Каждому хотелось хоть что-то сделать для несчастного Голубя, умоляющего о последнем слове, о последнем прощании.
Марина заезжала даже к матери Миши Жиронкина, но, узнав, что та ни разу не получала от сына ни одного письма, не стала ей ничего рассказывать, тем более что мать холодно сказала:
- Не пишет он нам! Что поделаешь, неблагодарный сын! Уж кажется, ни в чем ему отчим не отказывал, и такую мать, как я, поискать надо!..
- Да, надо поискать... - согласилась Марина.
* * *
На другой день, после отъезда солдата и железнодорожника, на хутор пришел Жук. Марина разговаривала с ним, как со взрослым, она серьезно и тепло благодарила его, и Жук, потеряв весь свой форс беспризорного мальчишки, держался со скромным достоинством и во всяком деле предлагал свои услуги. Уходя, он вызвал Динку в ореховую аллею. Они говорили шепотом, долго и горячо.
- Этого нельзя делать, ты подведешь Ефима! Они отомстят Ефиму, - убеждала товарища Динка.
- А чего же мы сидели здесь все лето? - гневно щуря глаза, твердил Жук и бил себя кулаком в грудь. - У меня душа горит! Понимаешь ты это?
- Я понимаю, у меня она тоже горит! Но только не это, мы уже не дети. Жук!
- Все равно, я должен отомстить и отомщу! - грозился Жук.
- Хорошо. Но знай, это против моей воли! Я не разрешаю тебе этого, и ты знаешь почему, - изо всех сил возражала Динка.
- Боишься? За Ефима боишься? А Иоськиного отца забыла? А студента, зарубленного в лесу?
- Я ничего не забыла и не забуду, Жук! - Динка положила руку на плечо товарища и, наклонившись, тихо прошептала: - Сделаем другое...
Жук оживился, два раза даже тихонько фыркнул в кулак и, слушая Динку, согласно кивал головой. Разговор их шел отрывистым шепотом, недоговоренными фразами.
- Иоську беречь как зеницу ока... Пузырь пусть не отходит от него... Револьверы возьми, проверь, не заржавели ли... Приму привяжу у околицы...
- Револьверы в порядке... Солдат нам все оружие перечистил... - Жук приблизил к Динке свое лицо с жарко горевшими глазами. - Когда?..
- Завтра... в полночь, - чуть слышно ответила Динка, и они расстались.
Глава пятьдесят шестая
РОВНО В ПОЛНОЧЬ
В ночном небе, как ветки гигантского дерева, шевелятся разорванные тучи, меж ними падающими искрами вспыхивают редкие звезды. Земля затихла, спит натруженное за день село.
В вишневых поредевших садах притаились белые хаты, за хатами желтеет коротко остриженное, убранное поле, за полем черной громадой встает лес. На просохшей за день проселочной дороге неровные, крепко выбитые колеи кружат по селу мимо покосившихся перелазов, мимо покрытых почерневшей соломой бедняцких хат, мимо тесовых ворот с железными засовами и высоких крылечек богатеев. У самой околицы на краю хозяйского поля с убранной пшеницей высится железная крыша над крепко сбитой семистенной хатой братьев Матюшкиных. Обнесенная крашеным зеленым забором с острыми кольями, она словно напоказ выставила на улицу три окна, задернутые белыми занавесками. В просторном дворе засыпанные зерном амбары, доверху забитые свежим сеном сараи и конюшни. Богатое хозяйство у Матюшкиных; в коровнике сонно жуют коровы. Заперев на засов широкие ворота, сами хозяева, Семен и Федор, каждый вечер обходят свой двор; сторожит его батрак Прошка, укладываясь на рваном армяке в хозяйском коровнике. По другой стороне улицы, напротив Матюшкиных, растет дом нового богатея - прежнего приказчика пана, Павлухи. Сквозь черноту ночи, словно девушка, в первый раз вышедшая на свидание, стыдливо выглядывает луна и, прячась за тучами, снова погружает во мрак спящее село...
Прошумит ночной ветерок, гавкнет спросонья привязанная собака, и снова тихо. В окнах хаты Матюшкиных, сквозь тканые занавеси, колеблется тонкий огонек зажженной в углу лампадки. Из старинной серебряной иконы, обложенной голубыми и белыми камушками, выглядывает строгий лик святителя. Желтый огонек, плавающий в масле, бросает отсвет на крашеные лавки, покрытый домашней скатертью стол, развешанные по бокам иконы, вышитые рушники с кружевами на концах. На хозяйской постели, под шелковым лоскутным одеялом, выставив рыжую бороду и открыв рот, сладко храпит Семен Матюшкин. Рядом в каморе, опасаясь мух, так же смачно всхрапывает во сне его брат Федор. На полу в коридоре, подостлав рядно и уткнувшись лицом в подушку, спит взятая из милости сирота, шестнадцатилетняя батрачка Матюшкиных, красавица Лушка. Съежившись на своей подстилке и тоненько всхлипывая, в который раз видит она во сне схороненную на деревенском погосте свою мамоньку. А в соседнем - покое, не чета ей, нежится на перинах взятая с богатым приданым жена Федора Марья; много добра отвалил за нее Матюшкиным бывший приказчик пана. А на чьих слезах нажито ее приданое, об этом Марья и не думает; спокойно дышит она, примешивая свой тонкий присвист к могучему храпу братьев...
