Осеева Валентина. Динка прощается с детством

   - О Лень... - очарованно шепчет Динка. - Ты все тот же... Ты все тот же, каким был на Волге...
   - И ты все та же, Макака... У тебя всё такие же синие глаза... В первый раз я увидел их на Утесе...
   Они крепко обнимают друг друга.
   - Пусть будет все, как было... И все, как есть... - улыбаясь, говорит Динка.
   - И все, как будет... - взволнованно добавляет Леня.
   - Нам никогда не будет лучше, чем сейчас! - усаживаясь на мокрую кочку, задумчиво говорит Динка.
   - А ты забыла, что мы еще будем жить после революции? Мы будем жить, Макака, как боги! - горячо обещает Леня.
   - О! - хохочет Динка. - Я не знаю, как живут боги, я не завидую их жизни! Я хочу жить с тобой и со всеми людьми! Я хочу, чтобы все были счастливы!
   - Люди будут счастливы, - серьезно подтверждает Леня. - Конечно, не так, как мы с тобой! Я думаю, что так никто еще не был счастлив и никогда не будет!
   - Конечно, Лень... Мы будем всегда вместе... Вместе жить и вместе делать что-нибудь хорошее. У нас будет маленький, маленький домик...
   Динка мечтательно смотрит на луг, там между зелеными кочками важно расхаживают черногусы; утренний ветерок качает разноцветные головки цветов.
   - И у нас будет столько детей, сколько цветов на лугу, - растроганно говорит Динка.
   - Сколько цветов на лугу? - улыбаясь, переспрашивает Леня. - Но это слишком много, Макака!
   - Нет, это не много, это совсем не много! Ведь это будут не только наши дети, Лень! Это просто всякие дети! И они так перемешаются, что мы даже не отличим, где свои, где чужие. А как им будет хорошо, Лень! Мы отдадим им весь этот луг, и никто не посмеет сказать, что здесь нельзя бегать и топтать траву, никто не будет читать им длинные нотации, потому что с нашими детьми никогда не будет ни одного взрослого.
   - Ни одного взрослого? - удивляется Леня.
   - Ни одного, ни одного! - решительно заявляет Динка. - Взрослые часто не понимают детей. Нет-нет, я никогда не допущу к ним взрослых людей! Мои дети будут сами устраивать свою жизнь! Они сами будут драться и мириться! Дети скоро забывают обиды, а когда вмешиваются взрослые, то даже случайная драка переходит в большую ссору... Взрослые любят во всем копаться и учат детей злопамятности. Взрослые - это говорильня, а ребенок - человек действия! Он такой родился, таким и должен остаться!..
   - Но ведь родители - это те же взрослые... - недоумевает Леня.
   - Родители?
   Лицо у Динки делается настороженным, черточки бровей взлетают вверх.
   Родители... Этот трудный вопрос застает ее врасплох. Родители бывают разные: бывают хорошие, бывают плохие. Что делать с плохими?
   - Ну, родители тоже не очень-то разгуляются после революции! - на всякий случай заключает она.
   Но на лице ее появляется озабоченное выражение, и Лене хочется вернуть ей радость мечты.
   - Ну, с родителями, конечно, разберутся, - успокоительно говорит он. - А вот ты что представь себе! Ведь все дети пойдут учиться...
   - Конечно, и взрослые, и дети... - мгновенно оживляется Динка. - И может быть, Лень, в одно какое-то утро мы вдруг увидим, как все дети идут по улице... с книжками! Много, много детей. Это правда или сказка, Лень?
   - Это правда, Макака! - торжественно подтверждает Леня.
   - И в деревне и в городе, Лень? Все дети, во всей нашей стране? взволнованно допрашивает Динка.
   - Все, все дети... - кивает головой Леня.
   - И на улицах не будет уже нищих, не будет разных, голодных сирот? Это правда, Лень?
   - Конечно, правда, Макака. Ведь ради чего же борются люди? Может, не сразу... Но если все будут работать, то откуда возьмутся нищие?..
   - Я буду работать, Лень, я буду так работать, что с меня пух будет лететь! - клянется Динка. - И драться я тоже буду! Рядом с тобой буду драться! Ведь за революцию еще надо драться!
   - Ну что ж! Будем драться! - задорно говорит Леня, распрямляя плечи. - В городе - с капиталистами, в деревне - с помещиками и всякими Матюшкиными...
