Орлов Вадим. Происшествие в Никольском

в комнате, Вера вновь подсела к столику и стала рассматривать Нинины
рисунки. И тут поняла, что о модных нынче туниках она думает с интересом,
словно бы ничего и не случилось. "А ведь случилось, случилось!" - с тоской
сказала она себе.
И после, где бы Вера ни была - в магазине ли, злом от жары, в вагоне ли
бешеной электрички, на улице районного центра, за красными ли крепостными
воротами Вознесенской больницы, - где бы она ни была, что бы она ни делала и
как бы ни отвлекали ее хлопоты и люди, относившиеся к ней по-доброму и с
пониманием, какими бы счастливыми ни выдавались минуты забвения - все это
было ненадолго, все нынешнее оказывалось ей шелухой, шелуха опадала, а
приходила тоска и уже окостеневшая, вечная мысль: "А ведь случилось!
Случилось!.." Да, все в ее жизни уже случилось, все было - и позор ее, и
разрыв с Сергеем, и все, все, все...
"Суд бы скорее", - думала Вера, находя в мысли о суде некое успокоение.
Так ждала она раньше приезда Сергея, полагая, что приезд этот все в ее жизни
изменит к лучшему. Теперь именно суд виделся ей рубежом надежды, что там
будет, за этим рубежом, Вера представляла смутно, - скорее всего и вовсе
ничего не представляла толком. Оттого, наверное, и надеялась на суд.
Отчаяние, словно бы растворенное в ней, Вера стремилась извести работой, все
выискивала и выискивала занятия для себя и в Вознесенской больнице, куда с
охотой отправлялась по утрам, и дома - на огороде и на кухне.
Однажды, когда Вера окучивала картошку, долбила мотыгой землю между
грядок, бурую, просушенную солнцем, словно бы солончаковую, подгребала ее к
тщедушным кустикам, она услышала негромкий разговор. Вера выпрямилась и
увидела на террасе каких-то людей, вроде бы женщин. Солнце било в глаза, и
Вера не поняла, кто там пришел, - видимо, материны гости. Она вытерла лицо
подолом сарафана и снова принялась бить мотыгой землю. Но минут через пять
на крыльце появилась мать и окликнула ее.
- Чего еще? - спросила Вера недовольно.
- Вера, к нам вот пришли, - сказала мать.
- Кто еще пришел?
- Ну вот, знаешь, пришли... - Мать как-то мялась, и Вера по голосу ее
чувствовала, что она волнуется. - Надо поговорить...
- Ты и поговори, - сказала Вера.
- Нет, и тебе надо. Они и к тебе пришли...
- А кто они-то?
- Ну, эти... Ну, знаешь... Иди, Вера, а? Надо... А то нехорошо
выйдет...
- Вот еще удовольствие! - проворчала Вера и бросила мотыгу. - Гнала бы
ты их!
Сказала это она так, на всякий случай, представить не могла, кого
принесла к ним нелегкая, - впрочем, ей было все равно, видеть она сейчас
никого не желала, даже Сергея, и ни за что бы не пошла в дом, заупрямилась
бы и не пошла, если бы не почуяла в словах матери, в ее руках, опущенных
нескладно, не только растерянность, но и испуг. И к ней-то, Вере, мать
обращалась с крыльца без обычной резкости, а неуверенной в себе
просительницей. Все это озадачило и насторожило Веру. Намыливая руки под
краном, Вера покосилась на мать:
- Ну, и кто там?
- Сама увидишь, - сказала мать и улыбнулась странно, будто смущалась
чего-то или никак не могла поверить в реальность появления в их доме именно
этих гостей.
"Неужели отец вернулся?" - подумала Вера.
Нахмурившись, решительным шагом прошла она в комнату и там за столом
увидала трех женщин. "Так, - сказала себе Вера. - Начинается". Женщины
сидели в комнате хорошо ей знакомые - Елизавета Николаевна, мать
Колокольникова, Зинаида Сергеевна Турчкова и приятельница Вериной матери
Клавдия Афанасьевна Суханова, известная в Никольском хлопотунья по прозвищу
"Сваха".
