, укрывшей того, кого ловит вся полиция Кромвеля, а кроме того, поступить вопреки своей совести? Ибо если ранее он безоговорочно поддерживал парламент, то теперь его взгляды претерпели сильные изменения. Он уже понял, что за всеми речами парламентариев о свободе и справедливости стояли только корысть и расчет. А ведь как он им верил поначалу!
Стивен увлекся новыми идеями, еще когда учился в Кембридже, куда его отправили родители. Кембриджский университет был пронизан духом протестантизма. Когда по окончании учебы он вернулся домой, то только и говорил, что король попирает старые английские вольности и хочет править, не созывая парламент. Когда началась война, он сразу же вступил в парламентскую армию.
Он служил в армии Ферфакса, видел восходящую звезду Оливера Кромвеля и преклонялся перед гением этого человека. Но война… Они ведь убивали таких же англичан, как и сами. И он восстал против мракобесия, которое несли с собой пуритане, потому что видел, как солдаты врывались в церкви, разрушали алтари, сжигали украшения, и вздрагивал, когда их топоры крошили распятья. А потом была победа под Нэйсби, когда он вновь встретил Еву, а позже помог ее отцу разыскать тело сына. Тогда у него впервые состоялся откровенный разговор с Дэвидом Робсартом, и он понял, что барон, как и он, сомневается в правоте их дела. Барон тогда оставил армию, Стивен не смог. Им еще владели честолюбивые помыслы, он был повышен в чине, а покровительство дяди Гаррисона сулило ему блестящую военную карьеру.
В то время Стивен состоял охранником при младших детях Карла I, Джордже, Елизавете и Генри, и порой сопровождал их на свидания с королем. С детьми этот властный, сухой монарх становился мягким и добрым, играл с ними, как обычный фермер. Но с остальными он был предельно сдержан. Стивен не мог понять той преданности и любви, которые прямо светились в глазах личных слуг его величества. Конечно, король всегда оставался предельно вежлив в обращении, никогда не позволял себе повышать на них голос и все же умел дать понять, что он – существо высшее. Однажды Карл Стюарт обратился к нему и двумя-тремя словами выразил признательность, что Стивен так предупредителен с его детьми. Он протянул руку для поцелуя – высшая милость в былые годы. Но Стивен был сторонником парламента и лишь вежливо поклонился, делая вид, что не заметил протянутой руки. Король удалился, словно ничего не произошло, – маленький, изысканно одетый человек с величественной осанкой. А камергер его величества едва ли не кипел от злости. Слепая собачья преданность, думал тогда Стивен. Потом он стал узнавать кое-какие детали. Так, когда у того же камергера заболела жена, Карл, которого еще содержали по-королевски, распорядился прислать к ней своего личного лекаря, а когда служанка случайно разбила дорогую вазу и зашлась плачем, король лишь пожал плечами и подал свой платок с королевским вензелем. Постепенно Стивен стал понимать привязанность к венценосному господину этих людей и даже сам проникся симпатией к царственному пленнику.
Однажды, когда Стивен привел к нему детей и Карл гулял с ними в саду, Стивен увидел, как на примыкавшей к парку террасе появился сам Оливер Кромвель. Какое-то время он глядел на августейшее семейство и даже умильно прослезился. В руке он держал свиток. Подойдя к Карлу и протянув его, Кромвель держался даже почтительно; потом голоса стали громче, но Стивен стоял слишком далеко, чтобы разобрать слова. Король коротко отвечал, был сдержан и спокоен, что составляло значительный контраст с поведением генерала. Стивену в какой-то миг даже показалось, что Оливер готов ударить короля, и он невольно поспешил к ним. Ему даже удалось разобрать последнюю фразу Карла I:
– Без меня вы ничего не сможете сделать. Если я вас не поддержу, вы погибнете.
Король знал, что говорил. Пленение его особы взволновало многих в королевстве. Ибо что бы ни постановил парламент, без подписи короля это не будет считаться законным. Но Карл решительно отвергал те унизительные требования, какие вынуждал его подписать парламент, свято верил в свою власть от Бога и не желал становиться марионеткой военных диктаторов.
Поэтому Кромвель и злился. Ведь без согласия короля банкиры из Сити не выделят ему денег, роялисты не сложат оружия, а шотландцы вторгнутся в страну. Невысокий бледный человек с кроткими глазами оставался непреклонен, Кромвель ушел в ярости. Уходя, он повернулся так резко, что задел по ноге короля эфесом шпаги. Стивен видел, какой ненавистью было искажено лицо Оливера Кромвеля. Карл I стоял меж ним и властью, а Кромвель слишком многого достиг, чтобы идти на попятный.
Вечером Стивен видел, как принц Джеймс спустился из окна по связанным простыням, но не поднял тревоги. В темноте мальчик почти налетел на него и едва не закричал от страха, но Стивен лишь повернулся и ушел. Зная нрав Кромвеля, он понял, что детям грозит опасность, поэтому был даже доволен, что второй сын Карла I окажется на свободе.
