Осеева Валентина. Динка прощается с детством

   - Дура... - с досадой бормочет Жук. - Мне личность их надо узнать... Да берите, барышня, не пожалеете! Вот эту берите!.. Здесь они... Матюшкины? чуть слышно шевеля губами, спрашивает он.
   - Не знаю... Найду - стану рядом, - быстрым шепотом отвечает ему Динка, примеряя к руке корзинку.
   - Ладно, плати деньги... Ну, так и быть, барышня! - громко говорит Жук, разрывая зубами узел веревки и передавая ей корзинку. - Берите!
   - Вот, получай деньги! - порывшись в кармане, говорит Динка и сует ему в руку пустую ладонь.
   - Спасибо, барышня! - Жук осторожно сжимает ее пальцы. глаза его теплеют. - Иди... не бойся... Мы друг дружку не знаем. Мне только личность укажи, почти ласково шепчет он и, перекинув через плечо свой товар, смешивается с базарной толпой.
   - Вот покупайте кошелки, зеленые, плетеные... - доносится до Динки его зычный голос.
   Но где же Матюшкины? Где их искать? Они, конечно, на возу, с лошадью. А может, вовсе не приехали сегодня...
   Динка медленно направляется к возам. Около воза с поросятами торгуется Марьяна со старухой в темном очипке. Динка обходит их стороной и внимательно оглядывает возы с сеном. Нет, не то, не они... Последние возы с дровами. Запах смолистого свежесрезанного дерева бросается ей в нос. Около аккуратно сложенных на телеге березовых поленьев мелькает лицо панского приказчика Павлухи. Из-под козырька новой фуражки блестят его мышиные, бегающие глаза. Сердце Динки сильно бьется. Они! Матюшкины! Оба брата... Рыжие, с тараканьими усами, похожие как две капли воды, только у Семена чуть вдавленный нос, а у Федора лицо, тронутое оспой. Они стоят около свежих, только что срезанных и расколотых поленьев березы. Эти срезы еще сочатся на солнце, истекают соком, как слезами. В глазах Динки встает панский лес и голые пни, а на траве свежие щепки...
   "Убийцы... они губят все живое..." - с негодованием думает Динка. В глаза ей бросается кривое полено березы, ей кажется, она узнает его белую кору... свою любимую березку-кривульку. Она протягивает к нему руку и отступает назад.
   - Что, барышня, дровишек требуется? - спрашивает ее чей-то угодливый голос.
   Она поднимает глаза... Павлуха.
   - Да... надо бы... - хрипло выдавливает она из себя первые попавшиеся слова и, откачнувшись назад, с ужасом смотрит на широкую, как лопата, руку Федора, поглаживающую кору березы: на потной коже этой руки между рыжими волосами темные пятна... Эти пятна запеклись и въелись в нее, как кровь... кровь Якова.
   Сердце Динки бьется судорожными толчками, ненависть, гнев и отвращение душат ей горло; она прижимает к груди корзинку и, словно разглядывая что-то на дне ее, опускает глаза.
   - Дровишки что надо, барышня! Одна береза. Можем и отвезти до вас, если сторгуемся! - говорит Семен Матюшкин, выглядывая из-за плеча брата.
   - Это барышня с хутора. Они, верно, с мамашенькой приехали! - заискивающе поясняет Павлуха.
   - Да... я скажу маме... - глухо выдавливает из себя Динка и, отвернувшись в сторону, медленно поднимает глаза.
   Тревожные, темные, как ночь, и блестящие, как ночные огни, из толпы прямо в упор смотрят на нее глаза Жука.
   - Отходи... отходи... - быстрым, неуловимым движением приказывают ей эти глаза.
   И Динка отходит, не сказав ни слова, не оглянувшись. Отходит она в толпу, унося с собой жгучую накипь ненависти, злобы, гнева и бессилия. О люди, люди! Если кто-нибудь из вас хоть однажды стоял лицом к лицу со своим смертельным врагом и не смог броситься на него, вцепиться руками в ненавистное горло, рвать и топтать его ногами, тот понимает, что чувствует Динка, несчастная, захлебнувшаяся от ненависти Динка.
   "Мы друг дружку не знаем", - сказал ей Жук, но сейчас он забыл эти слова, он идет с ней рядом, волоча за собой свои зеленые кошелки, и жаркие глаза его направляют каждый ее шаг, словно хотят перелить в нее всю силу и мужество своей души.
