Страница:
— Одним словом, ему нечего опасаться, что ты его бросишь!
— Всё шутишь?
Несрин вытерла ладонями глаза.
— Я не шучу, Жале. Может быть, ты права, и я преувеличиваю твою вину… Но что делать, я не могу заставить себя не испытывать жалости к этой бедняжке. Ведь и моё гнездо тоже когда-то разрушили.
— Не кажется ли тебе, что в данном случае оно само разрушилось? Да, разрушилось до основания…
Небрежно напевая, Жале вышла из комнаты.
10
11
— Всё шутишь?
Несрин вытерла ладонями глаза.
— Я не шучу, Жале. Может быть, ты права, и я преувеличиваю твою вину… Но что делать, я не могу заставить себя не испытывать жалости к этой бедняжке. Ведь и моё гнездо тоже когда-то разрушили.
— Не кажется ли тебе, что в данном случае оно само разрушилось? Да, разрушилось до основания…
Небрежно напевая, Жале вышла из комнаты.
10
На комоде с большим зеркалом громко тикали маленькие часы в перламутровой оправе. Хаджер-ханым восседала на тахте и, держа на коленях Халдуна, перебирала чётки.
— Видишь, Мазхар сегодня опять не пришёл, — сказала она невестке. — Почему, спрашивается? Да потому, что охладел к тебе и дом стал ему безразличен. Вот если бы ты умела его привязать, так он спешил бы к своему очагу.
Халдун уснул, и Хаджер-ханым уложила его, прикрыв красным молитвенным ковриком. Она с усилием поднялась, чтобы немного размять затекшие ноги.
«…Нет, — думала Хаджер-ханым, — недаром страх закрался в мою душу в тот день, когда эта высокая стройная женщина вошла в контору сына. Молодая! Красивая! С характером! Видит аллах, приберёт она Мазхара к рукам, никто ничего не сможет поделать!»
Хаджер-ханым была в полной растерянности. Она и желала, чтобы Назан покинула их дом, и страшилась «девицы из бара». «Но нет, — возражала она самой себе, — Мазхар известный адвокат, неужто же он не дорожит своей репутацией?»
Хаджер-ханым посмотрела на часы: ровно девять! Она перевела взгляд на невестку. Какое бледное лицо! А эти губы, к которым никогда не прикасалась помада! Ну, чего она стоит рядом «с девицей из бара»? Конечно, сын предпочтёт ту. И будет прав!
— Ты, наверно, никогда не смотришься в зеркало. Вот, полюбуйся и скажи, может нравиться мужу такая бледная, неряшливо одетая женщина?.. Этому надо положить конец, — сказала она, раскрывая коробку с пудрой.
Хаджер-ханым поплевала на какую-то красную тряпочку, тронула ею щеки Назан, потом напудрила её, подвела брови и накрасила губы.
Робко поглядев на своё отражение в зеркале, Назан подумала, что свекровь перестаралась, но решила не придавать этому значения. «Ведь она впервые в жизни дала понять, что считает меня человеком. Занялась вот моей внешностью, хочет, чтобы я стала красивее…» Назан чувствовала себя почти счастливой. Почти, потому что её не переставала тревожить мысль о Мазхаре. Но так хотелось верить, что всё теперь уладится, ведь свекровь так переменилась. Почему? Она не доискивалась причины, а просто радовалась…
Наконец Хаджер-ханым закончила свои манипуляции с лицом Назан. Отступив немного, она внимательно оглядела невестку и осталась довольна. По её мнению, Назан очень похорошела. Брови, глаза, губы, цвет лица — всё было превосходно. Теперь, думала Хаджер-ханым, жена сына вполне может потягаться с девицей из бара. Ей, правда, не хватало обаяния «той» — Назан была совершенно лишена кокетства и слишком уж проста в обращении. Но и это бы ещё ничего. Всё портил её пришибленный вид. Она держалась так, словно чувствовала за собой какую-то провинность…
Однако Хаджер-ханым решила не отступать от задуманного плана.
— Теперь каждый может сказать, что ты прехорошенькая, дитя моё. Разве другие женщины — жёны наших знакомых — красивее тебя? Нисколько не красивее, но зато много хитрее. Они умеют себя преподнести, только и всего. Да, — спохватилась Хаджер-ханым, — не забудь надеть перстень.
Назан густо покраснела. Ей было мучительно стыдно, ведь она едва не заподозрила Хаджер-ханым в воровстве!
Вся трепеща, она вышла из комнаты свекрови, достала заветный футляр и надела на палец бриллиантовый перстень. Любуясь блеском драгоценного камня, она радовалась, как малый ребёнок. Её потянуло к зеркалу. Действительно, свекровь немного перестаралась. Хорошо бы кое-где стереть лишнюю краску. Но она может рассердиться. Назан решила оставить всё как есть.
Она подошла к окну и раздвинула занавеску. На улице темным-темно. Под слабым светом уличного фонаря едва белел угол противоположного дома. Шумел дождь, и Назан, поёживаясь, села в кресло.
— Вот что, милая! — раздался за её спиной голос Хаджер-ханым. — Раз ты начала приводить себя в порядок, так нельзя оставаться в этом старом тряпье.
— Что же мне надеть? — беспомощно развела руками Назан.
— Опять я должна ломать себе голову! Надень синее бархатное платье, и всё. Да ещё принеси в комнату мангал — здесь очень холодно. Возьми у меня углей.
— Всё, всё сейчас же сделаю…
Назан схватила медный мангал, который она каждый день натирала лимоном до блеска, хотя обычно он стоял у кровати без употребления, и понесла его в комнату свекрови. Здесь действительно было много теплее, чем в спальне. Возвратясь назад с мангалом, полным горящих углей, она сбросила выцветшее ситцевое тряпьё и, как велела свекровь, нарядилась в синее бархатное платье. «Что поделаешь? — думала Назан, глядя на мерцавшие угли. — Видно, так уж заведено… А вдруг мужу всё это не понравится? — засомневалась она и тяжело опустилась в кресло. — Как говорится: захочешь подморгнуть, а чего доброго, и глаза лишишься.
Постепенно тепло, исходившее от мангала, одолело царивший в комнате холод. Стало уютней, и Назан вспомнила об амулете. Свекровь уже, наверно, легла. Но её нечего бояться, даже если она и войдёт… Ведь теперь ей всё известно. Она сама говорит, что женщина, которая хочет удержать мужа, не должна поступаться ничем!
Назан поднялась с кресла, сняла с вешалки пиджак мужа… Но тут её охватил смертельный страх. А вдруг он случайно нащупает амулет и спросит: «Кто зашил сюда эту дрянь?»
Назан вся дрожала и была готова отказаться от своей затеи. Но её точил червь сомнения. Разве любая женщина на её месте не поступила бы точно так же?
