Орлов Вадим. Происшествие в Никольском

видела синяков и ссадин, не хотела их видеть, а они давали о себе знать.
Одевшись, Вера покосилась на дверь, к умывальнику в сени надо было идти
через столовую, но там могли быть сестры и мать, а встретиться с ними Вера
сейчас не хотела. Она тихо, морщась от боли, вылезла в окно, обогнула дом,
беззвучно пробралась к крыльцу. В сенях было пусто, Вера умывалась не спеша,
со старанием намочила волосы, чтобы потом придать им, мокрым, хорошую форму.
Она вернулась в свою комнату опять же через окно и, усевшись на стул, долго
не двигалась с места. Ей было тяжело и муторно, в горле стояла тошнота.
Потом Вера достала свои кремы, помаду, краску для ресниц и лак для маникюра,
но взглянула в зеркало и ужаснулась, руки опустила. Бледная, несчастная, в
синяках и царапинах, с оплывшим глазом, она походила на горемычную пропойцу,
которая то ли вернулась недавно из вытрезвителя, то ли еще держала туда
путь. Руки парней оставили следы на ее лице, а может быть, и каблук
французской лакированной туфли, отчаянного оружия бывшей подруги, которая уж
непременно все знает и наверняка радуется Вериному несчастью, а то и судачит
о нем со знакомыми и незнакомыми людьми. "Дожила, доплясалась", - горестно
вздохнула Вера, лицо ладонями закрыла, и опять тоска, безысходная,
свинцовая, прихлынула к ней. "Докатилась, похожа-то на кого..." И тут Вера
поняла, что она пыталась привести себя в порядок, вернуть прежний свой
облик, а главное - прежнее самоощущение, через силу, и вот не потянула. Вера
легла на кровать и закрыла глаза. Двигаться она не могла, идти никуда уже не
хотела. Она подтянула ноги, сжалась, будто от холода, сама себе казалась
сейчас такой маленькой, несчастной и затравленной, беззащитной зверюшкой,
окруженной яростными, исступленными охотничьими собаками - пена на губах,
клыки остры и безжалостны, - и весь мир представлялся Вере враждебным, все
люди были теперь ее врагами, даже мать и Сергей.
Полежав немного, Вера все же встала и попыталась, не глядя в зеркало и
даже на свое смутное отражение на оконном стекле, поправить прическу и вроде
бы ее поправила, потом она снова улеглась на кровать, но так, чтобы волосы
не примять, и опять явились к ней мысли горькие, путаные, скачущие,
тоскливые. Тут в соседней комнате заговорила мать и еще кто-то, тише матери.
- Вера, к тебе пришли, - сказала мать, приоткрыв дверь, сказала сухо,
как чужой человек.
- Кто еще пришел? - проворчала Вера.
- Нина пришла.
"Как пришла, так пусть и уходит", - хотела сказать Вера, но не успела -
мать затворила дверь. Вера повернулась к стене, закрыла глаза, хотела
притвориться спящей, но раздумала. Встала, нашла туфли на высоком каблуке,
надеялась, что они улучшат ее осанку, вытерпела свое отражение в зеркале,
причесалась, - волосы лежали теперь хорошо, - поправила платье и вышла в
столовую. Сказала Нине сердито:
- Ну, ты чего?
- Я?.. - растерялась Нина.
Мать стояла у буфета, протирала вымытые тарелки и стаканы, ставила их
на привычные места, и видом своим, намеренно спокойным, давала понять, что в
разговоре участвовать не будет, что все случившееся со старшей дочерью ее не
заботит, пусть печалится именно старшая дочь, да и вообще пусть эта дочь
существует сама по себе.
- Верка! - воскликнула вдруг Нина, бросилась стремительно к Вере,
обняла ее худенькими крепкими руками, прижалась к ней и заплакала.
Вначале Вера хотела оттолкнуть Нину, но что-то дрогнуло в ней, она,
вопреки своим желаниям, обняла подругу, и несколько минут они стояли рядом,
уткнувшись друг в друга, и Вера теплела, слыша Нинино дыхание на своем
плече.
- Ну ладно, - сказала Вера, - глаза промочили - и хватит...
- А-а-а! - в безысходности махнула рукой Нина.
