Орлов Вадим. Происшествие в Никольском

- Да вот Клавдия тут рассказывает... - Мать неуверенно покосилась в
сторону приятельницы.
- Не хотела я сегодня говорить, настроение портить, - сказала Клавдия
Афанасьевна, - да вот проболталась.
- Ну и что? - нахмурилась Вера.
- Соня, Надя, идите на кухню, - сказала мать.
- Что, что! - сказала Суханова. - А вот что. Болтать о тебе стали.
Некоторые. После того как следователь решил прекратить дело. Будто ты во
всем виноватая, оттого, мол, и решил прекратить.
- Ну и пусть болтают! Я-то знаю правду.
- Дело твое, - сказала Клавдия Афанасьевна, затихая. - А вот если бы
тогда деньги приняла, не болтали бы. И тебе с матерью польза была бы.
Нескладно все получилось... Ты хоть точно знаешь, что дело прекратили? Или
только собираются прекратить?
- Не знаю, - нервно сказала Вера. - Должны были прекратить... Я его
сама для себя прекратила, и все.
- А вот я от кого-то слышала, что и не прекратили, а будет вроде
доследование.
- Какое еще доследование?
- Поеду на днях в город, зайду в прокуратуру, все узнаю.
- Да зачем доследование! Не нужно мне ни следствия, ни суда! Для меня,
поймите, для меня - дело конченое! И все! - махнула рукой Вера. - Может, чай
наконец пить будем?
За чаем веселье вернулось в дом Навашиных. Снова шумели, шутили за
столом, Вера теперь хозяйничала, суетилась, подносила чашки и стаканы,
наполняла розетки прошлогодними вареньями, обхаживала гостий, бессовестную
Надьку, напавшую на общие лакомства, осадила вежливыми словами, смеялась с
Ниной, и та, встревожившаяся было за подругу, успокоилась. А на душе у Веры
было скверно. И на ум являлось одно: "Вот оно... Вот оно... Опять...
Началось..." И отчего-то печальное лицо девочки, занявшей в больнице
материну кровать, стояло перед глазами.

24

В четверг Вера выходила на работу после обеда. Сергей имел отгул, и
Вера попросила Сергея проводить ее в Вознесенское.
День выдался солнечный, тихий и прохладный. Было в нем нечто спокойное,
осеннее, обещающее зимний сон, будто бы день этот, перепутав календарь,
попал в зеленые подмосковные места из бабьего лета. Впрочем, стоял уже
август. Случись такой день в начале июня, он бы не вызвал печали - эко
сколько жарких недель впереди, - а теперь было в нем и нечто грустное. И
запахи земли, и листьев, и черных, отмерших ветвей, сбитых ветром, и даже
запахи леса, садов и полей казались как будто бы уже и не летними, свежесть
воздуха заставляла думать о заморозках и о том, что росы скоро обернутся
инеем, а чуть белесое небо предупреждало с горечью: "Лето-то, братцы,
кончается". Ну да ладно, рано было еще печалиться, вот подуют южные ветры,
погонят холодный воздух к студеным морям, вернутся напоследок тепло и лето.
Сошли с электрички на станции Столбовой. Летом в пятницу и в выходные
дни здесь на платформах случались столпотворения, бег с препятствиями -
через шпалы, через рельсы, через лужи к автобусным остановкам, а у дверей
машин крики, обиды, толчея. Отчего станция и была прозвана местными
уравновешенными наблюдателями Спортивной. Подойдет электричка, постоит,
тронется дальше, а на платформе оставит народу как на московском вокзале.
Деятельных и громких грибников с корзинками и рюкзаками, в выгоревших
штормовках и сапогах, мучеников дачников с пудовыми сумками и сетками,
озабоченных посетителей больниц с гостинцами для печальных родственников. А
уж автобусы увезут народ в зеленые дачные сады с коллективным уставом, в
большие соседние села - Любучаны, Мещерское, Троицкое, Добрыниху,
Вознесенское, увезут, растрясут на лихих поворотах. Вера заранее пошла к
выходу из вагона, и хотя на станции было тихо, по привычке она не стала
обходить платформу, а на всякий случай спрыгнула с нее на полотно дороги и,
позвав Сергея, бросилась напрямик к автобусам. "Место тут берут с боем!" -
объяснила она Сергею на бегу. Однако автобус был пустой и боя не случилось.
