Орлов Вадим. Происшествие в Никольском

последнем человеке, как о пропащей женщине, сейчас они отчитают ее и станут
мучить вопросами. Особенно боялась Вера теперь старшего лейтенанта,
пожилого, грузного, боялась и стыдилась его, ей казалось, что он, читая ее
заявление, ухмыляется, не верит ей, презирает ее, и ему-то, наверное, и
поручат заниматься ее делом. Господи, до чего тошно!
- Да-а, - сказал капитан.
- Там, наверное, не так написано, - заторопилась мать, - мы все
расскажем. Вы нам объясните, что написать, мы перепишем...
- Да нет, тут ясно, - сказал капитан. - Для начала ясно.
- Возраст не указан, - поднял голову старший лейтенант.
- Да, да, - кивнул капитан, - вот возраст вы, пожалуйста, укажите.
- Чей возраст? - спросила Вера.
- Ваш.
- Это с какого года, что ли, я? - спросила Вера.
Вовсе она не хотела прикидываться дурочкой, просто растерялась.
- Ну да, - кивнул капитан.
- С пятьдесят третьего я.
- С пятьдесят третьего? - удивился старший лейтенант.
Тут и капитан удивился, поднял на Веру глаза, а затем они переглянулись
и со старшим лейтенантом. "Что ж они во мне увидели такого занимательного? -
подумала Вера. - С какого же я еще года должна по-ихнему быть?"
- Несовершеннолетняя... - протянул старший лейтенант, и что-то в нем
погасло.
- Да, несовершеннолетняя, это она такая здоровая у меня вымахала, не по
летам, - сказала мать, заулыбалась при этом заискивающе, как бы прося
извинения за то, что дочь ее своим видом ввела милицию в заблуждение.
- Наши дети нынче быстро растут, - вздохнул старший лейтенант.
- А вот тем четверым, - спросил капитан, - а им по скольку лет?
- По скольку... - задумалась Вера. - Я не знаю точно, по скольку.
- Они взрослые или тебе ровесники?
- Они взрослые, - сказала Вера. - Но есть и мне ровесники... Ну,
Рожнову вроде девятнадцать. А другим по семнадцать. Мы ж на рождении
Турчкова гуляли, а ему сровнялось семнадцать... Я разве не написала?
- Значит, Борис Иванович, надо направить в прокуратуру, - сказал
капитан.
Что-то изменилось в отношении к ним милиционеров, так показалось Вере,
что именно изменилось - она не могла сказать, но изменилось.
- Так это... - неуверенно проговорила мать, скорее всего для того,
чтобы напомнить о себе с дочерью и продолжить разговор, в котором, на ее
взгляд, пока ничего существенного сказано не было.
- Сейчас мы направим вашу дочь, - сказал капитан, - на
судебно-медицинскую экспертизу. Сержант вас проводит... Потом, сегодня же,
наши работники проведут в Никольском в вашем присутствии
оперативно-розыскные действия на месте происшествия. Вашим делом не мы будем
заниматься, а районная прокуратура, скорее всего следователь Шаталов, он вас
вызовет...
- Да, наверное, Шаталов, - рассеянно произнес старший лейтенант, он
думал о чем-то своем и казался опечаленным.
- А когда же этих-то в тюрьму заберут? - спросила мать. - Не сегодня,
что ли?
- Прокуратура во всем разберется, - сказал капитан, - она и определит
меру пресечения...
- Нам теперь в прокуратуру идти? - уныло спросила Вера. - И туда
заявление писать?
- Не надо, - сказал капитан - заявление мы сами передадим, прокуратура
вон, напротив.
- Значит, не заберут их сегодня? - расстроилась мать.
- А когда заявление? - спросила Вера.
- Сейчас же и передадим.
- Мы, наверное, не так написали, - сказала мать. - Вы подскажите, мы
перепишем...
- Ничего переписывать не надо. Возраст мы сами пометим.
- Нет, - сказала мать, - почему же вы не сами, почему же в прокуратуру?
Вера ни в чем не виноватая, это они...
