Страница:
Взяв сына на руки, Мазхар вышел из комнаты.
С этого дня он больше никогда не оставлял Халдуна дома. Он брал его с собой в контору, заказывал ему чай с бубликами, покупал шоколад, игрушки.
Отлучаясь по делам, Мазхар поручал сына секретарю — недавно женившемуся молодому человеку. У того ещё не было детей. Но он очень любил их, и вскоре они с Халдуном стали друзьями. Стоило Мазхару уйти из конторы, как они запирали двери, опускали шторы и, затевая возню, буквально переворачивали всё вверх дном.
Обычно днём Халдун забывал о матери. Но вечером, едва он забирался в кровать и укрывался с головой одеялом, она приходила к нему. Босая, в рваном платье, с палкой в руке. За ней бежали уличные мальчишки. Они дразнили маму и отбирали у неё палку, а она падала и разбивалась до крови.
Однажды во сне он говорил с ней. Он спросил: «Кто смазывает йодом твои раны?» «Бабушка», — ответила мама. «Значит, бабушка делает ей больно?» — думал Халдун и ещё больше возненавидел старуху. Ему было велено спать у бабушки, и он покорился. Зато утром, когда Хаджер-ханым вела его в кухню умываться, он не произносил ни слова. Не издавал он ни звука и тогда, когда бабушка, утирая его полотенцем, больно трепала за уши.
Хаджер-ханым относила такую молчаливую покорность к своим достоинствам воспитательницы.
— С тех пор как мать уехала, мальчик стал совсем другим. Ведь, бывало, как капризничал, а теперь словно шёлковый! — похвалялась она перед Наджие! — Такой серьёзный, такой самостоятельный, прямо не узнать ребёнка!
В городе только и было разговоров, что о разводе Мазхара с женой. Все жалели Назан. Особенно печалились о её судьбе в семье прокурора. И лишь мать начальника финансового управления не разделяла этих чувств.
Хаджер-ханым всем говорила одно и то же: «Я ничего и не подозревала, а невестка, оказывается, у меня под носом занималась колдовством. Сын поймал её на месте преступления. Мазхар убил бы её, клянусь аллахом, если бы я не вырвала эту глупую женщину из его рук».
Но что бы ни плела Хаджер-ханым, никто не сомневался, что она сыграла в этом деле не последнюю роль. «Нет, уж тут не обошлось без Хаджер-ханым!» — говорили люди. Ходили также слухи, что Мазхар нарочно разыграл всю эту комедию, желая развязать себе руки.
Однажды в беседе с ним прокурор осторожно коснулся этого вопроса. Но Мазхар вспылил и сказал с не присущей ему резкостью:
— Все только и твердят, что я развелся с женой из-за какой-то девицы из бара. Ну а если я женюсь на ней? Вам-то что до этого?
Уже немолодой, немало повидавший на своём веку прокурор был ошеломлён:
— Женишься?!
— Да, женюсь.
Каждое слово Мазхара передавалось по городу из уст в уста.
— Правду ли говорят люди, — спросила как-то у Хаджер-ханым мать начальника финансового отдела, — что твой сын женится на девице из бара?
— Какая ещё там женитьба? — всполошилась она. — Кто это выдумал? Мне ничего не известно.
Хаджер-ханым говорила правду. Она не раз пробовала выведать что-нибудь у Мазхара, но тот только отмахивался.
Увидев как-то в комнате матери знакомый сундук, Мазхар очень удивился. Он и не заметил, что Хаджер-ханым давно вытащила его из спальни.
— Я не хотела, — пыталась она оправдаться, — чтобы эта вещь напоминала тебе о бывшей жене. Слишком неприятные воспоминания. Но нельзя забывать и о Халдуне. Так или иначе, в сундуке вещи его матери. Он вырастет, женится, ему всё это может пригодиться.
Мазхар не желал больше слушать болтовню о таких пустяках. Сейчас он чувствовал себя почти спокойным, полагая, что сын успел уже забыть мать.
Жале тоже понемногу привыкала к новой жизни. Мазхар забрал её из бара (наконец-то кончился этот проклятый контракт!) и буквально заточил в стенах пансиона.
И всё же Жале была счастлива. Она боялась замужества после того, как обожглась в первом браке. Но сейчас ей встретился настоящий мужчина! Он хорош собой и очень щедр в любви. Чего ей было ещё желать?
«Смотри, не упускай счастья, добейся, чтобы он женился на тебе», — говорили ей со всех сторон. Даже хозяин бара убеждал её быть половчей. Но не было никакой необходимости прибегать к уловкам. Достаточно сказать «да», и Мазхар тотчас поведёт её в свой дом.
Жале уже и сама начала подумывать о том, что пора жить с ним под одной крышей. Она станет его женой, будет стараться, чтобы он отдыхал дома от всех забот. Халдуна можно отдать бабке. Пусть Мазхар снимет для них квартиру, обставит её и даже наймёт им прислугу. А почему бы и нет? Ведь она ему мать, а Халдун — сын. У них прав на Мазхара не меньше, чем у неё самой.
Словом, Жале уже более не противилась браку с Мазхаром. Она считала, что должен лишь пройти какой-то достаточный срок со времени его развода с Назан. К тому же ей хотелось, чтобы немного забылась её служба в баре. А там и в самом деле постепенно стали забывать о ней. Хозяин привёз из Стамбула новых девиц, и в его заведении стало ещё веселее.
Однако близких друзей всё ещё тревожила судьба Мазхара. Особенно часто вспоминали о нём в семье прокурора, где любили Назан и с беспокойством ожидали, чем всё это кончится.
Что касается приятельницы Хаджер-ханым — матери начальника финансового отдела, то она вполне допускала мысль, что Мазхар женится на девице из бара. Она считала только, что Хаджер-ханым не должна соглашаться жить отдельно от сына. Ведь в конце концов можно прибрать к рукам и новую невестку. Да ещё как!
Что будет, когда Мазхар женится на девице из бара? Удастся ли старухе взять верх над Жале? Этот вопрос волновал всех. Неужели повторится история с Назан, и Хаджер-ханым тоже станет над ней измываться?
По мнению многих, девица из бара была не робкого десятка, она могла за себя постоять. «Пожалуй, — говорили одни, — для того чтобы обломать Жале, недостаточно не только Хаджер-ханым, но даже пяти таких свекрух». Другие наоборот утверждали, что, если старуха захочет, видит аллах, она справится не только с какой-то девицей из бара, но и с целым городом.
Как бы там ни было, но, по общему мнению, такой человек, как Мазхар, занимающий видное положение в обществе, не мог позволить себе жениться на девице из бара.
Многие почтенные семьи, и прежде всего семья прокурора, прекратили теперь какие бы то ни было отношения с семьёй Мазхар-бея. Ведь они дорожили своей честью! Не могли же они, в самом деле, встречаться с человеком, который открыто состоял в связи с женщиной такого сорта!