В тишине покоя мирно отстукивают ночные часы-ходики. Бьет полночь... Замерло село... Только где-то на дороге, как неотвратимая беда, медленно движутся к околице, то прижимаясь к земле, то пропадая за кустами, черные тени... Из-под низко опущенных капюшонов не видно человеческих лиц; неслышно ступая и распыляясь в темноте, словно плывут по воздуху пять черных призраков... Около дома Матюшкиных они на одно мгновенье сбиваются в кучу и, пригнувшись к земле, разбегаются в разные стороны...
Луна прячется за тучи. Но что это? В черноте ночи под окном Федора Матюшкина неслышно вырастает белый саван покойника, тонкий костлявый палец стучит по стеклу... Три стука... еще... Сонно поднимается с постели хозяин и, отодвинув занавеску, приникает к окну... Белое известковое лицо, провалившиеся, обведенные черным глазницы глядят на него из савана покойника. Страшный глухой голос вещает из мрака могилы:
- Убийца... Убийца... Пробил твой час!
Скалится голый череп на оцепеневшего от ужаса Федора, и тихий, жалобный стон скрипки доносится до его ушей... Вот он растет, он душит и настигает нечистую совесть. Истошный вопль вырывается из груди Федора... И в тот же миг все смолкает... Всполошенные воплем, вскакивают домочадцы.
- Там... Яшка... Яшка... - разрывая на груди рубаху и падая на колени, вопит Федор.
С ужасом приникают к окошку его жена и брат Семен.
По дороге медленно удаляется и словно проваливается во тьме белый саван, жалобно стонет и обрывается под смычком знакомый напев. И только черные тени, словно выпущенные на волю дикие зверьки, бешено мчатся напрямки через поле...
Впереди их. раздувая ноздри, стелется галопом разгоряченный скакун... Пригнувшись к его гриве, седок крепко держит маленькую, согнувшуюся фигурку с прижатой к груди скрипкой...
Все глуше доносятся из села истошные вопли. Словно спохватившись, вслед беглецам гремят запоздалые выстрелы... В окнах всполошенного села зажигаются огоньки. Мертвенно-бледная луна освещает пустую глинистую дорогу...
На опушке леса седок останавливает лошадь, бережно передает подоспевшим беглецам своего спутника и скачет дальше... Около хутора тоненькая, быстрая фигурка прыгает на землю и скрывается в саду... Долго плещется она около родника, стирая с лица расплывающиеся краски. Потом осторожно влезает в окно и бросается на узкую, девичью кровать. Тихо-тихо в доме, но неспокойное сердце бешено колотится... К рассвету на небе редеют тучи, освобожденная луна тускло освещает рассыпавшиеся на подушке косы...
Глава пятьдесят седьмая
ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО!
Динка просыпается поздно. В саду слышится голос Марины, она о чем-то разговаривает с Мышкой. Динка бросает на кровать первую попавшуюся раскрытую книгу и, схватив полотенце, мчится к пруду... Там она долго трет мылом лицо, смотрится в круглое зеркальце и, ежась от холодной воды, возвращается с веткой калины.
- Ты вчера долго читала, Дина? - спрашивает ее Марина.
- Да, мамочка, - потягиваясь, говорит Динка; щеки ее лоснятся, точно смазанные маслом, глаза блестят. Она жадно пьет молоко, посыпает сахаром хлеб. Но сердце ее неспокойно.
...Они пройдут прямо через лес на Пущу-Водицу... В лесу их никто не мог догнать... В Пуще-Водице наймут лошадь, так было договорено... Но что, если они не успели уйти и остались ночевать в корчме? И что, если, придя в себя, Матюшкины соберут людей и бросятся к хате Якова... Но хаты ведь уже нет. Жук говорил, что они завалили крышу; так посоветовал солдат, чтоб никто не поселился в хате. Мало ли бродит теперь на дорогах бездомных людей...
Солдат велел подпилить столбы и обрушить крышу. Он сказал, что потолок над подвалом железный и что сверху он утрамбован землей...
Но что-то делается сейчас в селе? И что, если Жук не увел ребят...