- Да поймите, - вздохнул капитан, - есть такое положение. Если в дело
замешаны несовершеннолетние, то им занимается не милиция, а прокуратура.
Беспокоиться тут нечего.
- Нет, - сказала мать, - как же так - без милиции?..
- Вы сейчас идите к врачам, - сказал капитан, - на экспертизу.
- Пошли, мама, - сказала Вера. - Ну что ты у людей отнимаешь время.
Сказано тебе - займется прокуратура...
Мать все еще стояла в растерянности, прокуратура была для нее далеким и
неясным учреждением, по всей вероятности незначительным и слабосильным, не
имевшим погон и револьверов, которое уж никак не могло заменить милицию или
сравняться с ней, а скорее всего было у милиции на побегушках и занималось
делами, с точки зрения милиции, бросовыми и пустяковыми.
"Как же так..." - с жалостливой улыбкой, все еще на что-то надеясь,
заговорила мать, но Вера сказала: "Пошли, пошли".
Пыткой был осмотр у врачей, хоть те и оказались людьми порядочными и
добрыми, и вроде даже верили ей и сочувствовали; сочувствие это вызвало
вдруг в Вере ненависть к самой себе: ведь не кто иной, а она допустила
такое, не смогла соблюсти себя, погубила себя, погубила свою жизнь, а может
быть, и жизнь матери. И хотя врачи успокаивали ее напоследок и просили не
отчаиваться, она уже не могла остановиться, казнила, казнила себя...
Солнце опалило их на улице, хотелось пить, Вера потянула мать к киоску
прохладительных напитков, та шла за ней, вконец расстроенная.
- Ну что ты? - остановилась Вера.
- Плохо, дочка, - безнадежно сказала мать.
- Чего уж хорошего...
- Нет. Я насчет прокуратуры.
- Тут ты зря. Все едино - милиция, прокуратура...
- Не-е-ет, - протянула мать убежденно и взглянула на дочь с сожалением:
неужели та не может понять столь очевидной вещи? - Нет. Тут что-то не так...
Деньги, небось, надо было нести...
Но и в Никольском, и после того, как оперативники, или кто там они,
осмотрели место происшествия и составили протокол, изменить мнение матери,
что с милицией дело у них вышло плохо, Вера не смогла. Мать сникла, опять
выглядела забитой и жалкой, страдала от того, что непременно надо было хотя
бы посоветоваться со знающими людьми, Монаховыми, например, а потом уж ехать
в город. Поначалу Вера старалась мать успокоить, объяснить ей ее
заблуждение, но вскоре она поняла, что дело это безнадежное. Разговор в
милиции опечалил и ее, но, естественно, не тем, чем опечалил мать, просто
произошло то, чего боялась и ожидала Вера, - ее страдание и ее позор, ее
погубленная жизнь превратились в дело, о котором говорили чужие люди и
которому теперь исписанными листочками предстояло копиться в канцелярской
папке. Эх, жизнь!..

8

Назавтра в Никольском появился следователь районной прокуратуры. Он и
точно оказался Шаталовым, как и предполагали в милиции. То есть он и вчера
был среди людей, приезжавших в Никольское, Вера даже говорила с ним, но ни
ему самому и ни его вопросам Вера во вчерашних волнениях не придала никакого
значения. Теперь, после обеда, он пришел к Навашиным, и Вере с матерью
поначалу не понравился.
Был он уже не молод, но и недостаточно стар - лет этак тридцать пять,
ну чуть больше - и, стало быть, не воевал. Отец еще в пору Вериного детства
внушал ей, что среди взрослых только те стоящие и порядочные люди, которые
воевали. Когда-то эту отцовскую истину Вера считала безусловной, теперь,
естественно, она не могла относиться к ней серьезно и все же при знакомстве
с новыми людьми по неискоренимой привычке прикидывала, воевали они с немцами
или не воевали, а иногда, особенно когда это было ей выгодно или облегчало в
сомнениях, позволяла себе верить в отцовский закон. Вот и нынче она сразу
посчитала, что следователь на войне не был и, значит, особого доверия
вызвать не может. По крайней мере, будь он серьезным человеком, он с утра
пришел бы к Навашиным. А так небось ходил по поселку.