- Здравствуй, Верочка, - сказала Суханова, улыбаясь широко. - Что ж ты
не здороваешься?
- Здравствуйте, - растерянно сказала Вера.
- Здравствуй, Вера, - услышала она от Колокольниковой и Турчковой.
- Присаживайся, Верочка, - сказала Суханова, - вот мы для тебя стульчик
приготовили. Будь как дома.
Вера машинально опустилась на стул, а глянув в окно, увидела бабку
Творожиху, топтавшуюся у калитки, цепкими своими глазами Творожиха тотчас же
углядела Веру, и чуть не поклонилась ей со сладким выражением лица. Вера
поморщилась презрительно и отвернулась. Дошлая колокольниковская
родственница явилась, наверное, для поддержки делегации, а может, и сама по
себе, из любопытства, лисий нюх притянул ее сюда.
- Может, чайком угостить? - предложила мать.
- Каким еще чайком! - возмутилась Вера.
- Чайку, чайку, - обрадовалась Суханова, - неси, Настя, чайку, а ее не
слушай, они, эти молодые, кофейные души, причем без молока, а прямо черные.
От кофе одна изжога, а нам нужен спокойный напиток, иначе и не сговоримся.
Потом ведь, Насть, наше-то поколение не кофейное, а чайное.
Вера сидела мрачная, в беседе она участвовать не желала, а желала дать
понять гостьям, что они здесь лишние. В словах Сухановой ее возмутило одно -
"сговоримся": о чем еще сговариваться? Мать, суетившаяся с вареньями и
чашками и вроде бы даже довольная этой суетой, раздражала Веру. Сама она,
хотя у нее я пересохло в горле, чашку с блюдцем от себя решительно
отодвинула.
А чаепитие и впрямь началось. Гостьи и мать словно бы увлеклись им
всерьез, а отпробовав прошлогоднего варенья из черноплодной рябины, стали
выяснять, сколько сахару нужно для этой ягоды и стоит ли вообще держать
черную рябину, так уж ли она хороша от высокого давления, а если стоит, то
как уберечь в августе недозревшие гроздья от дроздов - обвязав ли марлей или
накрыв кусты хлорвиниловой пленкой.
- Пугало надо пострашнее. Или вместо чучела поставить Творожиху. С
мешком семечек, - сказала Суханова и засмеялась обрадованно.
Она, собственно говоря, одна и вела разговор. Мать и Колокольникова ей
поддакивали, мать - суетливо, а Колокольникова - солидно и с достоинством,
Турчкова же только иногда и невпопад произносила мелкие и случайные слова.
Когда Турчкова наливала чай в блюдце, пальцы ее дрожали и слова у нее тоже
получались какие-то дрожащие, будто бы их на лету схватывал озноб. Вера,
напротив, успокоилась и теперь сидела молча, рассматривала незваных гостий.
Не то чтобы она открывала в них что-то новое для себя, просто сейчас она
смотрела на них с иными, чем прежде, чувствами, а внимание ее было
обострено.
Ей бросилось, в глаза, что Зинаида Сергеевна Турчкова похожа на ее
мать. Тоже маленькая, высохшая, груди нет. Материна ровесница и выглядит как
мать, будто бы ей скоро идти на пенсию. Вид у Турчковой был, правда, более
городской и культурный, чем у матери, она имела и манеры служащей в
учреждении, но казалась Вере несчастной и жалкой. Курить сейчас не курила, а
мяла сигарету пальцами, табачные крошки сыпала на пол и на клеенку. Мать
была все же более спокойной и медлительной, чем Турчкова, и сегодня и
всегда. Беды она принимала терпеливо, не опускала рук в тихой уверенности,
что все обойдется. Турчкова же и в благополучные дни ждала плохого, в
маленьких печальных глазах ее была растерянность и даже обреченность,
казалось, с ней только что случилось несчастье или несчастье это вот-вот
должно было произойти и она знает о нем. За столом Зинаида Сергеевна очень
нервничала, делала много лишних движений, быстрых и неловких, и Вере на
мгновение стало жалко ее, она опасалась, как бы Зинаида Сергеевна не
расплакалась.
