Орлов Вадим. Происшествие в Никольском

Лушпеюшка, потом из-за деревьев возник и ее муж - Николай Иванович, грузный,
основательный человек. Наталья Федоровна улыбалась, а муж ее был серьезен.
- Спасибо, спасибо, - обрадовалась им мать и пошла к забору. - Мне
говорила Вера, что вы приходили.
С Толмачевыми Навашины долго жили мирно. Но особой теплоты в отношениях
соседей не было. Верин отец, Алексей Петрович, считал Толмачевых людьми
чрезвычайно нудными: "Партийные, а вроде староверов..." Однажды Толмачев при
народе посоветовал Навашину меньше пить. Встретив на другой день на улице
жену Толмачева и двух его взрослых дочерей, лузгающих семечки, Навашин
укоризненно покачал головой и сказал: "Что ж вы шелуху на землю-то
сплевываете? А еще культурные люди!" Ленка, старшая дочь Толмачевых, с
гонором поправила: "Это не шелуха, а лушпеюшки". - "Вы-то вот и есть
Лушпеюшки!" - сказал Верин отец. Новое прозвище моментально пристало к
Толмачевым. Они дулись, сердитый Николай Иванович иногда кричал из-за
забора: "Я вам покажу Лушпеюшек!" - но Вериного отца угрозы только
раззадоривали. Однажды Толмачев получил по почте письмо. В нем неизвестный
доброжелатель предупреждал, что семнадцатого июня на рассвете дом Толмачевых
будет ограблен заезжей бандой. Толмачевым бы полученную бумажку использовать
в туалете, а они испугались всерьез. Бросились в милицию, двое
уполномоченных провели у них ночь. Утром ушли, употребив выражения.
Толмачевы не спали еще неделю, закапывали ценности в огороде, но потом
успокоились. А через месяц опять письмо и опять с точным временем будущего
ограбления. И еще погодя было два письма, подбрасывали раза три Толмачевым и
записки с предупреждениями. Толмачевы, люди пуганые, верили или не верили,
но в милицию ходили опять, Николай Иванович ружье выпросил у брата-охотника,
а под конец и чуть ли не задумал съезжать из Никольского. Но тут Верин отец
похвалился в компании, как сочинял он Толмачеву подметные письма. "Кто же
знал, что эти дураки их примут всерьез!" То-то смеялись в Никольском!
Но шутка была не из лучших. Когда в Алачкове играли свадьбу, а отец с
электриком Борисовым то и дело отключали свет на Алачковской линии, требуя с
гуляющих выкуп водкой или самогоном, симпатии никольских были на стороне
отца. В случае с Толмачевыми его поняли не все. Но отец как входил в азарт,
остановиться уже не мог. Толмачевы сначала жаловались на соседа в райком и
по месту работы, а потом Николай Иванович вместе с созванными по этому
поводу братьями подкараулил подвыпившего Навашина. Алачковские тоже били
Навашина и Борисова, но без особой злобы, скорее для приличия, тут же
помирились и выпили в знак примирения. Толмачевы же дрались жестоко. Отец
обещал, что за ним не пропадет. Но уехал, и за ним пропало. А между соседями
шла с той поры холодная война. Навашины делали вид, что Толмачевых и вовсе
не существует. Толмачевы каждую минуту ждали от соседей каверзы. Им не
везло. То Настасья Степановна, без умысла, а просто задумавшись, плеснет
помои в яму сильнее, чем надо, и они попадут за изгородь, на белую малину
соседей. То начнут в спокойную погоду Навашины жечь костер с какой-нибудь
промасленной бумагой, и тут как тут явится западный ветер и снесет вонючий
дым на Толмачевых, обедающих в саду. Будто нарочно. Толмачевы и думали, что
нарочно. И злились. Однако, когда мать попала в больницу, пришли и
предложили помощь. Теперь Настасья Степановна стояла рядом с ними, говорила
приветливо, как с добрыми друзьями. "Ну что ж, - думала Вера, - помирились -
и ладно. Про отца сейчас бы не вспоминали. Не хватало еще..."

23

- Денег у нас сколько? - спросила мать дома.