Жале всё это хорошо понимала и не спешила дать своё согласие на вступление в брак. Мазхар же только ждал согласия, чтобы ввести её в свой дом на правах жены.
— А можно перевести контору в какой-нибудь другой город? — спросила она однажды.
— Почему ты об этом спрашиваешь? — забеспокоился Мазхар.
— Так просто!
Он не дал ей ни утвердительного, ни отрицательного ответа. Ему бы не хотелось покидать город, в котором все его знали и уважали. У Мазхара была солидная клиентура. Однако ради Жале он был готов на всё.
— А разве ты этого хочешь?
— Нет, вовсе не обязательно уезжать.
— Тогда почему заговорила об этом?
— Дела у тебя идут здесь хорошо, не так ли?
— Да. Хорошо. Ты ведь знаешь, это богатый район. И, как в каждом богатом районе, деловые люди не могут обходиться здесь без адвокатов. Что же касается меня…
— Знаю, ты хороший адвокат!
— Но ты желаешь, кажется, чтобы мы уехали?..
Жале молчала.
— Ну что ж, уедем. Я понимаю, что тебя тревожит. Ты права, права! Но всё же не следует придавать слишком большого значения сплетням, которые распускают о нас. Поговорят, поговорят и перестанут. Всё забудется. Просто пока ни с кем не надо общаться.
— Но разве это возможно?
— А почему бы нет? Ты общайся только с теми, кто пожелает бывать в нашем доме. И не замечай тех, кто этого не хочет. Со временем лёд отчуждения растает и отношение к тебе изменится. Я в этом уверен.
Жале понимала, почему Мазхару сейчас особенно не хотелось уезжать отсюда. Она слышала от многих, а чаще других — от хозяина бара, что Мазхар считался в этих краях первоклассным адвокатом. Он понаторел в делах, связанных с восстановлением прав на собственность, и недавно взялся вести нашумевшее дело о наследстве, тянувшееся уже много лет.
Иск был предъявлен фабриканту, завладевшему громадными массивами земли и ворочавшему миллионами. Наследники предъявили претензии, означавшие для него потерю почти всей недвижимости или по крайней мере трёх её четвертей. Фабрикант давно уже проиграл бы дело, если бы не сумел вовремя прибрать к рукам адвокатов, выступавших на стороне истцов, если бы ему не удавалось подкупать секретарей судов, умудрявшихся выкрасть из дела тот или иной документ, и если бы, опять-таки с помощью денег, ему не удавалось выставлять целую вереницу лжесвидетелей.
И вот теперь он столкнулся с Мазхаром. Прожжённый делец полагал, что сумеет приручить и этого адвоката, как было с его предшественниками. Он подослал к Мазхару своих людей. Но им ничего не удалось добиться.
Неподкупность адвоката озадачила фабриканта. Он впервые видел человека, который отвернулся от больших денег. Это было просто непостижимо!
Жале, знавшая обо всём этом, восхищалась благородством и честностью Мазхара, и, быть может, чувство гордости за него ещё более усилило её привязанность. Была и другая причина.
Однажды после обеда Жале заглянула в контору и увидела Халдуна. Мазхар ещё не вернулся из суда, а секретарь куда-то ненадолго вышел, и мальчик был один. Он с восхищением рассматривал красивую нарядную тётю. Потрепав по щеке смутившегося мальчугана, Жале спросила:
— Папы нет, дитя моё?
— Нет, ханым-эфенди, — серьёзно ответил Халдун.
— А ты не знаешь, куда он ушёл?
— Знаю. В суд.
— О, я вижу ты смышлёный мальчик.
Халдун покраснел от удовольствия и отвёл глаза. Жале сделала вид, будто не знает его имени:
— Как же тебя зовут?
Он поднял глаза и гордо сказал:
— Халдун!
— А сколько тебе лет?
— Не знаю.
— Как же так?
— Мама знает. А я нет.
Жале вдруг почувствовала, как сострадание к мальчику обожгло её сердце. Стараясь подавить внезапное смятение, она непринуждённо сказала:
— Тогда спроси у неё. Каждый человек должен знать, сколько ему лет.
Лицо Халдуна вытянулось. Глядя на неё в упор своими светло-голубыми глазами, он проговорил:
— У меня больше нет мамы!
— Как это нет?
— Моя мама бросила меня и уехала. Она стала дурной женщиной.
«Так вот что внушает ему Хаджер-ханым», — с болью подумала Жале. Она подняла мальчика на руки и прижала его к себе. Халдун разрыдался.
— Это тебе бабушка сказала?
— Откуда вы знаете? — удивился он.
Жале не отвечала и только гладила его по голове.
В тот вечер она заговорила с Мазхаром о Халдуне. Как же можно так воспитывать ребёнка? Это ни на что не похоже! Если ей когда-нибудь доведётся жить в его доме, она сумеет поставить Хаджер-ханым на своё место!
14
С этого дня он больше никогда не оставлял Халдуна дома. Он брал его с собой в контору, заказывал ему чай с бубликами, покупал шоколад, игрушки.
Отлучаясь по делам, Мазхар поручал сына секретарю — недавно женившемуся молодому человеку. У того ещё не было детей. Но он очень любил их, и вскоре они с Халдуном стали друзьями. Стоило Мазхару уйти из конторы, как они запирали двери, опускали шторы и, затевая возню, буквально переворачивали всё вверх дном.
Обычно днём Халдун забывал о матери. Но вечером, едва он забирался в кровать и укрывался с головой одеялом, она приходила к нему. Босая, в рваном платье, с палкой в руке. За ней бежали уличные мальчишки. Они дразнили маму и отбирали у неё палку, а она падала и разбивалась до крови.
Однажды во сне он говорил с ней. Он спросил: «Кто смазывает йодом твои раны?» «Бабушка», — ответила мама. «Значит, бабушка делает ей больно?» — думал Халдун и ещё больше возненавидел старуху. Ему было велено спать у бабушки, и он покорился. Зато утром, когда Хаджер-ханым вела его в кухню умываться, он не произносил ни слова. Не издавал он ни звука и тогда, когда бабушка, утирая его полотенцем, больно трепала за уши.
Хаджер-ханым относила такую молчаливую покорность к своим достоинствам воспитательницы.
— С тех пор как мать уехала, мальчик стал совсем другим. Ведь, бывало, как капризничал, а теперь словно шёлковый! — похвалялась она перед Наджие! — Такой серьёзный, такой самостоятельный, прямо не узнать ребёнка!
В городе только и было разговоров, что о разводе Мазхара с женой. Все жалели Назан. Особенно печалились о её судьбе в семье прокурора. И лишь мать начальника финансового управления не разделяла этих чувств.