- Ну что ты как на похоронах, - сказала Вера. - Давай сядем.
Когда присаживались, Вера заметила, что матери в комнате нет, то ли она
ушла из деликатности, чего, впрочем, от нее ожидать было трудно, то ли и
вправду решила устранить себя от забот и печалей дочери, опозорившей семью.
Однако мать могла и вернуться...
- Ты уж держись, Верк, - сказала Нина, и улыбка, благостная,
обнадеживающая, появилась на ее лице.
- А что мне делать, как не держаться, - сказала Вера мрачно.
- Я все знаю... Вот ведь гады!
Эти слова Веру расстроили, в ней еще жила надежда, что никольские
жители пребывают в неведении и считают ее прежней Верой Навашиной. Вера
хотела спросить, что именно Нина узнала и от кого узнала, но Нина снова
заговорила:
- Верк, ты меня прости...
- За что?
- За вчерашнюю драку...
- Я и всерьез-то ее не приняла. - Слова эти Вера произнесла небрежно -
удивляясь Нининому извинению, будто бы и вправду не приняла вчерашнюю стычку
всерьез и даже забыла о ней, но тут же поняла, что Нина ей не поверила.
- Не надо, Верк... Я у тебя прощения прошу, а ты уж как знаешь...
Насчет Сергея я выдумала, сама не знаю зачем... Так, явилась вчера минутная
блажь, с дури, наверное... может, от зависти...
- А если бы со мной не случилось беды. - сказала Вера сурово, - ты бы,
наверное, и не пришла? Если ты из жалости, так не надо...
- Может, в другой день и не пришла бы, правда. А вот сегодня пришла. -
В голосе Нинином звучала обида. - И прощения прошу не для того, чтобы тебя
успокоить, а для того, чтобы себя успокоить. Все, что говорила о Сергее, -
глупости, ложь, даю честное слово. Твое дело верить. Просто я психопатка
какая-то стала, вот и все...
- Ну и ладно, ну и хорошо, и ты меня извини, что не сдержалась, и давай
забудем...
- Верк, ты-то меня простишь, а я-то себя не прощу, - заявила Нина
горестно, - все ведь это из-за меня случилось...
- То есть как из-за тебя? - спросила Вера, похолодев.
- Из-за меня. Если бы я не поругалась с тобой, а пошла бы гулять,
ничего бы не произошло...
- Глупости ты говоришь!
- Я знаю, - сказала Нина грустно и в то же время значительно, словно ей
была открыта печальная тайна. - Я знаю. Я виновата. Я всю ночь заснуть не
могла, все меня предчувствия мучили, будто с тобой что-то стрясется. Не с
кем-нибудь, а с тобой. Но я злилась на тебя и не пошла спасать тебя... Уж я
казню себя, кляну последними словами...
- Выбрось это из головы и не смеши меня, - сказала Вера и, увидев, что
Нина сидит поникшая, видно всерьез поверившая в свою вину, добавила,
волнуясь: - Нин... Я тебя люблю как сестру, и ничего между нами не
изменилось. Вот...
- Спасибо, Верк! - обрадовалась Нина. - Ты на меня рассчитывай, если
что надо...
Тут Нина замолчала, и Вера молчала, любые слова были лишними, своей
земной определенностью они могли только испортить, уменьшить и даже
оскорбить то, что переживали сейчас Нина и Вера, сидели они растроганные, с
влажными глазами, и каждой хотелось сделать подруге что-нибудь доброе и
хорошее, при этом не остановила бы и необходимость жертвы.
- Это они тебе синяков наставили, бедной? - сказала Нина с нежностью и
состраданием. - Или я?..
- Может, и ты, - сказала Вера. - Я ведь тебя тоже, наверное, отделала?
- Уж отделала, - засмеялась Нина, будто Вера напомнила ей о чем-то
приятном, - уж отделала. Видишь, я даже платье закрытое надела сегодня. А
ведь жарко.
- Жарко...