   - О Лень! Вот когда от Матюшкиных одно мокрое место останется, одни тараканьи усы, - с дрожью в голосе говорит Динка и смеется счастливым, беспричинным смехом от переполняющей ее радости. Н Леня тоже смеется...
   Но утро, лучшее в жизни утро, уже кончается, и от дома слышится голос Мышки:
   - Ау, Лень! Ау, Динка!..
   - Пойдем, - говорит Динка и с сожалением оглядывается на луг. Ей кажется, она только что видела в густой траве белые шапочки детей, а сейчас это уже только ромашки...
   Глава тридцать вторая
   НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ И ЛЮДИ...
   - Ау, Леня! - чуть доносится от террасы слабенький голос Мышки.
   - Эгей, гей, Динка! - звонко перебивает его крепкий, задорный голос Федорки.
   Белый платочек ныряет в зелени кустов, в густом малиннике, около пруда. То дальше, то ближе слышится голос Федорки в разных уголках хутора, но Леня и Динка не спешат. Они идут, крепко обнявшись и глядя в глаза друг другу... Сегодня вся земля, как прекрасный необитаемый остров, принадлежит только им. На свете нет даже Пятницы, который мог бы неожиданно появиться из кустов, и самые умные слова не стоят тех волшебных слов, которые они говорят друг другу.
   - Я люблю тебя...
   - И я...
   - Ты еще не знаешь, что такое любовь.
   - Нет, я знаю... Только скажи мне, как она начинается?
   - Я люблю тебя давно. Мне кажется, я родился с этой любовью...
   - Как странно. Ведь меня тогда еще не было на свете.
   - Все равно я уже любил тебя...
   - И я пришла. Ведь это было чудо. А мы могли бы не встретиться.
   - Нет-нет! Это не могло быть, я бы все равно нашел тебя!
   - Никогда не встретиться... Как страшно! Поцелуй меня скорей. Как тогда...
   - А что, если ты рассердишься?
   - Я не рассержусь. Только не очень долго, а то у меня разорвется сердце...
   Сердце, сердце... Откуда оно взялось, это сердце? Его как будто не было до сих пор, а теперь оно бьется и замирает, как на качелях.
   - Эгей! Динка! Динка!..
   Нет, они не слышат. В волосах Динки звенят луговые колокольчики, на губах ее чистый, как родниковая вода, сладкий, сладкий поцелуй. Так не целуются дети, потому что они еще не научились; так не целуются взрослые, потому что они давно разучились; так не целуются брат с сестрой, потому что у них не бьется сердце. Так целуются только те, кто впервые открыл чудо любви...
   Но жизнь врывается и на необитаемый остров, взмахивая вышитыми рукавами, она выбегает на луговую тропинку.
   - О! Дывысь! Я их шукаю, бегаю по всему хутору, а они идуть обнявшись, як жених з невестою!
   - Федорка... - удивленно шепчет Динка.
   - Федорка! - строго говорит Леня.
   - Та я вже давно Федорка! Пошли до дому скорейше! Бо меня Ефим за вами послал! А на терраске одна Мышка. Да еще двое хлопцев. Да таки страшенны обои! - быстро говорит Федорка, фыркая в кончик платка.
   - Страшенны? Кто же это? - спрашивает Динка, еще не оправившись от смущения.
   - Кто такие? - хмурится Леня, идя сзади подруг.
   - А я знаю, с откудова вы их взяли? Один такой черный-черный, блескучий, як той жук, а другой лобастый да рудый, аж горит! - хохочет Федорка.
   - Рудый? - пожимает плечами Динка.
   - Ну, рыжий по-вашему! Да не в них дело! Ходим скорей, бо зараз Ефим придет и с ним солдат Ничипор да мой Дмитро! На беседу до вас придут, або вы до их идите! Ефим казал, чтоб ты, Леня, пришел...
   - А зачем? Что случилось? - тревожится Леня.
   - Да говори же, Федорка. При чем тут хлопцы какие-то? И зачем мы Ефиму? не понимает Динка.