Одет следователь был в светлый импортный костюм с голубой искрой, а в
руках держал черную гладкую папку. Он жаловался на жару и говорил, что
предчувствует грозу: у него ломило ноги, и к тому же он слышал, что в
прогнозе погоды по "Маяку" не обещали осадков. При этом следователь - звали
его Виктором Сергеевичем - проводил ладонью по мокрому лбу и теребил
пальцами жесткие белые волосы. Волос осталось у него на голове немного,
острижены они были коротко и зачесаны вперед. Росту Виктор Сергеевич был
среднего, широк в плечах и квадратен, шею имел короткую и, разговаривая,
прижимал подбородок к груди, отчего казался обороняющимся, но и в то же
время готовым ответить ударом на удар. Удивляли его вялая, вроде бы
расслабленная, манера говорить и неожиданно тонкий для такого атлета голос.
Тенор Виктора Сергеевича поначалу раздражал Веру и даже смешил ее, но потом
Вера привыкла к нему.
Разговор Виктор Сергеевич вел неспешный, о заявлении Верином пока не
напоминал, и Вера не могла понять, к чему он клонит и чего хочет от нее.
Возможно, пока он лишь приглядывался к ней и проверял, стоит ли верить ей
или нет. "Ну и пусть, - думала Вера, - ну и пусть, а мы тоже к нему
приглядимся, что он за гусь". Мать сидела рядом тихо и мирно, хотя Вера и
чувствовала, что следователь не нравится матери и расстраивает ее даже своим
видом. Мать лишь иногда вступала в разговор, желая дополнить Верины слова, и
все выходило невпопад.
Виктор Сергеевич интересовался, где и как Вера учится, что приходится
ей делать на работе в Вознесенской больнице и сколько она получает, сколько
вообще имеет средств их семья и как живет Верин отец на Дальнем Востоке.
Многие вопросы казались Вере никчемными и досужими, но Вера отвечала на них
терпеливо.
- Да, - сказал Виктор Сергеевич, - вот, знаете... Говорят, накануне вы
подрались с подругой.
- Было такое, - сказала Вера.
- Из-за чего, можно узнать?
- Ни из-за чего. Так. По глупости.
- Ну хорошо, по глупости. Допустим. А дрались крепко?
- Не так чтобы очень.
- Говорят, и туфлями?
- И туфлями.
- А не остались ли после этой драки у вас на лице и на теле ссадины и
синяки?
- Остались...
- Какие именно?
- Не знаю. Не помню.
- Угу, - сказал Виктор Сергеевич. - Это мы потом с вами уточним... А
врачам почему вы не сказали об этой драке? Они тогда бы по-иному написали
заключение.
- Не знаю, почему. Меня никто не спрашивал. Я и не сказала.
Вера произнесла эти слова обиженно, усмотрев в напоминании о драке с
Ниной недоверие к ней и ее ответам, она действительно не рассказала врачам и
в милиции о драке, но без всякого умысла и корысти не рассказала, просто
потому, что посчитала эпизод этот несущественным и вовсе не связанным с ее
делом. Да и стыдно было рассказывать. Следователь, видимо, имел по этому
поводу свои соображения, может быть ошибочные и невыгодные для Веры, но он
их не высказал, а вопросы прекратил. Это Веру насторожило и обидело. Кто ж,
интересно, наболтал ему про эту драку и какими словами? Могли ведь и
наврать, да еще и расцветить ложь никольскими фантазиями.
- Вы надумайте, - сказала Вера, - ничего лишнего я не хочу никому
приписать. Поругались мы с Ниной, и синяки были. Ну и что? Разве это меняет
дело?
- Нет, - сказал Виктор Сергеевич. - Просто мне надо знать все
обстоятельства. Вам уж придется привыкнуть к моему интересу. Ничего не
поделаешь.
- Да нет, мы ничего, - вступила мать.
- Знаете что, - улыбнулся Виктор Сергеевич и пальцами вновь провел по
мокрому лбу, - не откажите в любезности... водички какой-нибудь, а то ужарел
совсем.
