Страница:
толпу, прямая и спокойная.
Она шла и слышала за собой шаги Сергея, слышала и то, что толпа,
неподвижная и безмолвная секунды назад, пришла в движение, слышала какие-то
слова и крики, но они ее не волновали.
Сергей поспевал за ее скорым шагом, но ни слова не говорил ей на ходу,
а корил себя: он, уверенный в том, что беды не допустит, что в последнее
мгновение он предпримет что-нибудь, помешает намерениям Веры, и все
обойдется, сделать ничего не мог, а стоял, как оледеневший, и ничему не
помешал бы. Он ощущал теперь себя слабее Веры, а в ней чувствовал какую-то
новую силу, неизвестную ему прежде, возникшую в Вере совсем недавно или даже
только сейчас. И он понимал, что и в нем что-то должно измениться, иначе он
и дальше будет ощущать себя человеком слабее Веры и не сможет стать с ней
вровень, а какая же у них тогда выйдет семья...
Колокольников поднялся, но с места сдвинуться не мог. Он стоял и все
счищал грязь с белой кожи сумки, а сам старался успокоить себя, теперь страх
стал хозяином в нем. Колокольников, холодея, думал, что его могло бы сейчас
уже и не быть, и мысль об этом, несмотря на все старания Колокольникова, не
уходила. Еще в электричке он чувствовал, что в Никольском его ждет
неприятность, может, новая повестка от следователя, о котором он старался не
думать, хотя и не раз в последние дни говорил приятелям, как бы хвастаясь:
"Может, посадят скоро", он храбрился, был убежден, что и нынче настроения
ему не испортят, а вот как все обернулось. "Она бы убила меня, - думал
теперь Колокольников. - Точно бы убила... Если бы нож не бросила... А
бросила-то она его как! Будто хотела всем показать, что руки об меня марать
не желает... И пошла королевой, словно она здесь главная..." Колокольников
смотрел на нож, никем не поднятый, думал о Вере и своем страхе, он был трезв
сегодня и не хорохорился теперь, стоял испуганный и растерянный, с ощущением
вины и позора. В очередь на автобус идти ему было стыдно. И все же он
понемножку успокоился. А потом заглянул в сумку и увидел свежую форму,
выданную ему для завтрашней игры. Мысли об игре как будто бы и совсем
успокоили Колокольникова, и он зашагал к автобусной остановке. Однако
обернулся и опять увидел нож на земле и опять вспомнил о последнем разговоре
со следователем.
Вера прошла пристанционную площадь, ни разу не оглянулась, знала, что
на нее смотрят сейчас десятки людей, все судят о ней - кто вслух, а кто в
мыслях - и будут судить долго, и она шла все с теми же спокойствием и
достоинством, с какими покинула Колокольникова и сделала первые шаги сквозь
толпу. Но как только площадь и люди на ней остались позади, а дорога
сменилась тропинкой, и тропинка привела Веру в тихий, мало знакомый ей
переулок, Вера сразу же опустилась на неошкуренные бревна, лежавшие возле
синего забора. Сил в ней больше не было, спина ее согнулась. Сергей подошел,
положил Вере руку на плечо, руку его она не сняла, однако Сергею ничего не
сказала, да и не хотела говорить ничего. "Ну и хорошо, - думала Вера, - что
я не сделала этого. Тогда, в июне, я бы, наверное, сделала это... А теперь
не могу... Ну и хорошо... Буду жить человеком, и теперь мне ничто не
страшно, никуда я отсюда не уеду..."
Главное чувство, какое она испытала сейчас, было облегчение. Все, что
она видела и ощущала теперь - и серое небо, и гроздья рябины над головой, и
крепкая еловая кора под ладонями, - все это опять было ее, ничто не тяготило
ее и не находилось с ней в ссоре. "Все это мое, - думала Вера, - все это
снова мое!" Ничто в ее жизни не кончилось, все получало теперь продолжение.
