Осеева Валентина. Динка прощается с детством

   - Вон! Вон отсюда! Всех вон!.. - гремел за его спиной голос пана.
   Ефим поспешно схватил Динку за руку, солдатки, перекрестившись, бросились за ним.
   Павло, окруженный со всех сторон встревоженными богатеями, медленно пошел к своему дому. Багрово-красные щеки его тряслись, губы прыгали.
   - Ну, Ефим... - прошипел он, злобно сжимая кулаки. - Погоди...
   - Сосчитаемся... сосчитаемся... - завертел головой Заходько.
   - Обоих треба... Хуторска барышня тоже не об двух головах... - выдавил со злобой Федор Матюшкин. - Стаковались, гады, на хуторе...
   - Ефима ко мне! Ефима Бессмертного! - снова появляясь на крыльце, крикнул пан. - Эй, кто там есть? Ефима ко мне послать!..
   У забора мелькнула стриженая голова младшего подпаска. Он, опасливо оглянувшись, подтянул штаны и бросился вдогонку за Ефимом.
   * * *
   Но Ефиму было не до пана. Отойдя подальше от экономии и остановившись за хатой Федорки, окруженный взволнованными солдатками, еще не разобравшими хорошенько, что содержит в себе драгоценная бумага с подписью самого пана, Ефим медленно и торжественно, словно разбирая по складам, перечел им же написанные фамилии, с подробным описанием сирот, которые голодуют и просят милостыню, и только уж потом, подняв вверх бумагу перед заплаканными глазами вдовиц, показал пальцем на небрежную подпись пана и особо выделил слова: "Коров дать только по выплате, рассрочку до осени..."
   - Но вы раньше возьмете! Мы придумаем как! - волнуясь говорила Динка, обращаясь то к бабам, то к Ефиму. - Может, сначала собрать все гроши, у кого какие есть, и выплатить хоть одну корову, пока не накопятся деньги на вторую. Да еще за работу вам, за жнива засчитается...
   - Як-то вона каже, Ефим? - обступили Ефима заинтересованные бабы.
   Но он вдруг, весело подмигнув, поднял вверх палец.
   - Стойте, бабы! Она дело говорит. Ну, мы там сами порешим. Ходимте в мою хату да побалакаем!
   Соседки с детьми и старухи с клюками двинулись за Ефимом. Федорка, прижимаясь к плечу Динки, шла с ней рядом.
   - Ну, коровы - то особь статья, за коров мы зараз як-нибудь договоримся. А вот чого Павлуха от пана як пуля вылетел, га?
   Солдатки зашумели, засмеялись и, опасливо оглядываясь на экономию, шепотом делились предположениями.
   - Такого ще сроду не було, чтоб пан своего Павлуху выгнал!
   - Видно, яка-то муха пана укусила!
   Ефим внимательно посмотрел на Динку. Взгляд его встретился с ее торжествующим взглядом. Ефим поднял брови, усмехнулся.
   - Пан просил тебя прийти к нему, - вспомнила Динка.
   Ефим снова усмехнулся.
   - Я ходил к нему, когда совесть мне приказала, а теперь уж, видно, пан сам придет ко мне!
   - Ты думаешь, он придет? - быстро спросила Динка.
   - А это уж как его панская совесть подскажет... Може, теперь и придет, бо соромно ему перед людьми... Я так понимаю, что за Маринку разговор промеж вас был? - тихо спросил Ефим.
   Динка молча кивнула головой.
   - Ну-ну... Разбередила ты панское сердце... Мала пчела, а жалит крепко!
   За экономней взволнованно прохаживался Леня. Увидев шумную процессию женщин с детьми и шедшую впереди рядом с Ефимом Динку, он бросился к ним навстречу.
   - Ну как?
   Динка посмотрела на Ефима.
   - Молодец твоя Динка! Со всех сторон молодец! И коров схлопотала, и за правду постояла! - ответил Лене Ефим. - Теперь уж, мабуть, и Павлухе несдобровать.
   - А противный он какой, этот пан! - идя с Леней домой, жаловалась Динка. Одну минуту он так обозлился, что даже скулы на щеках заходили... и куда весь его панский лоск делся. Ой, Лень... Я еле выдержала... Кажется, если б не коровы, то отвела бы душу... наговорила б ему такого, что он два дня не очухался бы!