Колокольникова, напротив, совсем не нервничала. "Такую и пушкой не
прошибешь, - думала Вера, - танком не переедешь. Сидит, как хозяйка, а мы
вроде к ней в гости пришли и собираемся о чем-то просить. Чай из блюдечка
потягивает, как купчиха... купчиха и есть..." Вот уж кому досталось подарков
от природы, так это Елизавете Николаевне. В Никольском о ней говорили:
сметана, а не баба. И красива, и телом обильна, и здорова, и свежа не по
летам. Словно бы судьба не ломала ее, не взваливала ей на плечи пудовые
ноши, уберегала от тягот никольских сверстниц, а лишь ублажала, пластинки ей
заводила на коломенском патефоне - "Белую березу" да "Валенки" - и кормила
дармовыми пирогами. Но нет, и у нее судьба была простая, если уж чем и
баловала, так только жадными взглядами мужиков, велика радость. А Елизавета
Николаевна жизнью своей была довольна, оттого, наверное, редко ее видели на
людях ворчливой и темной лицом. Раньше Елизавета Николаевна нравилась Вере,
любо было смотреть, как она пляшет, раззадорившись, "цыганочку" или "барыню"
на хмельных гулянках, и песни, особенно протяжные, с тоской, вела она умело,
сочным и как бы ленивым голосом. Вера этой вальяжной, а иногда и величавой
женщине завидовала, было дело. Но сегодня она смотрела на нее с неприязнью,
и ей казалось, что снисходительная улыбка Елизаветы Николаевны нынче
относится именно к ней, Вере, и в улыбке этой прячется ехидство, злорадное
обещание при случае, а может быть, прямо и сейчас выказать Вере презрение и
нравственное превосходство. Елизавета Николаевна была особо неприятна Вере
еще и потому, что лицом своим Василий Колокольников был в мать.
К Сухановой Вера относилась спокойнее, она была своя в их доме, но раз
она явилась сегодня к ним союзницей противной стороны, то и с ней Вера не
желала разговаривать.
Клавдия Афанасьевна Суханова была женщиной деятельней и беспокойной.
Иные относились к ней иронически, а Навашины к ней привыкли. Работала
Суханова на станции Гривно табельщицей, но главные ее житейские интересы
были дома, в Никольском. Тут уж, казалось, ни один блин, ни один пирожок не
мог испечься без ее дрожжей. Всюду она поспевала, во всем участвовала. С
трибун при случае ее хвалили, называли бескорыстной общественницей. Она и
была бескорыстной общественницей, суета ее и хлопоты приносили Клавдии
Афанасьевне удовольствие, а если имела она корысть, то вся корысть эта
умещалась в желании быть на миру, знать все повороты никольской жизни и
обязательно участвовать в них. Ну, и при возможности после полезного дела не
отказываться от чарки с закуской. При этом и водка, и огурчики не были для
нее самоцелью. Просто ей было приятно посидеть в компании, пошуметь,
поболтать, а если надо, то и снова что-нибудь уладить, кого-нибудь помирить
или познакомить. В случае, когда затевалось в Никольском важное дело,
Клавдию Афанасьевну ни упрашивать, ни инструктировать не надо было. Все она
чуяла и понимала в нужном свете, а то и еще яснее, чем требовалось. С
шутками, с громогласным высмеиванием отдельных жителей Никольского поднимала
она ближние и дальние улицы на посадку лип и тополей вдоль общественных
дорог.
Во всех уличных неурядицах и семейных недоразумениях Клавдия
Афанасьевна оказывалась непременно советчицей, а то и судьей. Какие только
прозвища не ходили в Никольском за Сухановой. Звали ее и министром
иностранных дел, и уличным регулировщиком, и свахой, и
массовиком-затейником, и бабой Бабарихой, и еще кое-кем похлеще, но однако
же злобы в этих прозвищах не было. Потому как и сама Клавдия Афанасьевна зла
никому, кроме как реакционным иноземным кругам, не желала. Пусть в
предприятиях своих она иногда попадала впросак, пусть иногда своими
стараниями только портила дело, как было с Петуховыми, затеявшими фиктивный
развод ради жилплощади, двигало ею всегда сочувствие к людям, желание видеть
их в мире, в согласии и в активном действии.
