Осеева Валентина. Динка прощается с детством

   - Пришла, Горчица? - радостно встречает ее Пузырь и, оглянувшись, коротко бросает стоящим за его спиной товарищам: - Я говорил - она! Горчица! Собственной особой!
   Перед глазами изумленной Динки возникает длинный, освещенный висячей лампой подвал, посредине его стоит стол, около стены две кровати, застеленные серыми одеялами. Вокруг стола табуреты, в углу железная печка.
   - Ой, Лень! - в восторге шепчет Динка, оглядываясь по сторонам и прижимая к груди руки. - Да ведь это сказка!
   - Да. Ловко сделано, черт возьми! - не менее озадаченный, говорит Леня.
   Жук крепко задвигает за собой железную дверь, набрасывает тяжелый крюк и, обернувшись к своим гостям, смотрит на них с торжествующей улыбкой:
   - Что? Не ожидали?
   Рваное Ухо, Моська и Пузырь с радостными и смущенными лицами стоят около стола и выжидающе смотрят на Динку.
   - Здравствуйте! - говорит она взволнованно. - Вот вы где живете! А я боялась, думала, в колодце...
   - В колодце? Ха-ха! А где ж там жить?
   Но Динка не отвечает, она смотрит на Иоську. В первый раз она видит его так ясно при свете лампы и, пораженная сходством мальчика с портретом матери, вспоминает свою клятву. Да, это те же большие синие, тревожные глаза... тонкие и нежные черты лица, темные брови и длинные ресницы. Иоська весь в мать, только смущенная, словно извиняющаяся улыбка - отцовская. Вспомнились слова Якова: "Иоська - наш принец..."
   Прямая, статная фигурка девятилетнего ребенка, отросшие за лето светлые кудри и прямо надо лбом бритый кусочек...
   - Что это? - говорит Динка. - Кто это выстриг ему такую дорожку.
   Динка несмело подходит к Иоське. Ей так хочется обнять его, сказать ему ласковые слова, которые неудержимо рвутся из ее сердца, но она видит устремленные на нее со всех сторон мальчишеские выжидающие глаза, она знает здесь не привыкли к нежности, ее могут осмеять, особенно Жук... И, пользуясь выстриженной дорожкой над Иоськиным лбом, она гладит и перебирает его кудри, повторяя:
   - Кто это так выстриг? Зачем это?
   - Выстригли, и все! Ишь испугалась, чуть не плачет! - насмешливо бросает Жук, и все смеются.
   Иоська прикрывает ладонью свою лысинку и оглядывается на старших товарищей.
   - А это машинкой! Оброс он весь. Ну и решили мы остричь, а машинка-то щиплется, вот Иоська и не схотел! Ну, не схотел, ходи так, в городе к парикмахтеру сведем! - весело пояснил Ухо.
   - Я не схотел, - смущенно повторяет за ним Иоська.
   - Еще бы! Его против шерстки не погладишь! Одно слово, барчук! Такое и прозвище у него: Барчук либо Шмендрик! - добродушно усмехается Жук.
   - На особом положении находится! - лукаво поблескивая глазами, говорит Ухо.
   - Ну что ж, он здесь самый младший среди вас! - кивает головой Леня, тоже любуясь мальчиком.
   - Он как тот комар, - вмешивается Пузырь. - И сила в нем комариная. Чуть что - устал; значит, бери на плечи и неси! Ну, да мне его тяжесть как спичек коробок! Как пойдем гулять, так обратно несу! - с удовольствием рассказывает он, и Динка вдруг замечает прозрачную бледность Иоськи, синие круги под глазами.
   - Ему тут плохо, - говорит она, с беспокойством оглядывая подвал. - Здесь, верно, мало воздуха...
   - Дрынки все это! - сердито сплюнул Жук, употребив неизвестное Динке слово. - Полон лес воздуха! Тут и сосна, и ель, и цветы разные... Какой еще воздух ему нужен? Дыши, пожалуйста, полным носом!
   - Так это в лесу, а тут... - начала Динка, ио Жук перебил ее:
   - А тут вон целые веники из мяты вешаем да фортку на всю ночь открываем! Потушим свет и открываем! Как раз над Иоськиной кроватью. Только он, дурень, всякой лягушки боится!
   Жук подошел к стене, заинтересованный Леня встал рядом с ним.
   - А ну, Ухо, задуй лампу! - сказал Жук.