   - Так я и думал, - хмуро сказал Леня. - Пан есть пан! Все они одним лыком шиты! И дело тут не в злости или доброте, а в этой помещичьей жилке собственничества и равнодушия к людям. И рассрочка эта на какой-нибудь один месяц, только для видимости... Ну сколько коров они выкупят даже всей артелью? Две, от силы три... Ведь солдатки...
   И, заметив, что Динка очень огорчилась, Леня ласково улыбнулся:
   - Но ты сделала все, что могла. Не мучайся.
   - Двести коров у него... - с ненавистью произнесла Динка.
   Глава тридцать седьмая
   ПРАВДА САМА СЕБЯ ЗАЩИЩАЕТ
   Ефим не пошел к пану. Но под вечер, когда приехавшая из города Мышка снова и снова, во всех подробностях, выслушивала взволнованный рассказ Динки о посещении пана, на террасу вбежала заплаканная Марьяна и, заломив руки, сразу заголосила:
   - Ой, пропал мой Ефим! Не даст ему теперь жизни Павле!.. Загубят они его вместе с Матюшкиными! Ой, на что ж тебе було трогать тую гадюку, Динка!.. Загубят они и тебя вместе с моим Ефимом!..
   - Что случилось? Марьяна, Марьяна! Где Ефим? - испуганно спрашивали ее Леня, Динка и Мышка.
   С трудом удалось им добиться от плачущей Марьяны рассказа о том, как сам пан, не дождавшись Ефима, заехал за ним на своей линейке и, посадив его "позади себя", помчался с ним на село, к Маринкиной матери.
   - Так и сказал ему пан... "Я, сказал, верю, Ефим, что ты честный человек, но я хочу знать правду. Повтори все, что знаешь, при Маринкиной матери". Ну, и увез с собой моего Ефима. Ой, матынько моя, что ж то будет с нами! Хоть cкaжeт правду Маринкина матка, хоть не скажет, а отомстит Ефиму Павло... - снова запричитала Марьяна.
   - Не бойся, Марьяна! Если пан узнает правду, самому Павло не поздоровится! - успокаивал ее Леня.
   - Еще как не поздоровится! Может, сам пан пристрелит его как собаку! кричала Динка.
   - Ну, пристрелит не пристрелит, только уж не даст ему воли! Да и Ефим не маленький... - озабоченно говорила Мышка, с тревогой глядя на сестру.
   "Ох, Динка, Динка, заварила ты кашу. Хоть бы скорей мама приехала! Нельзя было связываться с этими гадами", - думала Мышка, невольно припоминая убийство Якова и неизвестного студента, поехавшего на Ирпень искать правды.
   - Не бойтесь ничего! Пусть только пан узнает правду Правда сама себя защищает! - твердо заявила Динка.
   Ефим вернулся не скоро. В волнениях, уговорах и слезах Марьяны прошло много времени, долгий летний вечер уже переходил в ночь, когда по дороге промчалась линейка пана и круто осадив около хутора, высадила Ефима.
   - Ой божечка! Идет! Идет мой Ефим!.. - бросилась навстречу Марьяна и, повиснув на шее мужа, заголосила.
   - Ну, годи, годи! Живой я... От же пугана ворона. Заспокойся, ясочка моя! Ходим до наших, бо маю, что рассказаты.
   С крыльца нетерпеливо тянулись к Ефиму Мышка, Леня и Динка.
   - А ну ходим у комнаты... Зажигай, Леня, лампу, - важно сказал Ефим, пропуская всех в комнату и прикрывая за собой дверь.
   Леня поспешно зажег лампу. Все молча смотрели на Ефима, а он не спеша крутил козью ножку, сыпал на пол махорку готовя какое-то значительное сообщение. Потом, прикурив от лампы и зaтянувшиcь дымком, обвел всех взглядом.
   - Пропал теперь Павло! Всю правду, як на духу, сказала Маринкина маты. И як прибигла до нее дочка, як рассказала про Павлуху... И сама про себя стара сказала... "И я, каже, к смерти дитину свою толкнула: неровня, кажу, тоби пан, может, и правда, что он женится..." - не спеша рассказывал Ефим.
   - А что пан? Что пан? - трепеща от волнения, спрашивала Динка.
   Ефим махнул рукой.
   - Ну, пан аж почернел весь. Вышел со мной и молчит, только лошадь гонит, а сам как та грозовая туча... Остановил лошадь, попрощался со мной за руку и... гайда! Дале, до экономии! Пропал Павло; я так себе думаю, что отольются ему Маринкины слезы. Ще и добре отольются! - довольно крякнул Ефим.