   - Хлопцы тут ни при чем... Тут дело другое... Да нехай Ефим сам расскажет. Только у нас в экономии такой гвалт стоит, что упаси бог! Бабы плачут, мужики с Павлухой ругаются, а Матюшкины, да Нефедовы, да Рудьковы на всех грозятся! Ой, горенько!.. - теребя концы платка, рассказывала Федорка. - Одним словом, пошли скорей, там всё узнаете! Федорка схватила Динку за руку и потащила ее за собой.
   Все трое вышли на аллею, ведущую к дому.
   - Ну, куда идти? - спросил Леня, оглядываясь на белевшую на пригорке хату Ефима. - К Ефиму или домой? Объясни ты толком, Федорка, звал нас Ефим или сам придет?
   - А иди да спроси его! - огрызнулась вдруг Федорка. - Сказано, поговорить ему с тобой надо! Иди, иди! А мы тут обождем.
   - Зачем? Я тоже пойду! - рванулась было Динка, но Федорка удержала ее за руку и, поведя бровями в сторону Лени, строго сказала:
   - Нехай идет! У меня разговор до тебя есть!
   - Какой разговор?
   - А вот обожди...
   Леня ушел. Проводив его глазами, Динка нетерпеливо обернулась к подруге:
   - Ну, чего тебе?
   Хорошенькое личико Федорки вдруг вытянулось, в глазах появилось горькое выражение укоризны.
   - Вот хоть слушай, хоть не слушай, а хочу сказать тебе свое слово, скорбно начала она.
   - Да что такое? Говори сразу! - подступила к ней Динка.
   - И скажу... Все скажу, потому как не чужая ты мне людина, а подруга моя... И, кроме хорошего, ничего я от тебя не видела...
   Ресницы Федоркн заморгали, кончик носа покраснел, зашмыгал. Она ухватила его двумя пальцами и отвернулась,
   - Зараз, только нос выколочу...
   Динка брезгливо сморщилась.
   - Сколько раз я тебе говорила - носи платок! - сердито закричала она.
   Федорка крепко высморкалась и вытащила из сборок широкой юбки свернутый вчетверо платок.
   - Вот платок! - сказала она. - Только он чистый, и за каждым разом пачкать его нечего! - пряча обратно платок, заявила она и, глядя на Динку широко открытыми строгими глазами, добавила: - Ну, да дело не в платке. А ты вот что, мне скажи: брат тебе Леня или не брат?
   - Ну, брат... - нехотя ответила Динка, пытаясь догадаться, к чему клонится этот разговор.
   - Ну, а если брат, - ехидно сжимая губы, сказала Федорка, - так чего же ты с ним, как с женихом, целуешься?
   - С каким еще женихом? У тебя все одно на уме! И во-первых, он мне не родной брат, а приемный! А во-вторых, ничего подобного! - вспыхнув, закричала Динка.
   - Очень даже хорошо подобрано! Хиба я не бачила або ослепла? Без отрыву ты с ним целовалась! Я как выскочу на луг, так чуть дуба не дала...
   - Федорка! - грозно зашипела Динка, чувствуя, как кровь отлила от сердца и бросилась ей в лицо. - Замолчи сейчас же! Это не твое дело! И если ты не замолчишь, я выгоню тебя!
   Из-под опущенных ресниц Федорки медленно поползли слезы.
   - Выгонишь? Ну, так тому и быть, только я не смолчу. Мне молчать совесть не велит.
   - Да при чем тут совесть? Что ты пристала ко мне? - смягчаясь при виде ее слез, удивленно спросила Динка.
   - А то, голубка моя, что хорошая дивчина не дозволит хлопцу целовать себя, аж пока замуж за него не выйдет!
   - Тьфу ты! - с досадой стукнула себя по коленке Динка. - Да я об этом и не думаю вовсе! И он не думает! Ты с себя пример берешь! Так вы деревенские, а мы городские!
   - А это все одинаково, что в деревне, что в городе! Добрая слава дивчине везде нужна. Добрая слава як белый цвет украшает, а худая как деготь прилипает. А у вас что ж получается! Жениться Леня не думает, а целоваться думает... А ты тоже. Нет, голубка моя, подружка моя кровная, я все скажу, а тогда и гони меня, як неугодна тебе стану... - снова всхлипнула Федорка и, видя нарастающий гнев Динки, заторопилась: - Ведь по всем селам знают тебя люди... Бегали мы с тобой, як малыми были, и на крестины и на свадьбы, гоняли по разным хатам, и гопака ты плясала, и песни пела...