Двенадцать километров до места с остановками проехали минут за
двадцать. "Ну вот. И от Столбовой до Москвы час десять - час двадцать", -
прояснила Вера для Сергея положение села Вознесенского и ее больницы. "Да",
- кивнул Сергей. И по дороге она то и дело указывала ему пальцем на что-либо
примечательное с ее точки зрения: "Смотри, смотри!" - и он, как бы
подтверждая, что видит это примечательное, говорил: "Да", - и кивал. Как это
обычно и бывает, Вера, стараясь быть для Сергея экскурсоводом по здешним
местам, и сама поневоле смотрела на них так, словно ехала от Столбовой к
больнице впервые. Она то и дело косилась на Сергея, опасаясь, что ему дорога
покажется скучной, самой же ей окрестная местность сегодня определенно
нравилась. "Смотри, стадо-то какое. Два пастуха на лошадях и жеребенок с
ними, вон..."; "Смотри, смотри, три крохотных прудика, в них ребятишки
купаются вместе с утками, прохладно, а купаются..."; "А вот Сады московские,
и с той, и с этой стороны шоссе. За заборами, видишь, домики какие
аккуратные, крашенные все по-разному. Люди тут городские, отдыхающие. Огурцы
и помидоры возят из Москвы, картошку и вовсе не сажают, разводят всякие
диковины. Цветов у них видимо-невидимо. Лопухи какие-то южные, особые,
держат для красоты..."
За Садами грибные березовые рощи отступили от дороги, и места пошли
совсем красивые и просторные. К востоку уходила неширокая долина реки
Рожайки, речушки самой не было видно, лишь изгибы кустарников и верб
километрах в двух от дороги выдавали ее. У Никольского земля была ровная,
точно степь, здесь же края долины пологими увалами поднимались к верхним
террасам, пестрые поля черными, желтыми, зелеными, рыжими лоскутами
деревенского одеяла покрывали ее вблизи Садов, увалы находили на увалы,
толпились живописно, а дальше долина становилась все уже и уже, ее сжимали
леса, синие у окоема, сводили ее на нет, но все равно из окна автобуса
казалось, что впереди все видно на двадцать километров, до самой Павелецкой
дороги. От распахнутости, открытости здешней земли, будто бы впервые
увиденной Верой, на душе у нее стало вольнее и беспокойнее. "Хорошо здесь",
- шепнула она Сергею. "Да, - кивнул Сергей, - красивые места. - Потом он
добавил: - И простор. Не то что вдоль железной дороги. Там и природы-то нет.
Дом за дом цепляется..."
Места вдоль дороги он одобрил не из вежливости, а искренне, Вера это
почувствовала. Но одобрил вяло и рассеянно. Вера покосилась на Сергея.
"Чтой-то он? - подумала она. - Может, уставший после вчерашней работы? Или
его так расстроил утренний разговор?"
Утром Вера рассказала Сергею о никольских пересудах. Она говорила ему,
что все это пустяки, ерунда, но пусть он обо всем знает. И сама она хотела
считать уличную болтовню пустяком, да так оно не выходило. От матери, Нины,
сестер и Клавдии Афанасьевны она узнала, кто и как высказывался о ней.