   Ухо прикрутил фитиль и дунул в стекло. Лампа потухла, и в то же время небольшой железный квадрат над Иоськиной кроватью бесшумно съехал в сторону. Свет месяца упал на кусты с цветными сережками, и в открытую форточку потянуло свежим запахом леса.
   - Она открывается? Как дверь, да? - с жадным интересом начала Динка, но Жук блеснул в темноте глазами.
   - Тсс... Молчи!
   И все мальчишки, стоявшие за Динкиной спиной, зашипели:
   - Тсс...
   А Иоська неожиданно пригнул к своему лицу Динкину голову и тихо зашептал ей в самое ухо:
   - Когда открываем, то молчим: в овраге могут быть люди...
   Когда форточку закрыли и снова зажгли лампу, Динка прыснула со смеха.
   - Ой чудаки! - хохотала она. - Да ведь вас тут четверо, вы небось ночью такого храпака задаете, что весь овраг дрожит!
   - Бывает! - зараженный смехом Динки прыснул Пузырь.
   Жук грозно нахмурился, он не любил "зряшнего" смеха.
   - Что "бывает"? Что ты брешешь, собака? Когда это бывало? Погавкай мне еще тут! - Он с силой дернул за плечо Пузыря, хищно скаля зубы.
   Динка со страхом ожидала драки, но Пузырь только стряхнул со своего плеча руку Цыгана и, притихнув, отошел в сторону; мальчишки тоже стояли молча.
   - У нас дежурный на это есть, - успокоившись, пояснил Жук. - Он и следит за тишиной, пока фортка открыта. А заснет на посту, так я ему скулу разобью. И это каждый с них знает! - строго закончил Жук.
   - Ну ладно, ладно... - махнула на него рукой Динка, досадливо морщась. Хватит тебе про скулу какую-то, нечего пугать народ! Давай лучше показывай, что еще тут есть интересного!.. У тебя дверь тоже боком едет? - живо спросила она, подбегая к закрытой двери.
   Мальчишки снова фыркнули.
   - Боком едет... Вот дура ты! - засмеялся и Жук.
   Но Леня строго сказал:
   - Кончай, Жук! Дураков тут нет, а уж если вашу Горчицу назвать дурой, так надо самому дураком быть! И больше чтоб этого не было, держи крепче свой язык. Понял?
   - Ладно, - вдруг усмехнулся Жук, - я не со зла, привычка такая!
   Леня подошел к двери, потрогал железный засов. Дверь тоже была из толстого железа, но узкая и вровень с его ростом.
   - Она что же, на роликах двигается? - деловито спросил он, присаживаясь на корточки.
   Жук присел рядом с ним и стал объяснять:
   - Какие тут ролики! Просто внизу рельса, и смазка действует; мы смазываем, да она и разработалась теперь. А первый раз как приехали, так она проржавела за зиму, никак было не открыть, пока Иоська не нашел чайник с маслом; теперь он завсегда снаружи стоит. Вот как уедем на зиму, в потайное место спрячем, а чужому нипочем не открыть! - с удовольствием рассказывал Жук.
   - Здорово сделано! Кто же это так ловко сработал? Ты, что ли? - с удивлением спросил Леня.
   - Это так было, - живо сказал Иоська. - Еще раньше моего деда... А главная дверь не тут, только Цыган завалил ее кирпичами.
   - Ну да! Его отец, может, и не знал об этой двери, она тут вроде запасной. А я по засову догадался. А вот это, верно, была дверь, тоже железная и пошире. Тут ведь корчму один хозяин держал, так, видно, бочки сюда вкатывали.
   Рассказывая, Жук подводил к стене, выходящей в овраг, показывал какие-то железные крюки и, видя захваченные любопытством лица Динки и Лени, довольно усмехался.
   - Тут ни один дьявол не найдет, а найдет, так не войдет! Старый Михайло, Иоськин дед, все секреты знал. Он и спал тут, свое добро сторожил! неожиданно проговорился он и, заметив встревоженные лица мальчишек, усмехнулся: - Я знаю, кому говорю! Не бойтесь, они нас не продадут!
   - Это ясно, - спокойно сказал Леня. - Динку вы уже знаете, а за меня она ручается. Ты ручаешься за меня? - с улыбкой обернулся он к Динке. Но она в смятенье стояла посреди комнаты, сжимая на груди руки.
   - Почему же, почему же Яков не убежал, не спрятался здесь? - с волнением повторяла она, глядя на потолок.