Хаджер-ханым всем говорила одно и то же: «Я ничего и не подозревала, а невестка, оказывается, у меня под носом занималась колдовством. Сын поймал её на месте преступления. Мазхар убил бы её, клянусь аллахом, если бы я не вырвала эту глупую женщину из его рук».
Но что бы ни плела Хаджер-ханым, никто не сомневался, что она сыграла в этом деле не последнюю роль. «Нет, уж тут не обошлось без Хаджер-ханым!» — говорили люди. Ходили также слухи, что Мазхар нарочно разыграл всю эту комедию, желая развязать себе руки.
Однажды в беседе с ним прокурор осторожно коснулся этого вопроса. Но Мазхар вспылил и сказал с не присущей ему резкостью:
— Все только и твердят, что я развелся с женой из-за какой-то девицы из бара. Ну а если я женюсь на ней? Вам-то что до этого?
Уже немолодой, немало повидавший на своём веку прокурор был ошеломлён:
— Женишься?!
— Да, женюсь.
Каждое слово Мазхара передавалось по городу из уст в уста.
— Правду ли говорят люди, — спросила как-то у Хаджер-ханым мать начальника финансового отдела, — что твой сын женится на девице из бара?
— Какая ещё там женитьба? — всполошилась она. — Кто это выдумал? Мне ничего не известно.
Хаджер-ханым говорила правду. Она не раз пробовала выведать что-нибудь у Мазхара, но тот только отмахивался.
Увидев как-то в комнате матери знакомый сундук, Мазхар очень удивился. Он и не заметил, что Хаджер-ханым давно вытащила его из спальни.
— Я не хотела, — пыталась она оправдаться, — чтобы эта вещь напоминала тебе о бывшей жене. Слишком неприятные воспоминания. Но нельзя забывать и о Халдуне. Так или иначе, в сундуке вещи его матери. Он вырастет, женится, ему всё это может пригодиться.
Мазхар не желал больше слушать болтовню о таких пустяках. Сейчас он чувствовал себя почти спокойным, полагая, что сын успел уже забыть мать.
Жале тоже понемногу привыкала к новой жизни. Мазхар забрал её из бара (наконец-то кончился этот проклятый контракт!) и буквально заточил в стенах пансиона.
И всё же Жале была счастлива. Она боялась замужества после того, как обожглась в первом браке. Но сейчас ей встретился настоящий мужчина! Он хорош собой и очень щедр в любви. Чего ей было ещё желать?
«Смотри, не упускай счастья, добейся, чтобы он женился на тебе», — говорили ей со всех сторон. Даже хозяин бара убеждал её быть половчей. Но не было никакой необходимости прибегать к уловкам. Достаточно сказать «да», и Мазхар тотчас поведёт её в свой дом.
Жале уже и сама начала подумывать о том, что пора жить с ним под одной крышей. Она станет его женой, будет стараться, чтобы он отдыхал дома от всех забот. Халдуна можно отдать бабке. Пусть Мазхар снимет для них квартиру, обставит её и даже наймёт им прислугу. А почему бы и нет? Ведь она ему мать, а Халдун — сын. У них прав на Мазхара не меньше, чем у неё самой.
Словом, Жале уже более не противилась браку с Мазхаром. Она считала, что должен лишь пройти какой-то достаточный срок со времени его развода с Назан. К тому же ей хотелось, чтобы немного забылась её служба в баре. А там и в самом деле постепенно стали забывать о ней. Хозяин привёз из Стамбула новых девиц, и в его заведении стало ещё веселее.
Однако близких друзей всё ещё тревожила судьба Мазхара. Особенно часто вспоминали о нём в семье прокурора, где любили Назан и с беспокойством ожидали, чем всё это кончится.
Что касается приятельницы Хаджер-ханым — матери начальника финансового отдела, то она вполне допускала мысль, что Мазхар женится на девице из бара. Она считала только, что Хаджер-ханым не должна соглашаться жить отдельно от сына. Ведь в конце концов можно прибрать к рукам и новую невестку. Да ещё как!
Что будет, когда Мазхар женится на девице из бара? Удастся ли старухе взять верх над Жале? Этот вопрос волновал всех. Неужели повторится история с Назан, и Хаджер-ханым тоже станет над ней измываться?
По мнению многих, девица из бара была не робкого десятка, она могла за себя постоять. «Пожалуй, — говорили одни, — для того чтобы обломать Жале, недостаточно не только Хаджер-ханым, но даже пяти таких свекрух». Другие наоборот утверждали, что, если старуха захочет, видит аллах, она справится не только с какой-то девицей из бара, но и с целым городом.
Как бы там ни было, но, по общему мнению, такой человек, как Мазхар, занимающий видное положение в обществе, не мог позволить себе жениться на девице из бара.
Многие почтенные семьи, и прежде всего семья прокурора, прекратили теперь какие бы то ни было отношения с семьёй Мазхар-бея. Ведь они дорожили своей честью! Не могли же они, в самом деле, встречаться с человеком, который открыто состоял в связи с женщиной такого сорта!
Жале всё это хорошо понимала и не спешила дать своё согласие на вступление в брак. Мазхар же только ждал согласия, чтобы ввести её в свой дом на правах жены.
— А можно перевести контору в какой-нибудь другой город? — спросила она однажды.
— Почему ты об этом спрашиваешь? — забеспокоился Мазхар.
— Так просто!
Он не дал ей ни утвердительного, ни отрицательного ответа. Ему бы не хотелось покидать город, в котором все его знали и уважали. У Мазхара была солидная клиентура. Однако ради Жале он был готов на всё.
— А разве ты этого хочешь?
— Нет, вовсе не обязательно уезжать.
— Тогда почему заговорила об этом?
— Дела у тебя идут здесь хорошо, не так ли?
— Да. Хорошо. Ты ведь знаешь, это богатый район. И, как в каждом богатом районе, деловые люди не могут обходиться здесь без адвокатов. Что же касается меня…
— Знаю, ты хороший адвокат!
— Но ты желаешь, кажется, чтобы мы уехали?..
Жале молчала.
— Ну что ж, уедем. Я понимаю, что тебя тревожит. Ты права, права! Но всё же не следует придавать слишком большого значения сплетням, которые распускают о нас. Поговорят, поговорят и перестанут. Всё забудется. Просто пока ни с кем не надо общаться.
— Но разве это возможно?
— А почему бы нет? Ты общайся только с теми, кто пожелает бывать в нашем доме. И не замечай тех, кто этого не хочет. Со временем лёд отчуждения растает и отношение к тебе изменится. Я в этом уверен.
Жале понимала, почему Мазхару сейчас особенно не хотелось уезжать отсюда. Она слышала от многих, а чаще других — от хозяина бара, что Мазхар считался в этих краях первоклассным адвокатом. Он понаторел в делах, связанных с восстановлением прав на собственность, и недавно взялся вести нашумевшее дело о наследстве, тянувшееся уже много лет.