   - Так ему и надо! Так и надо! - кричала Динка.
   - Значит, все правильно, - начал Леня, но Марьяна не дала ему сказать и сердито напала на Ефима:
   - А что мне Павло? Нехай его черти в могилу закопают! Нехай хочь повесит его пан! Павло повесят, так его дружки да сваты Матюшкины останутся! Ты об себе подумай, Ефим! А что мне Павло, на черта он мне сдался?
   - А ты не об себе думай, жинка, и не обо мне! - строго сказал Ефим. Павло всей бедноте враг, лютый враг! На три села волю взял, снищил, обобрал усех батраков, все в его руках было, а теперь кончится его власть!
   - Эге! Кончилась! Да пан с ним вовек не расстанется! Пошумит, пошумит, да и обратно. Он приказчик, Павло! А ты кто? Хиба у пана сердце болит за тебя? Кто нас от Павла оборонит, да от Матюшкиных? Куды нам податься от них, господи милостивый... - завыла опять Марьяна.
   - А ну замолчи! Нема чого раньше время панику напускать! И то еще я тебе скажу, Марьяна, и ты это запомни! Не заяц я, чтоб по кустам хорониться! Вон Динка, што она против мужика? Мала птаха. А растопырит крыльца свои и на самого страшного ворога кидается! Правду защищает!
   - Правда сама себя защищает, - тихо и задумчиво повторила Динка.
   - Ну, побачим дале, что будет. Ходим до дому, Ефим! Бо я теперь и своей хаты боюсь!
   - А як же! Обязательно там хтось тебя поджидае! - пошутил Ефим.
   Все засмеялись, но смех был невеселый и каждый по-своему чувствовал тревогу. Ведь не шутка растревожить гадючье племя. Расползаются гады в лесу, таятся по глухим оврагам.
   И всю ночь беспокойно ворочалась Мышка; снилось ей, что из кустов медленно выдвигается дуло кулацкого ружья на беззащитно идущую по дороге Динку.
   Плохо спал и Леня. Ведь его каждый день могли отправить с каким-нибудь поручением.
   "Клятву возьму с Макаки, что никуда она без меня не пойдет, - думал он. Но и за хутор, оставленный на Мышку и Динку, беспокоился Леня. - Черт их знает, это кулачье. Бросят камень, напугают. На большее вряд ли осмелятся. Скорей бы в город, что ли... Да вот на днях скосим отаву. А там уж недолго. Чуть-чуть желтеют листья, давно закраснела рябина..." Не спалось и Динке.
   "Бывает все-таки возмездие на свете, - торжествующе думала она. - И не потому оно бывает, что есть бог, как считают другие люди, а потому, что есть правда..."
   Только надо кому-то вытащить ее из болота. Не побрезговать лезть за ней на самое дно. Вот тогда она выйдет на свет и сама себя защитит.
   Глава тридцать восьмая
   ВСЯКИЙ ИУДА НАЙДЕТ СВОЮ ОСИНУ
   В это субботнее утро новости сыпались, как орехи из рождественского мешка Деда-Мороза. Первой чуть свет прибежала Федорка.
   - Вставайте, бо пан Павлуху выгнал! - закричала она, врываясь в комнату Мышки и Динки.
   Девочки легли поздно, и Мышка, которая всегда говорила, что "сон дороже всего", и при этом никогда не высыпалась, на крик Федорки сонно приподняла розовые веки и, простонав: "Ах боже мой, Федорка, дай нам поспать!" - спрятала голову под подушку, а из Лениной двери тоже послышался сонный басовитый голос:
   - Кого это черти носят с самого утра! Выгнал так выгнал! Катись горохом!
   Одна Динка, как встрепанная, села на постели, не открывая глаз и высоко подняв брови.
   - Где мое платье, Федорка? - сонно забормотала она, шаря рукой по спинке кровати.
   Федорка, зажимая себе рот, так как новости неудержимо тянули ее за язык, подала Динке платье, и, схватившись за руки подруги выскочили на крыльцо.
   - Подожди рассказывать! Я сейчас умоюсь, а то у меня глаза не открываются!
   Звякнув кружкой около умывальника и наскоро утершись полотенцем, Динка обернулась к подруге:
   - Ну, теперь рассказывай!