Больше сплетничали по незнанию и без всякой злобы. Но родственники
Колокольникова теперь старались обелить Васеньку и шепотом, с оглядкой
пускали о ней, Вере, в ход крепкие и злые слова. И Чистяковы, видно, не
прочь были поправить семейную репутацию. Однажды Клавдия Афанасьевна явилась
к Навашиным взволнованная, победная, рассказывала шумно, как она при народе
отчитала бабку Творожиху за сплетню о Вере. Вера смеялась вместе с ней,
обещала: "Ужо я этой бабке устрою!" - и все упрашивала себя не обращать на
болтовню внимания, а приехала в больницу на дежурство, зашла в пустую
докторскую, села на стул и расплакалась. Тут появилась Тамара Федоровна,
успокоила ее, сумела обо всем развыспросить и сказала под конец: "Надо мне с
твоей матерью поговорить. Продали бы вы в Никольском дом, а у нас купили б
новый. Ведь тебе здесь работать и работать". - "А-а, - махнула рукой Вера. -
Как же это мы переедем все?.." - "Для девочек здесь школа есть, а мать
найдет работу при больнице". - "Нет, - покачала головой Вера. - Что же мне
бежать-то..."
Однако сегодня она попросила Сергея съездить с ней в Вознесенское.
Автобус остановился под липами, высокими, парковыми, недалеко от ворот
больницы. А вокруг словно и был парк - огромные вековые дубы и липы росли
вольно, в густой, немятой траве бежали тропинки к жилью и магазинам.
"Видишь, - сказала Вера, - забор нам поставили новый, старый был как
крепостная стена". Но и новый забор метра в четыре высотой из гладких, без
единой щербинки, бетонных плит и свежих кирпичных столбов был внушителен -
попробуй перелезь. Вера провела Сергея в главный больничный двор и
объяснила, какие корпуса стоят вокруг. И здесь росли старые липы, цветы
пестрели на клумбах, двор был чистый, все соринки, казалось, метла поутру
убрала с асфальта. На красном четырехэтажном корпусе Сергей увидел большую
доску с фотографиями и крупными словами поверху: "Лучшие люди больницы". В
иной день он бы непременно поинтересовался, что же это за люди такие -
лучшие больные или лучшие врачи? Но сейчас он сказал серьезно: "Хороший
двор, ухоженный". - "Еще бы не ухоженный! - обрадовалась Вера. - Ты бы
поглядел, как у нас внутри чисто. Это только корпуса здесь старые,
дореволюционные, но они крепкие, хорошие, а все оборудование у нас новое.
Тамара Федоровна говорит - на европейском уровне".
Она бы и больничными корпусами поводила Сергея с удовольствием, да
неловко было. У нее еще оставался час времени, и она предложила Сергею
погулять по Вознесенскому. Вознесенское числилось деревней, но походило на
поселок. Прошли мимо почты, потом мимо церкви, поставленной на высоком
месте, с березами на железной крыше ("Тамара Федоровна говорила - ей почти
триста лет, года три назад в ней была библиотека, теперь отдали под
квартиры"), потом посмотрели на двухэтажные солидные дома дореволюционной
постройки, за ними увидели два здания повыше, со стеклами во всю стену и
выложенными под крышей красным кирпичом цифрами "1931". "А вон Черемушки, -
показала Вера. - Там от больницы дают квартиры". Действительно, впереди
виднелись шесть или семь одинаковых домов в пять этажей, а чуть дальше над
пустым пока местом стояли два крана. Побывали и в магазинах, посмотрели,
какие продукты есть и каких нет, в "Промтоварах" Сергей поинтересовался, не
продают ли, случаем, резиновые сапоги тридцать восьмого размера, но нелитые,
- мать просила. Выпили квасу у керосиновой лавки с замком на двери и пошли
бродить по тихим травяным улицам Вознесенского. Гуси спали в пыли, кусты
золотых шаров толпились у заборов. Улицы были тенистые, горбатые, спускались
с холма к дороге на Столбовую и к пруду, от пруда тянуло сыростью. Дома на
улицах стояли обыкновенные, подмосковные, полуизбы-полудачи, именно такие, в
каких и жили Навашины и Ржевцевы. Вера шла и все поглядывала на Сергея не
без волнения: ей очень хотелось, чтобы Вознесенское и больница понравились
ему. А он молчал. Наконец она не выдержала и спросила: "Ну как тебе
Вознесенское?" - "Мне здесь нравится", - сказал Сергей не сразу.
В столовую возле больничных ворот не пошли, были сыты, присели
отдохнуть в сквере на скамейку у гипсовой вазы.