Иск был предъявлен фабриканту, завладевшему громадными массивами земли и ворочавшему миллионами. Наследники предъявили претензии, означавшие для него потерю почти всей недвижимости или по крайней мере трёх её четвертей. Фабрикант давно уже проиграл бы дело, если бы не сумел вовремя прибрать к рукам адвокатов, выступавших на стороне истцов, если бы ему не удавалось подкупать секретарей судов, умудрявшихся выкрасть из дела тот или иной документ, и если бы, опять-таки с помощью денег, ему не удавалось выставлять целую вереницу лжесвидетелей.
И вот теперь он столкнулся с Мазхаром. Прожжённый делец полагал, что сумеет приручить и этого адвоката, как было с его предшественниками. Он подослал к Мазхару своих людей. Но им ничего не удалось добиться.
Неподкупность адвоката озадачила фабриканта. Он впервые видел человека, который отвернулся от больших денег. Это было просто непостижимо!
Жале, знавшая обо всём этом, восхищалась благородством и честностью Мазхара, и, быть может, чувство гордости за него ещё более усилило её привязанность. Была и другая причина.
Однажды после обеда Жале заглянула в контору и увидела Халдуна. Мазхар ещё не вернулся из суда, а секретарь куда-то ненадолго вышел, и мальчик был один. Он с восхищением рассматривал красивую нарядную тётю. Потрепав по щеке смутившегося мальчугана, Жале спросила:
— Папы нет, дитя моё?
— Нет, ханым-эфенди, — серьёзно ответил Халдун.
— А ты не знаешь, куда он ушёл?
— Знаю. В суд.
— О, я вижу ты смышлёный мальчик.
Халдун покраснел от удовольствия и отвёл глаза. Жале сделала вид, будто не знает его имени:
— Как же тебя зовут?
Он поднял глаза и гордо сказал:
— Халдун!
— А сколько тебе лет?
— Не знаю.
— Как же так?
— Мама знает. А я нет.
Жале вдруг почувствовала, как сострадание к мальчику обожгло её сердце. Стараясь подавить внезапное смятение, она непринуждённо сказала:
— Тогда спроси у неё. Каждый человек должен знать, сколько ему лет.
Лицо Халдуна вытянулось. Глядя на неё в упор своими светло-голубыми глазами, он проговорил:
— У меня больше нет мамы!
— Как это нет?
— Моя мама бросила меня и уехала. Она стала дурной женщиной.
«Так вот что внушает ему Хаджер-ханым», — с болью подумала Жале. Она подняла мальчика на руки и прижала его к себе. Халдун разрыдался.
— Это тебе бабушка сказала?
— Откуда вы знаете? — удивился он.
Жале не отвечала и только гладила его по голове.
В тот вечер она заговорила с Мазхаром о Халдуне. Как же можно так воспитывать ребёнка? Это ни на что не похоже! Если ей когда-нибудь доведётся жить в его доме, она сумеет поставить Хаджер-ханым на своё место!
14
Раннее морозное утро. Всё вокруг окутано фиолетовой дымкой. В половине седьмого послышался гудок табачной фабрики «Джибали».
Матушка Алие, сгорбленная старушка со сморщенным лицом и заострённым подбородком, на котором во все стороны смешно торчали седые волоски, торопливо собиралась на работу. Она готова была выйти из дому, но вдруг остановилась у постели спавшей племянницы и жадно уставилась на её белую руку. Она глядела и не могла оторвать глаз от этой руки, на которой, переливаясь, сверкал крупный бриллиант.
— Матушка Алие, мы опаздываем! — раздались с улицы голоса её товарок.
Старушка вздрогнула и, накинув на плечи ветхую шаль, тихо выскользнула за дверь.
Она жила в деревянном двухэтажном домике, который, казалось, вот-вот рухнет. Все балки давно сгнили, кровля совсем покосилась. В этом жалком домике, разделённом на клетушки — по четыре на каждом этаже, — ютилось немало рабочего люда: прядильщицы, чулочницы, трикотажницы.
На протяжении многих лет дом не ремонтировался ни разу. Никто не помнил, чтобы к нему прикасались руки плотников, штукатуров или маляров. Достаточно было небольшого подземного толчка или сильной бури, и судьба домика была бы решена.
Об этом хорошо знали все его обитатели, но им некуда было деться.
Матушка Алие шла в толпе работниц, спешивших на фабрику.
— С тех пор как приехала твоя племянница, ты совсем и не думаешь о работе, — сказала Фирдес.
Другие женщины были того же мнения.
— Может, племянница привезла тебе кучу денег? — ехидно спросила одна их них.
— Не иначе! Ведь она жена солидного человека, адвоката! — вставила другая.
— Матушка Алие! А почему же столько лет она о тебе не вспоминала?
Вопросы сыпались со всех сторон. Но матушка Алие была настолько поглощена своими мыслями, что даже не слыхала голосов товарок.
«Если, — думала старушка, — к весне адвокат не возьмёт племянницу назад, я уговорю её продать перстень. Ну что в нём проку? Болтается на пальце без всякой пользы! Вот если получить за него деньги да пустить их в дело… Разве плохо, например, скажу я ей, купить несколько чулочных машин?..»
Годы тяжёлого труда согнули матушку Алие почти пополам. Во рту у неё не осталось ни одного зуба. Жизнь обошлась с ней не слишком ласково. И она не собиралась давать племяннице поблажки. Кабы у Назан не было перстня, матушка Алие, видит аллах, сдержала бы клятву и не пустила бы её на порог своего дома. Многие годы все соседи слышали, как она проклинала племянницу. И как же они были поражены, когда Назан появилась в Сулеймание! Они могли бы поручиться, что незваной гостье покажут на дверь…
Однако всё вышло совсем не так, как они предполагали. Хотя старуха и встретила её очень холодно, но скоро лёд растаял. Она простила Назан.
Люди ломали голову, пытаясь объяснить причину такой перемены.
— Почему же столько лет она не вспоминала о тебе, матушка Алие? — в который раз спрашивала её Фирдес.
Матушка Алие продолжала отмалчиваться. Но женщины не унимались, и в конце концов она сказала:
— Да куда же ей было деваться? Бедняжка осталась совсем одна. Ведь я вам уже говорила, муж не дал ей ничего, кроме маленького чемоданчика…
— Пусть она не морочит тебе голову, — сказала чулочница Зелиха. — Как же так, ей дали развод от трёх до девяти лет, и вдруг она приехала с пустыми руками? Быть того не может!
— Ох-хо-хо! Издали и барабан — музыка…
— И то правда! От лихой родни и недобрых соседей и аллах не убережёт!
— Верно!