   - А оттуда нет хода, - ответил ей Жук.
   - И папа не знал, что его будут убивать. Он думал, что все люди очень хорошие, - сбивчиво объяснил Иоська. - И потом, он не любил ходить сюда. Мы только один раз были с ним тут. Была большая гроза, я боялся, и папа принес меня сюда. И мы спали на дедушкиной кровати... А потом, когда папу уже убили, но он был еще живой, так он мне сказал, что здесь... - Иоська встретил угрожающий взгляд Жука и, потупившись, замолчал.
   Жук потрепал его по голове.
   - Эх ты, Барчук! Не знал я его отца, но только верно говорят, что яблоко от яблони недалеко падает! Вы не смотрите, что он маленький, у него свой прынцып! Он на нем и держится, как на якоре! Что, не верно я говорю? - спросил Жук, поднимая Иоську за подбородок и заглядывая ему в глаза.
   Иоська упрямо мотнул головой, но улыбнулся. Ухо и Пузырь, подмигивая друг другу, засмеялись.
   - Ты не смотри. Горчица, что он маленький, он со своим карахтером! весело подтвердил Ухо.
   - Вот дело какое у нас с ним вышло, - с удовольствием и даже с гордостью сказал Жук, машинально поглаживая Иоськины кудри. - Принес я ему одного раза паровоз. Ну, игрушку! Короче говоря, скрал на базаре. А игрушек мы ему не покупаем, этого у нас в заводе нет. Какие тут игрушки! Не тая жизня! А тут, думаю, порадую Шмендрика, и принес! Он туда-сюда с энтим паровозом, и так его, и сяк, гудел, гудел, а тогда и спрашивает: "А где ты. Цыган, купил его?" А у самого морда аж блестит от радости! Ну, а где мне купить? Я и говорю: так и так, я его на базаре скрал! Мать родная! Что тут получилось! - Жук хлопнул себя по щеке и расхохотался.
   Пузырь и Ухо, жадно слушавшие его рассказ, глядели на Иоську жалостливо и весело.
   - Тут он и показал нам свой прынцып! Ой, что делал!.. Схватил той паровоз и к Цыгану: "Отнеси, отнеси! Не хочу чужого! Не хочу краденого!" А сам весь белый и ревет как белуга, - подхватывая его рассказ, оживился Ухо.
   - Ну, ясно, озлился я, схватил ремень... - хмурясь, сказал Жук.
   - А я отнял... За что бить, если ему отец так велел? - жалобно сказал Пузырь, бросив на Жука укоризненный взгляд.
   - Мне отец так велел, - твердо повторил за ним Иоська.
   Динка бросилась к нему, обняла острые худенькие плечи.
   - Твой отец был замечательный человек, слушайся его всегда, Иоська!
   - Ну, размякла... - презрительно сказал Жук и, усевшись на кровать, засунул руки в карманы и, вытянув длинные ноги в рваных парусиновых туфлях, толкнул носком табуретку. - Садись, гость! Я еще кое-что расскажу! Хоть плачьте, хоть смейтесь, а скрывать я от вас ничего не буду! Доверье у меня к вам есть. Ошибусь - ну, тогда уж не жалуйтесь! Садись, что ли, Горчица, хватит мазать любимчика, он и так балованный, не гляди, что сирота. Ну как, дружки, говорить, что ли, все начистоту? - обратился он к Пузырю и Уху.
   - Говори, чего уж тут. Они, вишь, не побоялись до нас идти - значит, и нам их бояться нечего! - сказал Пузырь.
   - А я за Горчицу головой отвечаю! Она меня еще вон когда спасала... Ото всех людей защищала. Она... - захлебываясь, начал Ухо, но Жук сердито прикрикнул:
   - Ну хватит! Опять про сало вспоминать будешь? Наслушались мы уже за это сало сто раз! Дай и другому свое слово сказать!
   Глава сорок третья
   СТРАШНАЯ ЖИЗНЬ
   Все замолчали. Динка и Леня приготовились слушать, мальчишки присели около Цыгана на корточки, Иоська, склонив на руку голову и улыбаясь мягкой отцовской улыбкой, тоже приготовился слушать. По взглядам, которые бросали на него старшие и даже Цыган, Иоська понял, что рассказ будет касаться его; он и смущался и гордился этим перед Динкой, котирую помнил еще при жизни отца и по-детски благодарно любил за клятву, данную его матери. Леню Иоська считал чужим и не обращал на него никакого внимания.