Корзинка с грибами лежала на Вериных коленях, и снова это были просто грибы,
белые, подрябиновки и лисички, не имели они уже никакой злой и мучительной
связи с ножом, с чужой и ее, Вериной, погибелью. "Нет, уж я знаю теперь, как
жить!" - сказала она себе опять.
Вера оглянулась, с бревен была видна лишь часть площади, зеленый
штакетник вокруг клумбы с последними астрами и то место, где она встретила
Колокольникова. Площадь была уже пуста, одна лишь мороженщица ждала новую
электричку. "Ну вот, - подумала Вера, - и пусто, и нет никого... Будто и
ничего не случилось. А ведь случилось!" Надо было идти, да сил подняться не
нашлось. И тут Вера увидела на площади мать и сестер. Они были еще далеко,
пересекли площадь, а потом свернули на дорогу, ведущую к ней, Вере.
Мать и сестры спешили, почти бежали и словно бы что-то кричали. Тогда
Вера встала и пошла им навстречу.
Наутро нож был передан в прокуратуру никольскими жителями Чистяковыми,
при ноже было заявление, в нем описывался случай на станции и еще раз
внимание властей обращалось на то, каков характер печально известной Веры
Навашиной и каков ее моральный облик.
Николай Иванович Десницын, получив нож и заявление, тут же поехал в
Никольское, вызнал подробности случившегося, говорил и с Навашиной, говорил
и с другими людьми, а вернувшись в город, зашел в комнату к Шаталову и
положил нож ему на стол. Десницын рассказал Шаталову и о происшествии на
станции, и о событиях последних дней в Никольском. "Экая беда", - покачал
головой Шаталов.
- И что же ты думаешь об этом? - спросил он Десницына.
- Я не все закончил, - сказал Десницын, - но склоняюсь к тому, что
прокурор был прав, посчитав, что оснований для прекращения дела не было.
- Ясно, - сказал Шаталов.
Десницын ушел. Виктор Сергеевич долго сидел молча. Потом позвонил
районному прокурору.
- Считаешь, что ошибся? - спросил Колесов, выслушав Виктора Сергеевича.
- Да, видно, ошибся...
- Все ведь очень серьезно... И для тебя в первую очередь.
- Уж куда серьезнее...
- Думаю, что Десницын скоро закончит дело. Тебе будет нелегко, - сказал
прокурор. - И что ты теперь думаешь?
- Думать мне придется еще много, и будет над чем, - сказал Шаталов. - А
теперь я хотел бы написать объяснения по поводу того, как я вел следствие и
что мной руководило. Полагаю, некоторые сведения будут полезны Десницыну.
- Ну что ж, пиши, - сказал Колесов.
Теперь Виктор Сергеевич и сидел над объяснениями. Все слова, какие
следовало написать, были в его голове, однако листы казенной бумаги
оставались чистыми. Виктор Сергеевич то и дело вертел пальцами нож с
фиолетовыми зайцами на ручке и опять вспоминал беседы с Верой Навашиной и
здесь, в его кабинете, и у Навашиных дома, и опять виделась ему красивая,
одетая ярко, пожалуй, даже и дерзко, девица, да и не девица, а женщина уже,
до которой, как казалось Виктору Сергеевичу, не всегда доходили его долгие
рассуждения о доброте и справедливости. Но были в разговоре о доброте и у
Навашиной, больше молчавшей, видимо, свои доводы. Вот теперь последним
доводом стал этот нож, брошенный к ногам Колокольникова. "Может быть, она и
меня имела в виду, когда нож-то бросала, - думал Виктор Сергеевич, - а
может, и вовсе не помнила, что был такой следователь... Скорее всего... Так
я и не понял, значит, ее. А еще чуть ли не опекуном собирался стать
никольской компании... Хорош опекун..."
Окна были уже синие, два часа назад разошлись из комнаты Виктора
Сергеевича сослуживцы. Далекие сигналы электричек напоминали Виктору
Сергеевичу о том, что ему еще предстоит добираться до вокзала и ехать в
Москву. Он закрыл нож, отложил его в сторону, взял ручку и написал:
"Районному прокурору..."