- Квас у нас есть, - обрадовалась мать, - свой, правда, не покупной.
Если не побрезгуете...
- Ну отчего же...
- Вера, сбегай в погреб, принеси.
- Ну вот, я вам хлопоты причиняю, - огорчился Виктор Сергеевич.
Бежать Вера не побежала, пошла за квасом, намеренно степенно, давая
следователю понять, что просьбу его она выполняет без особой охоты и что
вообще они, Навашины, люди гордые. Веру раздражала суета матери, ее
унизительное старание оказать на всякий случай любезности малоприятному
гостю, - впрочем, какому гостю? - так, должностному лицу, которое могло бы и
не тратить свое драгоценное время на дальнюю дорогу, а опросить потерпевшую
в служебном кабинете. Пока Вера ходила, следователь все извинялся перед
Настасьей Степановной за доставленные хлопоты, просил вернуть Веру, если бы
он звал, что хозяевам придется беспокоиться, он бы и не заикнулся о воде. Но
когда Вера принесла запотевшую трехлитровую банку, он не стал отказываться
от кваса, а принялся пить его стакан за стаканом, да притом делал это так
аппетитно и шумно, ухая от удовольствия, словно бы хлебный напиток помогал
ему ощутить полноту жизни. Вера заулыбалась: "Вот дает, как рассол с
похмелья..."
- Прекрасный квас, - сказал Виктор Сергеевич.
- Пейте, пейте на здоровье, - радовалась мать.
- Спасибо, хватит. Как вы его готовите? Наверное, покупаете экстракт?
- Нет, из ржаных сухарей.
- А то вот сейчас экстракт хороший продается...
- Вы дома тоже делаете квас? - спросила мать.
- Нет. Вы знаете, - засмеялся Виктор Сергеевич, - нас, мужчин, больше
пиво волнует!
- У нас пива нет, - развела руками Настасья Степановна, расстроилась,
будто допустила губительную оплошность, которую теперь уж и не исправишь. -
Кабы мы знали...
- Нет, вы меня не так поняли, - нахмурился Виктор Сергеевич и еще
сильнее прижал подбородок к груди.
Теперь он сидел молча и теребил пальцами жесткие белые волосы надо
лбом. Вера держала в руке стакан и отпивала квас глоточками, словно это был
кипяток.
- Вы, Вера, на самом деле, - сказал Виктор Сергеевич, - не обижайтесь
на мои вопросы. У меня профессия такая. Вы уж терпите.
- А я терплю, - сказала Вера.
- Ну вот и ладно. А то я еще один вопрос приготовил, а спросить не
решаюсь. Про одно деликатное обстоятельство... Можно спросить?
Тут Виктор Сергеевич остановился и посмотрел на Веру своими голубыми
глазами, и в них Вера почуяла намек: мол, сами знаете, какие такие
деликатные обстоятельства, и если не хотите сейчас говорить про них, так и
не надо. Намек Вера не поняла, пожала плечами, сказала:
- Если надо, так спрашивайте.
- Мне в Никольском уже пришлось кое-что услышать. Возможно, что многое
из того, что я услышал, сплетни и так, пустое... Но одну вещь мне хотелось
бы уточнить. Слышал я, что вы находитесь... как бы это сказать... находитесь
в близких отношениях с неким Сергеем Ржевцевым. Так ли это?
Вера вспыхнула, поставила стакан, покосилась на мать.
- Ну и что? - сказала Вера угрюмо. - Я дружу с Сергеем... Ну и что из
этого? Кто вам чего наболтал?.. Я с ним дружу... Ну и что из этого?
- Ничего, - сказал Виктор Сергеевич.
Он видел, как Верин испуганный взгляд метнулся в сторону матери и как
насторожилась, утеряла вежливую улыбку Настасья Степановна, он видел это и,
замолчав, опять прижал подбородок к груди. Настасья Степановна теперь
смотрела на дочь и ждала от нее объяснений, и следователь со своими
вопросами ее не интересовал, то есть интересовал, но как некое подсобное
средство, которое могло бы прояснить неизвестные ей стороны жизни дочери.