Вера протянула ей тетрадь с расчетами - сколько было денег, сколько
осталось, сколько истрачено по дням и на что.
- Ладно, - сказала мать. - Карамели много брали. Краска одна. А песок
купила весь?
- Нет, килограмма четыре еще надо.
- Я и вижу. Ну ладно. В магазин ты сходишь или я?
- А что надо?
- Песку. Селедки... Ну, и вина, что ль? - Тут Настасья Степановна
поглядела на Веру неуверенно, в сомнении, и все же решилась: - Купи белого.
Бутылки две. Или три. И красного.
- А кто придет?
- Кто-нибудь да придет. Тетя Клаша уж наверное придет. Еще кто-нибудь.
Надо для приличия. Твой-то не придет?
- Нет, наверное, - смутилась Вера.
- Тетя Клаша-то точно придет.
- Она в обиде. Сюда не приходила ни разу.
- В больнице она, однако, была.
- Не ты же выгнала ее.
- Вот и помиритесь.
Тетя Клаша Суханова, конечно, пришла к вечеру, потом явилась тетя Нюра
Тюрина, а позже прилетела и Нина. В доме уже вкусно пахло, мать,
раскрасневшаяся, счастливая, хлопотала на кухне, пекла пироги с мясом и
капустой, младшие сестры вертелись возле нее, не упускали случая ухватить
горсть начинки, а то и горячий, с масленой коркой пирог. Мать обнималась с
гостьями, просила извинить за выпачканные в тесте руки, обещала сейчас же
допечь пироги и усадить всех за стол.
Клавдия Афанасьевна Суханова предвкушала удовольствие, глаза ее с
одобрением оглядывали стол, накрытый не как обычно, в кухне, а в большой
комнате с вышивками на стенах, радовали ее на этом столе и водка, и закуски:
распоротая банка шпрот, селедка и уж конечно навашинские разносолы - грибы в
банках и на тарелках, прошлогодние огурцы и помидоры из погреба, - сама
Клавдия Афанасьевна хозяйство вела небрежно, словно горожанка. С Верой она
говорила доброй старой приятельницей, почти родственницей, а Вера смущалась,
она вспоминала, как куражилась, выгоняя из дома пожилых женщин, матерей,
стыд-то какой? Но зачем, зачем ей предлагали деньги?..
Мать установила на столе кастрюлю с пирогами.
- Садитесь, садитесь, гости и девочки, берите, хозяйку не обижайте,
пока горячие.
Она смотрела на гостей счастливо, но и рассеянно, как бы вспоминая, все
ли сделала. Вспомнила:
- Надька, принеси масла с кухни. Сливочного.
Но передник не сняла. На всякий случай. Так и села в нем за стол.
- Ну, Настя, с выздоровлением, - подняла рюмку Клавдия Афанасьевна, - и
давай переживем всяких мао-цзедунов!
- Теть Насть, - сказала Нина, - долгих вам лет.
- Слава богу, дома, - улыбнулась Настасья Степановна и выпила рюмку.
Соня с Надей чокались квасом. Соня - кружкой, а Надька наливала квас в
стопку для интересу.
- Ну, и сразу же по второй, - сказала Клавдия Афанасьевна, - чтобы мгла
глаза не застила.
- Ох, захмелею, - опечалилась Тюрина, однако быстро выпила и вторую
рюмку.
- Мы же не стаканами, - успокоила ее Суханова.
Настало время пирогов, их ели, нахваливая Настасью Степановну, не из
вежливости, а от души, потому, что печь и жарить пироги она была мастерица.
Кому в Никольском удавались блины, кому кислые щи с грибами, кому запеченная
в тесте рыба, пусть и морская, а дом Навашиных славился именно пирогами.
- Ешьте, ешьте... Ну как, вышло или нет?.. Ниночка, ты горчицу бери,
вот она, - говорила Настасья Степановна, протягивая Нине банку с горчицей,
знала, что нынешние молодые любят все поострее, она и сама, по Вериной
просьбе, клала теперь в начинку больше перца. - Вышли хоть пироги-то?
- Вышли, вышли, - басила, жуя, Суханова.
- Ну вот и ладно, если вышли... А мне селедка хороша.