   - Ну при чем это? - резко оборвала Динка. - Знают, не знают - наплевать мне!
   - Нет, Диночка, не можно плевать на людей. Они тебе злого не хотят, а языка тоже не удержат. Вот и в экономии бабы... Сколько раз бачили тебя с твоим Хохолком. Сидишь ты с ним на лисапеде, а люди и говорят: "Вон наша барышня Динка с женихом ездиет, катается. Хороший женишок, только молоденький, ну и она молоденькая дивчиночка, пошли им боже..." Вон как люди говорят. Да я и сама так думала. А сегодня, бачу, ты с другим хлопцем целуешься. Хоть брат он тебе, хоть сват, только одного выбирать надо, а если двум хлопцам голову морочить, так ни тебе, ни им добра не будет, и сама себя потеряешь.
   Динка молча смотрела на Федорку. При первом упоминании о Хохолке гнев ее вдруг остыл и сердце сжалось от беспокойства. Вспомнилась ревность Лени и просьба его не ездить больше на велосипеде с Хохолком.
   А Федорка говорила и говорила, утирая слезы и становясь все больше похожей на свою мать Татьяну, на старую, умудренную опытом женщину.
   Глядя на нее, Динке хотелось плакать и смеяться, но она молчала и слушала.
   - Не можно девичью честь ронять, Диночка. Вот я о себе скажу. Уж на что Дмитро жених мой, при тебе сватался и матерь мою просил. Но нет того промеж нами, чтобы до поцелуев себя допустить. А что ж Дмитро? Не хлопец разве? Попробовал один раз, тай закаялся! А после сам смеялся: "Ты, говорит, мне такую блямбу на щеке присадила, что перед коровами совестно". А что, думаешь, не жалко мне было бить его? Еще как жалко. Ударила, а у самой сердце зашлось.
   Федорка так глубоко вздохнула, что даже намисто на ее шее тихонько звякнуло. Динка усмехнулась и ничего не сказала. Перед глазами ее, словно в тумане, проплыл влажный от росы луг, закачались на нем в разные стороны белые, красные и синие головки цветов и вдруг словно под острой косой полегли ровными, мертвыми грядами. У Динки дрогнуло сердце, она провела рукой по лбу и тихо спросила усталым, погасшим голосом:
   - А любовь, Федорка, разве не дороже всего любовь?
   Глаза Федорки засветились неизъяснимой нежностью.
   - А як же, Динка, голубка моя. Любовь дороже отца с матерью. Только себя соблюдать надо. Хлопца нам слухать нечего, хлопец перед нами орлом летае, силу свою показуе, его така стать! А наша стать - девичья честь. А где есть честь, там и любовь есть! - твердо закончила Федорка.
   - Ау! Ау! Динка!.. - донесся от террасы голос Мышки.
   Динка уловила в нем расстроенные нотки и заторопилась.
   - Пойдем, - сказала она. - Я забыла, что там пришел кто-то, а Мышке, верно, пора в госпиталь собираться!
   - Пойдем, пойдем, - заспешила и Федорка, оглядываясь на хату Ефима. - Вон вся кумпания сюда идет! Ефим, Леня твой да Дмитро. И солдат Ничипор на костыльках шкандыбае...
   - Тот солдат? - вспомнив разговор в первый день приезда, машинально спросила Динка.
   - Тот, тот. Только я на него не обижаюсь больше, вин меня поважае. А як посадила я своему Дмитро под глазом блямбу, так и зовсим стал Федорой Ивановной звать! - Федорка лукаво блеснула глазами и, прикрыв фартуком лицо, рассыпалась дробным смехом.
   - С ума вы все сошли! - засмеялась и Динка. - Да кто ж солдату сказал?
   - Не знаю. Это дело коло хаты было, може, сам бачил, а може, Дмитро похвалился...
   - Ну и ну... - удивленно протянула Динка.
   Девочки подошли к терраске. Мышка, уже одетая в форму сестры милосердия, укладывала в чемоданчик свои медикаменты. В ее взгляде Динка уловила упрек и раздражение.
   - Где ты ходишь с самого раннего утра? И Лени нет... Тут гости к тебе пришли. Ефим Леню искал, - сдерживаясь, сказала Мышка.
   Но Динка не успела ответить. С перил террасы соскочил Жук.