Женщины поднялись по булыжной мостовой к площади Бейязит. Теперь их путь лежал вдоль университетской стены. Неожиданный порыв ледяного ветра рванул платки и накидки. Женщины немного замешкались, но — дело было привычное — закутались поплотнее и двинулись дальше. Когда они пересекли площадь и вышли на шоссе, ведущее к Чаршыкапы, ветер немного стих.
— Я слыхала, что свекровь у неё была лютая, — возобновила разговор одна из женщин.
— Назан по-другому рассказывает. Свекровь будто очень её жалела, когда всё это случилось. Но я думаю, что дело было не так, — вздохнула матушка Алие. — Эта баба — сущий дьявол! Злющая! Хитрая! Я хоть там и не была, но поняла, что свекровь одной рукой рыла ей яму, а другой по головке гладила да приговаривала: «Доченька моя, ягнёночек мой!» Ишь какая ласковая! А что было все эти годы? Ведь она набрасывалась на Назан, как цепной пёс! Ничем ей не могла угодить племянница. Даже мамочкой не велела себя называть! Вот и судите, могла она ни с того ни с сего подобреть? Хитрила старуха, больше ничего!
— Ну конечно! Так оно и было, — в один голос поддержали матушку Алие женщины.
— И я ей то же говорила. А Назан всё твердит своё: «Нет, дорогая, когда я уезжала, она очень сокрушалась». А почему она уговорила племянницу не брать с собой ребёнка?
— Да, да, почему?
— Да потому, что если ребёнок останется в доме, — говорила свекровь, — то муж будет о ней вспоминать. А там затоскует, глядишь, и велит вернуться назад.
— Так она ещё надеется?
— Ну как же она поедет, сестрица? Ведь ей дали развод от трёх до девяти лет!
— Разве муж возьмёт такую назад?
— Ну конечно же нет!
— А почему не возьмёт? Нынешние мужчины — не те, что были! Шелкоперы какие-то. Им бы только женщину — пусть с ней хоть сорок человек переспали.
— Верно!
— Матушка Алие! А может, муж Назан-ханым полюбил другую?
— Да, поговаривают и об этом. Ходят слухи, что он снюхался с какой-то девкой из бара. Но племянница этому не верит. Он, говорит моя Назан, никогда не опустится до этого. Да, скорей всего, она просто хочет его выгородить. А мужчина есть мужчина! Как говорится: «Мой отец самый чистый на свете, и то в постель с женой ложится…»
Раздался взрыв смеха.
Они прошли через Чаршыкапы и, не доходя Чемберлиташа, свернули в одну из узких улочек. Слева и справа в неё вливались, словно ручейки, группы мужчин, женщин и детей. Толпа людей постепенно росла и дальше уже текла, словно большая река в половодье…
Было без пяти семь, когда матушка Алие и её товарки вошли в чулочный цех. Молодые работницы встали у машин, а старые гуськом направились в маленькую боковую каморку. Здесь производили последнюю операцию: вручную зашивали мысики.
Матушка Алие, которая обычно чесала язык, проклиная Назан, либо зубоскалила, отпуская такие шуточки, от которых женщины чуть не падали со смеху, сегодня была задумчива и молчалива.
— Кто бы там что ни говорил, а я зла на твою племянницу! — обратилась к ней Фирдес.
— Почему? — рассеянно спросила матушка Алие.
— Как почему? Да ведь это твоя приёмная дочь! Ни разу не вспомнила о тебе, пока ей было хорошо! А сейчас приехала без гроша и села на шею.
— Нет, дорогая, слава аллаху, у неё есть за пазухой несколько курушей.
— Тогда что тебя тревожит? Почему ты стала сама не своя?
Матушка Алие вздохнула и улыбнулась. Но вскоре лицо её опять стало озабоченным.
— Ах, — махнула она наконец рукой, — зачем скрывать от рабов божьих то, что ведомо аллаху? Я думаю о перстне. Посмотрели бы вы, какой у неё перстень!
Женщины даже рты раскрыли от удивления, услышав такую новость.
— Продать бы его, думаю, да купить несколько чулочных машин…
Глаза у женщин заблестели.
— Вот это да!
— Значит, дорогой перстень?
— Дорогой? Да ему цены нет! Старинный. Вроде от самого султана… Если бы она его продала! Тогда бы можно купить маленькую мастерскую. Вот было б дело!..
Каждая из них мечтала о том же самом всю свою жизнь. Даже поговорить об этом доставляло им огромное удовольствие.
— Так чего она тянет, почему не продаёт?
— Она ждёт, что муж позовёт её обратно, — сокрушённо вздохнула матушка Алие.
— Ну, если бы муж собирался взять её обратно, зачем было давать развод?
— Откуда мне знать? Свекровь сказала ей: «Ты не беспокойся, самое позднее к весне вернёшься».
— Брешет, небось, клянусь аллахом, врёт окаянная!
— Просто хитрит старуха. Выдумала всё, чтобы легче было избавиться от невестки.
— И я ей о том толкую. А она не верит… Если бы она меня послушала, продала бы перстень…
— А ты просила её об этом?
— Один раз как-то заикнулась, но она рассердилась: «Это, — говорит, — подарок мужа и память о ребёнке». Вот дурная голова! Я бы на её месте сразу продала и купила три-четыре машины…
— И, трах-тарарах, потекли бы денежки!
— Клянусь аллахом, не прошло бы и года, как я заимела бы квартиру из двух комнат с кухней.
— А я бы по-другому… Знаете, что бы я сделала? Прежде всего купила бы немного земли и построила мастерскую. А над ней квартирку.
— Хорошо придумала!
— Да что две комнаты и кухня? Как там разместиться? Я бы сделала три. И комнату для омовения…
Матушка Алие слушала и думала о своём. «Если племянница не согласится продать перстень и купить чулочные машины, то надо хотя бы заставить её платить за квартиру. И столоваться мы будем врозь».
И вдруг её словно осенило: «А может, у Назан есть деньги? Если она не хочет продавать перстень, так, наверно, на что-то рассчитывает. Кто у неё есть? Да никого. Какая-то подружка, Несрин. Ну, обедом её несколько раз накормила. А дальше что? Кто эта Несрин? Что за птица? Назан говорит, что она больна чахоткой. Очень добрая, говорит. Но чем она занимается? Мужа нет, нигде не работает, а на что, спрашивается, живёт?»
Наконец она устала от всех этих размышлений и прислушалась к разговору своих товарок. Они сильно горячились, обсуждая, кто же пойдёт к ней в мастерскую?
— Кого ты возьмёшь на работу? — спросила одна из женщин.
— Всех! — с серьёзным видом сказала матушка Алие. — Вас-то я знаю, чего ради нанимать других?
— Ну и платить нам будешь побольше, чем здесь платят?
— Конечно. Вот только дал бы аллах дожить до этого дня!
— Ты должна сделать все, чтобы обстряпать это дельце, — заговорили все вокруг.
— И нас вытащишь из нищеты и сама заживёшь.
