Осеева Валентина. Динка прощается с детством

   Но Динка тревожно спросила:
   - А наркоз как же?
   - Да не только наркоз появился; этот наглец еще полчаса извинялся передо мной и уверял, что я его не так поняла. Вот с какими типами приходится работать! - глубоко вздохнув, добавила Мышка.
   - Подожди! - перебила ее Динка. - Значит, все-таки эти офицеры тоже возмутились?
   Мышка пожала плечами и усмехнулась:
   - Кто-то, может, и возмутился, а кто-то просто из самолюбия... Одним словом, взгрели они этого прохвоста здорово! Вызвали в палату... Я, конечно, не была при этом, но Иван Никодимыч был... А что ж ты думаешь! В этой палате как раз собран весь цвет высшего общества! Тут такие козыри, как сын генерала, двоюродный брат министра, два чистокровных князька...
   - Значит, сам начальник госпиталя их боится?
   - Конечно, он перед ними заискивает. И сейчас по всему госпиталю разносит слух, что вот, мол, господа офицеры пожертвовали ради своих солдат наркозом... А солдаты откуда-то всё знают. "Если б, говорят, не сестричка, так резали б нас, как скотину", - усмехается Мышка.
   Динка крепко обнимает сестру.
   - Ты действительно закалилась. Мышечка, а я бы только ревела, ругалась и бегала с револьвером!
   - Все это еще детство, Динка... Вот ты хочешь мстить какому-то кулаку Матюшкину. Я понимаю, что у тебя в сердце делается... Но нельзя думать об одном человеке, когда кругом сотни, тысячи гибнут на войне, на каторге, в тюрьмах... Ты помнишь, как на золотых приисках были расстреляны безоружные рабочие? А сколько сейчас политических в тюрьме! Вокруг, вокруг, Динка, гибнут лучшие люди! Идет такая борьба, Динка! Вот для чего нужно копить силы и ненависть, а не терять их на какого-то кулака Матюшкина, - горячо убеждает Мышка.
   Но Динка вместо ответа тихо спрашивает:
   - Ты не знаешь, когда приедет Леня?
   - Нет. Но, я думаю, уже скоро. А ты соскучилась по нем? - с улыбкой спрашивает Мышка.
   - Нет, мне некогда скучать. Я никогда не скучаю, а просто чувствую пустоту вот здесь. - Динка прижимает руку к сердцу и серьезно смотрит на сестру. - Мне кажется, если б Леня уехал на целый месяц или на два, я бы тихо скончалась, просто скончалась, и все!
   - Вот видишь, Динка, а почему же ты никогда не веришь, что мне так же не хватает Васи? - с упреком говорит Мышка.
   - Нет, я верю, что тебе его не хватает. Но ведь это не любовь... Я хочу сказать, не настоящая, ведь ты же сама говорила, Мышка, что любовь - это чудо! И стихи об этом написаны, и книги. А где же это чудо у нас?
   - Какое чудо? Что я тебе говорила и что ты читаешь, Дина? - удивляется Мышка.
   - Ну, что я читаю? Твоего любимого Блока, Ахматову, мало ли что еще - так при чем это? - насмешливо спрашивает Динка.
   - А при том, что с тобой очень трудно разговаривать и вообще нет времени разбирать сейчас все твои фантазии. Ну уж недаром Вася говорил, что у нас вечная говорильня! - раздраженно бросает Мышка. - Вася - человек дела, и он действительно прав, что нельзя тратить время на бесполезную болтовню.
   - Ну и не трать. А Вася твой - дуботол! - равнодушно бросает Динка.
   - Неблагодарная ты! - с горечью говорит Мышка. - Разве мало Вася сделал для всех нас, для Лени?
   - Ну и что ж, что сделал? Так за это я должна отдать ему сестру? А я уж вижу, к чему дело клонится... Подумаешь, какое чудо - Вася! Чудо-юдо! неожиданно хохочет Динка.
   За дверью на ее смех восторженным визгом отвечают собаки.
   Динка, не глядя на обиженную сестру, мчится к двери и, присев на пороге, обнимает мохнатые морды заждавшихся ее собак.