- Нет, жить тут можно, - сказала Вера. Сказала так, словно бы она
рассматривала кофту, только что купленную, и теперь успокаивала себя и
отвергала сомнения: "Нет, носить ее можно..." - Двадцать минут на автобусе -
и, пожалуйста, езжай на электричке куда хочешь: в Никольское, к тебе в
Щербинку или в Москву, за продуктами, за вещами, а то и просто так, может, в
театр или на футбол. Потом смотри - повсюду санитарки имеют шестьдесят
рублей, а у нас надбавка за специфику, мне платят восемьдесят. Сестрам,
понятно, больше. А я через год кончу училище. Потом всякие дежурства -
ночные, вне очереди, подмены, в общем, сто-то рублей в месяц натяну. Я
добросовестная... А врачи у нас вообще получают прилично... Тут, я тебе
скажу, хорошие врачи. Их в Москве знают, они там делают доклады... У нас
много кандидатов... Ты что думаешь, я вечно, что ли, нянечкой буду? Вот
Тамара Федорову говорит, что заставит меня учиться... А что, ведь можно
будет, если поступлю, утром ездить в Москву, в институт, а вечером
прирабатывать? А? Нет, конечно, это не сразу, а когда у нас все сложится...
Потом поработаю, подготовлюсь. Я ведь совсем необразованная. И книжек-то
мало читала...
Вера вздохнула и замолчала. Взглянула на Сергея: не вызвали ли ее слова
усмешки? Нет, не вызвали. Тамара Федоровна, верно, советовала ей учиться
дальше, говорила, что у нее очевидные способности и кому-кому, как не ей,
Вере, лечить людей. "Да ну что вы! Да куда мне!" - смеялась обычно Вера.
Однако нет-нет, а приходило ей на ум искушение: а вдруг? Чем черт не шутит!
И теперь она высказала тайное. Высказала и ждала от Сергея поддержки. А он,
к ее досаде, молчал. И тут Вера смутилась собственной фантазии, заговорила
быстро:
- Потом, смотри, санитарка, ну, и сестра - день в больнице, два гуляет.
И отпуск у меня будет два месяца. Сколько можно еще приработать. И у себя на
огороде, и особенно в Садах. В Садах все люди старые, пенсионные, москвичи,
после инфарктов и инсультов, работать им нельзя, а деньги у них есть. Вот
вознесенские ходят в Сады, носят молоко - у кого коровы, стирают, вскапывают
огороды, опрыскивают. Все приработок. У нас в отделении нянечка Валентина
Михайловна, так она в месяц приносит из Садов обязательно рублей сорок -
пятьдесят. Кому переклеит обои, кому покрасит дачу, кому навозу натаскает
ведрами... Там ведь бабки-то садовские пастуху дают на поллитру в день,
чтобы он стадо вдоль их заборов погонял да удобрений побольше оставил... И я
найду дело в Садах. Вот, глядишь, и наберется у меня рублей сто пятьдесят
месяц. Не мало ведь, скажи?.. А и еще смогу шить и вязать...
Тут Вера спохватилась: будущую жизнь в Вознесенском она примеривала
лишь на самое себя, а рядом сидел Сергей.
- А Вознесенским мужикам, я тебе скажу, с этими Садами вовсе раздолье.
Вот мы у пруда шли, я тебе показала дом. Там живет наш санитар Егор
Трофимович. Этот Егор Трофимович в неделю обязательно два-три дня проводит в
Садах. Плотничает, крылечки из керамических плиток кладет, да мало ли еще
что... Корову держит специально для садовских. В прошлом году, правда, он в
отпуск нанимался пастухом, хозяева по триста рублей в месяц собирали ему -
пастуха не найдешь... А так он все время в Садах... И не гробится... Часа по
три, по четыре в день... И денег у него, говорят, видимо-невидимо на
книжке...
Вере показалось, что Сергей то ли усмехнулся, то ли поморщился.
- Я ведь это к чему, - сказала Вера. - Вот ты машину мечтаешь купить.