Матушка Алие опять задумалась. «Ну как же подъехать к Назан? Похоже, мы делим шкуру неубитого медведя. Нет, так не годится. Надо по бороде и гребень завести. А я-то ни разу не улыбнулась ей… Может, купить с полкилограмма пирзолы?[16] Или сходить к ходже Бекиру за халвой с фисташками?..»
Эта мысль засела у неё в голове. Назан очень любила халву с фисташками. «Да, надо купить полкилограмма пирзолы и граммов двести пятьдесят халвы…»
Матушка Алие заглянула в кошелёк. Денег было маловато.
— Дай мне взаймы одну лиру, — попросила она у Фирдес. — На той неделе верну.
— Зачем тебе?
— Нужно!
— Зачем?
— Назан любит тахинную халву…
Назан проснулась от лёгкого постукивания в окно, под которым спала. Она вскочила и, увидев Несрин, побежала к двери.
— Заходите, пожалуйста! Прошу извинить меня, вчера я очень поздно легла и…
Несрин закашлялась, прижимая ко рту свой розовый платочек.
— Этот кашель меня вконец замучил!
Они вошли в комнату. Торопливо заправляя постель, Назан спросила:
— Что случилось? Ведь Сами обещал отвезти вас сегодня к доктору?
Несрин вздохнула.
— Дождёшься от него, как же! Сейчас снова при деньгах, да ещё каких! Вот и задрал нос!.. А ты что делала?
Назан тоже вздохнула. Взгляд её потух.
— Что мне делать, сестрица? Ничего не делаю. Только люди не дают покоя.
— Кто, тётка?
— Да. Заладила одно: «Хитростью от тебя избавились, сыграли с тобой злую шутку! Брось свои надежды, забудь о сыне!»
Назан заплакала:
— Забыть? Легко сказать! Как же забыть своё дитя? Разве это в моих силах? Все ночи напролёт я только и думаю о Халдуне…
Несрин снова надолго закашлялась. Отдышавшись, она сказала:
— Одевайся! Пойдём вместе к доктору.
Назан и сама была рада уйти из этой конуры. На улице она обычно немного рассеивалась и меньше тосковала по сыну.
Небо нависло совсем низко над крышами домов, стало ещё холоднее.
— Ночью, наверно, пойдёт снег.
— Возможно, я люблю снег.
— Лишь бы потом не подул южный ветер. А то здесь будет такая грязь, не пролезешь.
На площади Бейязит они сели в трамвай. Врач, к которому ехала на приём Несрин, — известный специалист по туберкулёзу — жил в Бейоглу[17]. Но Назан очень хотелось прогуляться пешком, и она предложила сойти раньше.
— Тогда открой лицо, — сказала Несрин.
После некоторого колебания Назан подняла край чаршафа и стала пунцовой от смущения. Она завидовала Несрин, которая чувствовала себя совершенно свободно и непринуждённо шагала рядом в своём нарядном манто, красиво облегавшем фигуру. «Вот бы и мне так», — подумала Назан и огляделась вокруг. Они шли по центральной улице Истикляль-джаддеси. Женщины в чаршафах попадались совсем редко.
Сравнительно недавно, на одном из вечеров, Мустафа Кемаль-паша, беседуя с группой молодых учительниц, посоветовал им сбросить покрывала. Сначала сама мысль об этом показалась дикой. Но постепенно некоторые свободомыслящие учительницы, а также кое-кто из жён чиновников последовали этому совету. И вот теперь на улицах Стамбула было уже много женщин с открытыми лицами.
— Вы только посмотрите, Несрин, — как красиво!
— Конечно, красиво. Но если тебе нравятся открытые лица, почему ты сама не последуешь их примеру?
— Но вы же знаете, сестрица, что в Сулеймание без чаршафа проходу не дадут. Кругом одни фанатики! Ничего не поделаешь, надо терпеть.
— Как раз вчера вечером я думала об этом, — сказала Несрин останавливаясь.
— О чём же?
— О том, чтобы предложить тебе поселиться со мной. Я собираюсь съехать со своей квартиры в Аксарае. До бара далеко — это раз. Да и фанатиков там тоже хоть отбавляй, пожалуй, не меньше, чем в Сулеймание. Я хочу подыскать что-нибудь в одном из пансионов на Тарлабаши[18]. Ты согласилась бы переехать ко мне?
Назан не ответила. «Жить вдвоём было бы неплохо, — думала она. — Но… если узнает муж. У Тарлабаши дурная слава…»
— И к Сами я буду поближе, — продолжала Несрин. — Хотя, собственно, на него у меня нет никакой надежды. Ему я нужна только тогда, когда у него нет ни гроша в кармане.
Несрин и Назан, продолжая беседовать, вошли в приёмную врача, где в ожидании очереди сидело несколько больных. Вскоре открылась дверь, и на пороге появился высокий, широкоплечий мужчина. Пальто цвета беж, лакированные туфли и лихо надвинутая на лоб феска придавали всей его фигуре щёгольской вид.
Матушка Алие, сгорбленная старушка со сморщенным лицом и заострённым подбородком, на котором во все стороны смешно торчали седые волоски, торопливо собиралась на работу. Она готова была выйти из дому, но вдруг остановилась у постели спавшей племянницы и жадно уставилась на её белую руку. Она глядела и не могла оторвать глаз от этой руки, на которой, переливаясь, сверкал крупный бриллиант.
— Матушка Алие, мы опаздываем! — раздались с улицы голоса её товарок.
Старушка вздрогнула и, накинув на плечи ветхую шаль, тихо выскользнула за дверь.
Она жила в деревянном двухэтажном домике, который, казалось, вот-вот рухнет. Все балки давно сгнили, кровля совсем покосилась. В этом жалком домике, разделённом на клетушки — по четыре на каждом этаже, — ютилось немало рабочего люда: прядильщицы, чулочницы, трикотажницы.
На протяжении многих лет дом не ремонтировался ни разу. Никто не помнил, чтобы к нему прикасались руки плотников, штукатуров или маляров. Достаточно было небольшого подземного толчка или сильной бури, и судьба домика была бы решена.
Об этом хорошо знали все его обитатели, но им некуда было деться.
Матушка Алие шла в толпе работниц, спешивших на фабрику.
— С тех пор как приехала твоя племянница, ты совсем и не думаешь о работе, — сказала Фирдес.
Другие женщины были того же мнения.
— Может, племянница привезла тебе кучу денег? — ехидно спросила одна их них.
— Не иначе! Ведь она жена солидного человека, адвоката! — вставила другая.
— Матушка Алие! А почему же столько лет она о тебе не вспоминала?
Вопросы сыпались со всех сторон. Но матушка Алие была настолько поглощена своими мыслями, что даже не слыхала голосов товарок.