   - Спугалась... оробела. Это пройдет. Слышь, пройдет. Ну, хошь, убью? Сейчас убью! - шепчет он, наклоняясь к самому уху Динки, и знакомая оскаленная улыбка трогает его губы.
   - Нет-нет! Не смей! - вцепляется в него Динка. - Вон бричка. Я поеду домой. Прощай!..
   Жук отвязывает от забора вожжи и, когда бричка, тарахтя колесами, отъезжает, долго смотрит ей вслед.
   Дважды заслужили у него смерть братья Матюшкины; за Иоськиного отца и за студента, которого убили на Ирнене. И трижды заслужили они ее - вот за эту девчонку, за ее помертвевшее лицо и застывшие синими льдинками глаза... Не забудет им этого Жук.
   * * *
   Динка сидит, уронив на колени вожжи, но Приму не нужно понукать, она хорошо знает дорогу домой. Вот и лес... Глаза Динки невольно отмечают каждый белеющий пень, каждое срубленное дерево, опустевшее место там, где оно росло... "Неужели и березу, мою кривую березу..." - горько вспоминает Динка и, остановив лошадь, продирается сквозь кусты к молодому сосняку, туда, где на крошечной зеленой полянке росла ее подружка. Разве можно сосчитать, сколько раз за все эти годы прибегала сюда Динка, сколько раз, приткнувшись щекой к гладкому белому стволу, спала на разветвленных, словно сросшихся толстых ветках, спускающих до земли свои зеленые косы, "Неужели там, на возу, это была она, моя береза?.."
   Но нет, нет! Это не она! "Жива ты, жива, моя кривулька!" Динка поднимает с земли тонкие ветки, гладит кривой ствол.
   "Жив-жив! Жив-жив!" - кричит над ее головой какая-то озорная птичка; из сосняка, взметнув рыжим хвостом, прыгает белка, качаются в кустах синие, лесные колокольчики, прячутся в зарослях папоротника желтые грибы лисички, шевелится муравьиная куча...
   "Что это со мной было? - думает Динка. - Я испугалась. Неужели ко всем моим недостаткам я еще трусиха? Жалкая трусиха..."
   Перед глазами ее снова возникает тяжелая пятерня Матюшкина, поросшая рыжими волосами, и между ними темные, въевшиеся пятна. И снова мутная тошнота сжимает горло. Динка хватает раскрытым ртом свежий лесной воздух, утыкается лицом в листья березы... Сердце ее еще бьется неровными толчками, но в нем уже появляется тихое благодарное чувство к Жуку.
   "А ведь он хороший... - с удивлением думает она, вспоминая, как вел ее Жук к бричке, - Только, может быть, он сейчас презирает меня за то, что я испугалась? Он, наверно, думает: девчонка... что с нее взять? А еще убивать собиралась!"
   Гнев и стыд охватывают Динку.
   "И убью! - думает она, сжимая кулаки. - Вы не уйдете от меня, проклятые убийцы, в последний раз меня застала врасплох вся эта гнусь, ненависть и тошнота! И это была не трусость, а отвращение, вот что это было, Жук, мысленно оправдываясь перед собой и перед Жуком, думает Динка. - Потому что если б можно было драться, я дралась бы до последней капли крови! Жизнь за жизнь! Смерть за смерть! Подумаешь, неженка какая! Затошнило ее от руки убийцы! Да эти пятна запекшейся крови должны удесятерять силы, а не делать человека слабым, как осенняя муха! Нет, кончено! Я буду холодным, как лед, жестоким мстителем всех палачей, и ни один мускул не дрогнет у меня на лице! Я еще покажу вам, Матюшкины!"
   Динка выходит на дорогу, вскакивает в бричку и мчится по лесу. Не сидя, а стоя, с высоко поднятой головой. Жизнь за жизнь! Смерть за смерть!
   Глава двадцать пятая
   ГОЛУБИНОЕ СЕРДЦЕ
   Только подъезжая к хутору, Динка вспомнила, что не зашла второй раз на почту.
   "Эх, что же это со мной делается! - с досадой подумала она. - Ведь правду говорят, что я за маленькими делами не вижу больших... Подумать только, забыть о маме!! Ну ничего! Пусть Прима попасется хоть немного, а потом я опять поеду!"