Вера косила глаза на мать и удивлялась ей: давно она не видела мать
такой благополучной. И прежде хоть и редко, но бывало - мать подхватывало
веселье. Но всегда в ее радостном состоянии было и некое напряжение,
неистребимая озабоченность, сковывающая мать. А нынче, казалось, ничто не
беспокоило ее, словно бы при выходе из больницы мать получила освобождение
от всех своих тревог. Знать, тяжкими были ее мысли от болезни, может быть, и
с миром, и с дочерьми она успела уже попрощаться. Ни праздники, ни последние
именины не радовали мать так, как сегодняшний вечер. Хлопоты по дому и на
кухне были матери до того приятны, что Вера не стала мешать ей своей
помощью. Опять Вера подумала о том, что все невысказанное, потаенное и самое
существенное, что было у матери на душе в последние недели, ей, Вере, не
дано узнать, она может только догадываться об этом существенном, да и то
объясняя состояние матери своими мерками и понятиями. И ни один другой
человек, даже мать, даже Сергей, не смогут знать истинно, а не
приблизительно, что происходит в ее, Вериной, душе. И так будет всегда.
Мысль эта не была болезненной и тоскливой, как в день операции матери, она
была спокойной. Да и ушла быстро. А Вера все глядела на мать и радовалась ее
неожиданной беззаботности. "Вот и хорошо, - думала Вера, - вот и у меня ноша
теперь будет легче". Тут она вспомнила, как славно ей было утром на
Поспелихинской поляне, когда она лежала в траве и понимала, зачем она живет
на земле. Вот и дальше все было бы хорошо и с ней, Верой, и с матерью, и с
сестрами, и с Сергеем, и с отцом. И со всеми. Спокойствие и доброта
Поспелихинской поляны казались ей теперь самыми важными на свете.
- Небось вы, тетя Насть, - сказала Нина, - в больнице пироги-то эти во
сне видели! И чад кухонный небось был приятен?
- Ой, не говори, - кивнула Настасья Степановна. - Закроешь глаза, а
перед тобой плита и сковородка на ней...
- Не сладко болеть-то? - спросила Суханова.
- Не приведи господь еще раз!
- Во-от. А я что говорю? - протянула Клавдия Афанасьевна и добавила
печально: - Ничего не попишешь. Годы у нас уже такие. Пора деньги копить.
- Ох уж, ох уж, - пропела Нина, - какие уж у вас такие годы? На что
деньги-то копить?
- На что, на что! - проворчала Суханова. - На гроб с музыкой.
- Ну, если только с музыкой, - сказала Нина.
- Вон, - сказала Клавдия Афанасьевна, - померла старуха Курнева. Ни
копейки не оставила. Родственники ее на похороны тратились, уж вспоминали
ее, поди, почем зря. Каково ей? У Павловых наоборот, у Софьи Тимофеевны на
книжке остались деньги. И на поминки, и на подарки. Это по-людски. Я уж
заведу особую книжку...
- Я тоже в больнице думала, - сказала Настасья Степановна, - а то
случись чего, откуда дочки денег достанут?
Она будто бы даже обрадовалась словам приятельницы, может, больничные
мысли о деньгах на похороны казались ей неподходящими для произнесения вслух
и неприличными, и вот теперь Клавдия высказывала их деловито и с
удовольствием, значит, и нечего было их стесняться.
- Что думать-то! - сказала Клавдия Афанасьевна. - Надо откладывать.
Рублей сто пятьдесят.
- А не мало? - засомневалась Настасья Степановна. - Я считала - рублей
двести.
- Хватит, - махнула рукой Суханова. - Это в Москве двести, а у нас сто
пятьдесят.
Тут вступила в разговор Тюрина, она держала сторону Настасьи
Степановны. Суханова же стояла на своем, горячилась, доказывая неправоту
приятельниц, Нина смеялась, выслушивая доводы женщин, Надька потихоньку
тянула квас, Вера поначалу отнеслась к спору добродушно, даже улыбалась, но,
взглянув на Соню, поскучнела. Она знала, что дальше разговор непременно
пойдет о местах на кладбище, какое кому обещано, и сказала:
- Хватит. И не стыдно вам? Вы хоть на Соньку поглядите. Девчонка вся
побелела от ваших разговоров!