Клавдия Афанасьевна была одних лет с Вериной матерью, с военной поры
ходили они в подругах. В доме Навашиных Клавдия Афанасьевна бывала часто,
мать угощала ее домашним вином из красной смородины и крыжовника, а чаще они
пили с охотой чай и вспоминали былое.
При этом выражение лица у Сухановой было хитроватым и загадочным, а
зеленоватые глаза чуть вытаращены, в них отражались летучие мысли,
стремительные соображения: что бы еще этакое предпринять. Тетя Клаша была
быстра и проворна, когда на ум к ней приходила идея, двигалась она словно
вальсируя или напевая что-то про себя, одевалась она, по понятиям своих
сверстниц, с шиком и как франтиха, на Верин же взгляд смешно и старомодно.
Но Вера тетю Клашу любила.
Однако сегодня ее положение в доме Навашиных было нелегким, оно и ее
самое смущало, и, видимо, от смущения этого, от неловкости своего положения
Клавдия Афанасьевна говорила несколько неестественно и, загребая ложкой
рябиновое варенье, все старалась развеселить собеседниц, что и совсем было
неуместно.
- Ты как хочешь, я ему сказала, - продолжала Суханова, - жилы я твои
перевью, а спортплощадку из тебя вытяну. Правильно? Правильно. Мы там
заведем и группы активного отдыха для пожилых. Будем бегать, омолаживаться.
Я вас всех запишу. Будешь бегать, Насть?
- Вместо стирки, что ли? - попробовала пошутить мать.
- И вместо стирки...
- Клавдия Афанасьевна, - сказала Вера, раньше она называла Суханову
только тетей Клашей, - чего тут разводить церемонии, вы бы уж прямо к делу,
если оно у вас есть. А то мне окучивать картошку.
- Вера, ну зачем ты... - вступила мать.
- Мне окучивать картошку, - мрачно сказала Вера.
- Ты потерпи, не спеши, - сказала Суханова. - Ты нас уважь. Мы ведь
постарше тебя.
- Чтобы уважить, уважение надо иметь...
- Значит, ты так ко мне относишься? Я ведь почти что твоя крестная.
- Почти что не считается, - сказала Вера.
- Ты слышишь, Насть? - обернулась Суханова к матери. - Не считается. А
раньше-то считалось!
- Нервная она очень стала, - сказала мать.
- Моя забота, какая я стала!
- Ну ладно, - сказала Суханова, - к делу так к делу. Но уж я прошу
тебя, Верочка, выслушай нас со спокойствием. Мы ведь с миром к тебе пришли.
- С каким еще миром?! - чуть ли не крикнула Вера.
- Вера, я тебя прошу, - жалостливо произнесла мать.
- Ну хорошо, - вздохнула Вера.
- Нет, я оговорилась, - сказала Суханова, чашку отодвинув, - мы пришли
не с миром. Это ты могла бы прийти с миром. Мы пришли за миром. Ты понимаешь
меня? Тут, точно, целая делегация. Нет никого от Чистяковых и от этих, не
наших, Рожновых, но я вроде бы от них... Стало быть, вот что. Ведь суд
людской - он пострашнее суда того... который с законами. А в людском суде
приговор вынесен. В твою пользу. И обидчики твои в том суде наказаны. Да еще
как! И семьи их тоже наказаны. Ты человек добрый, как мать твоя, ты рассуди:
нужны ли еще слезы, несчастья, седины вот у этих женщин? Ведь мы свои
люди... А? И надо ли дело доводить еще до одного суда? Рассуди...
- Следователь рассудит, надо или не надо, - сказала Вера.
- Погоди, не спеши. Вот они, - Клавдия Афанасьевна показала рукой на
Колокольникову и Турчкову, - пожилые женщины, матери, извинения у тебя
просят...
- Извинения! - возмутилась Вера.
- Прощения у тебя просят...
- Что-то я не слышала, - сказала Вера, - чтобы они просили у меня
прощения.
- Они пришли за этим...