«Если, — думала старушка, — к весне адвокат не возьмёт племянницу назад, я уговорю её продать перстень. Ну что в нём проку? Болтается на пальце без всякой пользы! Вот если получить за него деньги да пустить их в дело… Разве плохо, например, скажу я ей, купить несколько чулочных машин?..»
Годы тяжёлого труда согнули матушку Алие почти пополам. Во рту у неё не осталось ни одного зуба. Жизнь обошлась с ней не слишком ласково. И она не собиралась давать племяннице поблажки. Кабы у Назан не было перстня, матушка Алие, видит аллах, сдержала бы клятву и не пустила бы её на порог своего дома. Многие годы все соседи слышали, как она проклинала племянницу. И как же они были поражены, когда Назан появилась в Сулеймание! Они могли бы поручиться, что незваной гостье покажут на дверь…
Однако всё вышло совсем не так, как они предполагали. Хотя старуха и встретила её очень холодно, но скоро лёд растаял. Она простила Назан.
Люди ломали голову, пытаясь объяснить причину такой перемены.
— Почему же столько лет она не вспоминала о тебе, матушка Алие? — в который раз спрашивала её Фирдес.
Матушка Алие продолжала отмалчиваться. Но женщины не унимались, и в конце концов она сказала:
— Да куда же ей было деваться? Бедняжка осталась совсем одна. Ведь я вам уже говорила, муж не дал ей ничего, кроме маленького чемоданчика…
— Пусть она не морочит тебе голову, — сказала чулочница Зелиха. — Как же так, ей дали развод от трёх до девяти лет, и вдруг она приехала с пустыми руками? Быть того не может!
— Ох-хо-хо! Издали и барабан — музыка…
— И то правда! От лихой родни и недобрых соседей и аллах не убережёт!
— Верно!
Женщины поднялись по булыжной мостовой к площади Бейязит. Теперь их путь лежал вдоль университетской стены. Неожиданный порыв ледяного ветра рванул платки и накидки. Женщины немного замешкались, но — дело было привычное — закутались поплотнее и двинулись дальше. Когда они пересекли площадь и вышли на шоссе, ведущее к Чаршыкапы, ветер немного стих.
— Я слыхала, что свекровь у неё была лютая, — возобновила разговор одна из женщин.
— Назан по-другому рассказывает. Свекровь будто очень её жалела, когда всё это случилось. Но я думаю, что дело было не так, — вздохнула матушка Алие. — Эта баба — сущий дьявол! Злющая! Хитрая! Я хоть там и не была, но поняла, что свекровь одной рукой рыла ей яму, а другой по головке гладила да приговаривала: «Доченька моя, ягнёночек мой!» Ишь какая ласковая! А что было все эти годы? Ведь она набрасывалась на Назан, как цепной пёс! Ничем ей не могла угодить племянница. Даже мамочкой не велела себя называть! Вот и судите, могла она ни с того ни с сего подобреть? Хитрила старуха, больше ничего!
— Ну конечно! Так оно и было, — в один голос поддержали матушку Алие женщины.
— И я ей то же говорила. А Назан всё твердит своё: «Нет, дорогая, когда я уезжала, она очень сокрушалась». А почему она уговорила племянницу не брать с собой ребёнка?
— Да, да, почему?
— Да потому, что если ребёнок останется в доме, — говорила свекровь, — то муж будет о ней вспоминать. А там затоскует, глядишь, и велит вернуться назад.
— Так она ещё надеется?
— Ну как же она поедет, сестрица? Ведь ей дали развод от трёх до девяти лет!
— Разве муж возьмёт такую назад?
— Ну конечно же нет!
— А почему не возьмёт? Нынешние мужчины — не те, что были! Шелкоперы какие-то. Им бы только женщину — пусть с ней хоть сорок человек переспали.
— Верно!
— Матушка Алие! А может, муж Назан-ханым полюбил другую?
— Да, поговаривают и об этом. Ходят слухи, что он снюхался с какой-то девкой из бара. Но племянница этому не верит. Он, говорит моя Назан, никогда не опустится до этого. Да, скорей всего, она просто хочет его выгородить. А мужчина есть мужчина! Как говорится: «Мой отец самый чистый на свете, и то в постель с женой ложится…»
Раздался взрыв смеха.
Они прошли через Чаршыкапы и, не доходя Чемберлиташа, свернули в одну из узких улочек. Слева и справа в неё вливались, словно ручейки, группы мужчин, женщин и детей. Толпа людей постепенно росла и дальше уже текла, словно большая река в половодье…
Было без пяти семь, когда матушка Алие и её товарки вошли в чулочный цех. Молодые работницы встали у машин, а старые гуськом направились в маленькую боковую каморку. Здесь производили последнюю операцию: вручную зашивали мысики.
Матушка Алие, которая обычно чесала язык, проклиная Назан, либо зубоскалила, отпуская такие шуточки, от которых женщины чуть не падали со смеху, сегодня была задумчива и молчалива.
— Кто бы там что ни говорил, а я зла на твою племянницу! — обратилась к ней Фирдес.
— Почему? — рассеянно спросила матушка Алие.
— Как почему? Да ведь это твоя приёмная дочь! Ни разу не вспомнила о тебе, пока ей было хорошо! А сейчас приехала без гроша и села на шею.
— Нет, дорогая, слава аллаху, у неё есть за пазухой несколько курушей.
— Тогда что тебя тревожит? Почему ты стала сама не своя?
Матушка Алие вздохнула и улыбнулась. Но вскоре лицо её опять стало озабоченным.
— Ах, — махнула она наконец рукой, — зачем скрывать от рабов божьих то, что ведомо аллаху? Я думаю о перстне. Посмотрели бы вы, какой у неё перстень!
Женщины даже рты раскрыли от удивления, услышав такую новость.
— Продать бы его, думаю, да купить несколько чулочных машин…
Глаза у женщин заблестели.
— Вот это да!
— Значит, дорогой перстень?
— Дорогой? Да ему цены нет! Старинный. Вроде от самого султана… Если бы она его продала! Тогда бы можно купить маленькую мастерскую. Вот было б дело!..
Каждая из них мечтала о том же самом всю свою жизнь. Даже поговорить об этом доставляло им огромное удовольствие.
— Так чего она тянет, почему не продаёт?
— Она ждёт, что муж позовёт её обратно, — сокрушённо вздохнула матушка Алие.
— Ну, если бы муж собирался взять её обратно, зачем было давать развод?
— Откуда мне знать? Свекровь сказала ей: «Ты не беспокойся, самое позднее к весне вернёшься».
— Брешет, небось, клянусь аллахом, врёт окаянная!
— Просто хитрит старуха. Выдумала всё, чтобы легче было избавиться от невестки.
— И я ей о том толкую. А она не верит… Если бы она меня послушала, продала бы перстень…
— А ты просила её об этом?