   Когда все уселись, Жук обвел взглядом внимательные лица и засмеялся.
   - Не привык я митинговать перед людьми, ну уж раз обещал, так расскажу все, как есть! Вот, к примеру, лежит на столе сахар и хлеб, вот и колбасы кусок, Барчук не доел. А на что это куплено? Думаете, мы воры... Нет, все это куплено на честные деньги!
   - А кто же из вас работает? - прямо и смело спросил Леня.
   Жук спокойно выдержал его открытый взгляд.
   - Вопрос правильный. Не крадем, - значит, зарабатываем. Но и зарабатываем мы мало, а живем все равно честно. Работник у нас один - Пузырь. Он грузит баржи, возит барынькам с Подола дрова на гору, на вокзалах таскает пассажирам чемоданы, надрывает кишки, можно сказать, и всякую копейку отдает на товарищеский харч. А теперь и Пузырь не работает, потому как Иоське не с кем гулять, а одного мы не пускаем: Матюшкиных боимся. Ну, значит, сколько Пузырь привез денег, то все мы проели. Ну, да это дело неважнецкое, потому как мы скоро Иоську в город отправим, похудел он тут. А в городе мать Конрада, хорошая старуха, она Иоську любит, она и покормит и приглядит за ним, а Пузырь снова пойдет спину ломать. На зиму и мы с Ухом куда-нибудь пристроимся на работу, а пока грибы, ягоды продаем, корзинки плетем. Мы бы и сейчас с Пузырем да с Иоськой поехали, да у нас еще тут одно дельце есть. Ну, да не об этом речь. Я хочу рассказать, как мы честными стали, по какому такому случаю и по какому прынцыпу...
   Жук бросил взгляд на вспыхнувшего Иоську и улыбнулся.
   - Вон скраснел, чувствует, что про него будет речь. Да... Было это дело прошлой зимой. Подобрал я этого Шмендрика на базаре. Раньше там бабка его торговала; товар у ней был мелкий, ничтожный, весь на одном мешке помещался. Так, всякая дрянь: гвозди, нитки, подсвечники старые... Бывало, торгует, и Иоська тут же сидит; посинеет весь, пальцы во рту греет. Видел я его не раз. Ну вот, после рождества померла эта бабка. Вышел Иоська с ее товаром один. Ну, а ребята, известно как, растащили у него все. Бегал он, бегал по базару, замерз как цуцик, дрожит, плачет. Ну, взял я его. Думаю, пусть отогреется, у нас тоже к таким жалость бывает...
   Жук вытащил мятую папироску, прикурил от лампы, жадно затянулся и, потушив ее об свою подошву, продолжал:
   - Ну, взял, привел к одному старику старьевщику. Старик этот знакомый нам был, и квартировал он в подвале: так. комнатенка немудрящая, склизлые ступеньки вниз... Привел я к нему Иоську, дал денег: подержи, мол, пока. А на другой день захожу - разболелся мой пацан, весь от жара полыхает, кричит, отца зовет. Ну, известно, старьевщик сам, как собака в конуре, живет, а тут я еще ему мальчонку подкинул. То да се, начинает он ворчать. Ну, уговорил я его, собрал у ребят кой-какие деньги, а сам в воровство ударился. Один раз мы с Пузырем да с Ухом удачно поработали, все больше по карманам, конечно. Дал я опять старику денег, купил Иоське молока, стал его поить, а он и узнал меня, уцепился мне за шею: "Не бросай меня, Цыган, не бросай..." - а голос тонкий, вроде как у котенка, и все косточки насквозь светятся. А старик свое ворчит: "Занеси его куда-нибудь, не нужон он мне тут. Помрет, куда я с мертвым телом денусь?" Ну что ты будешь делать? И сам я голодный хожу. Позвал я тут вот их. Пузыря да Ухо. Отобрал из колоды две карты - одну червонную, одну пиковую - и говорю:
   "Кому, говорю, карта пик попадет, тому и нести пацана на улицу да положить его коло больницы - может, подберут". Вижу, отвернулись мои дружки. "Неси, говорят, его сам... Ты взял, ты и неси".
   "Нет, говорю, я не понесу: мне спасать, а потом бросать не приходится..."