   Но на крыльцо выскочил Леня и, так же как Динка, окатив лицо холодной водой, еще мокрый и встрепанный от сна, громко чмокнул подругу в свежую, розовую щеку.
   - Доброе утро, Макака!
   - Доброе утро! - весело откликнулась Динка и, сунув Лене ведро, попросила: - Принеси водички, а то мы всю выхлюпали... Ну, теперь рассказывай! обернулась она к Федорке.
   Но Федорка, как молодой бычок, наклонила голову и, ковыряя босой ногой землю, сердито сказала:
   - А чого ж мени рассказувать, як вы тут свою комедию представляете! Я ж тебе тот раз, як ридна мать, упреждала: не дозволяй хлопцу чмокаться... А ты знов?
   - Я знов... - весело кивнула головой Динка.
   - Да хоть бы я пропадала от любови... - поднимая к небу глаза, зашипела Федорка.
   - А я не хочу пропадать! - засмеялась Динка и с лукавым озорством спросила: - А когда же целуются, по-твоему?
   - Когда целуются? - Федорка наклонила голову с ровным, как ниточка, пробором и прищурила глаза. - Я тоби зараз скажу! Бо во всем есть свой порядок, дивчина... Дак вот когда уже объявятся молодые перед всем народом, что он жених и невеста, да гости або родня крикнут: "Горько!" - вот тогда хлопец уже мае свое право...
   - Горько! - крикнул за спиной подруг выскочивший из-за дерева Леня и громко чмокнул Динку. - Горько! - крикнул он еще раз и чмокнул Федорку.
   - А что б ты пропал, сатана! - хохоча и вытираясь рукавом, замахнулась на него Федорка.
   - Вот тебе и "горько"! - расхохоталась Динка.
   - Обои вы малахольные! Не буду я вам ничего рассказывать!
   - Нет, рассказывай, рассказывай! - Динка уселась на крыльце и похлопала рукой по ступеньке. - Садись вот тут! Садись, садись!
   Но Леня поспешно уселся между подругами.
   - О! А ты куда всунулся? А ну, Поцелуйкин, сядай с мого боку! Вылазь, вылазь! - прогоняла Леню Федорка.
   - Ну ладно! Обожди, нехай Дмитро придет! Я ему пожалуюсь на тебя, неохотно пересаживаясь, пообещал Леня и. видя нетерпение обеих подруг, спросил: - Ну, так кто ж кого прогнал: Павлуха пана или пан Павлуху?
   Федорка, махнув рукой, сразу затараторила:
   - Ой, что только було! Почалось ще з вечера... Мы только посидали вечеряты, як чуем, кричит на кого-то пан. И так страшно кричит, аж чукотит за лесом!
   - Tap-pa-pa... Деревья гнулись... - дурашливо запел Леня, но Динка, сильно заинтересованная, закрыла ему рот.
   - Не мешай, Лень...
   - Ну, конешно, побиглы мы с маткой. А тут еще народ выскочил... Бегим, а пан стоит, як той памятник, и Павлуха перед ним аж на коленках ползае... и так слезно просит: "Пане, панчику, мы ж вместе рослы, нас же одна матка своим молоком вскормила..." А пан и слухать не хочет. "Пошел вон! - кричит. - Иуда ты мне! Вон сейчас же! Чтоб сегодня же в экономии ноги твоей не було!" А тут побачил пан, что рабочие сбеглись, да до них: "Запрягайте, хлопцы, возы! Да перевозить Павло и с жинкой од мене! Зараз! Зараз!" А тут жинка Павлова выбегла да за пана: "Куды нас, сирот, гонишь? Павло тебе, пан, всю жизнь служил! Каждый твой хозяйский кусочек берег! Как собака был верный! И за Маринку твою пострадал безвинно, потому как твой панский род порушить не хотел! Неровня тебе, пан, холопка твоя!.."
   Федорка вытаращила глаза и шлепнула себя по щеке.
   - Ой, матынько моя! Что тут сталося! Как услышал пан за Маринку, да как закричит опять: "Вон отсюда! Вон!" А у самого аж лицо кровью налилось, як туча и з молнией! Так и гремит, так и гремит!
   Ну, тут попугался Павло и давай с жинкой свои шмотки с хаты выкидать, а хлопцы с экономии скоро-скоро запрягли аж дви телеги та давай их грузить! Усю ночь мимо нашей хаты возили вещи, всяку мебель тащили. А тоди мешки с мукой поклали на воз... Одын мешок прорвался да коло нас усю дорогу як снегом посыпал - мука била-билесенька... Богато ее Павлуха накрал соби...