   У хаты Ефима она на минутку остановилась, попросила его распрячь Приму и отвести ее на луг.
   - А где Марьяна? - спросил Ефим.
   - Не знаю. Она торговала на базаре кабанчика, очень хорошенького... добавила Динка, чтобы задобрить Ефима, который был недоволен, что Динка уехала с базара, не дождавшись Марьяны.
   - Ну ты, Диночка, иди швыдко до дому, бо там тебя ждет який-то чин.
   - Какой чин? - удивилась Динка.
   - А с откудова ж я знаю? Не солдат, не офицер, а просто военный чин. И сидит он уже целый час, трохи не плачет, бедный... Каже, я на фронт отъезжаю, так попрощаться хотел...
   - Да кто же это? Может быть, Миша? Почтовый Голубь?
   - Верно отгадала! - засмеялся Ефим. - И я его сразу признал, хоть он и в военном! В какие перья голубя ни обряди, все одно орлом он не будет. Ну, да беги скорей! Спроси, нет ли письма от матери! - крикнул Ефим уже вслед убегающей Динке.
   Жиронкин стоял около террасы и безнадежно глядел на дорогу. Около его ног, виляя хвостом, вертелся Нерон, под рукой у Жиронкина выглядывала туго стянутая ремнями шинель.
   - Миша! - крикнула, подбегая, Динка и, не дав ему поздороваться, быстро спросила: - Вы принесли письмо? Да?
   Жиронкин растерянно улыбнулся, закивал головой и полез в боковой карман гимнастерки.
   - Да, вот, пожалуйста... Телеграммка-с...
   Динка схватила телеграмму,
   "Папа болен. Хлопочу больницу. Ждите письма. Задерживаюсь", - писала Марина.
   Динка прочитала один раз, второй, третий. "Папа болен". Эта фраза долго не укладывалась в ее голове. Вспомнились смеющиеся синие глаза, быстрая походка, широкие плечи, а сердце уже свертывалось в комочек и перед глазами вставало бледное, бескровное лицо узника за железной решеткой, и черты отца становились похожими на черты умирающего в ссылке Кости...
   Динка опустила телеграмму и молча пошла к дому,
   - Прощайте... Я сейчас уезжаю на фронт... Но вам не до меня. Прощайте, догнав ее у крыльца, грустно сказал Жиронкин.
   Динка остановилась, пришла в себя.
   - Ах да, вы, наверно, пришли попрощаться? - вспомнила она.
   Жиронкин вспыхнул, заторопился.
   - Да, я думал... Простите меня. Я хотел попросить у вашей сестры что-нибудь на память. Я знаю, меня убьют... Но это не имеет никакого значения. Только я хотел... мне легче было бы... умирать, - быстро и сбивчиво заговорил он, глядя на Динку глубокими, как синие озерца, умоляющими глазами.
   - Да-да, конечно... - сказала Динка. - Я сейчас...
   Она вбежала в комнату, быстро, один за другим, выдвинула ящики комода, потом, махнув рукой, бросилась к туалетному столику, открыла шкатулку, где Мышка хранила Васины письма, маленькие, заветные вещицы... Выбросив на стол конверты и исписанные Васиным почерком листочки, она вытащила со дна шкатулки черную бархотку, которую Мышка иногда носила на шее, задумчиво подержала ее в руках, потом снова порылась в сестриной шкатулке, нашла флакончик духов с тоненькой стеклянной палочкой внутри - последний подарок Васи - и, обрызгав духами бархотку, выбежала на террасу.
   - Миша... - сказала она, нежно улыбаясь и протягивая на ладони благоухающую эссенцией ландыша бархотку. - Сестра очень хотела попрощаться с вами сама. Но на всякий случай она просила передать вам вот это...
   Бедный Голубь, не веря своему счастью, с трепетом поднес к губам дорогой подарок; длинные ресницы его дрожали, из-под них медленно сползали крупные слезы.
   Динка порывисто обняла его за шею, стерла ладонью слезы и, щедрая в глубокой жалости к этому беспомощному ребенку, торжественно сказала:
   - Сестра просила вам передать, что отныне в самом жарком бою она всегда будет вашим ангелом-хранителем... - Динка сама не знала, почему ей пришло в голову это утешение, но слова ее сделали чудо.