   "Ну и мне не приходится, - говорит Ухо. - Я сам был такой, а чужая девчонка и та себя не пожалела, прикрыла меня от моих мучителей, а я теперь пацана своими руками на мороз вытащу?! Ни в жизнь я этого не сделаю!"
   "Ну, говорю, неси ты. Пузырь!" - "Нет, - говорит Пузырь, - Повели ты мне с голыми руками противу ста человек пойти, и я пойду, а против совести своей я не пойду, хоть и маленькая она у меня, воровская..."
   Ну, замолчал я... А тут Иоська с постели голос подал, попить просит. Три дня ничего в рот не брал, а тут просит... А старик наш только что взошел: промерз, видно, и жратвы у него тоже нет. Налил он себе в жестяную кружку кипятку, вынул кусочек сахару, сидит, руки греет об кружку, чай пьет...
   Подошел я к нему, взял у него эту кружку и кусок сахару, отнес Иоське... Ничего не сказал старик, только заплакал. Сидит плачет, сгорбился весь. Известно, какие у него добытки! Лазит, лазит целый день по помойкам, кости да тряпки собирает - что за это дают? А тут раздобыл где-то кусок сахару и тот отняли...
   Старик плачет, а Иоська смотрит на нас и одно просит: "Не бросайте меня, не бросайте..." А назавтра как раз воскресенья было, большой базар. Ухо и говорит: "Давайте, братцы, пощупаем мужичков взавтра. Может, повезет нам, добудем что по карманам или на возах, тогда еще подержим мальца. А потом и его красть обучим или же около церкви заставим милостыню просить: он нежненький из себя, как ангелочек, ему всякая барынька подаст..." Ну, так и порешили... Успокоили старика. пообещали, что завтра мы ему за все его доброе заплатим. Переночевали все вместе, а наутро встали и пошли...
   - Эх, знали б мы, на что шли... - с протяжным вздохом сказал Пузырь.
   Жук поглядел на товарищей с грустной усмешкой.
   - Что ж, знали не знали, а все равно пошли бы, потому иного выхода нам не было. Видно, такая нам была судьба, - серьезно заметил Ухо.
   Динка, сложив под подбородком руки, не мигая смотрела на всех троих, за спиной ее прерывисто дышал Иоська, Леня сидел не шевелясь, и только сдвинутые брови и крепко сжатые губы выдавали его волнение.
   Жук снова затянулся папироской и, погасив ее, облизал запекшиеся губы.
   - Ну, вот пошли мы... Мужиков на базар съехалось много. Ходили мы, ходили между возами, приглядывались. А мороз до костей пробирает, и на всех нас одна рвань, из башмаков пальцы вылезают. Вижу я, мерзнем без толку. Ну, разделились по одному. И только я наметил себе старого дурня на возу, как слышу крик. Повскакали тут все, гонятся за кем-то всем скопом. Ну, понял я: либо Ухо попался, либо Пузырь... Бросился на выручку, замешался в толпу, а тут и за меня мужики ухватились. "Бей их! - кричат. - Бей!.."
   Жук замолчал, товарищи его тоже молчали, переживая страшные и горькие воспоминания.
   - Я не виноват! Я не знал! - вдруг крикнул Иоська и, бросившись к Цыгану, крепко сжал его шею. - Я ничего не знал! Я был больной!..
   Леня посмотрел на Динку: она не плакала, но лицо ее словно окаменело и в глазах застыло выражение глубокой безысходной скорби. Леня взял ее руку, но она даже не почувствовала его пожатия и не отвела взгляда от Жука.
   - Ну, что долго рассказывать... Били нас все и чем попало. И только благодаря Пузырю вырвались мы. Бежали проходными дворами, падали и кровищу свою снегом заметали, чтоб, значит, следов не оставлять.
   В одном месте упал я, ну, Пузырь да Ухо поволокли меня. А перед самым подвалом старьевщика и Пузырь упал без памяти. Одним словом, увидел нас старик, и даже у него сердце екнуло. Поставил чайник на печурку, давай нас обмывать...
   Жук остановился, прижал к себе всхлипывающего Иоську:
   - Ну ладно, не реви, не реви! Ведь теперь это дело уже прошлое. Ну, слышь, Шмендрик, кому говорю? Хватит хлюпать носом. Гляди, сейчас я до конца доведу, и мой рассказ веселей пойдет.
   - Да теперь-то что уж плакать. А и тогда мы не плакали... - покачал головой Пузырь и, указывая глазами на Иоську, тихо шепнул: - Мы при ем никогда не вспоминаем, при ем нельзя, он сейчас в слезы ударяется.