Действительно, Нина была в темно-синем льняном, с прожилками лавсана,
платье, гладком, строгом, с длинными, расширенными внизу романтическими
рукавами. Платье было Вере незнакомое, покрой его подходил к купленной вчера
сумке, но сумки на Нинином плече не было, и Вера решила, что подруга нарочно
не взяла сумку, чтобы ни о чем не напомнить. Но тут же Вера подумала, что
сумка коричневая и никак бы не подошла к цвету платья и сегодняшнему цвету
Нининых волос, а гармонию Нина бы не нарушила.
- Ну как сумка-то? - спросила Вера.
- Сумка-то? Лежит. Ждет своей поры.
- Что же так?
- У меня к ней ничего нет. Шить надо. На той неделе, может, сошью.
Дверь открылась, и вошла мать.
Вера взглянула в ее сторону и смутилась: мать, наверное, слышала слова
о сумке, а они не могли не показаться ей сегодня легкомысленными и
бесстыдными. Нина уловила Верин взгляд, посмотрела на Настасью Степановну,
потом снова на Веру, хотела выправить разговор, но ничего не успела сказать.
- Может, есть чего-нибудь будешь? - спросила мать.
- Нет аппетита, - сказала Вера.
- Ну, хоть чаю тогда или молока стакан. Соня козу подоила...
- Не хочу. Будет настроение - сама поставлю чайник. Делов-то...
- Ну, смотри.
- Чего ты на мать рычишь-то? - шепнула Нина, прежде подол Вериного
платья потеребив.
- Да так, - мрачно сказала Вера.
Мать возилась с какой-то тряпкой, с которой и возиться-то не было
нужды, правда, может, из-за своей фамильной любви к чистоте она собиралась
протереть в десятый раз пол в сенях, или на террасе, или на крыльце, наконец
она направилась к двери, и тут ее прорвало.
- Дожили до праздничка! На старости лет мне доченька радость
приготовила!
Не обманув Вериных ожиданий, мать обращалась при этом не к ней, а к
Нине, как к безусловному своему союзнику, в уверенности, что Нина непременно
поддержит ее. Вера же матери отвечать сейчас не хотела, знала, что только
распалит ее, пусть уж выговорит накипевшее и смягчится, да и что,
собственно, она могла сказать в ответ?
- Срам-то на всю Россию! И на сестер позор ляжет, и на меня! В поселке
только и разговоров, что про Навашину! С отцом шелапутным и то не случалось
таких скандалов... Выросла нам на беду!..
Она и дальше шумела, обзывала Веру оскорбительными словами, которые
Веру, несмотря на то, что та готова была принять на свой счет сейчас все,
обижали, выкрикивала и ругательства, хотя обычно стыдилась грубостей и
дочерям старалась привить брезгливость ко всяким крепким выражениям и к
матерщине.
- Ну ладно, хватит, - сказала Вера, - что ты на меня орешь, будто я
виноватая?..
- А кто же еще виноватая? Может, я виноватая или вот Нина виноватая?!
Ты и ее-то, подружку свою, вчера отлупцевала, все уж в поселке знают! Была
бы скромная да работящая, как мы росли, никакого бы позора не вышло!
- Ну что вы, тетя Настя, - сказала Нина, - ну зачем вы так? У Веры беда
случилась, ни в чем она не виноватая, я-то знаю, и со мной такое могло
произойти, и с любой. Парней судить надо, а вы на Веру такими словами...
- Не виноватая, как же! - все еще не могла остыть мать. - Взять бы
плетку хорошую да отлупить как следует! И теперь вот - я ей правду говорю, а
она на меня: "Что ты орешь?" Матери так! Слова ей сказать нельзя.
- Ну ладно, хватит! - не выдержала Вера. - И разгульная я, и не
работящая! Хватит!
Она почти кричала на мать, хотя и намеревалась вытерпеть ее речи до
конца, понимала, что кричит сейчас, как уже огрызалась и ворчала на мать
нынешним утром, не от обиды на нее, а из чувства самозащиты, она была готова
признать справедливость многих слов матери, но слышать эти слова не могла.
- Чего это ты так кипишь-то? - сказала Вера. - Со мной все случилось, а
не с тобой. Со мной! Поняла? Я и без твоих оскорблений переживаю...
- Переживает! Жизнь обдала ее ведром помоев с головы до ног, вот она и
запереживала! Раньше переживать надо было...