   - Я ничего не боюсь теперь! Скажите вашей сестре, что я счастлив... умереть с ее именем! И еще... у меня нет слов, которыми я мог бы поблагодарить ее... - прижимая к груди руку с бархоткой и сияя счастливыми глазами, сказал Миша. Динка еще раз обняла его.
   - Прощайте, - сказала она с неизъяснимой горечью в сердце. - Вы вернетесь... Сестра хотела, чтобы вы вернулись, - сказала она, не веря в его возвращение.
   "Пуля ищет малодушного", - почему-то мелькнуло в ее голове вместе с глубокой жалостью к этому беспомощному ребенку, никогда не знавшему ласки.
   - Бедный Голубь... Бедный Голубь, - шептала она, глядя вслед удалявшемуся юноше.
   Но Голубь не был сейчас бедным, он даже не был голубем, он нес в своем голубином сердце огромное счастье, такое неожиданное и непостижимое, что силы его вдруг окрепли, плечи распрямились и широко открытые глаза смело глядели вперед! Миша Жиронкин был готов на смерть, на подвиг, на любой подвиг во имя любви!
   Глава двадцать шестая
   ОБЪЯСНЕНИЕ
   Прочитав телеграмму Марины, Леня решительно сказал:
   - Надо ехать. Давай собираться, Макака!
   Он выволок на середину комнаты старый, потертый чемодан, отобрал белье, которое возьмет с собой, вынул из двойного дна брошюрку Ленина.
   - Не бери с собой ничего такого, за что могут арестовать, - испугалась Динка.
   - Да... конечно, мало ли что может быть в дороге, - хмуро сказал Леня, откладывая брошюрку.
   - Оставь мне, я тоже хочу почитать! - попросила Динка.
   - Хорошо, только, смотри, осторожней, на день прячь в дупло.
   Они снова занялись укладкой. Кое-что пришлось постирать, кое-где не хватало пуговиц. Работая, каждый потихоньку вздыхал, думая об отце.
   - Только бы не то, что у Кости... - говорила Динка.
   - Ну нет! Костя жил в обледенелой избе. Я думаю, скорей брюшной тиф... это, кажется, часто бывает в тюрьмах, - предполагал Леня.
   - А как же ты поедешь, Лень? Ведь у тебя нет денег, а Мышка только завтра получит! - всполошилась Динка.
   - Ax да! - вдруг вспомнил Леня и, запустив пальцы в боковой карман гимнастерки, вытащил пачку денег. - Вот! Тут и на поездку, и вам с Мышкой на хозяйство!
   - Где ты взял? - всплеснула руками Динка.
   - Ну, где? Все там же... Я, конечно, ничего не говорил. Это Степан Никанорович...
   - Отец Андрея?
   - Ну да. Он сам поставил вопрос обо мне. И про маму спросил, какие от нее вести. Ну, я сказал: так и так, вестей нет, беспокоимся... А Боженко и говорит: "Придется дать ему еще одно поручение. Пошлем его на помощь Марине Леонидовне, женщина она энергичная, но там ей приходится тяжело". Ну, и решили, а Степан Никанорович говорит: "У него сестренки одни остаются, ну, да мой Андрей лишний раз навестит..."
   - Да? Так и сказал? - удивилась Динка; ей всегда казалось, что отец Андрея недолюбливает ее.
   Леня криво улыбнулся и с раздражением сказал:
   - Что, обрадовалась? Обрадовалась, что я уезжаю, а твой Хохолок будет приезжать?!
   Динка, вспыхнув от обиды, посмотрела ему прямо в глаза.
   - Это уже не первый раз... Говори сейчас же, что это значит! Почему ты придираешься к Хохолку? Что он тебе сделал?
   Леня засунул руки в карманы и сел, вытянув длинные ноги, на лице его появилось злое и упрямое выражение.
   - Андрей ничего не сделал мне, но я ненавижу его приезды, - сказал он с закипающим раздражением. - Я ненавижу его велосипед, на котором вы уезжаете вместе на целые часы. Пусть лучше он не является сюда со своим велосипедом! в мальчишеской запальчивости выкрикнул Леня.
   - Но почему? - топнула ногой Динка. - Он купил этот велосипед для того, чтобы катать меня! Ты не думай, что ему так легко было его купить...
   Леня внезапно остыл, черные брови ярче выступили на его побледневшем лице.