Динка осторожно выбирается из-за стола, тихим свистом подзывает Приму.
- Я немножко покатаюсь, мамочка! - говорит она, не глядя на Мышку.
Мышка тоже не смотрит на сестру, она удивляется ее легкомыслию и равнодушию.
"Неужели, зная, как мне тяжело здесь, Динка может спокойно кататься?" горько думает Мышка.
Но Динка не катается. Она стрелой несется в лес, туда, к хате Якова... Тревога ее растет. Воображение рисует страшную картину окруженной в лесу хаты, разъяренных Матюшкиных с топорами, вилами...
Спешившись на опушке, Динка тщательно осматривает дорогу, ищет следы помятой травы; чуткое ухо ее ловит каждый звук... Но нельзя тратить время... Может быть, Матюшкины ехали на лошадях? Но дорога поросла травой, и трава не примята...
- Вперед, Прима, вперед!..
Лесная тишь успокаивает, но тревога не унимается, хотя уже ясно, что здесь не было людей... Но они могут еще прийти... Ушел или не ушел Жук? Ах, если б они были уже в городе или хотя бы на Пуще-Водице... Если ушли, то, конечно, уже в городе...
- Вперед, Прима, вперед!..
Вот наконец и развилка. Здесь особенно видна наступающая осень: на деревьях пожелтели листья, покраснели ягоды рябины.
Но где же хата Якова? Словно большой бурый гриб, прикрыла ее ржавая крыша; здесь уже не видно ни крылечка, ни выбитых стекол окон, только кое-где валяются сломанные рамы... Нет хаты...
Динка медленно спускается в овраг. Здесь где-то должна быть дверь, но ее тоже придавили дырявые листы железа. На дне оврага журчит ручей, в нем кружатся опавшие листья.
- Ку-ку! Ку-ку! - кричит Динка и, склонив набок голову, прислушивается.
Но лес молчит. И никто не откликается на ее голос.
"Ушли..." - думает Динка, но на сердце у нее делается одиноко и пусто. Она подходит к срубу старого колодца. На стенках его плотно сдвинуты доски, внизу блестит темная вода.
Чуткий слух Динки улавливает за срубом какое-то движение. Она раздвигает ветки и видит большого ежа. Пофыркивая, он ест из жестяной тарелки прокисшее молоко. Еж поворачивает свой черный нос, подбеленный молоком, и доверчиво смотрит на Динку черными бусинками глаз.
"Это еж. Может быть, Иоська кормил его..." - думает Динка, и сердце ее растапливается от нежности.
- Ку-ку! Ку-ку! - тихо зовет она в последний раз и, держа за повод Приму, выходит на дорогу.
"Теперь можно ехать в город! Здесь уже никого нет".
* * *
- Мы едем! Едем! - кричит она матери, подъезжая к крыльцу.
Но ни Марина, ни Мышка не откликаются на ее слова, они слушают Марьяну.
- Ой, матынько моя! Чего только творится на билом свите! Га? Люды кажут, Матюшкины як с ума сошли! - всплескивая руками, взволнованно рассказывает Марьяна. Она только что вернулась с рынка, на ней праздничный герсет и новая хустка. - Зараз треба бигты на село! Там весь народ. Матюшкины заказалы крестный ход, и с батюшкой. Будут свою хату святить. Жинка их звала баб лапшу готовить, будут нищих кормить, а бабы не идут, боятся. Кажут, упокойник Яшка под самые окна подходил. Ще як крикне: "Убийца! Убийца!" - так Хведор и упал посередь хаты... А тут Яков як застогне, да як заграе на скрипке...
- Черт знает что! - пожала плечами Марина. - Кто это тебе наговорил такую чепуху, Марьяна?
Динка спрыгнула с лошади и, пряча пылающее лицо в ее гриве, весело откликнулась:
- Конечно, чепуха! - Потом, овладев собой и бросив уздечку, живо сказала: - А может, у этого Матюшкина заговорила совесть и ему привиделся Яков?
- Да боже сохрани! Яка у него совесть? Боны с братом живыми людей в землю закопают! А сегодня весь базар об них балакает! И батюшку они заказали, с иконами, с хоругвями! Тож не малые гроши стоит! - опять оживилась Марьяна.
Мышка, бледная, зажимая обеими руками уши, подошла к Динке:
- Я не могу больше слышать все эти гадости! Мы сегодня же уедем в город!
Динка порывисто обняла сестру:
- Да-да, Мышенька! Сегодня, сейчас же! Не сердись на меня!..
* * *
Динка побежала прощаться к Федорке. Подруги долго стояли обнявшись. Федорка плакала.