- Да, да, - расстроилась мать, - давайте уж про другое. Что уж мы...
- Верно, - сказала Суханова. - Выпить надо.
- Вы у меня весь аппетит отбили, - покачала головой Вера, выпив. - И не
стыдно вам, тетя Клаш, старухой прикидываться? В сорок-то семь лет!
- Откуда же сразу и сорок семь лет! - возмутилась Суханова.
- Мать говорила, что вы...
- Мать тебе наговорит. Прибавит годов от зависти...
- А сколько вам по паспорту?
- Мало ли сколько по паспорту!
- Я и говорю, что вы женщина не старая, - сказала Вера, - небось у Нины
сейчас будете спрашивать, какие фасоны модные, а сами про гробы.
- Одно другому не мешает, - сказала Клавдия Афанасьевна. - Надо иметь
здравый взгляд. Это если до пенсионного возраста дотянешь, тогда еще долго
будешь жить. Пенсионеры живучие. А наш возраст сомнительный... Насчет
фасонов с Ниночкой я, конечно, поговорю...
- Она у нас всегда была франтихой, - улыбнулась Настасья Степановна.
Была и осталась. Это Вера знала. Иногда, глядя на вырядившуюся по
случаю Клавдию Афанасьевну, Вера с Ниной прыскали в кулак, - до того, по их
понятиям, никольская хлопотунья и сваха одевалась смешно и старомодно. В
сердцах, случалось, мать говорила Вере: "Во, нафуфырилась!" С точки зрения
Веры и ее ровесниц именно Клавдия Афанасьевна ходила нафуфыренная, да еще и
за версту приманивала пчел крепкими дорогими духами. Мать же, напротив,
нарядами и прическами приятельницы чуть ли не любовалась и очень одобряла
верность Клавдии вкусам и привычкам их послевоенной юности. Не одобряла она
того, что Клавдия чересчур молодится и красится, не одобряла она и
ветрености приятельницы.
- Нет, мне все не верится, что я дома, - сказала Настасья Степановна. -
Теперь можно будет и в деревню написать.
- А ты не писала? - удивилась Тюрина.
- Зачем же писать-то было? - сказала Настасья Степановна. - Только
людей волновать. Дуся небось тут же бы приехала. А легко ли ей семью-то
оставить? Да и затраты какие! Небось деньги на что-нибудь полезное отложены,
а тут их трать... Теперь-то напишу, что все хорошо, - и ладно...
В Тамбовской области, в Рассказовском районе, в родной деревне Настасьи
Степановны, жили ее старшие сестры - Евдокия и Анна. Жил там и брат Василий,
но после армии он устроился железнодорожным рабочим на станции Мичуринск-2,
там и осел, сестры привыкли в августе получать от него посылки с яблоками,
хотя своих хватало и на продажу. О деревне, об отцовском доме, который нынче
занимала тетя Дуся с мужем и детьми, мать вспоминала чуть ли не каждый день
с печалью или радостью, как о некоем рае или уж, во всяком случае, как об
идеальном людском общежитии. Все там было вечно, единственно правильно и ей
теперь недостижимо. Возвращаться в деревню Настасья Степановна по многим
причинам не собиралась, погостить же там давала себе обещания часто.
Мать вечно чувствовала себя виноватой перед сестрами и ровесницами,
оставшимися в деревне, и им, и ей казалось, будто она в московском пригороде
по сравнению с ними живет легкой жизнью, у молочной реки, на кисельном
берегу. А в чем, собственно, можно было ее винить? Семнадцатилетней
девчонкой она убежала из деревни, пытаясь попасть на фронт, и попала,
окончив курсы связисток. Воевала год, а потом, после ранения, была
отправлена в тыл, посчитала, что полезнее всего пойти на оборонный завод,
маялась по общежитиям. Только после замужества переехала в Никольское, в
свой дом.
В последние годы Настасья Степановна ездила на родину дважды. Четыре
зимы назад хоронила мать, умершую от рака на семьдесят втором году; а
позапрошлой осенью, узнав из телеграммы, что Анну положили в больницу с
инфарктом, взяла отпуск без содержания, собралась за день и уехала.