   - Собакевны мои, дружоченьки!.. Прима! Прима! - кричит она, вскакивая.
   Из густых зарослей орешника доносится тихое ржание, и стреноженная Прима скачет на зов хозяйки.
   Глава девятая
   У ПРУДА
   Захватив со стола горячую картофелину, Динка осторожно отрезает тоненький кусочек хлеба и делит его между собаками, потом так же осторожно отрезает еще один кусочек и несет его Приме.
   - Ешь скорей, - шепотом говорит она, пока Прима мягкими губами собирает с ее ладони последние крошки.
   Хлеба мало, нельзя кормить лошадь, когда многие люди сидят без хлеба. В городе все так дорого, люди говорят: "Ни к чему нельзя подступиться". И всё с каждым днем дорожает, на базарах торгуют из-под полы спекулянты. Хорошо, что Мышка хоть в свое дежурство ест в госпитале - все-таки что-то горячее, а Динка мало думает о себе, ей лишь бы картошка была; а картошка есть, в прошлом году Ефим вместе с Леней накопали несколько мешков, в этом году по совету Ефима они засадили весь огород одной картошкой и сейчас доедают остатки... Когда мама и Леня дома, готовится настоящий обед, а когда Динка остается одна, то ей лень что-нибудь придумать, и вся еда всухомятку. Денег в доме тоже мало. Когда мама уезжала, собрали все, что можно, для папы. Динка бегала на базар, продала кое-какие вещи... Раньше Леня зарабатывал уроками, а теперь его часто посылают с поручениями, от уроков пришлось отказаться. После папиного ареста маме было очень трудно устроиться на службу; хорошо еще, что ей давали на дом переписку, но старая пишущая машинка так часто портилась, что Лене приходилось постоянно чинить ее.
   Динка вспоминает, как плохо они жили зимой. На хуторе, конечно, будет лучше. Все-таки здесь огород, своя картошка. Марьяна приносит молоко.
   "Мы-то не пропадем, - думает Динка, - а вот папе нужно чаще посылать посылки. Скорей бы мне кончить гимназию и поступить на службу в Мышкин госпиталь. Но для этого надо еще пройти краткосрочные курсы сестер". Динка сидит у пруда. Давно не чищенный пруд, или ставок, как называет его Федорка, зарос камышами и осокой; на крошечном островке посредине зацветают синие и желтые ирисы; на воде, затянутой зеленой ряской, лениво распластались лягушки; в траве монотонно журчит ручеек.
   Мысли Динки вялые, стоячие, словно затянутая ряской вода, в глубине которой бьет живой ключ. Так и у Динки под всеми мыслями бьется главная: Иоська!
   Надо ехать искать Иоську. Но где искать, с чего начинать поиски?
   Динка складывает на коленях руки, тихонько шевелит пальцами. После вчерашнего дня она чувствует себя разбитой, ей кажется, что даже голова у нее как чужая, приросла к шее.
   "Ну куда я такая поеду? - сердится на себя Динка. - Надо очнуться, взять себя в руки. Ведь искать так искать, а не ползать осенней мухой. И что это я так сразу падаю духом, словно обухом меня по голове стукнули. Ведь вот у мамы сколько горя, а кто видел ее такой поникшей? А Катя, бедная..."
   Когда Динка думает о Кате, перед ней почему-то всегда возникает одна и та же картина... Утонувшая в снегу избенка, покрытые инеем бревенчатые стены. Из угла, где лежит Костя, слышится надрывный кашель. На дворе, закутанная в серый платок, Катя колет мерзлые дрова, а на крыльце, завернутый с головой в тулуп, сидит маленький мальчик. Зовут его Женька, и он тоже часто болеет. Ссылка... Все это называется - ссылка в Сибирь. Один раз дядя Лека вырвался к Кате... Каких только препятствий не чинила ему в пути полиция! Больше месяца добирался он до глухого села, где далеко друг от друга разбросаны домишки ссыльных. Многим уже давно кончился срок, но их держат еще годами. Рассказывая о жизни Кати, дядя Лека плакал.
   "Чем я мог им помочь?" - хватаясь за голову, повторял он.