- Мало и виделись мы этим летом. Может, приедешь ко мне хоть на свадьбу, только не знаю, когда она будет. Хата у Дмитро плохая, совсем в землю осела, а идти к моему батько в примаки он не хочет. А теперь вот еще за солдатом скучает, хоть Ефим и говорил, что солдат в городе, - оглянувшись, понизило голос Федорка и вдруг, лукаво блеснув глазами, крепко сжала Динкину руку. Ой, а ты ничего не чула, что у Матюшкиных стряслось? Ни? Так слухай. Утром ихний батрак Прошка до моего Дмитро забегал. Его на станцию за попом спосылали. Каже, Яков-упокойник до Матюшкиных приходил этой ночью...
- Яков? А Прошка сам видел? - живо спросила Динка.
- Да нет, он спал. Только слышит, вдруг кричит его хозяин дурным голосом. Он вскакнул, а тут вроде застонал кто-то, да так тоненько, жалостно, и сразу задрожала земля, не иначе кони Ильи-пророка подхватились на небо, И сразу хозяйва забегали, закричали, он тоже побег в хату, а Федор сидит на полу, волосы на нем колом стоят, рубаха порвана, и Семен, босой, стоит рядом, трясется, как Иуда. "Яшка, каже, Яшка под окно подходил. Убийцы вы, говорит... Смерть наша, братушка, пробила..." А Марья, женка его, побелела вся да и говорит: "Беги, Прошка, за попом..." А сама схватила под образом сулею со святой водой и давай обоих братьев поливать. Ой, смех! А собака ихняя на огороде была привязана - боялся Федор, как бы люди у него картошку не покрали, - дак она как почала выть... Воет и воет... Все село на ноги поднялось! Невже ты ничего не чула? - удивилась Федорка.
- Да говорила что-то Марьяна... - пожав плечами, ответила Динка.
Смутное чувство своей вины перед разбуженным селом охватило ее. Что она сделала? Люди и так суеверны... Не дай бог, об этом когда-нибудь узнает мама...
- А что говорят на селе? - быстро спросила она.
Федорка сделала презрительную гримаску.
- А что им говорить? Никто того Яшку не бачил, а так думают, что померещился он Матюшкиным, потому как ночь была темная, а в темную ночь завсегда совесть ворочается, або страх, як той зверь гложет, хотя бы даже у самого что ни на есть убийцы, - убежденно сказала Федорка.
Простившись с подругой, Динка обежала свой сад, бросила в пруд засохший и забытый на скамейке венок. Постояла в ореховой аллее, долго гладила своего Нерона и шептала ему на ухо ласковые слова, целовала умную морду Примы и, вытерев ее мягкой гривой набежавшие слезы, пошла собираться.
К вечеру Арсеньевы уехали.
До станции они шли пешком. Лес был окутан сиреневой дымкой. Нехотя отрываясь от веток, кружились желтые и красные листья.
Марина шла быстрым, легким шагом; она думала о предстоящих ей в городе делах, о кружковых занятиях с рабочими и о заработке, о котором надо было срочно хлопотать.
Мышка, подняв вверх порозовевшее лицо, смотрела на сплетающиеся над дорогой ветки и глубоко вдыхала свежий лесной воздух.
- Здесь очищается душа, - тихо сказала она, встретившись со взглядом сестры.
Динка, все еще переживая разлуку с Примой и Нероном, молчала. "Знают ли собаки и лошади, что люди тоже страдают, расставаясь с ними? - горько думала она. - Чувствуют ли они. как мне больно оставлять их на долгую зиму?"
Потом Динка снова вспомнила ночное спящее село и вопли Матюшкина. Но ей было уже не смешно и не весело. С опаской поглядывая на мать, она думала: "Что, если б мама знала... Но пусть это будет последнее-распоследнее озорство в моей жизни... Ведь я уже не девчонка. На будущий год я приеду сюда уже совсем взрослым, серьезным человеком... Я стану такой скучной, что мне даже не придут в голову всякие глупости.
Динка глубоко вздохнула и с сожалением оглянулась назад... Ей показалось, что между красными, желтыми кустами, в рыжем сосняке и между зелеными елками, мелькает ее выгоревшая матроска... Прощай, прощай, детство! В поезде мысли Динки полетели вперед, на городскую квартиру, в их двор, где можно нечаянно встретить своего друга - Хохолка... "Нечаянно... Теперь уже только нечаянно", - думала она, нетерпеливо считая пролетавшие мимо дачные станции.
* * *
Утром Ефим вынес на телегу вещи, запер двери и окна. Марьяна позвала Нерона:
- Ходим, Нерончик, ходим! Нема уже кого сторожить тут! Теперь твоя хозяйка не скоро приедет. Будем вместе зиму страдать!