— Один раз как-то заикнулась, но она рассердилась: «Это, — говорит, — подарок мужа и память о ребёнке». Вот дурная голова! Я бы на её месте сразу продала и купила три-четыре машины…
— И, трах-тарарах, потекли бы денежки!
— Клянусь аллахом, не прошло бы и года, как я заимела бы квартиру из двух комнат с кухней.
— А я бы по-другому… Знаете, что бы я сделала? Прежде всего купила бы немного земли и построила мастерскую. А над ней квартирку.
— Хорошо придумала!
— Да что две комнаты и кухня? Как там разместиться? Я бы сделала три. И комнату для омовения…
Матушка Алие слушала и думала о своём. «Если племянница не согласится продать перстень и купить чулочные машины, то надо хотя бы заставить её платить за квартиру. И столоваться мы будем врозь».
И вдруг её словно осенило: «А может, у Назан есть деньги? Если она не хочет продавать перстень, так, наверно, на что-то рассчитывает. Кто у неё есть? Да никого. Какая-то подружка, Несрин. Ну, обедом её несколько раз накормила. А дальше что? Кто эта Несрин? Что за птица? Назан говорит, что она больна чахоткой. Очень добрая, говорит. Но чем она занимается? Мужа нет, нигде не работает, а на что, спрашивается, живёт?»
Наконец она устала от всех этих размышлений и прислушалась к разговору своих товарок. Они сильно горячились, обсуждая, кто же пойдёт к ней в мастерскую?
— Кого ты возьмёшь на работу? — спросила одна из женщин.
— Всех! — с серьёзным видом сказала матушка Алие. — Вас-то я знаю, чего ради нанимать других?
— Ну и платить нам будешь побольше, чем здесь платят?
— Конечно. Вот только дал бы аллах дожить до этого дня!
— Ты должна сделать все, чтобы обстряпать это дельце, — заговорили все вокруг.
— И нас вытащишь из нищеты и сама заживёшь.
Матушка Алие опять задумалась. «Ну как же подъехать к Назан? Похоже, мы делим шкуру неубитого медведя. Нет, так не годится. Надо по бороде и гребень завести. А я-то ни разу не улыбнулась ей… Может, купить с полкилограмма пирзолы?[16] Или сходить к ходже Бекиру за халвой с фисташками?..»
Эта мысль засела у неё в голове. Назан очень любила халву с фисташками. «Да, надо купить полкилограмма пирзолы и граммов двести пятьдесят халвы…»
Матушка Алие заглянула в кошелёк. Денег было маловато.
— Дай мне взаймы одну лиру, — попросила она у Фирдес. — На той неделе верну.
— Зачем тебе?
— Нужно!
— Зачем?
— Назан любит тахинную халву…
Назан проснулась от лёгкого постукивания в окно, под которым спала. Она вскочила и, увидев Несрин, побежала к двери.
— Заходите, пожалуйста! Прошу извинить меня, вчера я очень поздно легла и…
Несрин закашлялась, прижимая ко рту свой розовый платочек.
— Этот кашель меня вконец замучил!
Они вошли в комнату. Торопливо заправляя постель, Назан спросила:
— Что случилось? Ведь Сами обещал отвезти вас сегодня к доктору?
Несрин вздохнула.
— Дождёшься от него, как же! Сейчас снова при деньгах, да ещё каких! Вот и задрал нос!.. А ты что делала?
Назан тоже вздохнула. Взгляд её потух.
— Что мне делать, сестрица? Ничего не делаю. Только люди не дают покоя.
— Кто, тётка?
— Да. Заладила одно: «Хитростью от тебя избавились, сыграли с тобой злую шутку! Брось свои надежды, забудь о сыне!»
Назан заплакала:
— Забыть? Легко сказать! Как же забыть своё дитя? Разве это в моих силах? Все ночи напролёт я только и думаю о Халдуне…
Несрин снова надолго закашлялась. Отдышавшись, она сказала:
— Одевайся! Пойдём вместе к доктору.
Назан и сама была рада уйти из этой конуры. На улице она обычно немного рассеивалась и меньше тосковала по сыну.
Небо нависло совсем низко над крышами домов, стало ещё холоднее.
— Ночью, наверно, пойдёт снег.
— Возможно, я люблю снег.
— Лишь бы потом не подул южный ветер. А то здесь будет такая грязь, не пролезешь.
На площади Бейязит они сели в трамвай. Врач, к которому ехала на приём Несрин, — известный специалист по туберкулёзу — жил в Бейоглу[17]. Но Назан очень хотелось прогуляться пешком, и она предложила сойти раньше.
— Тогда открой лицо, — сказала Несрин.
После некоторого колебания Назан подняла край чаршафа и стала пунцовой от смущения. Она завидовала Несрин, которая чувствовала себя совершенно свободно и непринуждённо шагала рядом в своём нарядном манто, красиво облегавшем фигуру. «Вот бы и мне так», — подумала Назан и огляделась вокруг. Они шли по центральной улице Истикляль-джаддеси. Женщины в чаршафах попадались совсем редко.
Сравнительно недавно, на одном из вечеров, Мустафа Кемаль-паша, беседуя с группой молодых учительниц, посоветовал им сбросить покрывала. Сначала сама мысль об этом показалась дикой. Но постепенно некоторые свободомыслящие учительницы, а также кое-кто из жён чиновников последовали этому совету. И вот теперь на улицах Стамбула было уже много женщин с открытыми лицами.
— Вы только посмотрите, Несрин, — как красиво!
— Конечно, красиво. Но если тебе нравятся открытые лица, почему ты сама не последуешь их примеру?
— Но вы же знаете, сестрица, что в Сулеймание без чаршафа проходу не дадут. Кругом одни фанатики! Ничего не поделаешь, надо терпеть.
— Как раз вчера вечером я думала об этом, — сказала Несрин останавливаясь.
— О чём же?
— О том, чтобы предложить тебе поселиться со мной. Я собираюсь съехать со своей квартиры в Аксарае. До бара далеко — это раз. Да и фанатиков там тоже хоть отбавляй, пожалуй, не меньше, чем в Сулеймание. Я хочу подыскать что-нибудь в одном из пансионов на Тарлабаши[18]. Ты согласилась бы переехать ко мне?
Назан не ответила. «Жить вдвоём было бы неплохо, — думала она. — Но… если узнает муж. У Тарлабаши дурная слава…»
— И к Сами я буду поближе, — продолжала Несрин. — Хотя, собственно, на него у меня нет никакой надежды. Ему я нужна только тогда, когда у него нет ни гроша в кармане.
Несрин и Назан, продолжая беседовать, вошли в приёмную врача, где в ожидании очереди сидело несколько больных. Вскоре открылась дверь, и на пороге появился высокий, широкоплечий мужчина. Пальто цвета беж, лакированные туфли и лихо надвинутая на лоб феска придавали всей его фигуре щёгольской вид.