После побега Джеймса Стюарта Стивен впал в немилость, и его услали к Понтефракту, одной из крепостей на севере Англии, которую все еще удерживали роялисты. Но, к своему изумлению, он попал в абсолютно мирную обстановку. Осада велась вяло, осажденные часто покидали крепость, и зачастую можно было видеть, как «брат круглоголовый» общался с «братом кавалером»; совместные обеды и взаимные визиты тут не казались редкостью. И Стивен вдруг понял, как он тоскует по мирной жизни, вспомнил старые добрые времена, и, хотя его послали ускорить наступление на Понтефракт, он не предпринял ничего, чтобы нарушить установившуюся там идиллию.
А потом пришел приказ от его дяди Гаррисона вернуться в Лондон.
– Мы отправляемся за Карлом Стюартом, – заявил дядя прибывшему племяннику. – Он находится в заключении на острове Уайт, и у меня есть постановление парламента доставить его в Лондон для суда.
Стивен с трудом проглотил ком в горле.
– Не ослышался ли я, ваше превосходительство? Вы сказали, что помазанника Божьего собираются судить? Но кто? Кто посмеет судить человека, который может держать ответ только перед Господом?
Дядя хмуро посмотрел на него:
– Странные речи для полковника республиканской армии, Стивен.
Короля везли с острова Уайт спешным маршем, и генерал Гаррисон всячески старался притеснять монарха, стремясь показать, что тот ничем не отличается от обычного преступника. На пути кортежа то и дело собирался народ, люди сочувствовали, плакали, протягивали к королю детей. Но едва Карл поднимал для благословения скованные кандалами руки, как генерал Гаррисон приказывал ускорить ход конвоя.
В Лондоне Карла содержали в унизительных и суровых условиях. Белье ему не меняли, при нем оставили лишь одного слугу; камин почти не топили, а еду подавали остывшей. Карл не жаловался и даже в таком удручающем положении умудрялся сохранять удивительное достоинство. И все же он сильно изменился: его волосы совсем поседели, он стал сутулиться, глаза погасли. Когда выпадало дежурство Стивена, он старался, как мог, облегчить положение своего августейшего узника – следил, чтобы комнату обогревали жаровнями, чтобы у короля не было недостатка в свечах и теплой одежде. Карл, казалось, не обращал на это внимания, однако в то роковое утро, когда его пришли звать на суд, он вдруг повернулся к Стивену и поблагодарил его за старание и сочувствие. И тогда республиканец Стивен встал перед королем на колено и припал к его руке.
– Да ниспошлет Господь мужества вашему величеству.
– Благодарю, сэр, – бесцветным голосом ответил король, глядя куда-то поверх головы коленопреклоненного стража. – Мужество – это как раз то, в чем я сейчас особенно нуждаюсь.
Во время процесса Карл I держался с удивительным величием и хладнокровием. Его судили… за государственную измену. Состав суда был крайне малочислен, ибо хотя люди Кромвеля убрали из состава парламента всех, кто хоть мало-мальски сочувствовал королю, но и те, кто остались, под всякими предлогами постарались покинуть Лондон. Когда палата лордов решительно отвергла ордонанс[11] о привлечении Карла I к суду, военные диктаторы ее попросту упразднили… Еще одно грубейшее нарушение старинного закона.
И тем не менее пятьдесят три человека отважились на беспрецедентное деяние – суд над своим монархом.
Позорный суд, ибо король защищался, опираясь на закон, а его судьи пытались апеллировать к тому же закону, но только все больше запутывались, так как по всем статьям закон был на стороне монарха. Их доводы превращались в ничто перед простыми ответными обвинениями короля:
– Я отказываюсь признать законность этого суда. Вы разогнали нижнюю палату и отменили палату лордов. На каком же законном основании вы судите меня? Вы не считаетесь с тем, что я получил власть от Бога. Но должность короля Англии никогда не была выборной, а на протяжении тысячелетий являлась наследственной привилегией и обязанностью. И я нахожусь сейчас не перед правосудием, а перед лицом силы.
В зале раздались крики; Кромвель, сидевший в задних рядах судей, потребовал перенести заседание на завтра. На другой день и на третий ситуация не изменилась. Король говорил разумно и конкретно, судьи же путались в демагогических рассуждениях, упрямо продолжая обвинять короля во всех бедах гражданской войны. Лондон в эти дни бурлил.
– Ничего у них не выйдет, – говорили одни.
– Короля все же заставят ответить за все, – утверждали другие.
Последние оказались правы. Чтобы разрубить завязавшийся узел, республиканцы попросту решили провести закрытый процесс. Лишь через двадцать дней суд снова был открыт для публики, когда состоялось оглашение окончательного приговора.