Вера же сидела воинственная и надувшаяся.
- И все же, Вера, вы обязаны мне ответить, - строго сказал Виктор
Сергеевич, - была ли у вас с Сергеем Ржевцевым половая связь?
- Да! Я жила с ним! - с вызовом выговорила Вера. - Ну и что?
- Ладно... А какого числа вы родились? - спросил Виктор Сергеевич.
- В декабре, семнадцатого числа, - сказала Вера. - Была холодная погода
и еще что-то было. Дождь не шел.
- Угу, - кивнул Виктор Сергеевич, не оценив ее дерзости.
Потом он еще что-то спрашивал, о каких-то пустяках, говорил опять вяло,
словно стараясь успокоить Веру, а она не успокаивалась, думала о Сергее и о
том, что о ней судачат сейчас в Никольском, досадовала, что сказала: "Я
дружу с Сергеем", - может быть, сглазила их с Сергеем отношения, надо было
сказать: "Я дружила с Сергеем до вчерашнего дня"; она боялась новых вопросов
о Сергее, но и хотела, чтобы следователь спрашивал ее о нем.
- Ну, хватит на сегодня, - сказал Виктор Сергеевич. - Остается мне
составить протокол, а вы прочтите и подпишите.
Когда Настасья Степановна подписала протокол, он встал, и лицо у него
было такое, что неизвестно еще, кто кому надоел, он ли Навашиным или
Навашины ему. Папку свою из гладкого черного кожзаменителя с незастегнутой
"молнией" он взял со стола неаккуратно, и из нее на пол посыпались бумаги,
ни одной из которых во время разговора Виктор Сергеевич не вытаскивал. "Вот
черт!" - проворчал Виктор Сергеевич и неуклюже присел к своим бумажкам, стал
запихивать их в папку. Вера не сдвинулась с места, а мать тут же нагнулась в
ретивом стремлении помочь. "Ну что вы, Настасья Степановна, я уж сам, я
сам!"
Потом Виктор Сергеевич долго стоял у двери, не говоря ни слова и как бы
вспоминая, все ли он задал вопросы и все ли поднял бумаги.
Вера с матерью проводили Виктора Сергеевича до калитки, руку ему
пожали, обменялись вежливыми словами.
- Вот уж, - сказала мать, вернувшись в комнату, - как одно началось,
так все и пойдет.
- Что? - рассеянно спросила Вера.
- Непутевый следователь-то. Хитрый не хитрый, а непутевый.
- Откуда ты сразу поняла?
- Сразу-то и поймешь...
- Брось ты это.
- Я тебе вот что скажу. В милицию мы опоздали. Там уж побывал кто-то до
нас. Может, от Колокольниковых, может, от Чистяковых. И с деньгами. Вот и
сунули тебя в прокуратуру, и следователя подобрали на ихнюю сторону...
- Опять ты за свое.
- А за чье же, как не за свое! К нам он явился только к вечеру, а с
утра облазил Никольское да все, что ему хотелось, повыспросил.
- Напрасно ты...
- Что ж я, слепая, что ли, или еще какая? Я вижу... А ведь ему такое
могли навыдумать... Одних Монаховых возьми. Или Чугуновых. Или Творожиху!
- Мне бояться нечего. Я не виновата.
- Виновата не виновата, а так все повернут, так ославят! Им своих
защищать надо...
- Мать, я тебя прошу, давай кончим думать об этом следователе. Ну его к
лешему. Хуже, чем есть, мне не будет. Выкарабкаемся как-нибудь. Главное -
нам с тобой живыми быть. И здоровыми. Ты меня поняла?
- Поняла, - печально сказала мать.
Потом она спросила:
- Может, отцу написать?
- О чем?
- О тебе. Может, приедет или поможет. Он хотя и беспутный, но
деловой...
- Не надо, - нахмурилась Вера. - Нечего унижаться. Слушай, мне эти
разговоры надоели. Хватит мне следователя. Я ни в чем не виноватая, и мне на
все наплевать. А как тех накажут, посмотрим, спешить некуда. И хватит. Нервы
побереги, поняла? И давай перекусим. Девки под окном как голодные кошки
ходят...