   - Любит Цыгана... - кивнув головой, сказал Рваное Ухо, и раскосые глаза его засветились, как зеленые светлячки.
   - Он и нас любит, жалеет. А Цыган помирал тогда... Хуже всех ему досталось, - сказал Пузырь.
   - Ну, там не разобрать, кому хуже... Всем хорошо попало, - усмехнулся Цыган. - Только у нас, босяков, есть свой закон. Это уж как железо: не продавать и выручать. Так что наутро уж вся наша босячня собрала денег, кто сколько мог, притащили к нам костоправа, одного тут пьяницу. Ну, он нам кому руку, кому ногу вправил, кому голову перевязал, велел какую-то траву к болячкам прикладывать, а старику пригрозил, чтобы дворнику не донес. Ну, конечно, кормить нас не надо, мы лежим вповалку. А Иоська в ту пору уж вставать начал, только слабый еще был, как цыпленок. - Жук вдруг засмеялся.
   Пузырь и Ухо, словно вспомнив что-то очень смешное, весело расхохотались.
   - Страх один! Как сейчас вижу, бегает наш Иоська от одного к другому, как тая сестра милосердия. Одному попить, другому еще чего, а у самого ножки тоненькие, бежит-бежит Да и упадет, встанет на карачки и опять к нам, захлебываясь от смеха, сказал Пузырь.
   - Ну, это ладно! Слушайте, что дальше-то было... - сказал Жук, и лицо его разгладилось, в глазах появились лукавые огоньки. - Слушай, Иоська... Сейчас самое антересное пойдет. Ну, помирал я, помирал, однако не помер, а затребовал однажды хлеба. Ну, хлеба-то кто ж нам наготовил... заварил старик мучную кашицу, сел я хлебать, а Иоська тогда на андела был похож. Вот как рисуют в церкви херувима бесплотного, так и он... Волосы его отросли хуже, чем сейчас, болтаются по плечам, сам весь как стекло светится. И присел он коло меня и на ухо мне: вели, мол. Цыган, старику выйти, я тебе одну тайну скажу. Ну, махнул я рукой: какие, говорю, у тебя тайны, коли жрать нам нечего. Надо вставать да опять идти по карманам шарить... Как сказал я это, он затрясся весь, побелел. "Нет, нет, говорит, не пойдете вы больше, только вели старику выйти". Ну, а как я велю старику выйти? Когда б деньги были, послал бы хоть за хлебом, а денег нет ни гроша. "Валяй, говорю, при нем, все равно твоя тайна и гроша ломаного не стоит". А он нет, головой мотает. "Не велел мне, говорит, отец никому говорить, я только тебе скажу". Ну, отогнал я его, лег спать, а утром, только старик за дверь, Иоська опять ко мне. "Поедем, говорит, в мою хату, там есть мука и сало, там и деньги лежат дедовы, он мне на ученье оставил, чтобы я ученый был..." Какой дед, какой отец? Потрогал я ему голову, ну, думаю, опять у него собачий бред. "Да твоего ж, говорю, отца бандиты убили. Значит, и деньги у него взяли. Что ты, больной на голову, что ли?" А он опять: "Есть, есть деньги, поедем со мной, Цыган, я найду, я знаю, где искать". И плачет, божится. Ну, подозвал я Ухо и Пузыря. "Вот, говорю, либо я сумасшедший, либо Иоська. Послушайте-ка вы, что он бормочет". Ну, день слушали, два слушали, а там уж стала нас заедать Иоськина тайна. Ну, думаем, что коль правда, деньги у него есть? Да, может, говорим, их давно люди взяли, ведь хата твоя в лесу стоит брошенная. А он свое: "Не найдет никто этих денег, они крепко спрятаны". Ну что ты будешь делать! Уж мы ему и грозили, и добром его уговаривали - нет, не помогает. И ехать тоже сил у нас нет, синие ходим, избитые, и босячня наша уж ослабла нас поддерживать, сами-то по краю каждый день ходят...
   - Ах, Леня, Леня! - вырвалось вдруг у Динки. - Если б сказал ты мне тогда правду, что убили Якова, я бы их всех нашла!
   - Да откуда же я знал... - начал было оправдываться Леня, но Жук перебил его:
   - Стойте, слушайте дальше, что было. Вот не утерпели мы все-таки, выбрались все, рано-рано поехали, с первым поездом. Матюшкиным боялись след указать и всё Иоську от глаз прятали. А сами слабые, Пузырь еще одним глазом глядеть не приспособился....