Все эти дни Стивен беспробудно пил. Он никогда еще так не напивался. Последний день суда он попросту проспал, и, когда на другой день его, совсем распухшего от пьянства, отыскал генерал Гаррисон, он только пробурчал:
– Все кончено? Я могу ехать?
Ему было стыдно, что он участвовал в этом фарсе. Что король обречен, он понимал уже по тому, что Карл Стюарт был последним препятствием на пути Кромвеля к власти. И он так и не понял, почему тогда не покинул Лондон. Смалодушничал, подчинившись приказу дяди принять участие в оцеплении плахи в день казни.
День 30 января 1649 года выдался ветреным и холодным. Солдаты в три ряда оцепляли плаху и оттесняли от нее народ. Король взошел на нее прямо по сходням из окна своего дворца в Уайтхолле. Он остался королем до конца. Перед казнью он обратился к народу с речью:
– Не я начал эту войну, а парламент. Но палаты не повинны в том, что меня убивают, повинны те, кто встал между мной и парламентом. Вы стоите на ложном пути, ибо теперь в Англии воцарится грубая сила. Вернитесь в старину, воздайте кесарю кесарево, а Богу Божье.
Он говорил спокойно, как милостивый монарх, наставляющий своих подданных словно неразумных детей. Но слова его уносил ветер…
Потом он с помощью епископа убрал свои длинные поседевшие волосы под шапочку, снял плащ, опустился на колени и положил голову на плаху.
Палач отрубил ему голову одним ударом и, взяв за волосы, показал толпе:
– Вот голова изменника!
Сначала воцарилась полная тишина, а потом раздался такой громкий и протяжный стон, что у Стивена волосы зашевелились под стальной каской. Люди теряли сознание. Многие бросились к помосту, чтобы омочить платки в королевской крови, как в крови святого. Стража стала разгонять людей пинками.
Стивен опомнился только на краю города. Он брел неведомо куда, не знал, где оставил лошадь. Потом у него появилось жгучее желание напиться. Он направился в так называемый клуб Телячьей головы, где пьянствовал до этого, и нос к носу столкнулся с тем, кто судил короля, с самим Кромвелем. Судьи пили красное вино из телячьего черепа, все уже были пьяны и веселы. Захмелевший дядя протянул ему полный до краев череп:
– Выпей за наше богоугодное дело, Стив.
У Стивена кровь прилила к сердцу. И прежде чем понял, что делает, он свалил генерала Гаррисона кулаком в челюсть.
На этом кончилась его блестящая военная карьера. Когда наутро Стивен покидал Лондон, то небо, которое до этого было ясным, заволокло черными тучами и пошел такой снег, что за какие-то два часа мир стал ослепительно белым. Стивен слышал по пути разговоры, что этот белый покров является знаком небес, символом невиновности короля Карла I.
Элизабет Робсарт даже поперхнулась леденцом и закашлялась, но тут же возмущенно воскликнула:
– Это оскорбление! Отдаете ли вы себе отчет в том, что собираетесь допрашивать нас, словно какой-то сброд!
– Я только выполняю свои обязанности, миледи.
Лицо дамы даже побагровело от гнева.
– Но вы забываетесь, сударь! Вы здесь всего лишь гость. И вам в любой момент могут указать на дверь.
– Успокойтесь, тетушка, – мягко остановила ее Ева. – Никто не станет выгонять Стивена. Я не думаю, что он всерьез считает, будто вы покинули свое теплое ложе, чтобы нарядиться в плащ и напасть на управляющего.
Она с трудом подавила улыбку, представив подобную картину.
– Однако лучше мы ответим Стивену, нежели сюда для расследования прибудет кто-нибудь, кто не вхож в наш дом и кому нам все же придется давать пояснения.
Стивен отметил, что последний довод охладил пыл негодующей дамы, но все же она бросила на него исполненный гнева и презрения взгляд.
– Что ж, сударь, извольте. Я была, как и положено в ночной час, у себя в опочивальне. Сплю я чутко и, едва услышала шум, стала звать Долли или Кэтти. Но эти бездельницы где-то пропадали, поэтому я оделась в кофту и сама сошла в холл. Там уже были почти все слуги. Потом появился мистер Грэнтэм. – Голос ее стал мягче, она бросила на Джулиана почти кокетливый взгляд. – Он был без камзола. А потом к нам присоединился мой брат Энтони. Явно из спальни, так как пришел в халате и шлепанцах…
– Я и был в спальне! – почти возмущенно воскликнул пастор. – Я читал молодому Ральфу Шепстону одну из поучительных историй о царе Давиде, а также…
– Довольно, преподобный отец, – поднял руку Стивен.
Он повернулся к Джулиану:
– Что скажете вы, сударь?