Нерон, опустив голову и часто оглядываясь, нехотя пошел за Марьяной. Хутор опустел.
Марина заезжала даже к матери Миши Жиронкина, но, узнав, что та ни разу не получала от сына ни одного письма, не стала ей ничего рассказывать, тем более что мать холодно сказала:
- Не пишет он нам! Что поделаешь, неблагодарный сын! Уж кажется, ни в чем ему отчим не отказывал, и такую мать, как я, поискать надо!..
- Да, надо поискать... - согласилась Марина.
* * *
На другой день, после отъезда солдата и железнодорожника, на хутор пришел Жук. Марина разговаривала с ним, как со взрослым, она серьезно и тепло благодарила его, и Жук, потеряв весь свой форс беспризорного мальчишки, держался со скромным достоинством и во всяком деле предлагал свои услуги. Уходя, он вызвал Динку в ореховую аллею. Они говорили шепотом, долго и горячо.
- Этого нельзя делать, ты подведешь Ефима! Они отомстят Ефиму, - убеждала товарища Динка.
- А чего же мы сидели здесь все лето? - гневно щуря глаза, твердил Жук и бил себя кулаком в грудь. - У меня душа горит! Понимаешь ты это?
- Я понимаю, у меня она тоже горит! Но только не это, мы уже не дети. Жук!
- Все равно, я должен отомстить и отомщу! - грозился Жук.
- Хорошо. Но знай, это против моей воли! Я не разрешаю тебе этого, и ты знаешь почему, - изо всех сил возражала Динка.
- Боишься? За Ефима боишься? А Иоськиного отца забыла? А студента, зарубленного в лесу?
- Я ничего не забыла и не забуду, Жук! - Динка положила руку на плечо товарища и, наклонившись, тихо прошептала: - Сделаем другое...
Жук оживился, два раза даже тихонько фыркнул в кулак и, слушая Динку, согласно кивал головой. Разговор их шел отрывистым шепотом, недоговоренными фразами.
- Иоську беречь как зеницу ока... Пузырь пусть не отходит от него... Револьверы возьми, проверь, не заржавели ли... Приму привяжу у околицы...
- Револьверы в порядке... Солдат нам все оружие перечистил... - Жук приблизил к Динке свое лицо с жарко горевшими глазами. - Когда?..
- Завтра... в полночь, - чуть слышно ответила Динка, и они расстались.
Глава пятьдесят шестая
РОВНО В ПОЛНОЧЬ
В ночном небе, как ветки гигантского дерева, шевелятся разорванные тучи, меж ними падающими искрами вспыхивают редкие звезды. Земля затихла, спит натруженное за день село.
В вишневых поредевших садах притаились белые хаты, за хатами желтеет коротко остриженное, убранное поле, за полем черной громадой встает лес. На просохшей за день проселочной дороге неровные, крепко выбитые колеи кружат по селу мимо покосившихся перелазов, мимо покрытых почерневшей соломой бедняцких хат, мимо тесовых ворот с железными засовами и высоких крылечек богатеев. У самой околицы на краю хозяйского поля с убранной пшеницей высится железная крыша над крепко сбитой семистенной хатой братьев Матюшкиных. Обнесенная крашеным зеленым забором с острыми кольями, она словно напоказ выставила на улицу три окна, задернутые белыми занавесками. В просторном дворе засыпанные зерном амбары, доверху забитые свежим сеном сараи и конюшни. Богатое хозяйство у Матюшкиных; в коровнике сонно жуют коровы. Заперев на засов широкие ворота, сами хозяева, Семен и Федор, каждый вечер обходят свой двор; сторожит его батрак Прошка, укладываясь на рваном армяке в хозяйском коровнике. По другой стороне улицы, напротив Матюшкиных, растет дом нового богатея - прежнего приказчика пана, Павлухи. Сквозь черноту ночи, словно девушка, в первый раз вышедшая на свидание, стыдливо выглядывает луна и, прячась за тучами, снова погружает во мрак спящее село...
Прошумит ночной ветерок, гавкнет спросонья привязанная собака, и снова тихо. В окнах хаты Матюшкиных, сквозь тканые занавеси, колеблется тонкий огонек зажженной в углу лампадки. Из старинной серебряной иконы, обложенной голубыми и белыми камушками, выглядывает строгий лик святителя. Желтый огонек, плавающий в масле, бросает отсвет на крашеные лавки, покрытый домашней скатертью стол, развешанные по бокам иконы, вышитые рушники с кружевами на концах. На хозяйской постели, под шелковым лоскутным одеялом, выставив рыжую бороду и открыв рот, сладко храпит Семен Матюшкин. Рядом в каморе, опасаясь мух, так же смачно всхрапывает во сне его брат Федор. На полу в коридоре, подостлав рядно и уткнувшись лицом в подушку, спит взятая из милости сирота, шестнадцатилетняя батрачка Матюшкиных, красавица Лушка. Съежившись на своей подстилке и тоненько всхлипывая, в который раз видит она во сне схороненную на деревенском погосте свою мамоньку. А в соседнем - покое, не чета ей, нежится на перинах взятая с богатым приданым жена Федора Марья; много добра отвалил за нее Матюшкиным бывший приказчик пана. А на чьих слезах нажито ее приданое, об этом Марья и не думает; спокойно дышит она, примешивая свой тонкий присвист к могучему храпу братьев...