   - Как? Это тогда ему выбили глаз? - с ужасом спросила Динка.
   - Тогда и выбили, - ответил Жук. - Ну. да дело не в этом: когда б ни выбили, а непривычно ему с одним глазом. А у Уха обе руки были сломаны, только-только приживать стали. А у меня ребро и голова... Идем лесом, еле тащимся. Пузырь Иоську на плечах несет. А весна кругом! Почти что снег сошел, цветочки из-под снега синенькие торчат. Шли, шли... Ну, остановимся и опять к Иоське приступаем: ты скажи, если соврал, мы бить не будем, сами битые, но мы хоть зря дорогу эту ломить не будем. А он опять свое: "Идем, идем, уже скоро!"
   - Сам-то на плечах у меня сидит, так ему и скоро! - захохотал Пузырь.
   - Ну, дотащились мы до развилки. Увидел Иоська свою хату, да портрет матери, да еще то место, где отца убили, и зашелся. Кричал, кричал... Мы и так и сяк, а он: "Папа! Папа!.." Ну, что делать? Сели мы тут на крыльце посреди битого кирпича - хоть плачь, хоть падай. И мальца жалко, и себя жалко. Вот, думаю, зачем он нас сюда привел, отца с матерью помянуть хотел. Но и ребята так поняли. Бери, говорят, его, Цыган, и пойдем назад, а то, как стемнеет, и дороги не найдем. Взял я Иоську за руку. "Пойдем, говорю, на поезд... Попрощался с отцом, матерью, и пойдем! Мы тебя бить не будем, мы не звери, только кончай свою музыку, и пойдем!" А он глянул на меня да и спрашивает: "А деньги как же? Пойдем, говорит, я покажу где..." Ну, переглянулись мы - и за ним. Снесли его на плечах в овраг, а в овраге еще снегу по пояс. Глядим, ведет он нас к этой стене, а дверь-то известкой замазана, не отличишь ее от стены, но, глядим, он вытащил из-под стрехи здоровый ключ, тяжелый такой, как гиря. Ну, обнадежились мы, давай шарить по стене, куда этот ключ сунуть. Глядим сбоку замок. Вставили ключ, а замок-то заржавел, и сил у нас нет повернуть его. Ну, опять же сбегал Пузырь с Иоськой наверх, нашли где-то старый чайник с маслом, влили это масло в замок и опять давай ворочать. До самого вечера крутились мы с ним, когда вдруг щелкнул он, а дверь-то не открывается. Ну, Иоська вроде вот Динки: "Она, говорит, боком едет, тащите ее боком. И маслом полить надо, отец маслом поливал". А куда маслом, уж мы и руки отморозили снег отгребали, - но все-таки удалось нам сдвинуть эту дверь с места: не всю, а так, чтоб пролезть хоть можно. Зашли в этот самый подвал, а Иоська дрожит весь. Темно как в могиле. Зажег я спичку. Гляжу, стол и лампа на столе с керосином. Зажгли мы лампу, задвинули дверь, заложили засовом и огляделись. А Иоська на печку показывает: коло печки дрова, а топить ее нельзя, потому как труба на полу валяется. Но тут рядом керосинка стоит и бутыль с керосином в углу. Одним словом, вот, как видите, так все и было. - сказал Жук, обводя рукой подвал. - Только еще в углу вот этот куль с мукой стоял да гречка и сало в макитре...
   - Это моему отцу за сапоги дали... Он на всю деревню сапоги шил, - с гордостью сказал Иоська.
   Глава сорок четвертая
   ТАЙНА СТАРОЙ КОРЧМЫ
   Динка только сейчас заметила в углу шкафчик, икону с лампадкой и под самым потолком длинные полки с книгами.
   - Ну, дальше, значит. Нашли мы в шкафчике сахар и чай в банке, свечи и гречневую крупу тоже в банке вроде из-под леденцов, нашли соль... И про деньги забыли. Давай кашу варить! Снова полезли в дверь - теперь она уже легче пошла от масла, - набрали снегу в ведро и давай куховарить, потому как голодному еда дороже всего. А керосинка горит исправно, не дымит, не коптит. Сидим на кровати, греемся. И одеяла тут, и подушки, только отсырело все за зиму, видно.