Клавдия Афанасьевна произнесла это неуверенно, замолчала, растерянно
поглядела на Елизавету Николаевну и Зинаиду Сергеевну, видимо, не было между
ними договоренности о каких-либо прощениях, и теперь Клавдия Афанасьевна
волновалась, левым глазом подмаргивала, словно бы намек или совет давала
женщинам. Вера сидела напряженная, дыхание задержала, ждала, что будет
дальше; она чувствовала себя за столом главной, от нее теперь зависело здесь
все, а две женщины были в полной ее власти, и мстительное ощущение власти в
то мгновение Веру обрадовало, и она была намерена эту власть употребить без
жалости и оглядок на мать.
- Прощения просим... всей семьей...
Вера подняла глаза.
Елизавета Николаевна Колокольникова произнесла эти слова, голову
опустив к самому столу, чужим, срывающимся голосом.
- Вера, прости... Сына моего прости... И нас с отцом прости... - Мать
Турчкова встала стремительно, неловкое движение сделала, будто собиралась
броситься к Вере, но не бросилась, а осталась стоять на месте и своими
печальными глазами молила Веру о пощаде, при этом шептала что-то, словно бы
у нее уже не осталось сил на громкие слова.
Вера тоже поднялась со стула, застыла, онемев, не знала, что делать.
Турчкова и совсем замолчала, будто испугавшись, что Вера злобой ответит на
ее отчаянный порыв, погасит надежду, а Вера и сама смотрела на Зинаиду
Сергеевну с удивлением и испугом, ей казалось, что эта маленькая нервная
женщина расплачется сейчас или, хуже того, упадет перед ней на колени,
заголосит, вымаливая прощение и мир.
- Господи! Да зачем вы, Зинаида Сергеевна! - вскрикнула мать. - Вера,
что ты молчишь? Что ж ты стоишь-то?
- Зинаида Сергеевна, что вы... - пробормотала Вера. - Зачем это?
Губы ее дрожали, она чуть было не дала волю слезам, порыв Зинаиды
Сергеевны взволновал и разжалобил ее, вместе с тем какое-то умиление
возникло в ее душе, так ей хотелось, чтобы все горькое кончилось и всем было
хорошо, так она сейчас всех любила, что желала всех простить. Да что там
простить! Она сама готова была сейчас просить прощения, и у Колокольниковой,
и у Турчковой, и у матери своей за то, что их беды, их переживания были
связаны с ней, с ее неверной жизнью, она уже собиралась сказать об этом, и
тогда бы, наверное, все пошло не так, как оно пошло, но тут подскочила
Клавдия Афанасьевна, не выдержавшая тяжкого для нее молчания, и заговорила:
- Вот, Вера, слышала, да? Слышала? Ты оцени, ты думаешь, им легко? Вот
и все, вот и хорошо!.. Теперь бы и ударить по рукам-то! Ты, Вера, их прости,
прости, помни обиду, но прости, гордыню свою придави, придави... Чего же мы
стоим-то? Садитесь, садитесь, оно легче будет говорить...
Усаживались в молчании, если не считать шумного усердия Сухановой.
Молчали же все по-своему. Колокольникова, казалось, была смущена и
расстроена тем, что она решилась просить прощения, а Вера на ее слова никак
не ответила. Зинаида Сергеевна все еще переживала собственное трепетное
движение и вне себя вроде бы ничего не замечала. Мать выглядела
обеспокоенной, Вера чувствовала, что мать желает что-то сказать ей, а может
быть, и гостьям тоже, но ничего Настасья Степановна так и не сказала. Сама
же Вера остывала, как бы трезвея, глядела на все происходящее и уже была
довольна вмешательством Сухановой. "А то бы я наговорила лишнего, - думала
Вера, - совсем уж было рот открыла... Попросили они прощения - и ладно, и
хватит, и нечего тут..."
- И теперь, значит, все, - сказала Суханова, - теперь можно и по рукам,
теперь можно кончить дело без всяких обид...
- Как же это по рукам? - спросила Вера.
- А так вот и по рукам, - сказала Суханова. - Раз ты их простила... И
ты должна...