   Но Катя писала, что он очень помог. И хотя по пути его много раз обыскивали, он провез прямо на себе теплые вещи, зашитые в тулуп деньги и лекарства для Кости. О Кате Динка боится даже думать, так больно и страшно ей за нее. И всем страшно, и все молчат, только у мамы появились такие глубокие морщинки на лице и столько седых волос, что нет уже никакого смысла выдергивать их. Да и не надо! Мама всегда будет молодой! Динке кажется, что в сердце у мамы горит спокойный, ровный, вечный огонек. Поэтому в ней никогда не иссякает энергия, и во всяком деле она становится необходимым, нужным человеком. Даже отец Андрея, старый рабочий "Арсенала", не может обойтись без нее. Это рассказывал Динке сам Андрей, за которым по-прежнему сохранялось ласковое прозвище "Хохолок".
   "Уехала я и даже не попрощалась с ним, - думает Динка. - Спешила на хутор. А теперь вот сижу и ничего еще не видела по-настоящему".
   Динка встает и обходит пруд. Из-под ног ее в мокрой траве прыгают крохотные зеленые лягушата. Динка глубоко и жадно вдыхает знакомый запах болотных растений, травы и цветов. Не спеша поднимается по заросшей тропинке в ореховую аллею, над головой ее смыкаются густые ветки с мягкими, широкими листьями. По обеим сторонам аллеи в зеленой чаще синеют крупные фиалки и отцветающие ландыши. В красном цветике смолки гудит мохнатый шмель. Динка присаживается на траву и долго смотрит, как ползают, хлопочут и куда-то торопятся муравьи, жучки и козявки.
   Жизнь! Жизнь! В самом маленьком кусочке земли, в самой крошечной козявке везде жизнь! Как же должен быть чист и прекрасен человек, чтобы быть достойным всего этого! "А у меня черная душа... черная душа... - в отчаянии думает Динка. - Во мне вечно кипит ненависть и злоба. Такая ненависть, что меня можно выпускать на врага, как цепную собаку, как взбесившуюся кошку. Я бы просто драла их когтями, зубами, пока б не сдохла сама... Господи боже мой! А ведь настоящие люди поступают совсем не так, они борются день изо дня, рискуя собой, разъясняют людям правду, рабочие устраивают забастовки, их семьи голодают, а они борются, они тоже, может быть, хотели бы запросто бить своих хозяев, но они понимают, что этим ничего не достигнешь и что надо слушаться настоящих, умных людей, а не придумывать ничего от себя. Все, все борются, и даже Мышка в своем госпитале, а мне уже пятнадцать лет и только один раз Леня с мамой дали мне листовки разбросать на кирпичном заводе, и то с какими предупреждениями, как будто я совсем глупенькая. А что мне листовки? Когда-то их кто прочитает. Меня нужно посылать в бой, прямо в бой, с красным флагом!.."
   Динка вскакивает на пенек и, сложив руки на груди, смотрит на плывущие в небе лебеди-облака.
   В бой! В бой! С красным знаменем! Ветер колеблет тонкую фигурку девчонки-подростка, солнце нещадно печет затылок, золотит ее косы.
   - Я здоровая как лошадь! Как бык! В бой! Вот куда меня нужно послать! взмахивая крепко сжатым кулачком, говорит Динка.
   А вокруг все живет, все радуется жизни, и Динка смиряется.
   "Куда пошлют, туда и пошлют, - покорно думает она. - А пока что мне надо искать Иоську. И Мышку я зря обидела..."
   * * *
   Динка возвращается тихая, умиротворенная.
   - Хочешь, я съезжу на почту, Мышенька? - ласково спрашивает она сестру. Может, там есть письмо от мамы или от Васи... Я мигом туда и обратно.
   Мышка не может устоять перед ласковым голосом сестры, но она хотела бы показать ей все-таки, что нельзя быть такой грубиянкой.
   - Не надо, - холодно говорит она. - Я сама поеду к поезду и зайду на почту!
   - Значит, ты поздно вернешься? - спрашивает Динка. - Я тебя встречу. Хорошо?