В тишине покоя мирно отстукивают ночные часы-ходики. Бьет полночь... Замерло село... Только где-то на дороге, как неотвратимая беда, медленно движутся к околице, то прижимаясь к земле, то пропадая за кустами, черные тени... Из-под низко опущенных капюшонов не видно человеческих лиц; неслышно ступая и распыляясь в темноте, словно плывут по воздуху пять черных призраков... Около дома Матюшкиных они на одно мгновенье сбиваются в кучу и, пригнувшись к земле, разбегаются в разные стороны...
Луна прячется за тучи. Но что это? В черноте ночи под окном Федора Матюшкина неслышно вырастает белый саван покойника, тонкий костлявый палец стучит по стеклу... Три стука... еще... Сонно поднимается с постели хозяин и, отодвинув занавеску, приникает к окну... Белое известковое лицо, провалившиеся, обведенные черным глазницы глядят на него из савана покойника. Страшный глухой голос вещает из мрака могилы:
- Убийца... Убийца... Пробил твой час!
Скалится голый череп на оцепеневшего от ужаса Федора, и тихий, жалобный стон скрипки доносится до его ушей... Вот он растет, он душит и настигает нечистую совесть. Истошный вопль вырывается из груди Федора... И в тот же миг все смолкает... Всполошенные воплем, вскакивают домочадцы.
- Там... Яшка... Яшка... - разрывая на груди рубаху и падая на колени, вопит Федор.
С ужасом приникают к окошку его жена и брат Семен.
По дороге медленно удаляется и словно проваливается во тьме белый саван, жалобно стонет и обрывается под смычком знакомый напев. И только черные тени, словно выпущенные на волю дикие зверьки, бешено мчатся напрямки через поле...
Впереди их. раздувая ноздри, стелется галопом разгоряченный скакун... Пригнувшись к его гриве, седок крепко держит маленькую, согнувшуюся фигурку с прижатой к груди скрипкой...
Все глуше доносятся из села истошные вопли. Словно спохватившись, вслед беглецам гремят запоздалые выстрелы... В окнах всполошенного села зажигаются огоньки. Мертвенно-бледная луна освещает пустую глинистую дорогу...
На опушке леса седок останавливает лошадь, бережно передает подоспевшим беглецам своего спутника и скачет дальше... Около хутора тоненькая, быстрая фигурка прыгает на землю и скрывается в саду... Долго плещется она около родника, стирая с лица расплывающиеся краски. Потом осторожно влезает в окно и бросается на узкую, девичью кровать. Тихо-тихо в доме, но неспокойное сердце бешено колотится... К рассвету на небе редеют тучи, освобожденная луна тускло освещает рассыпавшиеся на подушке косы...
Глава пятьдесят седьмая
ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО!
Динка просыпается поздно. В саду слышится голос Марины, она о чем-то разговаривает с Мышкой. Динка бросает на кровать первую попавшуюся раскрытую книгу и, схватив полотенце, мчится к пруду... Там она долго трет мылом лицо, смотрится в круглое зеркальце и, ежась от холодной воды, возвращается с веткой калины.
- Ты вчера долго читала, Дина? - спрашивает ее Марина.
- Да, мамочка, - потягиваясь, говорит Динка; щеки ее лоснятся, точно смазанные маслом, глаза блестят. Она жадно пьет молоко, посыпает сахаром хлеб. Но сердце ее неспокойно.
...Они пройдут прямо через лес на Пущу-Водицу... В лесу их никто не мог догнать... В Пуще-Водице наймут лошадь, так было договорено... Но что, если они не успели уйти и остались ночевать в корчме? И что, если, придя в себя, Матюшкины соберут людей и бросятся к хате Якова... Но хаты ведь уже нет. Жук говорил, что они завалили крышу; так посоветовал солдат, чтоб никто не поселился в хате. Мало ли бродит теперь на дорогах бездомных людей...
Солдат велел подпилить столбы и обрушить крышу. Он сказал, что потолок над подвалом железный и что сверху он утрамбован землей...
Но что-то делается сейчас в селе? И что, если Жук не увел ребят...