- Что я должна?
- Ну что? Заявление написать, что ничего не было... Ведь ты их
простила...
- Значит, заявление?
- Вера, я же тебя знаю, и хорошо знаю. У тебя всегда язык, а то еще и
кулак опережают разум... Вот губы ты сейчас скривила... А ты обожди, не
спеши, обдумай все в спокойствии. Если бы я не в ваш дом пришла, а в чужой,
я бы там деликатничала. Я бы все дело в такие мягкие слова упаковала,
упрятала бы в такую обертку из целлофана да еще бы поверху голубенькую
ленточку бантиком завязала, что ни одно мое слово не вызвало бы ни малейшей
обиды. И губы никто бы там не кривил. А тут я все своими именами, потому что
и мы свои, и туман не нужен. Вот - ты. Вот - они. Вот - твоя беда. Вот -
ихняя. И ты, пожалуйста, думая о своей беде, попробуй и чужую примерить на
себя... И не дуйся оттого, что тебе говорят одну суть, без всяких
украшений... А? - сказала Суханова. - Вер? Дальше мне говорить или ты все
поняла?
- Но как же я всем-то объясню - и в Никольском, и в моей больнице, -
что ничего не было? - спросила Вера.
- А ты ничего и не объясняй.
Творожиха, приоткрыв калитку, прошмыгнула в навашинский палисадник, но
и с желтой дорожки, из-за кустов черной смородины, увидеть, что происходит
на переговорах, она не могла, однако и оставаться в неведении не могла и все
пыталась привстать на цыпочки или даже подпрыгнуть в надежде хоть что-нибудь
углядеть или услышать. Вера заметила ее старания и не сдержала улыбки.
- Что? - обернулась она к Сухановой.
- Я говорю - ты ничего и не объясняй.
- Да? - сказала Вера. - И все?
- И все.
- Ну что же...
Вера встала.
Клавдия Афанасьевна Суханова смотрела на Веру настороженно, но,
встретившись с Вериным взглядом, заулыбалась вроде бы от всей души, словно
открыв в Верином взгляде надежду на благополучный исход беседы; бутылку
теперь Клавдия Афанасьевна распила бы за успех предприятия. А Колокольникова
с Турчковой не улыбались, нет, но и они, казалось, были готовы заулыбаться
сейчас, если бы Вера того пожелала, сидели в напряжении, было в их лицах и в
их позах нечто жалкое, заискивающее, - что уж там Турчкова, величавая
Елизавета Колокольникова и та застыла, будто сжавшаяся под плетью в надежде,
что ее сейчас все же не казнят, а помилуют.
- И спасибо, Верочка, - сказала Суханова. - Поверь мне, все хорошо
обернется. Заявление напиши - и все...
Тут Колокольникова подняла голову:
- Мы понимаем, тебе было плохо, и мать твоя перенервничала. Потому и
все дело надо кончить по-доброму. Если ты их и нас простила, то и твою
доброту следует отблагодарить, чтобы все было по справедливости...
- То есть как отблагодарить? - спросила Вера.
- А так, - сказала Колокольникова, - деньгами.
- Какими деньгами?
- Уж мы собрали, - сказала Колокольникова. - Не десятки, ясно...
Восемьсот рублей. Не обидим... Деньги вам теперь нужны. Тебе не мешало бы
съездить в Сочи, на море, полечиться или просто отдохнуть. Настя вот, знаю,
приболела. Так болезнь денег потребует. Не у отца же вам просить...
"Откуда она знает о болезни-то?" - подумала Вера.
Впрочем, она подумала об этом от растерянности.
- Так что же я, по-вашему, продажная? - сказала Вера.
- Вера, ты что? - в тревоге поднялась мать.
- Стало быть, за все можно заплатить? - сказала Вера.
- Верка, погоди!
Но Вера уже шумела, разъяряясь, успокоиться не могла, да и не хотела,
она была сейчас победительницей, хозяйкой положения, ощущение власти над
притихшими женщинами, казалось, снова радовало ее, она не знала, что сделает
сейчас, но уж что-то сделает непременно, даст волю обиде, своему несчастью.