- Ну что вы... ну зачем вы... - робко попыталась Нина успокоить мать и
дочь.
- Ну ладно, давай кончим, - сказала Вера твердо. - Потом, если желаешь,
мне все выскажешь с глазу на глаз, а над Ниной-то зачем громыхать? Стыдно
ведь...
- Стыдно... За тебя стыдно! Нина свой человек, а я и при любых людях
правду тебе выскажу. - Мать еще горячилась, но уже направлялась к двери.
- Помолчи, помолчи, - шептала Нина, дергая Веру за платье.
У двери мать остановилась, словно бы собираясь сказать самые важные и
грозные слова, но только махнула рукой и вышла из комнаты.
Тут же всунула в дверь голову Надька, и наглые, отцовские глаза в
любопытстве уставились на Веру.
- А ну, пошла отсюда, - крикнула на нее Вера, - а то сейчас запушу
чем-нибудь! И дверь закрой.
Помолчав, Вера вздохнула:
- То ли будет впереди...
- Чегой-то мать-то твоя? - сказала Нина. - Вроде бы она тихая...
- Тихая-тихая, а вот иногда вскипает...
- Ничего, Верк, все обойдется, - на всякий случай сказала Нина, но не
очень уверенно.
- А что обо мне говорят?
- Разное говорят, - уклончиво сказала Нина. - Многие сочувствуют тебе,
но ведь есть и знаешь какие люди - им бы только чтобы у соседа коза в кошку
превратилась...
Тут Нина замолчала, и Вера не услышала, кто именно эти люди и что они
думают и говорят теперь о ней, но спросить об этом у подруги не решилась.
- А узнали как?
- Чтобы в Никольском, да и не узнали! Тогда бы светопреставление
началось!
- Боже ты мой! - Вера закрыла лицо ладонями. - Как жить-то дальше? А,
Нинк?
- Перетерпеть надо, Верк, - сказала Нина убежденно, - зубы стиснуть и
перетерпеть, а там жить дальше. Не в монастырь же идти. И монастырей-то
теперь нет. И потом - ты, что ль, виновата? На тебе греха нет.
- Ты-то хоть веришь в то, что я ни в чем не виновата? - сказала Вера,
волнуясь, будто от Нининого ответа зависела теперь ее жизнь.
- Верю, Верк, я тебе как себе верю.
- Спасибо, Нин, спасибо, - обрадовалась Вера. - Знаешь, как я довольна,
что ты пришла.
- Что же, я не человек, что ли? - сказала Нина растроганно.
- А Колокольников? - спросила Вера.
- Что Колокольников?
- Он как? - Вера вспомнила теперь о Колокольникове, к нему у нее был
особый счет.
- Не знаю. Сбежал куда-то. И его, и Чистякова, и Рожнова в Никольском
сегодня нет. Один Турчков здесь. Сидит дома.
- Ты его видела?
- Видела.
Вера хотела сказать что-то, но вдруг ощутила, что говорить ей о тех
четверых тошно и стыдно.
- Я когда узнала о тебе, - сказала Нина, - мама принесла с улицы
новость, я тут же хотела бежать к тебе, да забоялась, как бы ты не выгнала
меня после вчерашнего. Я сидела, переживала и тут надумала найти этих... да
в лицо каждому плюнуть. Пошла. Колокольникова нет, Чистякова нет, домашние
их взвинчены, парни, наверное, от страха и стыда сбежали. Одного Турчкова я
и застала. Мать его в дом меня не пускала, а я громко так заявила: "Если он
не трус, то пусть сам выйдет". Вышел. Бледный, лохматый. Я ему: "Леш,
правда, что вот то-то и то-то говорят?" Он только глаза отвел. Я ему молча
пощечину залепила и пошла. Мать его догнала меня, начала говорить, что это
жестокость, что он мучается сам и они боятся, как бы он в петлю не полез...
- Он может, - сказала Вера.
- Может, - согласилась Нина. - Да их прибить мало. Я бы этого
Колокольникова да Рожнова...
- А я им устрою, - сказала Вера.