Она шла и слышала за собой шаги Сергея, слышала и то, что толпа,
неподвижная и безмолвная секунды назад, пришла в движение, слышала какие-то
слова и крики, но они ее не волновали.
Сергей поспевал за ее скорым шагом, но ни слова не говорил ей на ходу,
а корил себя: он, уверенный в том, что беды не допустит, что в последнее
мгновение он предпримет что-нибудь, помешает намерениям Веры, и все
обойдется, сделать ничего не мог, а стоял, как оледеневший, и ничему не
помешал бы. Он ощущал теперь себя слабее Веры, а в ней чувствовал какую-то
новую силу, неизвестную ему прежде, возникшую в Вере совсем недавно или даже
только сейчас. И он понимал, что и в нем что-то должно измениться, иначе он
и дальше будет ощущать себя человеком слабее Веры и не сможет стать с ней
вровень, а какая же у них тогда выйдет семья...
Колокольников поднялся, но с места сдвинуться не мог. Он стоял и все
счищал грязь с белой кожи сумки, а сам старался успокоить себя, теперь страх
стал хозяином в нем. Колокольников, холодея, думал, что его могло бы сейчас
уже и не быть, и мысль об этом, несмотря на все старания Колокольникова, не
уходила. Еще в электричке он чувствовал, что в Никольском его ждет
неприятность, может, новая повестка от следователя, о котором он старался не
думать, хотя и не раз в последние дни говорил приятелям, как бы хвастаясь:
"Может, посадят скоро", он храбрился, был убежден, что и нынче настроения
ему не испортят, а вот как все обернулось. "Она бы убила меня, - думал
теперь Колокольников. - Точно бы убила... Если бы нож не бросила... А
бросила-то она его как! Будто хотела всем показать, что руки об меня марать
не желает... И пошла королевой, словно она здесь главная..." Колокольников
смотрел на нож, никем не поднятый, думал о Вере и своем страхе, он был трезв
сегодня и не хорохорился теперь, стоял испуганный и растерянный, с ощущением
вины и позора. В очередь на автобус идти ему было стыдно. И все же он
понемножку успокоился. А потом заглянул в сумку и увидел свежую форму,
выданную ему для завтрашней игры. Мысли об игре как будто бы и совсем
успокоили Колокольникова, и он зашагал к автобусной остановке. Однако
обернулся и опять увидел нож на земле и опять вспомнил о последнем разговоре
со следователем.
Вера прошла пристанционную площадь, ни разу не оглянулась, знала, что
на нее смотрят сейчас десятки людей, все судят о ней - кто вслух, а кто в
мыслях - и будут судить долго, и она шла все с теми же спокойствием и
достоинством, с какими покинула Колокольникова и сделала первые шаги сквозь
толпу. Но как только площадь и люди на ней остались позади, а дорога
сменилась тропинкой, и тропинка привела Веру в тихий, мало знакомый ей
переулок, Вера сразу же опустилась на неошкуренные бревна, лежавшие возле
синего забора. Сил в ней больше не было, спина ее согнулась. Сергей подошел,
положил Вере руку на плечо, руку его она не сняла, однако Сергею ничего не
сказала, да и не хотела говорить ничего. "Ну и хорошо, - думала Вера, - что
я не сделала этого. Тогда, в июне, я бы, наверное, сделала это... А теперь
не могу... Ну и хорошо... Буду жить человеком, и теперь мне ничто не
страшно, никуда я отсюда не уеду..."
Главное чувство, какое она испытала сейчас, было облегчение. Все, что
она видела и ощущала теперь - и серое небо, и гроздья рябины над головой, и
крепкая еловая кора под ладонями, - все это опять было ее, ничто не тяготило
ее и не находилось с ней в ссоре. "Все это мое, - думала Вера, - все это
снова мое!" Ничто в ее жизни не кончилось, все получало теперь продолжение.