   - Я не нужен тебе, Макака... И я скоро уеду, совсем уеду... И Андрей тут ни при чем. Он твой друг, хороший человек...
   - Что это ты говоришь? Я ничего не понимаю, - с ужасом прошептала Динка.
   Леня внимательно посмотрел на нее и жестко сказал:
   - В двенадцать лет ты понимала... Но тогда это касалось тебя... Вспомни историю с Зоей. Я никогда не напоминал тебе об этом...
   - Историю с Зоей? - морща лоб, прошептала Динка; какое-то давнее неприятное воспоминание смутно всплыло в ее памяти. - История с Зоей... задумчиво повторила она.
   Но Леня махнул рукой.
   - Ну бог с ней! Это я зря сказал... Можешь не вспоминать, все равно ничего уже не поправить. Ты даже перестала делиться со мной всеми своими секретами, для этого тебе тоже нужен Андрей, и ты уводишь его подальше, чтоб я не слышал... - с горькой обидой продолжал Леня.
   Динка бросилась к нему, зажала ему ладонью рот.
   - Перестань, перестань! Это несправедливо! Я все время хочу тебе рассказать, но ты занят то одним, то другим... И мне некому сказать, а у меня тоже спешное дело. А сейчас мы беспокоимся о маме, о папе, и ты снова уезжаешь, не сказав мне ни одного слова, как я должна поступать дальше... Динка в отчаянии заломила руки. - Я должна решать одна, всегда одна, а потом вы все будете говорить, что я наделала глупостей!..
   - Макака! - испуганно сказал Леня. - О чем ты? Мне дорого все, что касается тебя. Почему же ты молчишь? Почему ты скрываешь что-то от меня?
   Динка покачала головой.
   - Я ничего не скрываю, но я ничего и не говорю, потому что у тебя есть дела важнее моих и получается так, что для меня нет времени...
   Леня взял обе ее руки и улыбнулся.
   - Ты сама не веришь в то, что говоришь! Ну, давай выкладывай мне все, что у тебя на душе! Ну, прошу тебя, Макака... Сейчас мы одни, нам никто не помешает обсудить все твои дела... Сядем здесь на крылечке.
   Динка послушно села на ступеньку. В голосе Лени ей слышалась снисходительность взрослого человека к ребенку, и на сердце было тяжело. Но она заставила себя говорить... о страшной новости, которую она узнала от Дмитро, о поисках Иоськи, о хате Якова, о клятве, данной перед портретом Катри, и о скрипке в лесу... Она говорила тусклым, безразличным голосом, как о чем-то выстраданном и переболевшем. Но по мере того как она говорила, лицо Лени делалось серым и жестким, как камень, а в глазах его появился страх, смертельный страх человека, теряющего самое дорогое, без чего нельзя жить... Динка увидела этот страх, ей мгновенно вспомнился Хохолок, и, заканчивая свой рассказ, она сказала, натянуто улыбаясь:
   - А на обратном пути я зацепилась за ветку и упала на пенек...
   Но слова эти не дошли до Лени. Сжав руками голову, он глухо сказал:
   - Макака... пощади меня, маму и Мышку. Ты сама не знаешь, что делаешь. Никто из нас не сможет пережить, если с тобой случится что-нибудь ужасное. Дай мне слово, Макака...
   "Я уже дала такое слово", - хотела сказать Динка, но не сказала, а только кивнула головой.
   - Я во всем помогу тебе. Я буду с тобой всегда и везде, только не скрывай от меня ничего. Ничего и никогда. Слышишь, Макака?
   Динка снова кивнула головой. На душе у нее вдруг стало хорошо и спокойно. Почему-то вспомнилась Волга, родной Утес и крепкая рука Лени.
   * * *
   Вечером, прочитав телеграмму, Мышка сказала:
   - Здесь что-то иносказательное... "Хлопочу больницу". Нет, ехать сейчас нельзя, можно все испортить, тем более что мама сама предупреждает: ждите письма.
   О болезни отца Мышка даже не говорила, она не верила в нее, как и все остальные. Решено было ждать письма. Когда усталая от дежурства в госпитале Мышка прилегла отдохнуть, Леня и Динка пошли на луг. Сочная, пестреющая цветами трава доходила до колен; неподалеку свежим холодным ключом бил родник. Между кочками стояла вода, черногусы <аисты> важно расхаживали по лугу и, запуская в воду свои тонкие клювы, выхватывала лягушек. Динка выбрала посуше кочку и, присев рядом с Леней, продолжила свой рассказ о лесных обитателях хаты Якова, рассказала она и про свою встречу с Жуком на базаре.