   - А пан что? - живо спросила Динка.
   - Ну, пан приказал да и пошел! Только дуже злой. Матка каже, что таким и не бачила его николы.
   - А люди что?
   - Ну, людей полна экономия набежала. Звестно, радуются люди, что такого змея пан прогнал! Никто того и думать не мог, така у их с Павлом дружба была.
   - А куда же поехал этот Павло? - опять спросила Динка.
   - Да к свату своему Матюшкину...
   - К Матюшкнну? Ого! Теперь вместе пакостить будут... - взглянув на Леню, сказала Динка.
   - Гадючье племя затаится на время, - задумчиво покусывая травинку, сказал Леня. - Но народу все-таки будет легче без Павлухи.
   - А як же! Увесь народ радуется! Ну, я побегу, бо там солдатки одну корову уже берут! Сложили все гроши вместе и выкупили. Только на одну и хватило! Но зато и коровка знатная! Любимкой зовут! Сами маты им порекомендовали. Раз то, что молока много дает, а два - то, что молоко як сметана... Да там солдатки с радости аж плачут. - Федорка повязала платок и вскочила: - Ну, я побегу! Побачу, как Любимку поведут! А Ефим зараз тоже в экономии, его сам пан вызвал! - убегая, крикнула Федорка.
   - Ой как я рада, Лень! Как это приятно хоть что-нибудь сделать для людей! - прижимаясь к Лениному плечу, сказала Динка.
   - Я понимаю, - сказал Леня, но брови его сошлись на переносье. - Все это хорошо, только очертел мне этот пан! Не говори ты о нем больше! - раздраженно бросил он, но Динка положила тонкие пальчики на его сросшиеся брови.
   - О Лень... - прошептала она. - Я больше всего на свете люблю, когда ты сдвигаешь брови, у меня даже сердце замирает...
   - У кого замирает сердце? - послышался сзади сонный голос Мышки.
   Застегивая на ходу халатик, в мягких шлепанцах на босу ногу, она стояла на террасе, сонно тараща глаза на блаженное выражение поднятого к Динке Лениного лица и на самою Динку, которая с нежным вниманием, старательно разглаживала сросшиеся брови друга, а он, чтобы продлить это удовольствие, изо всех сил морщил лоб, и оба они, поглощенные этим занятием, были глухи ко всему на свете.
   - Что это ты размазываешь у него на лбу, Динка? И почему вы не отвечаете? - подходя ближе, обиженно сказала Мышка.
   Леня вскочил и, взъерошив волосы, недоуменно взглянул на Мышку.
   - Откуда ты подкралась? - как ни в чем не бывало спросила Динка.
   - Ни откуда я не кралась... Что это еще за глупости! Я просто вышла из комнаты, но вы теперь так заняты собой, что до других людей вам нет никакого дела. И поимей в виду, Динка, что на ваши телячьи нежности иногда просто тошнотно смотреть! - запальчиво сказала Мышка.
   - А на тебя... на тебя с Васей не тошнотно смотреть, да? Еще как тошнотно! - вспыхнув, подступила к сестре Динка
   - Так какое же сравнение? Не понимаю, - пожимая плечами, в недоумении сказала Мышка. - Вася - мой жених...и вообще... мы жених с невестой!
   - А мы? Мы, - в бешенстве закричала Динка, - мы еще лучше, чем жених с невестой! И не приставай к нам.
   - Тише, тише, сестрички! Ну чего вы развоевались? - обхватывая обеих и подталкивая друг к дружке, миролюбиво сказал Леня. - Пусть каждая остается при своем! Ты при Васе, а ты при Лене! И спорить тут нечего! Вспомните, как говорит мама: если спор грозит перейти в ссору, то надо просто сказать: "До свиданья! Всего хорошего! Каждый остается при своем мнении!"
   Леня, хохоча, столкнул сестер, неожиданно для себя они чмокнули друг друга и засмеялись.
   - А теперь, Мышенька, иди умываться! Макака, налей старушке холодной водички, чтоб она освежила свои угасшие чувства и не слишком порицала молодежь! - хватая полотенце, дурачился Леня.