Вытащив из-за пазухи амулет, она повертела в руках пиджак и решила, что самым подходящим местом будет подкладное плечо, ближе к вороту. Слегка подпоров подкладку маленьким перочинным ножом, она вложила талисман, аккуратно расправила складки и зашила. «Вот и всё! Мазхар ни о чём не догадается. Да и забот у него столько…»
Пробило одиннадцать. Ещё удар — половина двенадцатого. Веки у неё отяжелели, голова склонилась на плечо. «Видно, муж не придёт домой и сегодня», — подумала она и задремала.
После полуночи, когда Мазхар и Жале выходили из бара, дождь стих. Небо усыпали яркие звёзды. Было очень заманчиво пройтись по умытым, опустевшим улицам.
— Восхитительная погода, не правда ли?
— Да, очень хорошо.
— А знаешь ли ты, чего мне сейчас хочется?
— Чего же?
— Гулять с тобой рука об руку, гулять до самого утра…
Жале засмеялась:
— И мне тоже. Но здесь это невозможно. Сохрани своё желание до Стамбула. Когда поедем туда…
— А ведь поедем, правда?
— Почему бы и нет? Разве это такая несбыточная мечта?
— Конечно! Но… Пройдёмся, Жале.
— Ты совсем голову потерял! — воскликнула Жале, озираясь вокруг. Поздние посетители бара, выходя на улицу, пялили на них глаза.
За ними вышел хозяин бара.
— Вы кого-нибудь ждёте?
— Да нет же! Я ей говорю, погода хорошая, пройдёмся, а она боится.
— Пошли! — решительно сказал хозяин бара и взял их под руки.
Сделав несколько шагов, он кликнул извозчика:
— Эй, араб!
Дремавший под своей высокой остроконечной папахой извозчик встрепенулся:
— Что прикажете, бей-эфенди?
— Поезжай за нами!
— Слушаюсь, бей-эфенди!
Он натянул вожжи, и фаэтон медленно покатил за ними.
Дорога становилась всё хуже. Приходилось перепрыгивать через большие лужи.
— Дальше не пойдём, Мазхар-бей! Это не прогулка, а сущее наказание, — сказал хозяин бара. — Давайте лучше отложим её, пока не подсохнет…
— Отложить, так отложить, — согласился Мазхар и крикнул: — Подъезжай, красавец!
Извозчик выпрямился на козлах и придержал лошадей. Все уселись в фаэтон.
Вскоре подъехали к пансиону. Жале вышла, пожала своим спутникам руки и, пожелав доброй ночи, скрылась за калиткой.
Теперь хозяин бара смог наконец заговорить о том, что его так волновало. Он сказал Мазхару напрямик, что его связь с Жале уже стала известна всем. Быть может, Мазхар-бей собирается взять её из бара?
— Вполне возможно, — проговорил терпеливо слушавший Мазхар.
«Значит, надо ожидать, что Жале скоро упорхнёт из моего заведения? — подумал хозяин бара. — О, этой девице нелегко найти замену! Как назло вскоре заканчивается срок её контракта. А теперь, когда за её спиной стоит известный адвокат Мазхар-бей, Жале как пить дать откажется его продлить».
— Все говорят, что вы хотите жениться на ней. Но я не могу этому поверить…
— Почему же? — бросил Мазхар, начиная раздражаться.
— Значит, слухи, которые ходят о вас…
— Вполне возможно!
Хозяин бара умолк. Он уже более не сомневался, что намерения адвоката не сулят ему ничего хорошего. Этот молодой человек просто грабит его, забирая из бара самую красивую девицу! Придётся поехать в Стамбул и подыскать там что-нибудь в этом роде. И он должен нести такие убытки, чёрт подери! Уж если такой известный адвокат решил развестись с женой и жениться на другой, так неужели в городе мало девушек из порядочных, знатных семей?
Его размышления прервал голос Мазхара:
— Я хотел спросить о подруге Жале Несрин.
— Что именно вас интересует?
— Да вот она уговаривает Жале отказаться от меня… Ей-то какое дело до этого?
— О, у Несрин очень доброе сердце, — заметил хозяин бара, уловив, что волнует адвоката. — У неё чахотка. Она перенесла много горя. Её муж увлёкся легкомысленной танцовщицей и бросил Несрин…
— Что ж, всё бывает… Каждая овца висит на своей ноге. Судьба!
Хозяин бара покосился на Мазхара.
— Несрин очень чувствительна. Сколько раз она говорила мне со слезами на глазах, что Жале совсем свела с ума своего адвоката, вас то есть, а у него ведь, говорит, есть ребёнок…
— Я не желаю, чтобы кто-то совал нос в мои дела, — раздражённо сказал Мазхар. — Да и ты, я смотрю, не на моей стороне. Но твои чувства как-то можно оправдать. Я знаю — Жале приносит тебе хороший доход.
— Нет-нет! Я вовсе не о том беспокоюсь.
— О чём же?
— Ведь у меня к вам отношение особое, а она, как-никак, девица из бара…
— Больше всего меня бесит, когда её называют «девицей из бара». Это говорится нарочно, чтобы унизить Жале.
— Верно, — согласился хозяин бара, — но удивляться не приходится. Люди не могут смотреть на это по-другому. Так будет всегда!
— Ну, нет! Многое пришлось нам уже пережить. Мы избавились от феодалов, аристократии. Одна эпоха сменилась другой. И впредь всё будет изменяться. Наверно, не сегодня-завтра мы наденем европейские шляпы. Вполне возможно, что будет даже принят специальный закон о культуре одежды для турок. Темп жизни ускорится, и мы станем походить на людей, живущих на Западе. А понятие «Запад» — это не только внешний вид. Приобщиться к западной культуре — значит перестроить все наши институты на западный манер, перестроить всё в наших головах, изменить весь образ мыслей, все наши суждения и представления…
— Я всё это понимаю, но вот со шляпами никак не могу смириться, — прервал Мазхар-бея хозяин бара. — Мы, турки, и вдруг наденем шляпы, которые ещё вчера называли ночными горшками. Чушь какая-то!
Мазхар рассмеялся:
— А как было с шароварами? Где они? От них осталось только воспоминание… Простые люди не придают таким мелочам большого значения. Как власти решат, с тем они и согласятся. Людям нужен хлеб — это прежде всего. А что на голову надеть, это уж дело десятое… К тому же все эти фески да папахи… Разве это наш национальный головной убор? Нет, это всё не наше. Просто те, кто стоял во главе государства, решили ввести такие головные уборы. А когда решался вопрос о запрещении носить фески, то поверь мне, недовольство проявляла лишь небольшая группа учёных-педантов, а не народ. Народ, как ягнёнок. Но учёные давно уже встали на сторону нового режима. Вот почему…
— Мы будем носить шляпы?