   - Он торговал зелеными корзинками, Леня. Может, они не воры? - с надеждой сказала она.
   Леня сомнительно покачал головой.
   - Скажи мне: если ты видишь, как на человека летит поезд, ты бросишься спасать его? - напряженно морща лоб, спросила Динка.
   - Конечно, - перебирая ее тонкие пальцы, улыбнулся Леня. - Разве об этом надо спрашивать?
   - Значит, ты спасешь человека. А если ребенок попадет к ворам, то разве это не то же самое, разве не нужно спасать его? - волнуясь, спросила Динка.
   - Если не поздно и если удастся оторвать его от этой компании... Но ты же сама сказала, что Иоська не пошел с тобой, что он очень привязан к этому Цыгану. Значит, надо начать с Цыгана... - задумчиво сказал Леня и тут же предложил: - Пойдем к ним вместе!
   - Это можно только ночью. Но лучше бы предупредить, а то Жук убьет тебя, взволновалась Динка.
   - Убьет? - с интересом переспросил Леня и засмеялся: - За что же он меня убьет?
   - Убьет, - упрямо повторила Динка. - Потому что эта хата - их крепость, единственное убежище, о котором не должны знать люди. По ночам они отпугивают всех скрипкой, а Жук не знает тебя, он не знал и меня...
   Динка вдруг замолчала, не смея сказать про свою разбитую голову, но Леня, ничего не подозревая, спокойно улыбался.
   - В таком случае надо раньше познакомиться, - сказал он. - Позови этого Жука к нам, если снова встретишь его, - предложил он.
   Но Динка озабоченно пожала плечами и понизила голос.
   - А если они задумали убить Матюшкиных? - с дрожью сказала она, вспомнив базар.
   - Так это надо предупредить во что бы то ни стало! Они же сядут в тюрьму или их растерзают кулаки! - взволновался Леня. - Они глупые мальчишки! Придумали чертовщину какую-то! Легко сказать - убить таких матерых волков! Да разве так надо бороться с кулачьем? Нет! Сходня же ночью я пойду к ним, и пойду один! Ничего они мне не сделают! - решительно сказал Леня, но Динка отчаянно замотала головой.
   - Нет, сделают, сделают! Мы пойдем вместе!
   Но этой ночью Мышка была дома и идти никуда не пришлось. Кроме того, после телеграммы матери в головах, по определению Динки, снова сделалась суматоха, одни события нагромождались на другие и получалась мала куча, из-под которой вдруг выползали незначительные на первый взгляд вещи.
   Ложась спать, Мышка по привычке открыла шкатулку, чтобы перечитать последнее письмо Васи.
   - Ой, что это? Здесь все перерыто! Динка! Ты ничего не брала у меня?
   - Нет, - устало ответила Динка; ей не под силу было глядя на ночь затевать с сестрой какие-то объяснения из-за несчастной бархотки.
   - Странно. Неужели это я так все разбросала? - закрывая шкатулку, удивилась Мышка.
   Лежа уже в постели, она вдруг вспомнила Почтового Голубя:
   - Бедный... Приходил прощаться. Но ты хоть догадалась передать ему от меня привет?
   - Догадалась... - хмуро ответила Динка и, вдруг ощутив в себе злобный протест против всего, что заставляет ее изворачиваться и скрывать свои поступки, круто повернулась к сестре. - Я отдала Голубю на память твою бархотку и сказала, что отныне ты будешь его ангелом-хранителем! - твердо и зло бросила она, вызывающе глядя на сестру.
   - Я? Ангелом-хранителем? - опешила Мышка.
   - Да, ты! Вот именно ты! Ангелом-хранителем с крылышками! - насмешливо подтвердила Динка.
   - Послушай... Если для тебя нет ничего святого, так зачем же смеяться над этим мальчиком?.. - побледнев от волнения, сказала Мышка и, сев на кровати, потянула к себе шкатулку. - И как же ты смела отдать мою бархотку... Это любимая Васина бархотка, - роясь в шкатулке, взволнованно говорила она.