   - Меня встретит Ефим, - не глядя, отвечает Мышка.
   Но Динка обеими руками поворачивает к себе лицо сестры и звонко чмокает ее в нос.
   - Мирись со мной! Ну, мирись! Я вовсе не хотела обидеть твоего Васю. Я сама его люблю, только мы не сходимся характерами. Но разве ты хотела бы, чтоб все люди были похожи друг на друга? Чтоб мы с Васей были как две капли воды?
   - Ничего я не хотела, но такая капля, как ты, может переполнить чашу любого терпенья! - важно заявляет Мышка.
   Но Динка, хохоча, вертит ее по комнате.
   - Ой, сказала и довольна! Страшно довольна собственным красноречием!
   - Болтушка ты! - смеясь, отбивается Мышка.
   - Я еду на почту! К Почтовому Голубю! Эй, Прима! - Динка хватает с гвоздя уздечку и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистит.
   - Ой! - зажимая пальцами уши, морщится Мышка. - Когда ты отучишься от этого свиста?
   - Зачем? Ведь это для Примы! Вон она скачет, смотри!..
   Ездит Динка без седла, как лихой наездник. Похоже, что ее поездки с Примой доставляют обеим большое удовольствие, потому что соскучившаяся Прима прямо от крыльца берет в галоп.
   Глава десятая
   ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ
   Выехав на дорогу, Динка искоса бросает взгляд на чернеющий вдали лес. О, этот страшный, черный, бесконечный лес! Н глубокий, заросший кустарником овраг позади хаты Якова. Никогда больше не пойдет она туда. Вот только портрет Катри... Когда-нибудь, может быть, с Леней они возьмут его оттуда. Ведь Катря - Иоськина мама. Конечно, она перенесет этот портрет к себе, и когда Иоська найдется, Динка скажет ему:
   "Смотри, здесь твоя мама..."
   Динка не успевает додумать, что еще скажет она осиротевшему мальчику, горло ее предательски сжимается, и, чтобы мгновенно прервать свои жалостливые мысли, она сильно дергает поводья:
   - Вперед! Прима, вперед!..
   Дорога к станции кажется ей очень короткой, знакомый лес - милым, верным убежищем. Сквозь густо сплетенные ветви мягко просвечивает нежно-зеленый свет, из-за вековых дубов застенчиво выглядывают белые березки. Одну из них, бедную кривульку, Динка особенно любит: ветки у ней стелются по земле такие пышные, со свежими зелеными листиками, а ствол, раздвоенный посредине, неизвестно кем искалеченный, стоит, горбатится, как седенький старичок. Часто в детстве сидела под этой березкой Динка и думала о том, что вот и люди такие бывают... Калеки... Обидно и горько им жить на свете. Каждый год Динка по-хозяйски обходила этот лес. Люди часто обижали деревья. То разложат костер под самым стволом и дочерна опалят его огнем; то надрубят березку, и в пожелтевшие стружки каплями слез стекает березовый сок, плачет береза... То просто наехавшие дачники набросают где-нибудь в уютном местечке просаленную бумагу, пустые бутылки, разбитое стекло...
   "И что это за люди? - думает Динка. - Неужели не понимают они красоты природы, не ценят ее?"
   Видя, что хозяйка глубоко задумалась, Прима умеряет шаг, легкой, плавной рысцой выезжает из леса, минует дачи, железнодорожный переезд. Дачная почта помещается в маленьком голубом домике, терраса его выходит в палисадник с круглыми клумбами цветов. Динка привязывает у калитки Приму и торопится по усыпанной песком дорожке.
   "Хоть бы самое маленькое письмецо от мамы! И от Васи бы", - волнуясь, думает она.
   На почте никого нет. На стене прямо против двери царский портрет, в углу старинная икона; под стеклом вокруг головы божьей матери венчиком рассыпаны блестящие цветные камешки. На длинном столе, отгороженном от посетителей прилавком, гора писем. Среди них больше всего солдатских, фронтовых треугольников. Динка тщетно оглядывается вокруг и, неторопливо постукивая пальцами о прилавок, ждет.
   - Ах, простите! Это вы? Я только что с поезда, и письма еще не разобраны! Но я сейчас, одну минуточку!..