Джулиан пожал плечами:
– Мне нечего сказать. Я спал. Я был очень утомлен и уснул сразу же, как только голова коснулась подушки. Правда, мне нечем подкрепить свои слова.
– Я могу этот подтвердить, – вмешался Трентон. – Перед тем как спуститься в парк, я заходил в комнату своего спутника, и он даже не проснулся. Однако по дыханию спящего можно определить, притворяется он или нет.
– Вы уверены в своих словах? – настаивал Гаррисон.
– Да я готов поставить золотой нобль против республиканского фартинга… – Он осекся, почувствовав, как все повернулись к нему. Слишком роялистская фраза в устах человека, изображающего пуританина. И тут же, чтобы отвлечь от себя внимание, выпалил:– А вы сами, полковник Гаррисон? Где вы были до того, как явились на шум? Вы ведь пришли последним.
– И в самом деле, – подхватила леди Элизабет и с таким хрустом раскусила леденец, словно грызла кости врага. Зубы-то у нее, несмотря на возраст, были отменные.
Стивен спокойно оглядел их:
– Я спал у себя в покое. Я ведь всегда располагаюсь в угловой комнате в конце восточного крыла. И глум там почти не слышен.
– А ведь у вас были не самые лучшие отношения с Патриком Линчем, – вдруг заметил Джулиан. – Вчера мы видели, как вы грубо обошлись с ним во время ужина.
Элизабет Робсарт почти торжествовала.
– Вы и в самом деле не ладили с нашим управляющим. А сейчас с самым благородным видом пытаетесь разведать, кто бы это мог желать его смерти, – язвительно докончила она.
Стивен чувствовал на себе множество взглядов. На него глядели так, словно загнали в ловушку. Только выдержка позволила Стивену сохранять спокойствие.
Обстановку разрядила Ева:
– Что касается меня, то я почивала сном младенца и проснулась, лишь когда меня растолкала Нэнси. Я и не знала, что весь этот переполох произошел из-за неосторожности управляющего, который так испугался призрака, что сорвался с галереи.
Она улыбнулась, мило пожав плечиками. Веселая, очаровательная Ева Робсарт, которую ничуть не расстроила смерть преданного слуги. Она словно не сомневалась в реальности призрака и не отягощала себя подозрениями, что это мог быть кто-то еще. На обычно наблюдательную и пытливую Еву это было не очень-то похоже.
В этот момент вошел слуга Ральф и заявил, что к помощнику шерифа прибыл мировой судья города Уайтбриджа.
Стивен ощутил облегчение, но и оно не могло изгнать той грусти, что поселилась в нем. И вызывала ее неприязнь окружающих, которую он почувствовал столь явственно. Да, его не любили в Сент-Прайори. Он не хотел в этом признаться даже себе, но эта неприязнь его задевала. Он-то ведь любил это место, его тянуло сюда. Возможно, его манили загадки замка, ибо уже прошло то время, когда он несся сюда, как на крыльях, только для того, чтобы встретиться с невестой. Он давно понял, что их отношения с Евой изменились. Она была упоительно страстной любовницей, которую он хотел безумно, и все же его шокировала ее внутренняя свобода от каких-либо ограничений. Его тянуло к Еве, он хотел ею обладать, правда, при условии благословленного небом союза. Иначе его замучила бы совесть. И он бы счел свою невесту распущенной, если бы не привык относиться к ней с уважением. Но еще более Стивен почитал отца Евы. Ему становилось хорошо от мысли, что он породнится со столь выдающимся человеком, взгляды которого ему были близки, а память об их задушевных беседах и откровениях вызывала в нем гордость. Где-то в глубине души он чувствовал, что и Робсарт не одобряет их брака с Евой, но заставлял себя не думать об этом.
Эти мысли владели им, пока он спускался в холл, где его ожидал некий Эзикиэл Батс, неприятный человек, мировой судья Уайтбриджа, рьяный пресвитерианин, с которым у Стивена были натянутые отношения.
Разговор и в самом деле вышел неприятный. Мировой судья был возмущен тем, что Стивен принудил вдову Холдинг уплатить штраф за нарушение спокойствия в городе и изгнал преподобного Захарию Прейзгода.
– Вы воспользовались моим отсутствием и превысили свои полномочия. Это вам с рук не сойдет, у меня есть влиятельные знакомые в парламенте. Дружба с Робсартом вас не спасет.
Почти полчаса он нападал на Стивена, расходясь еще больше от спокойствия последнего. В конце концов Стивену это надоело, и он сказал, что в Сент-Прайори у него еще есть дела, а все остальные вопросы они уладят вечером, когда он прибудет в Уайт-бридж.
Стивен вышел в парк и остановился, заставляя себя успокоиться. Оглядевшись, он увидел, что почти дошел до озера. Водная гладь поблескивала сквозь расцвеченную яркими мазками осеннюю листву.