"Жигули". Так ведь и здесь есть где заработать. И надрываться особо не надо.
Ты даже не копай, не плотничай, ты придешь в Сады электриком - еще лучше...
Егор Трофимович рассказывает: его приятель приладит пару штепселей - ему три
рубля. Да нет, теперь четыре! Егор Трофимович говорит: наша валютная единица
- стоимость поллитры. Раньше, говорит, вся оплата делилась на три рубля, а
теперь делится на четыре. Пьющий ты или не пьющий... А дом в Вознесенском
можно купить. Сюда ведь многие понаехали из деревень в тридцатые годы и
после войны, а теперь им родственники пишут, что и у них жизнь пошла сытая,
вот какие и уезжают...
- Так что, может, и мне в пастухи наняться? - спросил Сергей.
- Ты не сердись... Зачем тебе сразу и в пастухи? Тут есть большое
энергохозяйство... Или можешь ездить на свою работу. На автобусе и на
электричке. Ты ведь из Щербинки сейчас тратишь время на дорогу... И вообще я
все это просто так... Я и сама сюда, может быть, не собираюсь переезжать. Я
так... что деньги... Я ведь и вправду смогу здесь стать врачом...
Вера опять смутилась и заговорила о мелочах:
- Тут вон мороженое продают в центре, а в Никольском только на станции.
По вечерам бывают танцы, а когда кино... Клуб неплохой в главном корпусе...
А для тебя за больницей стадион. Хочешь - футбольная команда есть. Играет на
первенство района. "Спартак". В ней могут не только медики. Сейчас один наш
больной играет в нападении...
- И хорошо играет? - оживился Сергей.
- Хорошо. Голы забивает.
- Наверное, он считает, что он Пеле, оттого и голы забивает?
- Ты над нашими больными не смейся, - сердито сказала Вера. - Они
больные как больные. Они, может быть, больше других заботы стоят.
- А я и не смеюсь... Только что ты меня манишь энергохозяйством? Ты же
знаешь, что в ноябре меня могут взять, в армию. Я ведь и так имел год
отсрочки. А там я наверняка еще какую-нибудь специальность получу...
стоящую... И расписаться я с тобой могу только через год с месяцами. К кому
я сюда перееду?
- Никуда я никого не маню, - сказала Вера, надувшись.
Она сидела обиженная и расстроенная. Впрочем, она ругала и самое себя.
Было отчего рассердиться и самому мирному человеку. Себя-то она, в конце
концов, могла уговорить сбежать в Вознесенское, а Сергею какая охота
перебираться на вечное жительство в эту подмосковную глухомань, где у него
не будет ни родных, ни друзей, ни хорошей работы, одна она, Вера Навашина,
но ведь и она одна надоест. "Господи, - подумала Вера, - мы ведь с ним
совсем чужие люди. Какое ж мы с ним сейчас одно целое? Я сама по себе, он
сам по себе. И так будет всю жизнь. Считанные часы наберутся у нас, когда мы
были и будем как одно целое... И разве я имею право просить его о жертве
ради меня? Ведь у него свои интересы и свои привычки, своя жизнь, а этим
переездом он все сомнет, все нарушит, все подчинит моей жизни..." Она
вспомнила, как они с Сергеем, счастливые, бродили по городу в день операции
матери, каким сладостным было их нетерпение и как они были одно. Медовая
пора их не кончилась, хотя в отношениях и появилось нечто неприятное,
связанное со здравым смыслом и мелкими житейскими соображениями. Сегодня,
когда они бродили по пустым окраинным улицам, Сергей то и дело гладил ее
руки, ее шею и ее волосы, и ей было хорошо, но теперь, на скамейке у
гипсовой вазы, он казался ей совсем чужим человеком, словно она увидела его
впервые, и сейчас он мог уйти, больше ей никогда не встретиться, и от этого
ничего бы не изменилось.