Динка осторожно выбирается из-за стола, тихим свистом подзывает Приму.
- Я немножко покатаюсь, мамочка! - говорит она, не глядя на Мышку.
Мышка тоже не смотрит на сестру, она удивляется ее легкомыслию и равнодушию.
"Неужели, зная, как мне тяжело здесь, Динка может спокойно кататься?" горько думает Мышка.
Но Динка не катается. Она стрелой несется в лес, туда, к хате Якова... Тревога ее растет. Воображение рисует страшную картину окруженной в лесу хаты, разъяренных Матюшкиных с топорами, вилами...
Спешившись на опушке, Динка тщательно осматривает дорогу, ищет следы помятой травы; чуткое ухо ее ловит каждый звук... Но нельзя тратить время... Может быть, Матюшкины ехали на лошадях? Но дорога поросла травой, и трава не примята...
- Вперед, Прима, вперед!..
Лесная тишь успокаивает, но тревога не унимается, хотя уже ясно, что здесь не было людей... Но они могут еще прийти... Ушел или не ушел Жук? Ах, если б они были уже в городе или хотя бы на Пуще-Водице... Если ушли, то, конечно, уже в городе...
- Вперед, Прима, вперед!..
Вот наконец и развилка. Здесь особенно видна наступающая осень: на деревьях пожелтели листья, покраснели ягоды рябины.
Но где же хата Якова? Словно большой бурый гриб, прикрыла ее ржавая крыша; здесь уже не видно ни крылечка, ни выбитых стекол окон, только кое-где валяются сломанные рамы... Нет хаты...
Динка медленно спускается в овраг. Здесь где-то должна быть дверь, но ее тоже придавили дырявые листы железа. На дне оврага журчит ручей, в нем кружатся опавшие листья.
- Ку-ку! Ку-ку! - кричит Динка и, склонив набок голову, прислушивается.
Но лес молчит. И никто не откликается на ее голос.
"Ушли..." - думает Динка, но на сердце у нее делается одиноко и пусто. Она подходит к срубу старого колодца. На стенках его плотно сдвинуты доски, внизу блестит темная вода.
Чуткий слух Динки улавливает за срубом какое-то движение. Она раздвигает ветки и видит большого ежа. Пофыркивая, он ест из жестяной тарелки прокисшее молоко. Еж поворачивает свой черный нос, подбеленный молоком, и доверчиво смотрит на Динку черными бусинками глаз.
"Это еж. Может быть, Иоська кормил его..." - думает Динка, и сердце ее растапливается от нежности.
- Ку-ку! Ку-ку! - тихо зовет она в последний раз и, держа за повод Приму, выходит на дорогу.
"Теперь можно ехать в город! Здесь уже никого нет".
* * *
- Мы едем! Едем! - кричит она матери, подъезжая к крыльцу.
Но ни Марина, ни Мышка не откликаются на ее слова, они слушают Марьяну.
- Ой, матынько моя! Чего только творится на билом свите! Га? Люды кажут, Матюшкины як с ума сошли! - всплескивая руками, взволнованно рассказывает Марьяна. Она только что вернулась с рынка, на ней праздничный герсет и новая хустка. - Зараз треба бигты на село! Там весь народ. Матюшкины заказалы крестный ход, и с батюшкой. Будут свою хату святить. Жинка их звала баб лапшу готовить, будут нищих кормить, а бабы не идут, боятся. Кажут, упокойник Яшка под самые окна подходил. Ще як крикне: "Убийца! Убийца!" - так Хведор и упал посередь хаты... А тут Яков як застогне, да як заграе на скрипке...
- Черт знает что! - пожала плечами Марина. - Кто это тебе наговорил такую чепуху, Марьяна?
Динка спрыгнула с лошади и, пряча пылающее лицо в ее гриве, весело откликнулась:
- Конечно, чепуха! - Потом, овладев собой и бросив уздечку, живо сказала: - А может, у этого Матюшкина заговорила совесть и ему привиделся Яков?
- Да боже сохрани! Яка у него совесть? Боны с братом живыми людей в землю закопают! А сегодня весь базар об них балакает! И батюшку они заказали, с иконами, с хоругвями! Тож не малые гроши стоит! - опять оживилась Марьяна.
Мышка, бледная, зажимая обеими руками уши, подошла к Динке:
- Я не могу больше слышать все эти гадости! Мы сегодня же уедем в город!
Динка порывисто обняла сестру:
- Да-да, Мышенька! Сегодня, сейчас же! Не сердись на меня!..
* * *
Динка побежала прощаться к Федорке. Подруги долго стояли обнявшись. Федорка плакала.