Мать проворчала что-то в ответ, может быть, Верин резкий тон обидел ее,
но спорить она не стала, а вздохнув, пошла на кухню. Жара томила
по-прежнему, грозовая туча, обещанная следователем, так и не явилось.
Ужинали молча, и младшие сестры молчали, даже Надька, хоть она и ерзала
нетерпеливо на стуле и поглядывала со значением на Веру с матерью, будто
знала то, о чем они не знали, однако побаивалась открыть рот - вдруг старшая
сестра своей тяжелой рукой оборвет ее высказывания. В глазах Надьки были
ехидинки, и Вера понимала, что Надька слышала какой-нибудь разговор про нее,
но расспросить младшую сестру следовало где-нибудь наедине.

9

Вера, стараясь успокоить мать, в конце концов и себя убедила в том, что
следователь не такой уж плохой человек, и никто его не подкупал, не
натравливал на нее, просто разговор у него с ней был предварительный,
несерьезный, ради знакомства, а главное и существенное Виктор Сергеевич
скажет ей у себя в кабинете, куда он обещал ее в скором времени вызвать. И
все же неприятный осадок остался на душе у Веры, особенно от вопроса об их
отношениях с Сергеем, и, чтобы освободиться от него вовсе, Вера упрашивала
себя забыть о следствии и суде, а думать о матери и ее здоровье и о Сергее.
Она теперь не знала, чего ей хочется - явился бы Сергей в их дом сейчас
же или пусть он задержится в Чекалине еще на месяц. И того, и другого она
боялась. По ее подсчетам выходило, что Сергей должен вернуться из
командировки завтра. Но наступило завтра, а Сергей не приехал.
Не дождавшись его, Вера сказала себе с отчаянием: "Ну и пусть, ну и
ладно, и без него проживем, если уж у него нет совести. Хоть бы он мне на
глаза не попался теперь", и отправилась в город. Ей надо было в поликлинику,
на процедуры и на укол, а главное - попасть к врачам, смотревшим мать, и
вызнать у них все.
Она побывала у онколога, у других врачей, волновалась перед их
кабинетами, ожидая приема, дрожала и, несмотря на свою сознательность,
готова была молиться, чтобы у матери не было страшного. Врачи ее немного
успокоили, сказали, что они ничего не утаили от матери, а какого свойства
опухоль, покажет гистологический анализ, они надеются, что анализ будет
хороший ("На плохой, что ль, им надеяться!"), но операцию следует делать в
любом случае, и Вера, как будущий медик, должна это понять. "Да, конечно", -
кивнула Вера. Здоровье матери вообще нашли не ахти каким - и сердце, и
сосуды, и нервы, - и Вере ("Отец с вами не живет, да?"), как человеку уже
взрослому и вставшему на ноги, нужно было стараться, чтобы жизнь матери шла
сытая и спокойная. "Да, да, я понимаю", - сказала Вера.
На улице она снова жалела мать и кляла себя, обещала уберечь мать от
любых волнений. "Выросла скотина, - казнила она себя, - скотина и есть. Муж
у матери хорош попался, а теперь и дочка выросла!.." Сейчас она сама
подумала, не написать ли отцу в Шкотово, не упросить ли его со слезами
вернуться ради матери и младших дочек, но тут же решила, что и вправду не
стоит унижаться, да и вряд ли бы возвращение отца сделало жизнь Навашиных
благополучной. В Никольском долго гадали, отчего это человек надумал
завербоваться куда-то на Тихий океан, в дыру, провонявшую рыбой, да еще и из
сытого поселка, что у столицы под теплым боком. Почти из самой Москвы.
Длинный рубль в расчет не брался, потому как и на месте при желании можно
было иметь любые деньги. Посчитали, что Навашин, мужик в самом соку,
просто-напросто сбежал от жены, поскольку она женщина стала уже никакая.
Якобы спьяну он болтал так одному из своих приятелей, и слов этих, возможно
и приписанных ему, но вполне вероятных, Вера не могла простить отцу.