Стоял один из тех удивительно ясных и солнечных дней, благодаря которым многие люди так любят осень. Воздух был теплый и прозрачный, листва пестрела удивительными красками – золотистыми, рыжими, пурпурными. Солнце высоко стояло над раскидистыми кронами деревьев и, пронзая их, высвечивало капли росы на паутинах; они сверкали, будто чистой воды бриллианты. Пахло свежей землей и легким грибным духом, в котором чувствовался почти сладостный привкус осени. А вверху необъятным шатром раскинулось лазурное небо, ослепительное и далекое.
Стивену стало легче. Как бы он ни старался казаться сдержанным, в душе он всегда оставался романтиком. И сейчас, любуясь окружавшей его красотой, он почти расслабился, сбил мальчишеским жестом зависшую на паутине гусеницу, сорвал желтый лист и покрутил его меж пальцами. Со вздохом он заставил себя собраться, вновь стать помощником шерифа и вспомнить, зачем он пришел в парк. Повернувшись, он направился туда, где, как ему указывали ранее, было найдено тело Патрика Линча.
Листва дикого винограда, окутывавшего массивные подпоры галереи, была почти малиновой, а высоко поднимавшиеся над головой столбы колоннады светились в лучах солнца. С трудом верилось, что здесь произошла трагедия. Утром Стивен хотел подняться на этот бог знает зачем сохранившийся переход, но, как оказалось, туда можно было попасть лишь через покои в башне барона Робсарта, и дверь в них оказалась запертой. Как, впрочем, и всегда. А ключи уже забрала Рэйчел. Сейчас Стивен прикинул высоту огромных подпор, отметил относительно низкий парапет наверху галереи, через который так легко упасть. Спрашивается, с чего это управляющему пришла охота бродить там ночью? Он вообще отличался странностями, этот старый слуга Робсартов. Стивен вдруг понял, что совсем не испытывает жалости к погибшему. Да, он не любил Патрика Линча. Более того, едва переносил. После Элизабет Робсарт Линч был вторым, кто так ясно указывал Стивену, что он не пара леди Еве. Что ж, теперь его не стало. Стивену следовало помолиться за упокой его души, но, видимо, он скверный христианин и великодушие не входит в число его добродетелей.
Ему стало не по себе от подобных мыслей. Повернувшись, он пошел к вольеру, где обитали псы Робсарта, все как на подбор огромные и черные. Специально выведенная бароном порода. Стивену не давал покоя вопрос, почему Робсарт завел привычку спускать по ночам своих псов-людоедов? Он ведь в состоянии нанять целый отряд охранников. К чему этот варварский способ? Стивен вдруг вспомнил, что собак кормят перед тем, как спустить. Значит, они не так уж голодны, когда охраняют, а следовательно, и не очень злы. И еще: несмотря на то что тело Патрика Линча пролежало всю ночь и он сам слышал, как выли над ним собаки, они не растерзали его, как перед тем труп Филипа Блада. Или этим зверям непривычно трогать мертвечину и их интересует только охота?
Стивен сделал шаг к клетке. Звери глухо заворчали, потом залились лаем, прыгая на прутья.
– Не стоило бы вам их злить, – раздался рядом глухой низкий голос.
Стивен вздрогнул, но повернулся нарочито медленно. Второй охранник Томас Легг. Стивен крайне редко сталкивался с этим слугой, но не узнать его было невозможно. Томас отличался впечатляющей внешностью: огромный, квадратный, мышцы так и перекатываются под фланелевой рубахой. Из-под нависающих на лоб, чуть тронутых сединой волос глядят светло-карие блестящие глаза, сверкают по-волчьи. От него чуть попахивало спиртным, но держался он твердо. Томас подошел к клетке, успокаивая собак; те вмиг завиляли обрубками хвостов.
Стивен ушел. Ему пришла пора уезжать. Он зашел в летнюю гостиную, надеясь застать Еву, но там оказалась только служанка Кэтти, смахивавшая кисточкой пыль с мебели. Он попросил ее найти госпожу. Ожидая, Стивен стоял у окна и наблюдал, как Чарльз Трентон играл перед фасадом замка со спаниелями Евы. Забавно было видеть, как он убегает от них, а они носятся за ним пятнистой, гавкающей сворой. И вдруг Стивен подумал, что этот человек симпатичен ему. Даже несмотря на то, что он ревнует к нему Еву.
В этот миг из-за угла бокового крыла замка выбежал Осия. Он несся, оглядываясь, и не видел, как налетел на спаниеля. Песик истошно взвизгнул. Мальчик подскочил, оступился, потом упал. Чарльз Трентон расхохотался, затем подошел и поднял ребенка. Тот глянул на него со страхом, вырвался и кинулся прочь. Стивен вспомнил, как сегодня точно так же мальчик испугался и его. Он нахмурился. Не забыть бы ему еще раз поговорить с Осией.