- Вера, дочка... - Мать взяла ее за локоть.
- Ну ладно, - сказала Вера, утихнув, - вот что... Уходите вон, чтобы я
вас больше тут не видела...
- Вера, дочка...
- Вера, одумайся, поздно будет...
- Я не продажная! И не виноватая! Уходите отсюда, поняли? Уходите!
Колокольникова и Турчкова двинулись к двери, не дожидаясь новых просьб.
Турчкова уходила несчастной и испуганной, Колокольникова же как будто
распрямилась и, обернувшись напоследок, взглянула на Веру зло и
презрительно, хотела, видно, ответить Вере, но сдержалась, только глаза
сощурила со значением, а Суханова все стояла в растерянности у стола, не
могла поверить повороту предприятия, совсем было слаженного, и Вера
подскочила к ней, стала толкать ее к двери.
- Уходите, катитесь отсюда! Чтобы ноги здесь вашей не было!
- Да ты что? Истерика, что ли, у тебя?
- Я вам покажу сейчас истерику!
- Верочка, дочка, опомнись!
- Совсем, что ли, бесстыжей меня считают?
Только сойдя с крыльца, Суханова поняла серьезность Вериных намерений,
и тут она поспешила по желтой дорожке за Колокольниковой и Турчковой,
оглядывалась при этом и пальцем крутила возле виска. Жест этот вконец
разозлил Веру, и она выскочила за женщинами на улицу, хотя и не собиралась
этого делать, выскочила и громко, на весь поселок Никольский, выкрикнула им
вдогонку напрасные слова, обидные и скверные.
- Мать-то не срами, - обернулась на ее слова Суханова, - ей
мужа-озорника по горло хватит!
- Я вот вас осрамлю! - не унималась Вера.
- Ох, Верка, пожалеешь! Ох, погоди, я тебе припомню! Крик твой слезами
обернется!
- Вы у меня сами пожалеете!
Уходили гостьи, уносили срам и обиду, друг друга, видно, в своей
неудаче стыдились, распалась временная компания; Турчкова отстала от
Колокольниковой и даже на левую сторону улицы перешла, Суханова тоже,
казалось, шагала сама по себе, ни на кого не глядя, но уже не спеша, устало
- ее-то крах был особенным; одна лишь Творожиха, пыхтя, припрыгивая на
старости лет, семенила за Колокольниковой - та уходила гордой и энергичной
походкой. А Вера все еще стояла у своей калитки, руки положив на бедра,
неистовой воительницей. Потом повернулась, решительно пошла домой,
прикрикнула на младших сестер, подвернувшихся ей в сенях, рванула дверь в
комнату.
Мать сидела у стола расстроенная, чуть не плакала.
- Ну, довольна? - сказала она.
- А тебе-то что?
- И не стыдно тебе? - сказала мать тоскливо.
- А чего мне стыдиться-то?
- Мне вот стыдно. - В голосе матери было отчаяние.
- Ну, а чего же они...
- И тебе будет стыдно за свой кураж. Не сейчас, так через десять лет.
Женщины эти в радости, что ли, к тебе пришли? А ты...
- Так что же мне...
Вера ворчала, но уже обороняясь от материных укоров, от материных
тоскливых глаз, а сама остывала, и тошно ей становилось, мерзко было на
душе. Она присела у стола и все-все случившееся здесь минуты назад
припомнила до мельчайшей подробности, и уж особенно то, как сухонькая
нервная мать Турчкова норовила встать перед ней на колени, вымаливая
прошение сыну. И то, что совсем недавно доставляло ей если не радость, так
удовлетворение, то, как она, девчонка, взяла верх над матерями своих
обидчиков и могла заставить их унижаться, страдать или в надежде на выгоду
поддакивать ей, все это казалось Вере теперь отвратительным и жестоким.
"Зачем я это? Зачем я куражилась, кричала на них? Сказала бы "нет" - и все.
Какая я подлая! Обернется мой кураж моими же слезами, верно тетя Клаша
сказала, так мне и надо, и пусть".
- Мама, - сказала Вера растерянно, - что же они мне деньги предлагали?
Как же бы я взяла их?