И Сергею было не по себе. Пока они ехали в Вознесенское, он надеялся,
что утренний разговор с Верой забудется, а злую болтовню они как-нибудь
перетерпят. Он уже и совсем успокоился, но тут Вера начала хвалить
Вознесенскую жизнь, и тогда он понял, зачем она его позвала. Каждое Верино
слово вызывало в нем теперь протест. "Нет, извините! - раздраженно говорил
про себя Сергей. - На кой черт мне это Вознесенское? Хочешь - живи здесь, а
мне-то оно зачем?" Другой бы на его месте, погорячей, тут же бы взорвался и
наговорил Вере много шумных и обидных слов, а Сергей смолчал. Он был из тех
людей, у кого волнения перегорают внутри. Потому он и считался человеком
спокойным, с ровным нравом. Поначалу он даже и не пытался вникнуть в смысл
Вериных доводов, просто он был возмущен ее предложением и тем, каким образом
она его сделала. Сергею казалось обидным то, что Вера за него пыталась
решить его будущее. Он собирался поступить после армии в техникум, но в
какой именно, пока не знал, - скорее всего в энергетический, за два года он
кое-что понял и полюбил в электрическом деле. Не то чтобы он определил для
себя высокую цель, о которой ему не раз говорили в школе, просто он не хотел
повторять отца - после фронта четверть века электриком в одном и том же
цехе, четверть века в одной и той же Щербинке. Сергей в свои восемнадцать с
половиной лет полагал, что такая жизнь скучна, да и пользы от нее мало и
себе и людям, и был уверен, что у него в будущем все пойдет иначе,
интереснее и ярче. Но как это получится, он пока не знал. Он считал, что
многое прояснится в армии, на которую давно кивали старшие: "Вот в армии
тебе покажут...", "Вот в армии тебя научат..."; он освобождал себя на два
года от необходимости важных решений, надеясь на то, что в армии
действительно ему нечто покажут и чему-то главному научат. А тут Вера одним
махом могла зачеркнуть все его жизненные соображения и посадить на цепочку у
большой семейной конуры. Да еще и в селе Вознесенском. "Ну нет, - говорил он
себе, - ну уж дудки! Тут и в шахматы-то ни с кем не сыграешь. Если только с
сумасшедшими. Не поедет же Витька Чичерин вечером ко мне на партию... Она,
видите ли, будет врачом, а я кем? Санитаром? Горшки выносить?" Сергей
горячился, ворчал про себя, но потихоньку он успокаивался, теперь он уже
понимал, что хотя сегодня он ни в чем и не уступит Вере, потом, погодя, не
сразу, а через неделю, через месяц, он отойдет, привыкнет к новому повороту
в своей жизни и сделает все именно так, как решила Вера. Но и это
соображение, естественно, сердило его сейчас.
Последние месяцы вышли для Сергея трудными. Он и раньше никогда не
относился к жизни с легкостью, нравы в их большой рабочей семье были
строгими, в ней не терпели бездельников и себялюбов. И Сергей вырос
работящим, и для него естественным было сознание, что он не один живет на
свете, что люди вокруг ничем не хуже его и что они нуждаются в его помощи и
его любви. Потому он и умел тянуть воз, как бы этот воз ни нагрузили. Так
было и на работе, и в семье, и на футбольном поле. И получалось естественно
и просто, что именно он становился старшим и в бригаде и в команде. А
начальство районного Сельхозстроя знало, что этот крепкий светловолосый
бригадир, серьезный не по годам, исполнит любое дело безотказно и наилучшим
образом. Девчонкам он нравился, хотя и был к ним холоден, - инстинктивно они
чувствовали в нем человека, на которого в жизни можно положиться. Они и
считали его положительным и самостоятельным. Но прежде жизнь его
складывалась благополучной и ровной, крутых поворотов в ней не было. Все шло
само собой. Как вода в школьном учебнике переливалась без затей из одного
бассейна в другой. И вдруг - несчастье с Верой. Тут и попал Сергей в
непривычное для себя положение. А действовать надо было...