Корзинка с грибами лежала на Вериных коленях, и снова это были просто грибы,
белые, подрябиновки и лисички, не имели они уже никакой злой и мучительной
связи с ножом, с чужой и ее, Вериной, погибелью. "Нет, уж я знаю теперь, как
жить!" - сказала она себе опять.
Вера оглянулась, с бревен была видна лишь часть площади, зеленый
штакетник вокруг клумбы с последними астрами и то место, где она встретила
Колокольникова. Площадь была уже пуста, одна лишь мороженщица ждала новую
электричку. "Ну вот, - подумала Вера, - и пусто, и нет никого... Будто и
ничего не случилось. А ведь случилось!" Надо было идти, да сил подняться не
нашлось. И тут Вера увидела на площади мать и сестер. Они были еще далеко,
пересекли площадь, а потом свернули на дорогу, ведущую к ней, Вере.
Мать и сестры спешили, почти бежали и словно бы что-то кричали. Тогда
Вера встала и пошла им навстречу.
Наутро нож был передан в прокуратуру никольскими жителями Чистяковыми,
при ноже было заявление, в нем описывался случай на станции и еще раз
внимание властей обращалось на то, каков характер печально известной Веры
Навашиной и каков ее моральный облик.
Николай Иванович Десницын, получив нож и заявление, тут же поехал в
Никольское, вызнал подробности случившегося, говорил и с Навашиной, говорил
и с другими людьми, а вернувшись в город, зашел в комнату к Шаталову и
положил нож ему на стол. Десницын рассказал Шаталову и о происшествии на
станции, и о событиях последних дней в Никольском. "Экая беда", - покачал
головой Шаталов.
- И что же ты думаешь об этом? - спросил он Десницына.
- Я не все закончил, - сказал Десницын, - но склоняюсь к тому, что
прокурор был прав, посчитав, что оснований для прекращения дела не было.
- Ясно, - сказал Шаталов.
Десницын ушел. Виктор Сергеевич долго сидел молча. Потом позвонил
районному прокурору.
- Считаешь, что ошибся? - спросил Колесов, выслушав Виктора Сергеевича.
- Да, видно, ошибся...
- Все ведь очень серьезно... И для тебя в первую очередь.
- Уж куда серьезнее...
- Думаю, что Десницын скоро закончит дело. Тебе будет нелегко, - сказал
прокурор. - И что ты теперь думаешь?
- Думать мне придется еще много, и будет над чем, - сказал Шаталов. - А
теперь я хотел бы написать объяснения по поводу того, как я вел следствие и
что мной руководило. Полагаю, некоторые сведения будут полезны Десницыну.
- Ну что ж, пиши, - сказал Колесов.
Теперь Виктор Сергеевич и сидел над объяснениями. Все слова, какие
следовало написать, были в его голове, однако листы казенной бумаги
оставались чистыми. Виктор Сергеевич то и дело вертел пальцами нож с
фиолетовыми зайцами на ручке и опять вспоминал беседы с Верой Навашиной и
здесь, в его кабинете, и у Навашиных дома, и опять виделась ему красивая,
одетая ярко, пожалуй, даже и дерзко, девица, да и не девица, а женщина уже,
до которой, как казалось Виктору Сергеевичу, не всегда доходили его долгие
рассуждения о доброте и справедливости. Но были в разговоре о доброте и у
Навашиной, больше молчавшей, видимо, свои доводы. Вот теперь последним
доводом стал этот нож, брошенный к ногам Колокольникова. "Может быть, она и
меня имела в виду, когда нож-то бросала, - думал Виктор Сергеевич, - а
может, и вовсе не помнила, что был такой следователь... Скорее всего... Так
я и не понял, значит, ее. А еще чуть ли не опекуном собирался стать
никольской компании... Хорош опекун..."
Окна были уже синие, два часа назад разошлись из комнаты Виктора
Сергеевича сослуживцы. Далекие сигналы электричек напоминали Виктору
Сергеевичу о том, что ему еще предстоит добираться до вокзала и ехать в
Москву. Он закрыл нож, отложил его в сторону, взял ручку и написал:
"Районному прокурору..."