Но тут появился Джулиан Грэнтэм, который вел под уздцы уже оседланного коня. Стивен не знал, что он еще в Сент-Прайори, – ведь недавно он так торопился. Но тут его внимание привлекло нечто другое. Чарльз Трентон продолжал сидеть на корточках, лаская спаниелей, только повернул к Джулиану лицо. Джулиан стоял перед ним с непокрытой головой, всем своим видом выражая глубокое почтение, и это не оставляло сомнения, кто из них был главным.
– Дьявольщина! – грубо выругался Стивен.
И тут же услышал за спиной смех Евы.
– И это наш достойный пуританин-полковник!
– Ева, вы же знаете, что я не такой педант, каким вы хотите меня представить.
– Неужто?
Чуть приподнятые в насмешливом изломе брови, а глаза холодные, колючие. Стивен вздохнул. Почти интуитивно он чувствовал, что она хочет, чтобы он поскорее ушел. И вдруг ощутил, что желает того же. Как случилось, что после всего, что было между ними, настало это холодное отчуждение? Стивен искренне надеялся, что после свадьбы все изменится.
Сейчас же он лишь сказал, что вынужден уехать, и позвал ее, чтобы проститься. Она присела в низком реверансе, он поклонился. Они стали почти чужими. В следующий миг внимание Евы привлек лай спаниелей за окном, она повернулась, и Стивен понял, что о нем уже забыли. Глаза ее засветились при взгляде на Чарльза Трентона. Стивен надел шляпу и вышел. Его обуяла злость – да знает ли эта женщина, на кого заглядывается? Сам-то он опасался, что знает.
В этот день Стивена ждало немало дел – должность помощника шерифа обязывала. Однако сегодня он был особенно задумчив, особенно желал побыть в одиночестве. Поэтому прямо посреди пустошей он остановил коня, пустил его пастись и, сев на кочку, глубоко задумался.
Да, он подозревал, кем мог оказаться Чарльз Трентон. И если он не ошибается, как поступить тогда? Исполнить долг и навлечь немилость на дом невесты, укрывшей того, кого ловит вся полиция Кромвеля, а кроме того, поступить вопреки своей совести? Ибо если ранее он безоговорочно поддерживал парламент, то теперь его взгляды претерпели сильные изменения. Он уже понял, что за всеми речами парламентариев о свободе и справедливости стояли только корысть и расчет. А ведь как он им верил поначалу!
Стивен увлекся новыми идеями, еще когда учился в Кембридже, куда его отправили родители. Кембриджский университет был пронизан духом протестантизма. Когда по окончании учебы он вернулся домой, то только и говорил, что король попирает старые английские вольности и хочет править, не созывая парламент. Когда началась война, он сразу же вступил в парламентскую армию.
Он служил в армии Ферфакса, видел восходящую звезду Оливера Кромвеля и преклонялся перед гением этого человека. Но война… Они ведь убивали таких же англичан, как и сами. И он восстал против мракобесия, которое несли с собой пуритане, потому что видел, как солдаты врывались в церкви, разрушали алтари, сжигали украшения, и вздрагивал, когда их топоры крошили распятья. А потом была победа под Нэйсби, когда он вновь встретил Еву, а позже помог ее отцу разыскать тело сына. Тогда у него впервые состоялся откровенный разговор с Дэвидом Робсартом, и он понял, что барон, как и он, сомневается в правоте их дела. Барон тогда оставил армию, Стивен не смог. Им еще владели честолюбивые помыслы, он был повышен в чине, а покровительство дяди Гаррисона сулило ему блестящую военную карьеру.
В то время Стивен состоял охранником при младших детях Карла I, Джордже, Елизавете и Генри, и порой сопровождал их на свидания с королем. С детьми этот властный, сухой монарх становился мягким и добрым, играл с ними, как обычный фермер. Но с остальными он был предельно сдержан. Стивен не мог понять той преданности и любви, которые прямо светились в глазах личных слуг его величества. Конечно, король всегда оставался предельно вежлив в обращении, никогда не позволял себе повышать на них голос и все же умел дать понять, что он – существо высшее. Однажды Карл Стюарт обратился к нему и двумя-тремя словами выразил признательность, что Стивен так предупредителен с его детьми. Он протянул руку для поцелуя – высшая милость в былые годы. Но Стивен был сторонником парламента и лишь вежливо поклонился, делая вид, что не заметил протянутой руки. Король удалился, словно ничего не произошло, – маленький, изысканно одетый человек с величественной осанкой. А камергер его величества едва ли не кипел от злости. Слепая собачья преданность, думал тогда Стивен. Потом он стал узнавать кое-какие детали. Так, когда у того же камергера заболела жена, Карл, которого еще содержали по-королевски, распорядился прислать к ней своего личного лекаря, а когда служанка случайно разбила дорогую вазу и зашлась плачем, король лишь пожал плечами и подал свой платок с королевским вензелем. Постепенно Стивен стал понимать привязанность к венценосному господину этих людей и даже сам проникся симпатией к царственному пленнику.