- И Алексею, в Шкотово, не писала? - спросила Тюрина.
- Нет, - сказала Настасья Степановна.
- Ему-то зачем? - нахмурилась Вера.
Слова Тюриной не зажгли любопытства в глазах Сухановой, и Вера поняла,
что тетя Клаша с матерью в больнице уже обсудили, писать или не писать отцу.
- Его кочергой погонять следовало, а ты добра, распустила его. Не по
тебе он...
- А по тебе, что ли?
- А чего ж, по мне... Он и сам видел, что я его в руках держать буду,
он потому и выбрал из нас двоих тебя.
- Так уж он на тебя и глядел? - сказала Настасья Степановна.
- Глядел! Не только глядел...
- Ох-ох-ох, хвастать ты горазда...
Мать отвечала Клавдии Афанасьевне все еще с улыбкой, но Вера
чувствовала, что слова приятельницы ее задели, а может, и обидели. Это
поняла и Суханова, неловкость возникла за столом, тогда тетя Клаша положила
Настасье Степановне руку на плечо, рассмеялась.
- Ну, шучу, шучу... Какие у меня тогда хахали были!.. Вечно ты все
принимаешь всерьез! Ты и тогда серьезная была, а я ветреная. Хотя тоже
положительная... А Лешка, конечно, за тобой бегал. Хорош он тогда был, после
армии, ничего не скажешь. Красавец...
Клавдия Афанасьевна сказала именно "красавец", а по никольским понятиям
слово это, произнесеннное с ударением на последнем слоге, решительно
отличалось от обычного "Красавца". "Красавец" - это просто красивый человек,
даже смазливый, "или губки на улыбке, или глазком мигнет". А "красавец" -
это прежде всего удалой человек, лихой человек, червонный туз, не красота в
нем главное, хотя и она есть, его люби, но и остерегайся, он как водоворот,
в нем и добрый Вакула, в нем и Ванька-ключник, но женщина слаба, она и
обругает-то такого с восхищением перед ним. "Красавцом" и глядел с давних
фотографий на Веру отец в военной форме, с погонами и без погон, в фуражке,
сдвинутой набок, молодой, сильный, рисковый, с лукавыми глазами конокрада.
Тетя Клаша делала вид, что шутит, а ведь, наверное, и вправду была влюблена
в отца. Из-за него она, пусть и без надежды, видно, и осела в Никольском. С
матерью тетя Клаша познакомилась на курсах связисток, потом фронт их развел,
в конце войны с помощью Нюры Тюриной, подруги Сухановой, они списались, а
позже, после Победы, тетя Клаша приехала погостить к знакомым, да так и
осталась в здешних краях. Мать-то тиха-тиха, а вот именно на ней женился
видавший виды разведчик Навашин. Чем она его взяла и как сама не оробела?
- Ниночка, что ж ты так мало ешь? - забеспокоилась Настасья Степановна.
- Пироги вот остались, еще теплые.
- Талию, теть Насть, берегу.
- У девки суть в теле, - сказала Суханова, - а не в талии.
- Надька, сбегай за квасом, видишь, кончился... А что же у нас белое
вино стоит, мерзнет? Наливайте...
- Это можно...
- За здоровье!..
- Нет, я про Алексея ничего плохого говорить не хочу, - сказала Клавдия
Афанасьевна сыто и добродушно, - он хороший, хоть и будорага. Но ему бы всю
жизнь Берлин штурмовать, а не в Никольском копаться в грядках...
- Много он копался! - вздохнула Настасья Степановна.
- Да я не про твои грядки. Я вообще... Вот и считали скандалистом. А
ведь он просто озорник и фантазер был... Помнишь, как он повез в город
клубнику и стал ее продавать в десять раз дешевле, чем все? По два с
полтиной на старые деньги. На него как на жулика сначала смотрели, обходили
за версту, а потом стали брать... Другие торговцы чуть его не избили!
- Да уж... - улыбнулась Настасья Степановна давнему видению. - Шутка
его нам тогда рублями обернулась.
- Это еще при девочке было, - вставила Тюрина.
Девочкой Навашины и их приятели называли старшую Верину сестру Любу.