— Можешь в этом нисколько не сомневаться!
Фаэтон остановился. Мазхар так и не успел сказать хозяину бара того главного о Жале, что считал необходимым. Он вышел, пожав ему руку.
Мазхар не был у себя уже несколько дней, но его совсем не тянуло в опостылевший дом. Ничто более не связывало его с этим домом — ни жена, ни мать, ни даже сын.
Можно ли было радоваться возвращению к женщине, которая оказалась так глупа и беспечна, что потеряла драгоценный перстень? А он ещё заплатил за этот подарок бешеные деньги. Зачем? Для чего?.. Мазхар поморщился, вспомнив, как он мечтал, чтобы она бросилась к нему на шею с ласковыми словами…
В передней было темно. Мать, наверно, уже спала. Из спальни через неплотно прикрытую дверь на пол падала узкая полоска света. Мазхар вспомнил разговоры матери об амулете, и его охватило чувство брезгливости. Рука, поднявшаяся было, чтобы открыть дверь, застыла. Что ему делать здесь, у этой женщины — неряшливой, лишённой какого бы то ни было обаяния? И она ещё надеется удержать его с помощью жалких средств, к которым прибегают разве что базарные торговки!
А может, повернуться и пойти к Жале? Но он тотчас отказался от этой мысли. Ведь Несрин, пожалуй, опять будет потом читать мораль его возлюбленной.
Он повернул ручку двери и увидел Назан, спавшую в кресле. Но что это? Она была явно накрашена и нарядно одета…
«А Назан не так уж плоха! И даже красива», — подумал Мазхар, глядя на жену пьяными глазами. Красива? Но что значила теперь для него эта красота? Ему нужна была не кукла, а живой человек, такой, как его Жале — жизнерадостная, пылкая, влекущая…
Вешая пиджак, он опять вспомнил слова матери об амулете и поглядел на жену, которая продолжала спокойно спать, уронив голову на плечо. Если мать сказала правду, то Назан должна была зашить амулет в серый пиджак. Что ж, завтра он наденет серый костюм и… Но неужели эта беспомощная женщина, которая боится даже собственной тени, могла решиться на подобный поступок? Ему вдруг пришло в голову, что мать, стараясь оклеветать невестку, могла сама зашить в его пиджак амулет. «У этой злобной женщины руки не чище чёрного языка». Ах, да всё равно, рано или поздно он узнает правду!
Переодеваясь, Мазхар нечаянно задел рукою стакан, стоявший на краю столика. Ударившись о медную решётку мангала, он со звоном разлетелся на мелкие куски. Назан вздрогнула и открыла глаза, ещё не понимая со сна, что произошло. Бедняга и думать забыла броситься мужу на шею. Она глядела на него широко раскрытыми от испуга глазами и не могла вымолвить слова.
— Что уставилась?! — заорал Мазхар.
Назан совсем растерялась, не зная, как поступить. И вдруг, неожиданно для самой себя, подбежала к мужу и подняла руки, пытаясь его обнять. Мазхар рассвирепел:
— С ума ты сошла, дурёха! Вместо того чтобы убрать осколки, она на шею бросается!
Вконец смутившись, Назан присела на корточки и стала шарить руками по ковру.
— Обезьяна! — бранился пьяный Мазхар. — Ишь размалевалась на ночь глядя! Надеешься, что тебя простят? Напрасно! Я не так глуп!..
Назан подумала: «Сказать бы ему хоть, что нашёлся перстень». Но нет, ей уже не хотелось ничего говорить. Зачем? Что это могло изменить? Ведь что она ни делала, как ни старалась, всё шло прахом…
Она поднялась и, держа на ладони осколки, вышла из спальни. Стоя над мусорным ведром, Назан горестно размышляла: «Как же мне теперь быть? Возвращаться в спальню? А может, переспать эту ночь в кладовке? И вообще спать там всегда? Но вдруг муж ещё больше разозлится?»
Она вспомнила, что лицо её накрашено. И зачем было это делать? Ведь он только посмеялся над ней, обозвал обезьяной…
Назан умылась и, тщательно вытерев лицо и руки, вернулась в спальню. Муж лежал в постели, отвернувшись к стене.
«Он не хочет меня видеть, — подумала Назан. — Зачем же ложиться с ним рядом?» Она убавила огонь в лампе и примостилась в кресле у окна.
Пьяный Мазхар не обратил на это никакого внимания. Ему хотелось скорее заснуть. Поспать бы хоть несколько часов, и пройдёт эта мерзкая тошнота. Он всегда чувствовал себя отвратительно, после того как пил в баре разные вина и ел непривычные закуски. В голове шум, внутри всё горит огнём. Мазхар закрыл глаза, но сон не шёл. Повернувшись на другой бок, он приподнял край одеяла и посмотрел на жену. Она плакала.
Назан было очень горько. «Может, — думала она, — поговорить утром с мужем обо всём откровенно. Если он больше не любит меня, то пусть отправит к тётке вместе с Халдуном». Она готова вернуться в любой день и час, когда он этого пожелает. Назан немного успокоилась и, вытерев глаза, поудобнее устроилась в кресле.
Мазхар вновь выглянул из-под одеяла. Теперь у жены был такой вид, словно она на что-то решилась. И вдруг его осенила догадка: «Ждёт, пока я засну! Ведь ей надо зашить этот проклятый амулет!»
Назан действительно ждала, пока он уснёт. Но только для того, чтобы вынуть амулет из серого пиджака и незаметно зашить подкладку. К чему теперь это? Всё равно ей придётся уехать к тётке, а без неё Мазхар может случайно обнаружить колдовство и возбудить судебное дело. Нет, самое разумное — вынуть амулет…
Услыхав похрапывание мужа, она, крадучись, словно кошка, подошла к вешалке и с величайшими предосторожностями сняла пиджак.
Мазхар не спал. По лёгкому скрипу двери он понял, что жена вышла из спальни. Вскочив с кровати, он бросился к окну и раздвинул занавеску. За неплотно прикрытой дверью кухни блеснул огонёк.
Назан уселась на низенькую скамеечку и при слабом колеблющемся свете поставленной на пол маленькой лампы принялась распарывать подкладку пиджака. Она была совершенно поглощена своей работой, когда, словно гром, грянул голос мужа:
— Ты что здесь делаешь?
Назан затрепетала, не смея поднять глаза. Мазхар вырвал у неё из рук пиджак.
В последовавшее мгновение страшный вопль Назан разорвал тишину ночи. Хаджер-ханым вскочила с кровати и бросилась в кухню. Вслед за ней, шлёпая босыми ногами, прибежал и Халдун. Старуха и мальчик пытались вырвать Назан из рук разъярённого Мазхара. Но тот лишь ещё больше рассвирепел и продолжал избивать несчастную женщину. Наконец он остановился и крикнул:
— Я развожусь с тобой, негодная!