   - Здравствуйте! - Он вежливо подал руку ей и Федорке.
   - Здрасте, - развалясь на стуле, процедил другой хлопец, чуть повернув в сторону вошедших круглую, как шар, голову с короткими густыми волосами, словно обшитую огненно-рыжим мехом. На его лобастой физиономии в длинных рыжих ресницах, как в дорогой оправе, блестел голубой глаз, другой глаз был затянут бельмом. Мощные плечи, короткие ноги и вся приземистая фигура развалившегося на стуле хлопца внушали отвращение.
   "Квазимодо", - быстро подумала Динка.
   - Бычий Пузырь, - усмехнувшись, представил Жук.
   - Здрасте, - склонив набок голову и оглядывая девочек здоровым глазом, повторил хлопец и, не поднимаясь со стула, протянул руку.
   Динка сжала за спиной руки и бросила быстрый взгляд на сестру, которая с улыбкой сожаления взирала на эту сцену.
   - Встань! - крикнул Жук и с силой толкнул Пузыря ногой, но Федорка опередила его.
   Остановившись перед хлопцем и втиснув в бока кулачки, она язвительно сказала:
   - А ты что ж развалился, як трухлява колода посреди поля? Може, ты великий пан и не подобае тоби перед девчатами на ножки привстать, а може, ты несчастна калека безногая, дак я тоби помогу. Га?
   Пузырь, уставившись на Федорку единственным, сверкающим, как в драгоценной оправе, глазом, не спеша встал.
   - Тебе меня не поднять, - лениво сказал он, склонив набок голову. - А вот я тебя одним мизинцем на тот дуб закину!
   - Эге! Далэко куцому до зайца! - засмеялась Федорка.
   - Далэко? - Пузырь крепко уперся в пол босыми ступнями и засучил рукава.
   - Хватит! - подскочил к нему Жук. - Хватит, говорю! Развалился, как свинья. Да еще и фасон жмет! Знал бы, не брал тебя с собой!
   - А которая с них Горчица? - вместо ответа спросил Пузырь, переводя взгляд с Федорки на Динку.
   - Я Горчица! - отодвинув Федорку, сказала Динка.
   - Ты? - обрадовался хлопец и, взяв обеими руками руку Динки, осторожно пожал ее. - Мы тебе ягод насобирали. Все трое собирали: Ухо, Иоська и я... Цыган, дай ей корзинку! Любишь ягоды? - с ребячливой радостью спросил он, беспомощно выгибая шею, чтобы заглянуть Динке в глаза.
   - Спасибо, - ласково сказала Динка и улыбнулась поймавшему ее взгляд единственному глазу, стараясь не замечать второго.
   Пузырь вдруг загоготал от удовольствия и, топчась, как медведь, на одном месте, обратился к Мышке:
   - А ну, хозяйка, дай топор! Я вам все дрова переколю! Некуда мне силу свою девать!
   - Ну что ж, переколи! - просто сказала Мышка. - Иди вон к сараю! Там и дрова и топор.
   Пузырь пошел. По дороге он подхватил на руки бешено огрызающегося Волчка и, подняв его ухо, что-то пошептал в него, потом поцеловал черный собачий нос и спустил притихшего Волчка на землю.
   - Меня ни одна скотина не тронет. Я для нее слово такое знаю, - заявил он, глядя на встревоженных его выходкой хозяев.
   Глава тридцать третья
   СОВЕЩАНИЕ НА ТЕРРАСЕ
   - А то что за хлопцы? - спросил Ефим, завидев еще издали на терраске чужих людей.
   - Да это Динкины знакомые. Ничего, хорошие мальчишки, босяки из города! поспешил объяснить Леня.
   - Хорошие босяки, значит... Это как же понимать, га? - усмехнулся Ефим, приглаживая курчавую голову.
   - Одним словом, не языкатые, зря болтать не будут... Да у нас и секрета особого нет! - засмеялся Леня.
   - Секрет обнокновенный: обида бедноте. Ну, пусть послухают, вреда не будет от этого, - согласился Ефим.