Тут Нина, посмотрев на нее, насторожилась. Последние слова Вера
произнесла тихо, скорее для самой себя, взгляд ее был отрешенный, а голос
спокойный и твердый, стало быть, Вера приняла решение, и решение это уж не
мучило и не жгло ее, не кололо сомнениями, оно остыло, лежало в душе
холодным металлом, и Вера не могла и не хотела от него избавиться. Нина
знала, что Вера, шумливая, горячая, бывала прежде отходчивой, а теперь, судя
по всему, она могла пойти на отчаянное предприятие и оно уж не довело бы ее
до добра.
- Ты что, Верк, - заговорила Нина испуганно, - ты что придумала?
- Ничего, - сказала Вера.
- Нет, ты брось, Верк, я ведь вижу! Ты не хочешь мне сказать?
- Ты не обижайся. Но тут дело только мое и ничье больше.
- Ну и глупо! Себя погубишь и близким отравишь жизнь. Подумай хоть о
матери и сестрах... Как они будут без тебя? И зачем тебе руки об этих гадов
марать? Суд все сделает...
- На суде меня измучают больше, чем их.
- Нет, Верк. Сегодня же надо ехать в район, в милицию, подать
заявление, и к врачам. Если не поедешь, я сама возьму и съезжу...
- Ну и предашь меня.
- Эту твою глупость я всерьез не принимаю. Поверь, если бы я считала,
что ты собираешься поступать правильно, я бы тебе помогла и риску бы не
испугалась - когда надо, я не трусливая, ты знаешь, но тут ты не права.
- Ну и хорошо, - сказала Вера обиженно, - не права, ну и хорошо...
- Сразу надулась, - сказала Нина. - Ты хоть подумай, не спеши...
Вошла мать.
И Нина, и Вера скосили глаза в ее сторону, ожидали новой бури, но слов
никаких не было произнесено, и тогда Нина встала.
- Мне пора на работу. Как вернусь, сразу сюда забегу. Ты, Вера, не
права, ты все взвесь, - тут Нина остановилась, испугавшись, как бы Настасья
Степановна не учуяла в ее словах чего-либо дурного или тайного, и, помолчав,
добавила: - Вы уж, теть Насть, с Верой не ругайтесь. Не надо сейчас.
- Я тебя провожу чуть-чуть, - сказала Вера.
Нина уходила, Настасью Степановну перед тем за плечи обняв: мол, тетя
Настя, все обойдется-образуется. Вера остановила подругу в сенях, стала
говорить, смущаясь собственной слабости, страдая оттого, что открывала Нине
запретное, обнажала свою неотвязную тревогу, которую держать бы ей про себя,
но и держать про себя не могла, и ждала теперь, чтобы Нина успокоила и
обнадежила ее.
- Знаешь, Нинк, чего я боюсь-то? - говорила Вера, волнуясь. - Вот
Сергей приедет и все узнает...
- Ну и чего?
- Ну, как чего? Как у нас будет-то с ним?..
- Если он от тебя отвернется, значит, и цена ему грош. И жалеть тогда о
нем не стоит.
- А может быть, он и не отвернется, а все равно не будет уже ничего
хорошего...
- Не надо, Верк, вот помяни мое слово, все хорошо у вас сложится.
Уходя совсем, она шепнула Вере:
- Верк, я за тебя боюсь. Слово дай, что ничего не выкинешь, пока не
вернется Сергей. А?
- Ладно, - сказала Вера, - хватит об этом.
Нина ушла, уехала, спасибо ей, подумала Вера, в электричке она еще
погорюет о тяжкой судьбе подруги, а потом московская жизнь отдалит от Нины
Верины беды, и ничего тут не поделаешь. Вера вздохнула. Вошла в комнату.
Мать сидела у стола.
- Ну что, - сказала Вера, предупреждая атаку матери, - обязательно при
людях надо устраивать крик?
- Садись, - сказала мать.
- Ну, села. И что дальше?
- Ты можешь говорить мне все, что хочешь, можешь наплевать на мать, но
дурь из головы выкинь. И не злись. Нина тебе советовала правильно.
- Чего она такое советовала?
- Сейчас же ехать в город.
- Никуда я не поеду, - хмуро сказала Вера.
- Поедешь. Что ты задумала? Мстить, что ли?
- Мое дело.
- А обо мне с девчонками вспомнить не желаешь? Что с нами-то станет?