Шепча слова молитвы, Хаджер-ханым склонилась над Назан, распростёршейся на полу. Она уже не была более женой Мазхара.
— Довольно! Уходи в свою комнату, — сказала Хаджер-ханым сыну. Потом она потянула за руку Назан.
— Встань и пойдём ко мне. Да будет на то воля аллаха, может, всё ещё обернётся добром.
Назан с трудом поднялась и, даже не взглянув на сына, поплелась в комнату Хаджер-ханым. Едва дойдя до тахты, она упала на неё словно подкошенная.
Халдун не сводил с матери глаз. Ему очень хотелось обнять её, пожалеть, но он боялся бабки. Губы у него кривились, а глаза были полны слёз.
Хаджер-ханым долго выпытывала у Назан причину ссоры, но та молчала. Тогда она пошла в спальню.
Мазхар, совершенно обессилев, лежал в кресле и курил. Роковые слова, которые в порыве гнева вырвались из его уст, не давали ему покоя. Он даже обрадовался приходу матери.
— Что ты затеял скандал среди ночи? — спросила Хаджер-ханым.
— Я застал эту мерзавку на месте преступления. Она в самом деле зашивала в мой пиджак амулет.
Хаджер-ханым вздрогнула, словно коснулась огня, и даже попятилась.
— Сохрани и помилуй нас аллах! Значит, всё оказалось правдой?
— То-то и оно! Накрасилась на ночь глядя, словно кокотка. Не пойму только, для чего ей это понадобилось? Чтобы лучше замести следы?..
— В самом деле, как ей пришло в голову намалеваться среди ночи? — спросила с хорошо разыгранным изумлением Хаджер-ханым. — Нет, что там ни говори, но эти штучки молодых совсем с толку сбивают. Ужинали мы вместе, всё было, как обычно…
— Так ведь она красилась не для тебя, а для меня…
— А что же теперь с ней будет?
— Не знаю!
— Как не знаешь? Ведь ты заявил ей о разводе. По шариату[14] мы не можем больше ни одного дня держать её в своём доме.
Мазхар несколько раз затянулся сигаретой.
— Да, я с ней развёлся, — произнёс он с раздражением. — Я дам ей срок — от трёх до девяти лет[15].
Хаджер-ханым будто невзначай поглядела в окно:
— Ого! Даже и Наджие проснулась! Ну теперь, как только рассветёт, о твоём разводе узнает весь город… Так ты уж распорядись, что делать с этой несчастной женщиной.
— Что делать? Отправить её к тётке!
— А ребёнок?
— Халдун останется здесь!
Хаджер-ханым была довольна — всё шло, как она задумала.
— Ну хорошо, ты спи. А как встанешь, сам скажи ей.
— О чём же?
— Да о том, чтобы она отправлялась к тётке и не вздумала взять ребёнка! Надо бы дать ей несколько курушей… Но, по-моему, не стоит особенно спешить. Как бы там ни было — она мать твоего ребёнка. Может, ты ещё изменишь своё решение…
— Нет! Нет! И нет! Дело сделано. Пусть отправляется в Стамбул. Я хоть вздохну спокойно.
— Значит, ты твёрдо решил, что Халдун останется у нас? — снова спросила Хаджер-ханым, прежде чем покинуть комнату.
— Да!
Хаджер-ханым застала Назан и внука в объятиях. Оба горько плакали. Лицо и руки у Назан были в крови, волосы растрепаны… Она более не была женой сына, стала чужой, посторонней женщиной… Поэтому Хаджер-ханым не могла отказать себе в удовольствии поплакать вместе с Назан.
— Видишь, Мазхар сегодня опять не пришёл, — сказала она невестке. — Почему, спрашивается? Да потому, что охладел к тебе и дом стал ему безразличен. Вот если бы ты умела его привязать, так он спешил бы к своему очагу.
Халдун уснул, и Хаджер-ханым уложила его, прикрыв красным молитвенным ковриком. Она с усилием поднялась, чтобы немного размять затекшие ноги.
«…Нет, — думала Хаджер-ханым, — недаром страх закрался в мою душу в тот день, когда эта высокая стройная женщина вошла в контору сына. Молодая! Красивая! С характером! Видит аллах, приберёт она Мазхара к рукам, никто ничего не сможет поделать!»
Хаджер-ханым была в полной растерянности. Она и желала, чтобы Назан покинула их дом, и страшилась «девицы из бара». «Но нет, — возражала она самой себе, — Мазхар известный адвокат, неужто же он не дорожит своей репутацией?»
Хаджер-ханым посмотрела на часы: ровно девять! Она перевела взгляд на невестку. Какое бледное лицо! А эти губы, к которым никогда не прикасалась помада! Ну, чего она стоит рядом «с девицей из бара»? Конечно, сын предпочтёт ту. И будет прав!
— Ты, наверно, никогда не смотришься в зеркало. Вот, полюбуйся и скажи, может нравиться мужу такая бледная, неряшливо одетая женщина?.. Этому надо положить конец, — сказала она, раскрывая коробку с пудрой.
Хаджер-ханым поплевала на какую-то красную тряпочку, тронула ею щеки Назан, потом напудрила её, подвела брови и накрасила губы.
Робко поглядев на своё отражение в зеркале, Назан подумала, что свекровь перестаралась, но решила не придавать этому значения. «Ведь она впервые в жизни дала понять, что считает меня человеком. Занялась вот моей внешностью, хочет, чтобы я стала красивее…» Назан чувствовала себя почти счастливой. Почти, потому что её не переставала тревожить мысль о Мазхаре. Но так хотелось верить, что всё теперь уладится, ведь свекровь так переменилась. Почему? Она не доискивалась причины, а просто радовалась…
Наконец Хаджер-ханым закончила свои манипуляции с лицом Назан. Отступив немного, она внимательно оглядела невестку и осталась довольна. По её мнению, Назан очень похорошела. Брови, глаза, губы, цвет лица — всё было превосходно. Теперь, думала Хаджер-ханым, жена сына вполне может потягаться с девицей из бара. Ей, правда, не хватало обаяния «той» — Назан была совершенно лишена кокетства и слишком уж проста в обращении. Но и это бы ещё ничего. Всё портил её пришибленный вид. Она держалась так, словно чувствовала за собой какую-то провинность…
Однако Хаджер-ханым решила не отступать от задуманного плана.
— Теперь каждый может сказать, что ты прехорошенькая, дитя моё. Разве другие женщины — жёны наших знакомых — красивее тебя? Нисколько не красивее, но зато много хитрее. Они умеют себя преподнести, только и всего. Да, — спохватилась Хаджер-ханым, — не забудь надеть перстень.
Назан густо покраснела. Ей было мучительно стыдно, ведь она едва не заподозрила Хаджер-ханым в воровстве!