   Рядом с Ефимом шел солдат Ничипор. Опираясь на костыли и мягко вспрыгивая на ходу, он шел, опустив вниз голову и как бы разглядывая культяпку правой ноги с подвязанной выше колена штаниной. Из-под теплой бараньей шапки на темное, словно продымленное порохом лицо сползали мелкие капли пота. На щеках и около носа чернели крупные, как дробь, ямки. Солдат был уже немолод, но, несмотря на то что он был калекой, во всей его фигуре чувствовалась военная выправка. Сбоку солдата шел Дмитро; в его безусом лице и в круглых карих глазах были важность и достоинство взрослого мужика, не привыкшего тратить свое время на пустую болтовню.
   Войдя со всей этой компанией на террасу, Ефим просто сказал:
   - Ну, кто не знаком, знакомьтесь, и перейдем к делу!
   Солдату придвинули стул, остальные сели кто куда.
   - Ну, значит, такое дело у нас вышло, - начал Ефим. - Прибегли ко мне ранком бабы. Голосят, ничего не поймешь.
   - Ой, а что в экономии було!.. Собралися бабы около коровника, кричат, плачут, требуют пана. А Павлуха та Матюшкины нияк их до пана не допускают! быстро-быстро затараторила Федорка, но Дмитро поднял на нее суровый взгляд.
   - А ну помолчи, когда старшие говорят!
   И Федорка, притиснувшись спиной к перилам, моментально закрыла рот.
   - Ну, я это дело давно знал, только не хотел зря народ мутить, - начал опять Ефим. - А дела такие, что задумал наш пан продавать своих коров. Ну, известно людям, что коровы у пана породистые, молока дают много, купить, значит, всем охота. И цену пан положил подходящую, без запроса... А кто купит? У бедноты какие гроши? Ну, значит, собрались кулаки, давай записываться. Кому две коровы, кому три, за наличный расчет. А бедняцкому населению обидно это. Побегли наши бабы до Павлухи. Дай, говорят, на выплат хучь солдаткам, вдовам с сиротами, у них мужья на войне побиты. Мы, говорят, все равно на пана работаем, так ты нам не плати, а засчитай эти гроши за коров. Ну, Павлуха, известно, давай насмешки над ними строить. Кулачье тоже стоит смеется. Вы, говорят, раньше клад выройте, а тогда и приходите! Ну, бабы в слезы - и к пану, а пан и разговаривать не хочет, обеими руками отмахивается. У меня, говорит, по всем хозяйским делам приказчик Павле, идите к нему, а я этим делом сам не займаюсь.
   Ну вот значится. Прибегли бабы ко мне. Иди да иди, Ефим, к пану ото всего обчества. А мне как к пану идти? - Ефим развел руками и покачал головой. Меня пан и на порог не пустит, уж не говоря о Павлухе.
   - Почему же? - удивилась Мышка. - Неужели из-за Маринки?
   - А как же! - усмехнулся Ефим. Голова его с прилипшими ко лбу завитками тяжело оперлась на руку, голубые глаза из-под кустистых бровей обвели всех грустным взглядом. - Из-за Маринки не пустит. Давнее это дело, а как стал мне врагом Павло, так и посейчас лютый враг. Ну и пан, конечно, брехуном считает. Ведь когда утопилась Маринка, пошел я к пану и все, как на духу, ему рассказал. Так и так было, пан, сам я слышал, как Павлуха над Маринкой издевался, из дома ее гнал на погибель... - Ефим махнул рукой. - Ну, не поверил мне пан. Павлуха в тот час над гробом поклялся, что ни словечком не винен, а я брехуном остался. Все люди на селе правду знают, а пан ослеп и оглох, у него Павлуха как был прежде, так и сейчас правая рука.
   Ефим замолчал. Все тоже молчали. Динка в упор рассматривала солдата. Расстроенная Мышка отозвала ее в комнату.
   - Ну что ты уставилась на этого человека? Что у тебя за привычка! Это же, наконец, прямо невежливо. Он крутит головой туда-сюда. Что тебе от него нужно? - напала на сестру Мышка.
   - Да ничего не нужно. Просто так, я думала о его жизни и вообще. Я его еще не видела, только Федорка мне рассказывала... - шепотом оправдывалась Динка.
   - Смотри, Динка! Это уже не в первый раз, ты все-таки следи за собой. Я просто не знала, как тебя вызвать!
   - Ну ладно! Ничего ему не сделалось оттого, что я лишнюю минуту на него смотрела. Пойдем, там дело, а ты с глупостями пристала!