- Вас не убудет.
- В тюрьму ведь сядешь!
- Я и сяду, а не ты с ними.
- Вера, не дури, - сказала мать, - я тебя прошу.
Тут Вера взглянула на нее и увидела, что губы у матери дрожат, а глаза
влажны, и всякое желание дерзить матери пропало, следовало ей успокоить
мать, произнести какие-нибудь ложные слова, чтобы она хоть на минуту
посчитала, что Вера готова отказаться от своих намерений, но слова
подходящие не явились.
- Девчонки-то маленькие, - сказала мать, - а могут одни остаться. Как
проживут-то?
- С чего вдруг одни?
- Мне в больницу ложиться надо, - сказала мать.
- Ты что?
- Я уж вам не говорила, не пугала раньше времени...
- С чего ты взяла, что в больницу?
- Я у врачей была. Обследовали и велят...
- У каких врачей?
- У разных. И у... - Мать замолчала.
- И у кого? - В горле у Веры стало сухо.
- У онколога.
- Они что?
- В больницу велят ложиться. Операцию делать...
- Ты что! Ты врешь! - крикнула Вера. - Чтобы я в милицию пошла, да?!
- Я тебе никогда не врала. Вспомни, когда я тебе врала? С отцом меня не
путай.
- И за что же такие напасти на нашу семью! За что!
Волком взвыть хотелось Вере, застонать на весь поселок Никольский,
тупое отчаяние забрало ее - что же это делается-то и почему? Но мать сидела
напротив Веры тихая, губы ее уже не дрожали, слез не было в ее глазах, а
было спокойствие, объяснить которое Вера могла только тем, что мать все
передумала о себе, ничего не став выспаривать у судьбы, а теперь ее заботило
лишь будущее дочерей, и, поняв это, Вера не застонала и не заплакала. Она
старалась теперь успокоиться, обнадежить себя хоть бы мыслью о том, что у
матери вдруг не самое страшное, но спросить о болезни долго не решалась.
Сказала наконец:
- А диагноз они тебе какой поставили?
- Они, может, и сами не знают. Надо операцию делать, а там уж увидят,
доброкачественная или какая...
- Конечно, доброкачественная, - быстро сказала Вера, - сделают
операцию, и все обойдется... Сколько случаев знаю!
- Дай-то бог, - сказала мать, вздохнув.
Вера встала.
- Насчет меня будь спокойна. Ничего я дурного не выкину. Не хотела я в
милицию, но пойду. Пусть будет по закону.
Мать тоже встала.
- Оно и лучше так.
Вера бросилась к матери, обняла ее, заплакала:
- Что же делать-то нам с тобой, мамочка моя? За что же нас так?

7

Город стоял в тридцати трех километрах от Москвы, сорок, а то и меньше
минут электричкой, и норов имел уже столичный.
Мать шла чуть впереди, ступала твердо, а когда оглядывалась, никаких
слов не говорила дочери. Лицо ее было суровым и спокойным. Вера удивлялась
этому спокойствию матери, мать вообще казалась ей сейчас преображенной. Вера
привыкла видеть ее застенчивой и тихой на людях и уж тем паче во всяких
казенных учреждениях, в крови ее была робость крестьянки перед
присутственными местами, теперь же мать стала решительной и сильной, даже
ступала по земле она иначе, чем прежде, как будто выросла, словно бы
стараясь заслонить собой дочь, уберечь ее от дурных взглядов и слов. Вера
шла за ней и ощущала себя побитой десятилетней девчонкой, которая без матери
- ничто, чувство превосходства над ней, жившее в Вере в последние годы,
исчезло вовсе и казалось постыдным. Вера думала теперь о матери с нежностью,
страх, вызванный известием о болезни матери и скорой операции, не уходил и
холодил ее. Теперь, когда она смотрела на мать, плохо одетую, странную в
городской толпе в своем вдовьем, провисшем на плечах, ношеном платье,
тяжелым для Веры было воспоминание о вчерашнем легкомыслии и обмане -
пообещала купить матери что-нибудь хорошее и нужное, а сама принесла ей
беду. Впрочем, несколько успокаивали Веру, как ни странно, мысли о
собственной беде, о собственном страдании, то есть не то чтобы успокаивали,
а как бы уравнивали в ее глазах тяжесть их с матерью положения. И тем самым
и смягчали ее перед матерью вину. "У тебя жизнь может оборваться, тебе
горько, но ведь и мне не слаще, и я страдаю..."