Вся трепеща, она вышла из комнаты свекрови, достала заветный футляр и надела на палец бриллиантовый перстень. Любуясь блеском драгоценного камня, она радовалась, как малый ребёнок. Её потянуло к зеркалу. Действительно, свекровь немного перестаралась. Хорошо бы кое-где стереть лишнюю краску. Но она может рассердиться. Назан решила оставить всё как есть.
Она подошла к окну и раздвинула занавеску. На улице темным-темно. Под слабым светом уличного фонаря едва белел угол противоположного дома. Шумел дождь, и Назан, поёживаясь, села в кресло.
— Вот что, милая! — раздался за её спиной голос Хаджер-ханым. — Раз ты начала приводить себя в порядок, так нельзя оставаться в этом старом тряпье.
— Что же мне надеть? — беспомощно развела руками Назан.
— Опять я должна ломать себе голову! Надень синее бархатное платье, и всё. Да ещё принеси в комнату мангал — здесь очень холодно. Возьми у меня углей.
— Всё, всё сейчас же сделаю…
Назан схватила медный мангал, который она каждый день натирала лимоном до блеска, хотя обычно он стоял у кровати без употребления, и понесла его в комнату свекрови. Здесь действительно было много теплее, чем в спальне. Возвратясь назад с мангалом, полным горящих углей, она сбросила выцветшее ситцевое тряпьё и, как велела свекровь, нарядилась в синее бархатное платье. «Что поделаешь? — думала Назан, глядя на мерцавшие угли. — Видно, так уж заведено… А вдруг мужу всё это не понравится? — засомневалась она и тяжело опустилась в кресло. — Как говорится: захочешь подморгнуть, а чего доброго, и глаза лишишься.
Постепенно тепло, исходившее от мангала, одолело царивший в комнате холод. Стало уютней, и Назан вспомнила об амулете. Свекровь уже, наверно, легла. Но её нечего бояться, даже если она и войдёт… Ведь теперь ей всё известно. Она сама говорит, что женщина, которая хочет удержать мужа, не должна поступаться ничем!
Назан поднялась с кресла, сняла с вешалки пиджак мужа… Но тут её охватил смертельный страх. А вдруг он случайно нащупает амулет и спросит: «Кто зашил сюда эту дрянь?»
Назан вся дрожала и была готова отказаться от своей затеи. Но её точил червь сомнения. Разве любая женщина на её месте не поступила бы точно так же?
Вытащив из-за пазухи амулет, она повертела в руках пиджак и решила, что самым подходящим местом будет подкладное плечо, ближе к вороту. Слегка подпоров подкладку маленьким перочинным ножом, она вложила талисман, аккуратно расправила складки и зашила. «Вот и всё! Мазхар ни о чём не догадается. Да и забот у него столько…»
Пробило одиннадцать. Ещё удар — половина двенадцатого. Веки у неё отяжелели, голова склонилась на плечо. «Видно, муж не придёт домой и сегодня», — подумала она и задремала.
После полуночи, когда Мазхар и Жале выходили из бара, дождь стих. Небо усыпали яркие звёзды. Было очень заманчиво пройтись по умытым, опустевшим улицам.
— Восхитительная погода, не правда ли?
— Да, очень хорошо.
— А знаешь ли ты, чего мне сейчас хочется?
— Чего же?
— Гулять с тобой рука об руку, гулять до самого утра…
Жале засмеялась:
— И мне тоже. Но здесь это невозможно. Сохрани своё желание до Стамбула. Когда поедем туда…
— А ведь поедем, правда?
— Почему бы и нет? Разве это такая несбыточная мечта?
— Конечно! Но… Пройдёмся, Жале.
— Ты совсем голову потерял! — воскликнула Жале, озираясь вокруг. Поздние посетители бара, выходя на улицу, пялили на них глаза.
За ними вышел хозяин бара.
— Вы кого-нибудь ждёте?
— Да нет же! Я ей говорю, погода хорошая, пройдёмся, а она боится.
— Пошли! — решительно сказал хозяин бара и взял их под руки.
Сделав несколько шагов, он кликнул извозчика:
— Эй, араб!
Дремавший под своей высокой остроконечной папахой извозчик встрепенулся:
— Что прикажете, бей-эфенди?
— Поезжай за нами!
— Слушаюсь, бей-эфенди!
Он натянул вожжи, и фаэтон медленно покатил за ними.
Дорога становилась всё хуже. Приходилось перепрыгивать через большие лужи.
— Дальше не пойдём, Мазхар-бей! Это не прогулка, а сущее наказание, — сказал хозяин бара. — Давайте лучше отложим её, пока не подсохнет…
— Отложить, так отложить, — согласился Мазхар и крикнул: — Подъезжай, красавец!
Извозчик выпрямился на козлах и придержал лошадей. Все уселись в фаэтон.
Вскоре подъехали к пансиону. Жале вышла, пожала своим спутникам руки и, пожелав доброй ночи, скрылась за калиткой.
Теперь хозяин бара смог наконец заговорить о том, что его так волновало. Он сказал Мазхару напрямик, что его связь с Жале уже стала известна всем. Быть может, Мазхар-бей собирается взять её из бара?
— Вполне возможно, — проговорил терпеливо слушавший Мазхар.
«Значит, надо ожидать, что Жале скоро упорхнёт из моего заведения? — подумал хозяин бара. — О, этой девице нелегко найти замену! Как назло вскоре заканчивается срок её контракта. А теперь, когда за её спиной стоит известный адвокат Мазхар-бей, Жале как пить дать откажется его продлить».
— Все говорят, что вы хотите жениться на ней. Но я не могу этому поверить…
— Почему же? — бросил Мазхар, начиная раздражаться.
— Значит, слухи, которые ходят о вас…
— Вполне возможно!
Хозяин бара умолк. Он уже более не сомневался, что намерения адвоката не сулят ему ничего хорошего. Этот молодой человек просто грабит его, забирая из бара самую красивую девицу! Придётся поехать в Стамбул и подыскать там что-нибудь в этом роде. И он должен нести такие убытки, чёрт подери! Уж если такой известный адвокат решил развестись с женой и жениться на другой, так неужели в городе мало девушек из порядочных, знатных семей?
Его размышления прервал голос Мазхара:
— Я хотел спросить о подруге Жале Несрин.
— Что именно вас интересует?
— Да вот она уговаривает Жале отказаться от меня… Ей-то какое дело до этого?
— О, у Несрин очень доброе сердце, — заметил хозяин бара, уловив, что волнует адвоката. — У неё чахотка. Она перенесла много горя. Её муж увлёкся легкомысленной танцовщицей и бросил Несрин…
— Что ж, всё бывает… Каждая овца висит на своей ноге. Судьба!
Хозяин бара покосился на Мазхара.