   На террасе решался вопрос: кому идти к пану? Кто лучше может уговорить его дать на выплату коров, хотя бы вдовам-солдаткам, у которых много детей.
   - Когда б Марина Леонидовна дома была, так она лучше всех поговорила бы... Ну, ее нет. А Леня пана и в глаза не видел. Ни он пана, ни пан его... задумчиво рассуждал Ефим.
   - Нет, почему? И он меня видел, и я его. Так, в лесу... Встречались, конечно, он на линейке, я на бричке. Но познакомиться не пришлось. Да это, я думаю, и неважно. Давайте пойду, если хотите! - сказал Леня.
   Солдат, задумавшись, щипал бородку. Жук обводил всех черными горячими глазами. Пузырь, сидя на крыльце, играл топором, пристраивая на мизинце острое лезвие и балансируя в воздухе. Федорка что-то нашептывала Динке, нетерпеливо дергая ее за рукав. Дмитро неодобрительно оглядывался на свою подругу.
   - Пойти все равно кому-то надо. Давайте я пойду, - просто сказала Мышка.
   - Э, нет! То дела не будет! - выскочила вдруг Федорка. - Нехай Динка пойдет! Вот чтоб я так жила на свете, как никто лучше Динки не уговорит пана! Хочете верьте, хочете не верьте, а пан как увидит ее, такой веселый делается, и шуткует с ней, и смеется. Нехай Динка идет. Я знаю, что кажу!
   - Ну, нет... - запротестовала было Мышка.
   - Нам панских шуток не надо! И развлекать его никто не собирается, - резко возразил Леня, обернувшись к Федорке и хмуря брови.
   Но Ефим поднял руку.
   - А ну стой, стой, Леня. Это все дела не касается, нам дело до панских коров, а не до самого пана, и я так думаю, что Динка настырней Мышки. Ей что пан, что генерал - это для нее без вниманья, она хоть кому всю правду в глаза выложит, а схочет, так и за сердце возьмет, - заулыбался вдруг Ефим и, подмигнув Динке, спросил: - Ну, як, дитына моя, пидэшь чи ни?
   - Пойду, - решительно сказала Динка. - Давайте список, сколько коров и кому.
   - Ого! Бачылы як? - расхохотался Ефим.
   На террасе все зашумели, послышались шутки.
   - Вот это по-моему! - сказал вдруг солдат. - Молодец, барышня! Сразу к делу приступила!
   - Она такая... Горчица! - усмехнулся Жук.
   Пузырь, склонив набок голову, как молодой бычок, уперся ногами в землю и неожиданно предложил:
   - А меня с ней пошлите. Я чуть что - весь коровник порушу и с паном вместе! А то кулака какого стукну! Вот, глядите, как я могу!
   Пузырь вдруг сграбастал обеими руками стул, на котором сидел Ефим, и вместе со своей ношей закружился перед крыльцом.
   - Стой! Стой! - закричал Ефим.
   На террасе все заахали, бросились на помощь.
   - Стой, дурак! - грозно прикрикнул Жук, хватая товарища за рыжий чуб.
   - Звиняюсь! - как ни в чем не бывало фыркнул Пузырь и, поставив на дорожку стул, наклонился к Ефиму: - Что, дядько, проихалысь на даровщинку?
   - Чтоб тебя чертяка взяла! Я ж думал, ты мне все кишки вытрясешь, смеялся Ефим.
   - Ой, не могу! - хохоча до слез, кричала Федорка. - Тебя ж за гроши показывать можно!
   - Ужас какой! - искренне повторяла Мышка.
   Динка, пораженная необычным зрелищем, мгновенно определила про себя будущую роль одноглазого силача в предстоящих боях с кулаками. И тут в первый раз она вдруг совершенно ясно увидела выезжающий из леса отряд, во главе которого были она, Жук, Рваное Ухо, Пузырь. И только не было Лени...
   - Лень! Лень! - закричала Динка и, опомнившись, осеклась.
   - Что случилось? Что с тобой? - тревожно спрашивал
   Леня, заглядывая ей в лицо.
   - Она испугалась... - предположила Мышка.
   Все, не исключая Пузыря, смотрели на Динку вопросительно и тревожно. Но сверкнувшее, как молния, видение боевого отряда уже сделало свое дело: Динка гордо выпрямилась.