- Мало и виделись мы этим летом. Может, приедешь ко мне хоть на свадьбу, только не знаю, когда она будет. Хата у Дмитро плохая, совсем в землю осела, а идти к моему батько в примаки он не хочет. А теперь вот еще за солдатом скучает, хоть Ефим и говорил, что солдат в городе, - оглянувшись, понизило голос Федорка и вдруг, лукаво блеснув глазами, крепко сжала Динкину руку. Ой, а ты ничего не чула, что у Матюшкиных стряслось? Ни? Так слухай. Утром ихний батрак Прошка до моего Дмитро забегал. Его на станцию за попом спосылали. Каже, Яков-упокойник до Матюшкиных приходил этой ночью...
- Яков? А Прошка сам видел? - живо спросила Динка.
- Да нет, он спал. Только слышит, вдруг кричит его хозяин дурным голосом. Он вскакнул, а тут вроде застонал кто-то, да так тоненько, жалостно, и сразу задрожала земля, не иначе кони Ильи-пророка подхватились на небо, И сразу хозяйва забегали, закричали, он тоже побег в хату, а Федор сидит на полу, волосы на нем колом стоят, рубаха порвана, и Семен, босой, стоит рядом, трясется, как Иуда. "Яшка, каже, Яшка под окно подходил. Убийцы вы, говорит... Смерть наша, братушка, пробила..." А Марья, женка его, побелела вся да и говорит: "Беги, Прошка, за попом..." А сама схватила под образом сулею со святой водой и давай обоих братьев поливать. Ой, смех! А собака ихняя на огороде была привязана - боялся Федор, как бы люди у него картошку не покрали, - дак она как почала выть... Воет и воет... Все село на ноги поднялось! Невже ты ничего не чула? - удивилась Федорка.
- Да говорила что-то Марьяна... - пожав плечами, ответила Динка.
Смутное чувство своей вины перед разбуженным селом охватило ее. Что она сделала? Люди и так суеверны... Не дай бог, об этом когда-нибудь узнает мама...
- А что говорят на селе? - быстро спросила она.
Федорка сделала презрительную гримаску.
- А что им говорить? Никто того Яшку не бачил, а так думают, что померещился он Матюшкиным, потому как ночь была темная, а в темную ночь завсегда совесть ворочается, або страх, як той зверь гложет, хотя бы даже у самого что ни на есть убийцы, - убежденно сказала Федорка.
Простившись с подругой, Динка обежала свой сад, бросила в пруд засохший и забытый на скамейке венок. Постояла в ореховой аллее, долго гладила своего Нерона и шептала ему на ухо ласковые слова, целовала умную морду Примы и, вытерев ее мягкой гривой набежавшие слезы, пошла собираться.
К вечеру Арсеньевы уехали.
До станции они шли пешком. Лес был окутан сиреневой дымкой. Нехотя отрываясь от веток, кружились желтые и красные листья.
Марина шла быстрым, легким шагом; она думала о предстоящих ей в городе делах, о кружковых занятиях с рабочими и о заработке, о котором надо было срочно хлопотать.
Мышка, подняв вверх порозовевшее лицо, смотрела на сплетающиеся над дорогой ветки и глубоко вдыхала свежий лесной воздух.
- Здесь очищается душа, - тихо сказала она, встретившись со взглядом сестры.
Динка, все еще переживая разлуку с Примой и Нероном, молчала. "Знают ли собаки и лошади, что люди тоже страдают, расставаясь с ними? - горько думала она. - Чувствуют ли они. как мне больно оставлять их на долгую зиму?"
Потом Динка снова вспомнила ночное спящее село и вопли Матюшкина. Но ей было уже не смешно и не весело. С опаской поглядывая на мать, она думала: "Что, если б мама знала... Но пусть это будет последнее-распоследнее озорство в моей жизни... Ведь я уже не девчонка. На будущий год я приеду сюда уже совсем взрослым, серьезным человеком... Я стану такой скучной, что мне даже не придут в голову всякие глупости.
Динка глубоко вздохнула и с сожалением оглянулась назад... Ей показалось, что между красными, желтыми кустами, в рыжем сосняке и между зелеными елками, мелькает ее выгоревшая матроска... Прощай, прощай, детство! В поезде мысли Динки полетели вперед, на городскую квартиру, в их двор, где можно нечаянно встретить своего друга - Хохолка... "Нечаянно... Теперь уже только нечаянно", - думала она, нетерпеливо считая пролетавшие мимо дачные станции.
* * *
Утром Ефим вынес на телегу вещи, запер двери и окна. Марьяна позвала Нерона:
- Ходим, Нерончик, ходим! Нема уже кого сторожить тут! Теперь твоя хозяйка не скоро приедет. Будем вместе зиму страдать!
Нерон, опустив голову и часто оглядываясь, нехотя пошел за Марьяной. Хутор опустел.