— Несрин очень чувствительна. Сколько раз она говорила мне со слезами на глазах, что Жале совсем свела с ума своего адвоката, вас то есть, а у него ведь, говорит, есть ребёнок…
— Я не желаю, чтобы кто-то совал нос в мои дела, — раздражённо сказал Мазхар. — Да и ты, я смотрю, не на моей стороне. Но твои чувства как-то можно оправдать. Я знаю — Жале приносит тебе хороший доход.
— Нет-нет! Я вовсе не о том беспокоюсь.
— О чём же?
— Ведь у меня к вам отношение особое, а она, как-никак, девица из бара…
— Больше всего меня бесит, когда её называют «девицей из бара». Это говорится нарочно, чтобы унизить Жале.
— Верно, — согласился хозяин бара, — но удивляться не приходится. Люди не могут смотреть на это по-другому. Так будет всегда!
— Ну, нет! Многое пришлось нам уже пережить. Мы избавились от феодалов, аристократии. Одна эпоха сменилась другой. И впредь всё будет изменяться. Наверно, не сегодня-завтра мы наденем европейские шляпы. Вполне возможно, что будет даже принят специальный закон о культуре одежды для турок. Темп жизни ускорится, и мы станем походить на людей, живущих на Западе. А понятие «Запад» — это не только внешний вид. Приобщиться к западной культуре — значит перестроить все наши институты на западный манер, перестроить всё в наших головах, изменить весь образ мыслей, все наши суждения и представления…
— Я всё это понимаю, но вот со шляпами никак не могу смириться, — прервал Мазхар-бея хозяин бара. — Мы, турки, и вдруг наденем шляпы, которые ещё вчера называли ночными горшками. Чушь какая-то!
Мазхар рассмеялся:
— А как было с шароварами? Где они? От них осталось только воспоминание… Простые люди не придают таким мелочам большого значения. Как власти решат, с тем они и согласятся. Людям нужен хлеб — это прежде всего. А что на голову надеть, это уж дело десятое… К тому же все эти фески да папахи… Разве это наш национальный головной убор? Нет, это всё не наше. Просто те, кто стоял во главе государства, решили ввести такие головные уборы. А когда решался вопрос о запрещении носить фески, то поверь мне, недовольство проявляла лишь небольшая группа учёных-педантов, а не народ. Народ, как ягнёнок. Но учёные давно уже встали на сторону нового режима. Вот почему…
— Мы будем носить шляпы?
— Можешь в этом нисколько не сомневаться!
Фаэтон остановился. Мазхар так и не успел сказать хозяину бара того главного о Жале, что считал необходимым. Он вышел, пожав ему руку.
Мазхар не был у себя уже несколько дней, но его совсем не тянуло в опостылевший дом. Ничто более не связывало его с этим домом — ни жена, ни мать, ни даже сын.
Можно ли было радоваться возвращению к женщине, которая оказалась так глупа и беспечна, что потеряла драгоценный перстень? А он ещё заплатил за этот подарок бешеные деньги. Зачем? Для чего?.. Мазхар поморщился, вспомнив, как он мечтал, чтобы она бросилась к нему на шею с ласковыми словами…
В передней было темно. Мать, наверно, уже спала. Из спальни через неплотно прикрытую дверь на пол падала узкая полоска света. Мазхар вспомнил разговоры матери об амулете, и его охватило чувство брезгливости. Рука, поднявшаяся было, чтобы открыть дверь, застыла. Что ему делать здесь, у этой женщины — неряшливой, лишённой какого бы то ни было обаяния? И она ещё надеется удержать его с помощью жалких средств, к которым прибегают разве что базарные торговки!
А может, повернуться и пойти к Жале? Но он тотчас отказался от этой мысли. Ведь Несрин, пожалуй, опять будет потом читать мораль его возлюбленной.
Он повернул ручку двери и увидел Назан, спавшую в кресле. Но что это? Она была явно накрашена и нарядно одета…
«А Назан не так уж плоха! И даже красива», — подумал Мазхар, глядя на жену пьяными глазами. Красива? Но что значила теперь для него эта красота? Ему нужна была не кукла, а живой человек, такой, как его Жале — жизнерадостная, пылкая, влекущая…
Вешая пиджак, он опять вспомнил слова матери об амулете и поглядел на жену, которая продолжала спокойно спать, уронив голову на плечо. Если мать сказала правду, то Назан должна была зашить амулет в серый пиджак. Что ж, завтра он наденет серый костюм и… Но неужели эта беспомощная женщина, которая боится даже собственной тени, могла решиться на подобный поступок? Ему вдруг пришло в голову, что мать, стараясь оклеветать невестку, могла сама зашить в его пиджак амулет. «У этой злобной женщины руки не чище чёрного языка». Ах, да всё равно, рано или поздно он узнает правду!
Переодеваясь, Мазхар нечаянно задел рукою стакан, стоявший на краю столика. Ударившись о медную решётку мангала, он со звоном разлетелся на мелкие куски. Назан вздрогнула и открыла глаза, ещё не понимая со сна, что произошло. Бедняга и думать забыла броситься мужу на шею. Она глядела на него широко раскрытыми от испуга глазами и не могла вымолвить слова.
— Что уставилась?! — заорал Мазхар.
Назан совсем растерялась, не зная, как поступить. И вдруг, неожиданно для самой себя, подбежала к мужу и подняла руки, пытаясь его обнять. Мазхар рассвирепел:
— С ума ты сошла, дурёха! Вместо того чтобы убрать осколки, она на шею бросается!
Вконец смутившись, Назан присела на корточки и стала шарить руками по ковру.
— Обезьяна! — бранился пьяный Мазхар. — Ишь размалевалась на ночь глядя! Надеешься, что тебя простят? Напрасно! Я не так глуп!..
Назан подумала: «Сказать бы ему хоть, что нашёлся перстень». Но нет, ей уже не хотелось ничего говорить. Зачем? Что это могло изменить? Ведь что она ни делала, как ни старалась, всё шло прахом…
Она поднялась и, держа на ладони осколки, вышла из спальни. Стоя над мусорным ведром, Назан горестно размышляла: «Как же мне теперь быть? Возвращаться в спальню? А может, переспать эту ночь в кладовке? И вообще спать там всегда? Но вдруг муж ещё больше разозлится?»
Она вспомнила, что лицо её накрашено. И зачем было это делать? Ведь он только посмеялся над ней, обозвал обезьяной…
Назан умылась и, тщательно вытерев лицо и руки, вернулась в спальню. Муж лежал в постели, отвернувшись к стене.
«Он не хочет меня видеть, — подумала Назан. — Зачем же ложиться с ним рядом?» Она убавила огонь в лампе и примостилась в кресле у окна.