Сердцевина города, сложенного из заводских поселков, временем и случаем
разбросанных по обе стороны железной дороги, была тесна и мала. Четыре улицы
с учреждениями и магазинами, километра в полтора каждая, расходились от
муравейника вокзальной площади к излучине Московского шоссе. В прежние дни
Вера облетывала городской центр и на пляж спускалась к запруженной реке за
двадцать минут, нынче же - годы тянулись.
Они с матерью шли в милицию. Вера никак не могла взять себя в руки,
наоборот, она волновалась все больше. В милицейском доме было сумрачно,
пахло сыростью и еще каким-то особым запахом, словно бы это был запах
деловитой озабоченности учреждения. В коридорах было пусто, редкие люди в
форме и в штатском шагали мимо быстро и молча. Дежурный посоветовал
Навашиным подняться на второй этаж и зайти в следственный отдел. На лестнице
Вера остановилась, сказала:
- Заявление надо написать. Что же мы так, с пустыми руками, придем?
- Пошли, пошли... Сначала расскажешь, а потом напишешь, что скажут.
- Нет, надо.
Матери следовало бы понять, что рассказывать Вере милиционерам о том,
какая с ней вчера приключилась беда, - все равно что прикладывать к коже
раскаленный утюг, куда легче было бы без слов положить на стол в
следственной кабинете бумажку - и пусть решают, как хотят.
- Хорошо, - сказала мать, - пиши заявление...
Но тут же добавила сердито:
- Дома, что ли, не могла...
- Мало ли кто чего мог! - огрызнулась Вера, огрызнулась вновь от
собственной слабости.
В полутемном углу стоял круглый, покрытый стеклом столик. Вера достала
ручку из сумки, но бумаги, естественно, не оказалось. Вера жалостливо
поглядела на мать, та вздохнула, проворчала справедливые слова и пошла по
коридору в соседний кабинет. Принесла два листа бумаги.
Вера ей даже не сказала "спасибо". Ей было сейчас не до матери, она
мучилась над листом бумаги.
- Сколько ж слез-то над этим столиком пролито было, - сказала мать, -
сколько ж горя человеческого тут записано было... Тяжелый дом-то этот,
слезный. Как больница...
- Что больница? - не поняла Вера. - Я не знаю, чего писать...
- Как было, так и пиши...
Долгим был Верин труд над слезным столиком, подсказки матери казались
неразумными и только раздражали ее; если уж рассказывать все случившееся по
порядку, тетради не должно было бы хватить, но слов у Веры нашлось лишь на
полстранички, и никак она не могла подобрать главное слово, которое бы
назвало то, что с ней сделали четверо, все выражения, приходившие в голову,
были плохими - или обидными для нее самой, или уж совсем не крепкими.
Наконец Вера придумала: "...и тут они меня опозорили". Она посидела над
этими словами, кручинясь, а поставив подпись и число, даже обрадовалась,
будто сбросила с плеч тяжкую ношу, но тут же расстроилась, сообразив: "Чему
радуюсь-то!"
- Ну вот, вроде и все.
К начальнику следственного отдела очереди не было, а лучше бы она была.
У двери Вера остановилась, словно забыла что-то важное и теперь старалась
вспомнить это важное, но мать не позволила ей отступить и открыла дверь.
В кабинете были капитан и старший лейтенант. Капитан сидел, а старший
лейтенант стоял и как будто бы собирался уходить.
- Можно зайти? - спросила мать робко.
- Вы уже зашли, - сказал капитан. - Что у вас?
- Вот. Заявление, - сказала Вера, подошла к столу.
Капитан взял исписанный ею листок, стал читать. И старший лейтенант,
собиравшийся уходить, вернулся к столу и тоже взглянул на Верино заявление.
Тут пошли минуты для Веры печальные, ей было стыдно и горько, сейчас они
прочтут, думала она, сейчас они все узнают о ней и составят мнение как о