Однажды, когда Стивен привел к нему детей и Карл гулял с ними в саду, Стивен увидел, как на примыкавшей к парку террасе появился сам Оливер Кромвель. Какое-то время он глядел на августейшее семейство и даже умильно прослезился. В руке он держал свиток. Подойдя к Карлу и протянув его, Кромвель держался даже почтительно; потом голоса стали громче, но Стивен стоял слишком далеко, чтобы разобрать слова. Король коротко отвечал, был сдержан и спокоен, что составляло значительный контраст с поведением генерала. Стивену в какой-то миг даже показалось, что Оливер готов ударить короля, и он невольно поспешил к ним. Ему даже удалось разобрать последнюю фразу Карла I:
– Без меня вы ничего не сможете сделать. Если я вас не поддержу, вы погибнете.
Король знал, что говорил. Пленение его особы взволновало многих в королевстве. Ибо что бы ни постановил парламент, без подписи короля это не будет считаться законным. Но Карл решительно отвергал те унизительные требования, какие вынуждал его подписать парламент, свято верил в свою власть от Бога и не желал становиться марионеткой военных диктаторов.
Поэтому Кромвель и злился. Ведь без согласия короля банкиры из Сити не выделят ему денег, роялисты не сложат оружия, а шотландцы вторгнутся в страну. Невысокий бледный человек с кроткими глазами оставался непреклонен, Кромвель ушел в ярости. Уходя, он повернулся так резко, что задел по ноге короля эфесом шпаги. Стивен видел, какой ненавистью было искажено лицо Оливера Кромвеля. Карл I стоял меж ним и властью, а Кромвель слишком многого достиг, чтобы идти на попятный.
Вечером Стивен видел, как принц Джеймс спустился из окна по связанным простыням, но не поднял тревоги. В темноте мальчик почти налетел на него и едва не закричал от страха, но Стивен лишь повернулся и ушел. Зная нрав Кромвеля, он понял, что детям грозит опасность, поэтому был даже доволен, что второй сын Карла I окажется на свободе.
После побега Джеймса Стюарта Стивен впал в немилость, и его услали к Понтефракту, одной из крепостей на севере Англии, которую все еще удерживали роялисты. Но, к своему изумлению, он попал в абсолютно мирную обстановку. Осада велась вяло, осажденные часто покидали крепость, и зачастую можно было видеть, как «брат круглоголовый» общался с «братом кавалером»; совместные обеды и взаимные визиты тут не казались редкостью. И Стивен вдруг понял, как он тоскует по мирной жизни, вспомнил старые добрые времена, и, хотя его послали ускорить наступление на Понтефракт, он не предпринял ничего, чтобы нарушить установившуюся там идиллию.
А потом пришел приказ от его дяди Гаррисона вернуться в Лондон.
– Мы отправляемся за Карлом Стюартом, – заявил дядя прибывшему племяннику. – Он находится в заключении на острове Уайт, и у меня есть постановление парламента доставить его в Лондон для суда.
Стивен с трудом проглотил ком в горле.
– Не ослышался ли я, ваше превосходительство? Вы сказали, что помазанника Божьего собираются судить? Но кто? Кто посмеет судить человека, который может держать ответ только перед Господом?
Дядя хмуро посмотрел на него:
– Странные речи для полковника республиканской армии, Стивен.
Короля везли с острова Уайт спешным маршем, и генерал Гаррисон всячески старался притеснять монарха, стремясь показать, что тот ничем не отличается от обычного преступника. На пути кортежа то и дело собирался народ, люди сочувствовали, плакали, протягивали к королю детей. Но едва Карл поднимал для благословения скованные кандалами руки, как генерал Гаррисон приказывал ускорить ход конвоя.
В Лондоне Карла содержали в унизительных и суровых условиях. Белье ему не меняли, при нем оставили лишь одного слугу; камин почти не топили, а еду подавали остывшей. Карл не жаловался и даже в таком удручающем положении умудрялся сохранять удивительное достоинство. И все же он сильно изменился: его волосы совсем поседели, он стал сутулиться, глаза погасли. Когда выпадало дежурство Стивена, он старался, как мог, облегчить положение своего августейшего узника – следил, чтобы комнату обогревали жаровнями, чтобы у короля не было недостатка в свечах и теплой одежде. Карл, казалось, не обращал на это внимания, однако в то роковое утро, когда его пришли звать на суд, он вдруг повернулся к Стивену и поблагодарил его за старание и сочувствие. И тогда республиканец Стивен встал перед королем на колено и припал к его руке.
– Да ниспошлет Господь мужества вашему величеству.