Пьяный Мазхар не обратил на это никакого внимания. Ему хотелось скорее заснуть. Поспать бы хоть несколько часов, и пройдёт эта мерзкая тошнота. Он всегда чувствовал себя отвратительно, после того как пил в баре разные вина и ел непривычные закуски. В голове шум, внутри всё горит огнём. Мазхар закрыл глаза, но сон не шёл. Повернувшись на другой бок, он приподнял край одеяла и посмотрел на жену. Она плакала.
Назан было очень горько. «Может, — думала она, — поговорить утром с мужем обо всём откровенно. Если он больше не любит меня, то пусть отправит к тётке вместе с Халдуном». Она готова вернуться в любой день и час, когда он этого пожелает. Назан немного успокоилась и, вытерев глаза, поудобнее устроилась в кресле.
Мазхар вновь выглянул из-под одеяла. Теперь у жены был такой вид, словно она на что-то решилась. И вдруг его осенила догадка: «Ждёт, пока я засну! Ведь ей надо зашить этот проклятый амулет!»
Назан действительно ждала, пока он уснёт. Но только для того, чтобы вынуть амулет из серого пиджака и незаметно зашить подкладку. К чему теперь это? Всё равно ей придётся уехать к тётке, а без неё Мазхар может случайно обнаружить колдовство и возбудить судебное дело. Нет, самое разумное — вынуть амулет…
Услыхав похрапывание мужа, она, крадучись, словно кошка, подошла к вешалке и с величайшими предосторожностями сняла пиджак.
Мазхар не спал. По лёгкому скрипу двери он понял, что жена вышла из спальни. Вскочив с кровати, он бросился к окну и раздвинул занавеску. За неплотно прикрытой дверью кухни блеснул огонёк.
Назан уселась на низенькую скамеечку и при слабом колеблющемся свете поставленной на пол маленькой лампы принялась распарывать подкладку пиджака. Она была совершенно поглощена своей работой, когда, словно гром, грянул голос мужа:
— Ты что здесь делаешь?
Назан затрепетала, не смея поднять глаза. Мазхар вырвал у неё из рук пиджак.
В последовавшее мгновение страшный вопль Назан разорвал тишину ночи. Хаджер-ханым вскочила с кровати и бросилась в кухню. Вслед за ней, шлёпая босыми ногами, прибежал и Халдун. Старуха и мальчик пытались вырвать Назан из рук разъярённого Мазхара. Но тот лишь ещё больше рассвирепел и продолжал избивать несчастную женщину. Наконец он остановился и крикнул:
— Я развожусь с тобой, негодная!
Шепча слова молитвы, Хаджер-ханым склонилась над Назан, распростёршейся на полу. Она уже не была более женой Мазхара.
— Довольно! Уходи в свою комнату, — сказала Хаджер-ханым сыну. Потом она потянула за руку Назан.
— Встань и пойдём ко мне. Да будет на то воля аллаха, может, всё ещё обернётся добром.
Назан с трудом поднялась и, даже не взглянув на сына, поплелась в комнату Хаджер-ханым. Едва дойдя до тахты, она упала на неё словно подкошенная.
Халдун не сводил с матери глаз. Ему очень хотелось обнять её, пожалеть, но он боялся бабки. Губы у него кривились, а глаза были полны слёз.
Хаджер-ханым долго выпытывала у Назан причину ссоры, но та молчала. Тогда она пошла в спальню.
Мазхар, совершенно обессилев, лежал в кресле и курил. Роковые слова, которые в порыве гнева вырвались из его уст, не давали ему покоя. Он даже обрадовался приходу матери.
— Что ты затеял скандал среди ночи? — спросила Хаджер-ханым.
— Я застал эту мерзавку на месте преступления. Она в самом деле зашивала в мой пиджак амулет.
Хаджер-ханым вздрогнула, словно коснулась огня, и даже попятилась.
— Сохрани и помилуй нас аллах! Значит, всё оказалось правдой?
— То-то и оно! Накрасилась на ночь глядя, словно кокотка. Не пойму только, для чего ей это понадобилось? Чтобы лучше замести следы?..
— В самом деле, как ей пришло в голову намалеваться среди ночи? — спросила с хорошо разыгранным изумлением Хаджер-ханым. — Нет, что там ни говори, но эти штучки молодых совсем с толку сбивают. Ужинали мы вместе, всё было, как обычно…
— Так ведь она красилась не для тебя, а для меня…
— А что же теперь с ней будет?
— Не знаю!
— Как не знаешь? Ведь ты заявил ей о разводе. По шариату[14] мы не можем больше ни одного дня держать её в своём доме.
Мазхар несколько раз затянулся сигаретой.
— Да, я с ней развёлся, — произнёс он с раздражением. — Я дам ей срок — от трёх до девяти лет[15].
Хаджер-ханым будто невзначай поглядела в окно:
— Ого! Даже и Наджие проснулась! Ну теперь, как только рассветёт, о твоём разводе узнает весь город… Так ты уж распорядись, что делать с этой несчастной женщиной.
— Что делать? Отправить её к тётке!
— А ребёнок?
— Халдун останется здесь!
Хаджер-ханым была довольна — всё шло, как она задумала.
— Ну хорошо, ты спи. А как встанешь, сам скажи ей.
— О чём же?
— Да о том, чтобы она отправлялась к тётке и не вздумала взять ребёнка! Надо бы дать ей несколько курушей… Но, по-моему, не стоит особенно спешить. Как бы там ни было — она мать твоего ребёнка. Может, ты ещё изменишь своё решение…
— Нет! Нет! И нет! Дело сделано. Пусть отправляется в Стамбул. Я хоть вздохну спокойно.
— Значит, ты твёрдо решил, что Халдун останется у нас? — снова спросила Хаджер-ханым, прежде чем покинуть комнату.
— Да!
Хаджер-ханым застала Назан и внука в объятиях. Оба горько плакали. Лицо и руки у Назан были в крови, волосы растрепаны… Она более не была женой сына, стала чужой, посторонней женщиной… Поэтому Хаджер-ханым не могла отказать себе в удовольствии поплакать вместе с Назан.
11
С раннего утра Хаджер-ханым была уже на ногах. Подоткнув подол, она носилась из комнаты в комнату с озабоченным видом. Наконец-то всевышний услышал её молитвы! Снова она будет жить вдвоём с сыном… Но Халдун! Ах, если бы не было этого мальчишки! Ведь Назан может заупрямиться и потребовать, чтобы ей отдали ребёнка.
О, она слишком хорошо знала Мазхара! Он был страшен в гневе, но очень быстро отходил. Быть может, он сейчас уже раскаивается в содеянном и жалеет Назан? Ещё, пожалуй, расчувствуется и отдаст ей Халдуна…
Нет, этого нельзя допустить! Хаджер-ханым схватила веник и принялась ожесточенно мести.