   - Да-да! Любимая Васина тряпочка. Я отдала ее, отдала. И ты можешь с успехом повесить на шею другую тряпку, и Вася тоже полюбит ее. А этот человек едет на смерть, и, может быть, эта детская вера в ангелов и эта несчастная бархотка дадут ему силы, - задыхаясь от душившего ее гнева, заговорила Динка, но голос Лени перебил ее:
   - Хватит, хватит! Я все слышал! И ты неправа, Мышка. Ты должна благодарить сестру, что твоим именем она доставила человеку такую радость. Может быть, последнюю в его жизни... Где же твоя доброта, Мышка? Неужели... Вася... и только Вася?..
   Леня замолчал, с укором глядя на Мышку. Она тоже молчала. Динка, закинув за голову руки, смотрела в потолок.
   - Ну, спите! - сказал Леня и, потушив лампу, вышел в соседнюю комнату.
   Через секунду в темноте послышался тихий, нежный голос Мышки:
   - А он очень обрадовался, Динка?
   И далекий, как утихающее за лесом эхо, протяжный вздох:
   - Очень...
   Глава двадцать седьмая
   ДВА ДРУГА
   Динка встала очень рано. Летом она всегда вставала вместе с солнцем и никак не могла понять людей, которые так спокойно могут проспать летнее утро. "Ведь это же самое хорошее время, когда все живое просыпается", - думала Динка.
   Сегодня, вскочив с кровати, она прошла мимо комнаты Лени. В раскрытую дверь было видно закинутую на подушку голову и свесившуюся руку. Динка с нежностью посмотрела на прямые полоски бровей, на закрытые глаза с темными густыми ресницами, на мягкие пепельные волосы, закинутые вверх. Больше всего любила Динка Ленины брови. По этим бровям и по тому, как они поднимались вверх или сдвигались в одну сплошную черту, она с детства научилась угадывать настроение Лени, она никогда не думала, какой он - красивый, некрасивый или просто симпатичный, но сегодня вдруг заметила, что он очень красивый. Или нет, "красивый" не то слово, он очень хороший. И словно в удивлении, что никогда раньше ей не приходило это в голову, Динка остановилась у двери, пристально вглядываясь в очертание сухих, жестких губ, смуглых щек, высокого лба и бровей.
   "Какое хорошее лицо... Оно даже лучше, чем у Мышки, лучше, чем у мамы... Лучше, чем у всех... А я-то, я какая..." Динка нащупала в кармане круглое зеркальце; она всегда брала его с собой утром для того, чтоб, подловив первые солнечные лучи, дразнить зайчиками своих собак, - они очень смешно отмахивались от него лапами, особенно когда солнечный зайчик прыгал на собачьем носу. Но сегодня Динка поспешно выложила из кармана свое зеркальце она боялась нечаянно увидеть в нем себя - и, усевшись на крылечке, подумала:
   "У меня только одни косы хорошие, потому Леня и любит их". Раньше он всегда сам мыл их и расчесывал, сердясь на Динку, что она не имеет терпения и выдергивает целые пряди. Но один раз мама сказала, что Динка уже большая и должна причесываться сама. И Леня перестал заплетать ей косы. Кроме того, теперь он часто уезжал...
   Динка перекинула на грудь обе косы, густые вьющиеся концы их лежали на нижней ступеньке. Леня не позволял подстригать...
   "Интересно, до каких пор они могут дорасти?" - смешливо подумала Динка, представив себе, как она идет по улице и ее косы волочатся за ней, как две толстых веревки... Но утро не располагало к смеху, в нем было что-то другое... Какая-то утренняя тишина, изредка нарушаемая криком и писком просыпающихся птиц. Трава еще блестела от капелек росы, и головки цветов низко склоняли свои влажные лепестки... А по дороге уже тянулось стадо; впереди с завязанными рогами, тяжело ступая, шел огромный племенной бык Бугай... Мычали коровы. Щелкал пастушеский кнут. Где-то во дворе Марьяны кричал петух и беспокоились куры. Потом все заполнилось пением и щебетанием птиц. По траве и дорожкам осторожно прополз первый луч солнца, сначала тоненький, потом шире, шире, и земля ожила. Даже у самой ступеньки на притоптанной дорожке забегали муравьи, козявки, с широкого дуба вдруг с шумом упал жук-рогач и, сердито ворча, пошел войной на Динку. Но она взяла его двумя пальцами за спину и посадила опять на ветку дуба...