   Невысокий юноша в солдатской гимнастерке торопливо выходит из задней двери и начинает перебирать письма. Пальцы у него тонкие, длинные, лицо удивительно светлое, чистое, как у ребенка.
   - Сейчас, сейчас... Я так и думал, что вы сегодня приедете, и очень спешил, но вы знаете, на днях меня отправляют на фронт, - быстро бормочет он, словно оправдываясь.
   - Вы поедете на фронт, Миша? - удивленно спрашивает Динка. Ей даже не верится, что этот мальчик, этот Миша Жиронкин, которого они с Мышкой прозвали Почтовым Голубем, может поехать на войну и с кем-то сражаться, кого-то убивать. - Вы, Миша, на войну? - улыбаясь, переспрашивает она.
   Юноша взмахивает длинными, девичьими ресницами, большие голубые глаза его застенчиво щурятся, щеки заливает густой румянец.
   - Меня еще зимой мобилизовали в стрелковый полк. Но я, знаете, наверно, не смогу стрелять в живых людей, - жалко улыбаясь, поясняет он. - Я плохой солдат. Конечно, я должен. За царя и отечество...
   - За царя и отечество... - машинально повторяет Динка.
   * * *
   Бедный, бедный Почтовый Голубь... Он давно и безнадежно влюблен в Мышку. Когда Мышка появляется на почте, Голубь совсем теряется. Несмелый и стеснительный по природе, он не может даже ответить ей, есть ли письма, и только смотрит на нее большими, чистыми, как родник, васильковыми глазами.
   - Ничего, ничего... Я не спешу, - смущаясь так же, как он, поспешно говорит Мышка.
   - Я сейчас, сейчас... Письма должны быть, - бормочет несчастный Голубь. Я найду...
   Мышка терпеливо ждет. Если писем все-таки не оказывается, Миша Жиронкин приходит в полное отчаяние. Он хотел бы отдать ей всю пачку любых писем. Миша чувствует себя так, будто он виноват в том, что ей не написали...
   - Письма немного задержались, - смущенно говорит он. - Они еще в дороге. Но завтра обязательно придут, я уверен, что придут. Только не беспокойтесь, пожалуйста.
   - Ничего, ничего, - торопится успокоить его Мышка. - Признаться, я и не ждала сегодня.
   - Нет, как же! Вы приехали, а писем нет. Что же это такое! Как можно... Ведь это для вас напрасное беспокойство.
   Бедный Почтовый Голубь снова и снова перебрасывает все письма и в отчаянии разводит руками.
   - Да пустяки, - уверяет его Мышка. - Я и не ждала, я просто так приехала.
   Прощаясь, Жиронкин широко распахивает перед Мышкой обе половинки двери. Из-за доброты и сочувствия к юноше Мышка ласково улыбается ему, протягивает руку. Вспыхнув от счастья, он осторожно, как хрупкую вещь, держит на ладони ее пальчики, не смея пожать их.
   - Вы приедете завтра? - с замирающим сердцем спрашивает он.
   - Не знаю. Может быть, сестра... - говорит готовая провалиться сквозь землю Мышка.
   Дома она машет руками и смеется:
   - Ни за что больше не поеду! Мы стоим на этой почте, как два дурака, друг против друга и краснеем. Нет, ты только представь себе эту картину! Причем от смущения или еще какого-то идиотского чувства я веду себя так, что этот бедняжка вполне может предположить, что я влюблена в него!
   - Да нет, он смотрит на тебя как на божество! - хохоча до слез, уверяла сестру Динка.
   У Миши Жиронкина трудная жизнь. Отец его умер, когда мальчику было два года. Мать, громоздкая, провинциальная дама, страстная почитательница царской фамилии, вышла замуж за начальника почты, кругленького, безличного мужичонку с увядшим бабьим лицом. Оба они, и мать и отчим, держат Мишу в ежовых рукавицах. Когда мать, шурша накрахмаленными юбками, входит в комнату, сын низко склоняется над столом, не смея поднять на нее глаза.