Родные - мать, сестра, старшие братья и в особенности отец, - зная и
догадываясь о его связи с Верой, не осуждали его и не укоряли ничем,
полагая, что Сергей не наделает глупостей. Лишь иногда мать говорила: "Ты
смотри, рот-то не разевай. И не торопись. Ведь ты мирный, как теленок, а она
девка бедовая". После того, как он рассказал о Вериной беде, между ними и
матерью с сестрой возникло некое напряжение. Они смотрели на него вздыхая и
с сочувствием, словно он хотел по дурости надеть хомут не по себе. Или
собирался привести в дом, где ценились крепкие, здоровые руки, жену
немощную, калелую. Жена эта и ему и всем была бы в тягость. Иногда мать, то
ли оттого, что плохо знала Веру, то ли из-за материнской ревности к ней,
ворчала обидно. Однажды, увидев Сергея у зеркала, она сказала сердито: "Ну
беги, беги к своей! Она тебе шепнет, а ты уж и беги. Она тобой повертит.
Стал тряпка тряпкой!" Сергей промолчал, стерпел. Он понимал - мать не
изменишь, и нечего шуметь, пройдет время, она привыкнет к мысли о Вере и
успокоится. А когда он женится на Вере, то мать станет жить с ней мирно и в
ладу, и если пойдут внуки, будет нянчить их с усердием и любовью. Кого-кого,
а мать он знал. Тряпкой он не был. Просто был совестливым и терпеливым. В
столкновениях с матерью или с Верой он ощущал себя не на равных с ними.
"Зачем мне тебя обижать, - говорил он Вере, смеясь, - мы же с тобой в разных
весовых категориях". Мать была женщиной немолодой и хворой. Вера
понатерпелась и понервничала в последние месяцы, а он считал себя здоровым и
удачливым и жалел их. Перед Верой он чувствовал себя и виноватым, - будь он
рядом с ней, разве случилась бы с ней беда? И не по-мужски было бы не
уступать им, Сергей не знал, что он еще услышит от матери и от родных, не
знал, какие слова ему еще придется терпеть, он знал одно - без Веры жить он
не может. Все пока благополучно кончалось в его жизни. И теперь он надеялся,
что все обойдется. Устроится как-нибудь и само собой. И Верино несчастье
забудется. И утихнут, умрут, как звуки в приемнике с севшими батареями,
никольские пересуды.
Этими мыслями он успокаивал себя и раньше. Как-нибудь и само собой все
образуется и повернет к лучшему. И не стоит нервничать. И сейчас, сидя с
Верой на скамейке, он уговаривал себя не раздражаться. Может быть, жизнь в
Вознесенском и не окажется страшной. По расписанию автобусы уходят отсюда
через каждые пятнадцать минут. И ладно. Теперь он уже вспоминал Верины слова
и находил, что и в Вознесенском есть свои прелести. Вера не просчитается. И
сам он вырос в хозяйственной семье, однако понимал, что Вера практичнее его
и толковее смыслит в мелочах. Он находил теперь, что возможность
прирабатывать в Садах на "Жигули" славная и пренебрегать ею не следует. Он
уже хотел было сказать Вере: "Можно и переехать, если хочешь", - но что-то
его удержало. Успокоить он себя успокоил, но настроение у него все равно
оставалось поганое. Да, думал он, тот счастливый день, когда они с Верой,
стосковавшись друг по другу, бродили по городу, может быть, и не повторится
никогда, а если и будет в их с Верой жизни хорошее, то не меньше им выпадет
и скучного и плохого, вроде сегодняшнего путешествия. Ему представились
будущие недоразумения, обиды, шумные разговоры, какие случались у его отца с
матерью. Зачем это ему? Не слишком ли рано все это для него начинается?
Может, взять все и прекратить?.. От этой мысли он сам себе стал неприятен. И
Вера стала ему неприятна.
- Ну, мне нужно идти, - холодно сказала Вера.
- Пошли, - встал Сергей.
Шли молча, Вера ждала от Сергея хоть каких-нибудь слов, а он ничего не
говорил: "Не будь того проклятого дня, - с горечью думала Вера, - и
нынешнего бы дурного дня не было. И ведь бежать-то из Никольского собираюсь