Любе было бы сейчас двадцать два года, но она умерла трехлетней от
дифтерита. Хранился в альбоме снимок ее похорон: мать с отцом в черном у
гроба, толпа сочувствующих и любопытных перед домом Навашиных, все застыли,
глядят в аппарат, губы у ребятишек отвисли, а в гробу, в цветах, Люба, ручки
на груди, старше и спокойнее всех. Вера боялась этого снимка, но когда он
попадал ей в руки, отчего-то она не могла отвести от него глаз. Имя "Люба" в
семье не вспоминали, словно страшась вызвать дух первенькой, а говорили
"девочка".
- Чтой-то, Верк, ты своего ухажера-то не привела? - спросила Клавдия
Афанасьевна.
- Вот и я хотела спросить, - сказала мать.
- Да он у меня... - смутилась Вера.
- Он у нее стеснительный, - сказала Нина.
- Ну уж, и стеснительный! - засомневалась Суханова.
- Нет, правда, стеснительный, - сказала Нина, - а от ваших взглядов и
словечек, тетя Клаш, он бы весь красный сидел.
- Будто ты меня не знаешь! Я такую дипломатию повести могу!..
- Я его звала, - сказала Вера, - а он постеснялся.
- Вот ведь, - вздохнула Тюрина, - Насть, и дочка у тебя, глядишь, замуж
выйдет. Время-то летит...
- Не говори!
- А он у нее складный, - сказала Тюрина, - я его видала. Лицом чистый и
в плечах уже как хороший мужичок.
Нина засмеялась, а Вера нахмурилась, но и ей разговор о Сергее был
приятен.
- Уж больно он несамостоятельный, - вставила Надька.
- Я тебе сейчас поговорю! - разгорячилась Вера.
Окажись что-нибудь мягкое под рукой, пусть и увесистое, швырнула бы в
Надьку.
- Ну и девки пошли! - рассмеялась Суханова.
- Верка над ним как генерал, - не унималась Надька.
- Надька, замолчи! - сказала мать.
- Сейчас она у меня взвоет, - пообещала Вера.
- А чего, - сказала, пригубив рюмку, Клавдия Афанасьевна, - дети
детьми, но и мы ведь еще не старухи.
- Вы же на похороны копите, - сказала Нина.
- Мало ли чего... Ты тоже скажешь... Мы бабы в самом соку, и нас еще
замуж взять можно, а, Насть?
- Ну, начала, начала! - отмахнулась от приятельницы Настасья
Степановна.
- А что? У меня и для тебя, Насть, есть жених, сама знаешь, кто...
Одинокий, взносы платит с двухсот рублей, плотничает дома, пьет редко, а
выпьет - женщину бить не будет...
- Это ты при живом-то муже, - возмутилась Тюрина, - такие разговоры
ведешь!
- Мели, Емеля, - сказала Настасья Степановна, - твоя неделя.
- Живом-то муже! - передразнила Тюрину Клавдия Афанасьевна. - Живом! Он
оживет-то, когда помирать будет. Песок из него посыплется, вот он и явится
сюда у дочерей и внуков на комбикорм выпрашивать...
- Ну что ты говоришь... ну зачем... при девочках-то, - Настасья
Степановна показала на Соню с Надей, глядевших сейчас на Суханову злыми
зверьками.
- А пусть слушают! Для их же пользы, - разошлась Клавдия Афанасьевна. -
Ты вот признайся, Насть, честно: Лешка бил тебя?
- Нет, - сказала Настасья Степановна тихо, - не бил. Собирался бить, и
не раз, да у него не выходило. Пальцы ли в кулак соберет, палку ли схватит,
а и у меня в руке окажется утюг или что железное. Спину я ему не показывала,
а глаз он моих боялся. Встретится с ними - и пальцы у него разжимаются...
Так он мне и говорил: "Глаза твои всю силу мою обламывают. Откуда, говорит,
твердость-то в них?.."
- Ну, все равно, - сказала Клавдия Афанасьевна. - Ведь знаешь, что он
не вернется. Что вам жить-то теперь без подпоры? А этот человек, -
понимаешь, про кого я говорю, - основательный, сберкнижка с одними
приходами, огород прекрасно содержит - огурцы собирает вторым после
Чистяковых. А у кого ягода боскопская лучше всех? Он и девочкам чужим не
будет... Я ведь не от себя говорю... Вот бы сосватать-то вас! А, Насть?