– Благодарю, сэр, – бесцветным голосом ответил король, глядя куда-то поверх головы коленопреклоненного стража. – Мужество – это как раз то, в чем я сейчас особенно нуждаюсь.
Во время процесса Карл I держался с удивительным величием и хладнокровием. Его судили… за государственную измену. Состав суда был крайне малочислен, ибо хотя люди Кромвеля убрали из состава парламента всех, кто хоть мало-мальски сочувствовал королю, но и те, кто остались, под всякими предлогами постарались покинуть Лондон. Когда палата лордов решительно отвергла ордонанс[11] о привлечении Карла I к суду, военные диктаторы ее попросту упразднили… Еще одно грубейшее нарушение старинного закона.
И тем не менее пятьдесят три человека отважились на беспрецедентное деяние – суд над своим монархом.
Позорный суд, ибо король защищался, опираясь на закон, а его судьи пытались апеллировать к тому же закону, но только все больше запутывались, так как по всем статьям закон был на стороне монарха. Их доводы превращались в ничто перед простыми ответными обвинениями короля:
– Я отказываюсь признать законность этого суда. Вы разогнали нижнюю палату и отменили палату лордов. На каком же законном основании вы судите меня? Вы не считаетесь с тем, что я получил власть от Бога. Но должность короля Англии никогда не была выборной, а на протяжении тысячелетий являлась наследственной привилегией и обязанностью. И я нахожусь сейчас не перед правосудием, а перед лицом силы.
В зале раздались крики; Кромвель, сидевший в задних рядах судей, потребовал перенести заседание на завтра. На другой день и на третий ситуация не изменилась. Король говорил разумно и конкретно, судьи же путались в демагогических рассуждениях, упрямо продолжая обвинять короля во всех бедах гражданской войны. Лондон в эти дни бурлил.
– Ничего у них не выйдет, – говорили одни.
– Короля все же заставят ответить за все, – утверждали другие.
Последние оказались правы. Чтобы разрубить завязавшийся узел, республиканцы попросту решили провести закрытый процесс. Лишь через двадцать дней суд снова был открыт для публики, когда состоялось оглашение окончательного приговора.
Все эти дни Стивен беспробудно пил. Он никогда еще так не напивался. Последний день суда он попросту проспал, и, когда на другой день его, совсем распухшего от пьянства, отыскал генерал Гаррисон, он только пробурчал:
– Все кончено? Я могу ехать?
Ему было стыдно, что он участвовал в этом фарсе. Что король обречен, он понимал уже по тому, что Карл Стюарт был последним препятствием на пути Кромвеля к власти. И он так и не понял, почему тогда не покинул Лондон. Смалодушничал, подчинившись приказу дяди принять участие в оцеплении плахи в день казни.
День 30 января 1649 года выдался ветреным и холодным. Солдаты в три ряда оцепляли плаху и оттесняли от нее народ. Король взошел на нее прямо по сходням из окна своего дворца в Уайтхолле. Он остался королем до конца. Перед казнью он обратился к народу с речью:
– Не я начал эту войну, а парламент. Но палаты не повинны в том, что меня убивают, повинны те, кто встал между мной и парламентом. Вы стоите на ложном пути, ибо теперь в Англии воцарится грубая сила. Вернитесь в старину, воздайте кесарю кесарево, а Богу Божье.
Он говорил спокойно, как милостивый монарх, наставляющий своих подданных словно неразумных детей. Но слова его уносил ветер…
Потом он с помощью епископа убрал свои длинные поседевшие волосы под шапочку, снял плащ, опустился на колени и положил голову на плаху.
Палач отрубил ему голову одним ударом и, взяв за волосы, показал толпе:
– Вот голова изменника!
Сначала воцарилась полная тишина, а потом раздался такой громкий и протяжный стон, что у Стивена волосы зашевелились под стальной каской. Люди теряли сознание. Многие бросились к помосту, чтобы омочить платки в королевской крови, как в крови святого. Стража стала разгонять людей пинками.
Стивен опомнился только на краю города. Он брел неведомо куда, не знал, где оставил лошадь. Потом у него появилось жгучее желание напиться. Он направился в так называемый клуб Телячьей головы, где пьянствовал до этого, и нос к носу столкнулся с тем, кто судил короля, с самим Кромвелем. Судьи пили красное вино из телячьего черепа, все уже были пьяны и веселы. Захмелевший дядя протянул ему полный до краев череп:
– Выпей за наше богоугодное дело, Стив.
У Стивена кровь прилила к сердцу. И прежде чем понял, что делает, он свалил генерала Гаррисона кулаком в челюсть.
На этом кончилась его блестящая военная карьера. Когда наутро Стивен покидал Лондон, то небо, которое до этого было ясным, заволокло черными тучами и пошел такой снег, что за какие-то два часа мир стал ослепительно белым. Стивен слышал по пути разговоры, что этот белый покров является знаком небес, символом невиновности короля Карла I.