   - Мишель! - медленно растягивая слова, говорит мать. - Я оставила тебе в кухне обед, можешь уйти на десять минут, я тебя заменю. - Она величественно усаживается за перегородкой и, опершись локтями на стол, разглядывает свои пухлые руки в кольцах. - Иди же, что ты стоишь?
   - А вы уже обедали, мамаша? - робко спрашивает сын. - И папаша тоже?
   - Конечно. Мы всегда в свое время обедаем. Ступай. И не забудь перекрестить лоб!
   - Как можно-с! - бормочет Миша, пятясь спиной к двери.
   - Обожди, - останавливая его движением руки, говорит мамаша. - Подай мне сюда стакан чаю!
   - Сию секунду!
   Миша мгновенно исчезает. Через минуту он приносит матери стакан чаю и тонкий ломтик лимона.
   - Пожалуйте-с.
   Мать благосклонно треплет его по щеке,
   - Ну иди! И не вздумай греметь посудой, папаша спят!
   ...Однажды, приехав не вовремя, Динка присела на скамейку в палисаднике. Почта была еще закрыта, но за стеклянными половинками дверей раздавался могучий контральто госпожи Жиронкипой:
   - Ты зарабатываешь себе только на кусок черного хлеба, тебя кормит отчим. Понятно тебе это или нет?
   Динка не слышала слабого возражения юноши, но вслед за ним раздалась звонкая пощечина и бушующий голос.
   - Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил, поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..
   Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась, она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке. Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к конторке:
   - Вам кланяется моя сестра.
   - Ваша сестра? Мне? - Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. Ваша сестра - ангел...
   - Вы очень любите ее? - с глубокой грустью и теплым участием спросила Динка.
   Он вздрогнул, испугался.
   - Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею...
   - Вы человек... У каждого человека есть право любить, - серьезно сказала Динка.
   - Я не человек, я слуга. - Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский портрет, громко добавил: - Я слуга царя и отечества.
   - Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову... - резко начала Динка.
   Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:
   - Тише, ради бога, тише... Если она услышит, мне конец!
   - Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, - шепотом сказала Динка. - Без них вы станете человеком!
   - Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.
   - Послушайте, Жиронкин! - строго сказала Динка. - Вы не маленький мальчик...
   - Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, - с отчаянием прошептал Жиронкин. - Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.
   - Значит, вы что-то зарабатываете?
   - Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, - с горечью сказал юноша.
   - Улица - это еще не самое страшное. Самое страшное - это ваша мамаша и отчим, - твердо сказала Динка.
   - Ради бога... - снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.
   - Черт с ними! - махнула рукой Динка. - Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой...
   - О нет, нет... Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук...
   Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.
   - Наберитесь храбрости, - твердила она, - и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в "Арсенале". Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! - горячо убеждала она.
   Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.
   - Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую семью...
   Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.
   - Я скоро уйду отсюда, - таинственно шепнул он. - Я нашел выход. Но пока это очень скрываю.
   Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор, она встретила Жиронкина около их дома.
   - Вы уже переезжаете? - спросил он. - Я видел вашего Ефима.
   В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.
   - И вы будете жить в казарме? Уйдете отсюда?
   - Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. - Он наклонился к ней и, прикрывая рукой губы, зашептал: - Я попросился на передовую. Я останусь навсегда военным, или меня убьют.
   Динка вздохнула:
   - Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.
   - Конечно, конечно... Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.
   Динка улыбнулась.
   - Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы же придете к нам попрощаться?
   - Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, - сказал осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый треугольничек. - А вот и письмо... Анжелике Александровне!
   - Кому? - не поняла Динка.
   - Вашей сестре, Анжелике Александровне!
   "Ах да. Это от Васи!" - чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо, радостно закивала головой.
   - Ну так приходите же, Миша! До свидания! - крикнула она уже в дверях.
   Глава одиннадцатая
   ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАН
   Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.
   "Поеду напрямки через экономию", - решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: "Не так пан, як его пидпанок!" Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив... Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.
   Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.
   - Эй, Федорка! Чего зажурилась?
   Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.
   - Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?
   Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.
   - Мать за косы оттягалы...
   - Что это с ней? С ума сошла! - хмурится Динка.