«Бедняжка! — думала Назан, слыша шум передвигаемых стульев. — Теперь все домашние заботы свалились на неё. Им, наверно, придётся нанять прислугу…»
Держа Халдуна на руках, она подошла к Хаджер-ханым и робко попросила:
— Дайте веник, я подмету.
— О моё милое дитя! — тихо проговорила старуха, глядя со скрытым злорадством на распухшее от слёз лицо Назан. — Ты пожалела меня? Кто знает, какими ещё делами придётся заниматься в мои преклонные годы? Но от этого никуда не уйдёшь, судьба.
— Дайте, дайте мне веник!..
— Нельзя, дитя моё, грех! Ты ведь теперь чужая в этом доме, с корнем вырвана из нашей семьи, как деревце из земли. Быть может, сын и жалеет об этом, но что сделано, того не воротишь…
Хаджер-ханым погладила по голове Халдуна, смотревшего на неё широко раскрытыми глазами.
— Несчастный ребёнок! Больше всего мне жалко его!
Назан прижалась к свекрови и сквозь слёзы спросила:
— Вы не отнимете у меня Халдуна?
Хаджер-ханым с трудом сдержалась, чтобы не обнаружить свои чувства.
— Это ваше с Мазхаром дело, дочь моя, — сказала она. — Я очень люблю внука. Но ведь ты мать, а Мазхар отец… Ты знаешь, какой он упрямый. Лучше не упирайся, делай, как он велит, не приведи аллах, разозлится, будет ещё хуже. Я попробую с ним поговорить. Как он решит, так тому и быть. Но всё равно тебе нельзя больше оставаться в нашем доме.
Назан зарыдала:
— Отправьте меня к моей тёте, мамочка!
— Конечно, дитя моё! — с облегчением вздохнула Хаджер-ханым. — Поедешь, обязательно поедешь. Делать-то больше нечего. Но знай, сердце у меня кровью обливается… горевать по тебе буду. Ведь такой почтительной невестки, такой хорошей хозяйки, такой умницы…
Назан с воплем бросилась на шею Хаджер-ханым.
— Успокойся, дитя моё, перестань! Ты и меня до слёз доведёшь.
— Попросите Мазхар-бея, умоляю вас, чтобы он не отнимал у меня Халдуна.
— Эх-хе-хе! Мне самой тяжело расставаться с внуком. Но, что поделаешь, ты мать. У тебя на него больше прав. Только не спеши, посмотрим, как всё обернётся. Гнев у Мазхара быстро проходит. Поживёшь у тётки, а там… не успеешь оглянуться, как получишь от него телеграмму: «Срочно выезжай!» Сядешь в поезд, и снова дома. Между мужем и женой всякое бывает. Ведь вы друг для друга, словно свет для очей. Он без тебя не может, а ты без него…
Назан так хотелось верить свекрови. Значит, думала она, если не отдадут Халдуна — ничего страшного. Через некоторое время она, быть может, вернётся.
Взяв на руки сына, она опять пошла в комнату свекрови. Мальчик прошептал, утирая своими маленькими ладошками материнские слёзы:
— Я совсем не люблю папу.
— Как не любишь? — с испугом спросила Назан.
— А зачем он бьёт тебя!
— Если я ещё раз услышу такие слова…
О, она слишком хорошо знала Мазхара! Он был страшен в гневе, но очень быстро отходил. Быть может, он сейчас уже раскаивается в содеянном и жалеет Назан? Ещё, пожалуй, расчувствуется и отдаст ей Халдуна…
Нет, этого нельзя допустить! Хаджер-ханым схватила веник и принялась ожесточенно мести.
«Бедняжка! — думала Назан, слыша шум передвигаемых стульев. — Теперь все домашние заботы свалились на неё. Им, наверно, придётся нанять прислугу…»
Держа Халдуна на руках, она подошла к Хаджер-ханым и робко попросила:
— Дайте веник, я подмету.
— О моё милое дитя! — тихо проговорила старуха, глядя со скрытым злорадством на распухшее от слёз лицо Назан. — Ты пожалела меня? Кто знает, какими ещё делами придётся заниматься в мои преклонные годы? Но от этого никуда не уйдёшь, судьба.
— Дайте, дайте мне веник!..
— Нельзя, дитя моё, грех! Ты ведь теперь чужая в этом доме, с корнем вырвана из нашей семьи, как деревце из земли. Быть может, сын и жалеет об этом, но что сделано, того не воротишь…
Хаджер-ханым погладила по голове Халдуна, смотревшего на неё широко раскрытыми глазами.
— Несчастный ребёнок! Больше всего мне жалко его!
Назан прижалась к свекрови и сквозь слёзы спросила:
— Вы не отнимете у меня Халдуна?
Хаджер-ханым с трудом сдержалась, чтобы не обнаружить свои чувства.
— Это ваше с Мазхаром дело, дочь моя, — сказала она. — Я очень люблю внука. Но ведь ты мать, а Мазхар отец… Ты знаешь, какой он упрямый. Лучше не упирайся, делай, как он велит, не приведи аллах, разозлится, будет ещё хуже. Я попробую с ним поговорить. Как он решит, так тому и быть. Но всё равно тебе нельзя больше оставаться в нашем доме.
Назан зарыдала:
— Отправьте меня к моей тёте, мамочка!
— Конечно, дитя моё! — с облегчением вздохнула Хаджер-ханым. — Поедешь, обязательно поедешь. Делать-то больше нечего. Но знай, сердце у меня кровью обливается… горевать по тебе буду. Ведь такой почтительной невестки, такой хорошей хозяйки, такой умницы…
Назан с воплем бросилась на шею Хаджер-ханым.
— Успокойся, дитя моё, перестань! Ты и меня до слёз доведёшь.
— Попросите Мазхар-бея, умоляю вас, чтобы он не отнимал у меня Халдуна.
— Эх-хе-хе! Мне самой тяжело расставаться с внуком. Но, что поделаешь, ты мать. У тебя на него больше прав. Только не спеши, посмотрим, как всё обернётся. Гнев у Мазхара быстро проходит. Поживёшь у тётки, а там… не успеешь оглянуться, как получишь от него телеграмму: «Срочно выезжай!» Сядешь в поезд, и снова дома. Между мужем и женой всякое бывает. Ведь вы друг для друга, словно свет для очей. Он без тебя не может, а ты без него…
Назан так хотелось верить свекрови. Значит, думала она, если не отдадут Халдуна — ничего страшного. Через некоторое время она, быть может, вернётся.
Взяв на руки сына, она опять пошла в комнату свекрови. Мальчик прошептал, утирая своими маленькими ладошками материнские слёзы:
— Я совсем не люблю папу.
— Как не любишь? — с испугом спросила Назан.
— А зачем он бьёт тебя!
— Если я ещё раз услышу такие слова…