Разводиться он не стал, может, по лени, а скорей всего, чтобы при нужде было
к кому вернуться в Подмосковье. Дочерей он, видимо, любил и скучал по ним,
но деньги посылал не по правилам, редко был щедрым, а подавать на него в суд
мать по доброте своей не хотела. Наверняка были теперь у него в Шкотове
женщины или одна постоянная баба, хитрая или, как мать, несчастная, и писать
ему о тяжком положении матери и ее болезнях было бы сейчас нехорошо,
унизительно и даже стыдно. Вера не хотела сообщать отцу про свою беду, не
желала ни сочувствия его, ни совета, она вообще не хотела, чтобы он узнал о
случившемся. Они жили кое-как без него, проживут без него и теперь.
Сергей так и не появлялся, Вера сидела дома. Продукты мать закупала
сама, видно стараясь уберечь дочь от появлений на людях и лишних разговоров,
и Вера не противилась ее старанию, хотя и обещала себе не избегать
никольских жителей и не бояться их пересудов. Дома было одно и то же -
книги, телевизор, кухня, стирка, хлопоты на огороде, - и Вера неожиданно для
самой себя заскучала по Вознесенской больнице, красное генной, похожей на
крепость, и по своей несладкой службе санитарки.
Она представляла, как сердилась и расстраивалась Тамара Федоровна,
главный врач Вериного отделения, узнав, что Навашиной нет на месте, а потом,
когда Нина ездила в Вознесенское и рассказала о Вериной болезни, с какой
неохотой поставила в Верину смену Нюрку Слегину. Нюрка относилась к своему
делу цинично, нянечкой работала без году неделю, а уже набралась, как
говорила Тамара Федоровна, равнодушия. Нюрка Слегина вела себя нагло, знала,
что медперсонала в больнице не хватает и никто ее не уволит, не боялась даже
врачей и выказывала себя чуть ли не главным человеком в отделении. Впрочем,
врачей-то она не боялась, зато боялась Веру, та могла ее и высмеять, и
осрамить при народе. Поэтому сейчас вряд ли для Вериных больных, особенно
для тех, кого она привечала на Нюркиных глазах, наступили лучшие дни.
Хотя ей-то, говорила Вера себе, что теперь до этого... И все же она
думала о том, что Нюрка наверняка обижает сейчас безответного тихоню
Федотова, контуженного под Клайпедой, к которому каждое воскресенье,
пренебрегая мытарствами в электричках и автобусах, добиралась из Мытищ с
дешевенькими гостинцами в авоське мать, семидесятилетняя старушка, - при
виде ее глаза у Веры становились влажными, Федотову нужны особые слова и
ласковые руки, а Нюрке что он, что другие больные - уже и не люди вовсе, а
так, чокнутые, психи, которых все равно не вылечишь. Да разве Нюрка закупит
все как надо в Вознесенском гастрономе, куда санитарки и нянечки
отправлялись каждый день в мертвый час с наволочкой и списком заказов
больных на клочках бумаги... Небось Флорентьеву она возьмет "Прибой" вместо
обязательного "Беломора", а Григоровичу забудет варенье. И, наверное, в
пятой палате не сменит белье, раз уж она, Вера, не успела этого сделать. Да
и рубли с больных потянет.
Вера понимала, что, может, и не Нюрка подменяет ее сейчас и, может, она
преувеличивает Нюркины пороки, и тем не менее мысли о больнице текли в
прежнем русле - Вере все представлялось, как там безобразничает без нее
Нюрка. Вера никак не могла признаться самой себе в том, что она скучает по
Вознесенской больнице и по своей службе и что вообще она, видимо, любит эту
больницу и ее людей. Вера ругала Нюрку и этим как бы признавала, что без
нее, Веры Навашиной, ее больным сейчас, наверное, живется хуже. А значит,
что-то у нее получается, и это хорошо.
Даже Нине, навещавшей ее, Вера принималась рассказывать о своей
больнице, чего раньше никогда не делала. Расспрашивала она о подробностях
Нининого визита в Вознесенское, что она там видела, с кем говорила и как ей
понравилась Тамара Федоровна. Чувство нахлынувшей любви к больнице и своему