- Хватит, тетя Клаша, - сказала Вера сурово.
Клавдия Афанасьевна на мгновение задержала на Вере взгляд, как бы
оценивая степень Вериной серьезности, и, все поняв, заулыбалась от души:
- Да шучу, шучу я... Не буду больше, коли не хотите... Что ж мы закисли
за столом, а? Насть, тащи еще грибы, если остались, и огурцов малосольных...
Она с удовольствием, за мужика, принялась разливать водку, шутила,
обнося графинчиком рюмки соседей, на ходу выловила из миски моченое
прошлогоднее яблоко и, похвалив хозяйку, шумно, вкусно принялась его есть,
вызвав у Веры секундную зависть. Напряжение, возникшее было за столом,
рассеялось, и Вере, успокоившейся тут же, теперь казалось, что тетя Клаша и
впрямь шутила, она умела с серьезным видом дурачить людей. Впрочем, часто
она делала это не ради розыгрыша, а намеренно, давая себе возможность,
оценив обстановку, назвать только что сказанные ею слова либо шуткой, либо
трезвым предложением. И сейчас в том, что никольская хлопотунья завела с
матерью разговор о сватовстве при людях, и в особенности при дочерях,
непременно был умысел.
- Давайте, давайте выпьем! - суетилась Клавдия Афанасьевна. - Настя, не
отставай!
- Да что ты... У меня и так уж голова кругом идет... Я две рюмки
красного выпью - и то...
- Ничего, после операции полезно. Пей, пей... Вот и хорошо! Гуляем,
девки! - громко и с лихостью сказала Суханова. И вдруг затянула:

Когда парень изменяет,
Это не изменушка,
А тогда изменушка,
Когда изменит девушка.

Последние слова ей не удались, пустив петуха, она их доголосила, взяла
слишком низко и не выдержала высоких нот, а сорвавшись, рассмеялась,
сказала:
- Это отец ваш любил петь. Аккордеон у него был трофейный. Играл он так
себе, а петь пел вместе с нами... Я-то вот на голос стала слабая. Заведи-ка
ты нам на радиоле ваших битлов...
Вера сразу не нашла восьмую серию "Музыкального калейдоскопа" с битлами
и поставила лежавшую под радиолой большую пластинку Ободзинского. Услышала
Ободзинского у Нины и купила позавчера на станции. "Вот наконец этот
радостный день настал, вечером вместе пойдем мы на карнавал", - энергично,
как бы припрыгивая и пританцовывая где-то там в неизвестности, запел
Ободзинский. Прослушали молча одну его песню, потом вторую, потом третью.
Тетя Нюра Тюрина зевала, ладошкой прикрывая рот и оглядываясь при этом
стыдливо, мать качала головой: "Ну и ну!", а Клавдия Афанасьевна отнеслась к
песням про карнавал и про точки после буквы "л" заинтересованно и со
вниманием. Но и она сказала после третьей песни: "А чего-нибудь другое
заведи..." Тут уж мать обрадовалась, выложила досаду на дочерей, которые изо
дня в день мучают ее нынешней музыкой, то у них все гремят, то воют, и
мелодии нет, и нескладно, а уж если на французском языке, то и вовсе
картавят. "Вот-вот, - поддержала ее Тюрина, - и на телевизоре каждый день
выходит какой-нибудь малахольный, держит у рта сопелку на шнуре и воет.
Только Зыкина и есть..." Клавдия Афанасьевна высказала иное мнение, она
считала, что и теперь поют много хороших песен, ей лично нравятся "Синий
лен" и "Ой-ля-ля, ой-ля-ля, погадай на короля!". "Эту да, эту можно
слушать", - согласилась Тюрина. Вера с Ниной в спор не вступали, они
переглядывались понимающе и улыбались снисходительно: ну-ну, что еще
скажете? А старшие женщины и впрямь разошлись, были строги и категоричны, на
людях они постеснялись бы говорить такое о сегодняшних пластинках и танцах,
а тут их прорвало, в своем кругу они с удовольствием, облегчая себя,