   Мышка, набрав в рот воды, окатила его широкой струей, Динка подбросила вверх полную кружку, из-под дерева с визгом шарахнулись собаки... Наконец все утихло, и трое людей начали утолять звериный аппетит, запивая молоком редиску, холодную картошку, огурцы и помидоры... Они употребляли в пищу все, что было под рукой, а собаки из брошенных кусков выбирали только хлебные корки и супные кости, разделанные Динкой до того, что от них мало чем можно было поживиться.
   После завтрака девочки пошли на огород. Леня колол дрова и чистил песком кастрюли. В субботний день обед варился на два дня и сохранялся в погребе у Ефима. Чаще всего это был холодный зеленый борщ или окрошка с мясом и сметаной. Блюда эти в жаркие дни Динка готовила с особым вдохновением.
   Но сейчас внимание ее было отвлечено событиями в экономии пана, и, обрывая с сестрой огурцы, она невольно поднимала голову и прислушивалась.
   - Мне бы только знать, что солдатки уже увели корову, - говорила она сестре.
   - Так подождем Ефима... Может, попросить Леню пойти к Марьяне? Марьяна, верно, была в экономии, - сказала Мышка.
   - Нет-нет! Не надо ничего говорить Лене, он уже не может слышать про этого пана, - испугалась Динка.
   - Ну так то про пана... - пожала плечами Мышка.
   Время до обеда тянулось медленно, но перед самым обедом пришел Ефим. Сняв с головы шапку, под которой аккуратным кружочком лежали его потные кудри, Ефим оглядел всех усталыми, но веселыми глазами и, кивнув на кастрюлю с окрошкой, протянул Динке миску:
   - А ну влей холодненького!
   Динка с удовольствием зачерпнула полную разливную ложку гущи, но Ефим стряхнул гущу обратно.
   - Пожиже давай, пить хочу! - Проглотив залпом несколько ложек квасу из запотевшей от холода кастрюли, Ефим крякнул и вытер пятерней рот. - Ну, кланялись тебе, Динка, солдатки! Саму наилучшую корову выбрали.
   - Уже и повели? - обрадовалась Динка.
   - Уже и повели! Целым кагалом, як попа с певчими! Ну комедия! Ульянка попереду бежит да гопака выплясывает, а за нею еще хлопчики та дивчатки! посмеиваясь, рассказывал Ефим, приберегая на конец самое интересное сообщение о том, что пан предложил ему быть приказчиком за Павлуху, но он, Ефим, отказался, заверив пана, что повсегда хочет быть с народом, а не против народа. - Да вот... так-то... А еще наехали с села кулаки Матюшкины и Заходько вместе с Павло и давай пана просить, чтобы Павлуху не гнал... А пан и слухать ничего не хочет. Тогда Павло бачит, что пан пошел домой, да як кинется ему в ноги, плачет, кричит: "Дозволь, пан, хоть одну ночь в своей хате заночевать! А не дозволишь - так повешусь в твоем лесу!" Ну, думаю я соби, зараз расчувствуется пан да и простит этого гада. Колы бачу, оттолкнул его пан от себя да каже: "Ну что ж, Павло! Видно, только сейчас проснулась у тебя совесть! А я б на твоем месте давно повесился! Ночевать тебе тут я не дозволю, а лес велик и всякий иуда найдет свою осину!"
   Ефим стукнул ложкой об край стола и обвел всех торжествующим взглядом. Потрясенные его рассказом Мышка и Леня молчали, но Динка не выдержала.
   - Повесился он? - живо спросила она.
   - Не повесился и не повесится! Черт его не возьмет! - усмехнувшись, сказал Ефим. - Да и чего ему вешаться? Пан дал гроши, землю дал коло Матюшкиных, да и сам Павло накрал у пана немало. Огородит усадьбу, поставит хату да и будет жить, как генерал... Ну, а пан за границу уезжае, останется новый приказчик або управляющий распоряжаться народом... Так что поживем - увидим!
   Глава тридцать девятая
   ДРУГ ОБМАНУВШИЙ - ХУЖЕ НЕДРУГА
   В это утро Динка проснулась с тревогой на душе и сразу вспомнила, что сегодня воскресенье, сегодня приедет Хохолок. Надо было хорошенько обдумать, как сказать ему, что она, Динка, никогда больше не сядет на раму его велосипеда и никуда не поедет с ним кататься. Ни в лес, ни в поле, ни по узенькой тропке среди моря солнечных колосьев ржи, которые с таким мягким и таинственным шелестом, так весело и щекотно хлещут ее по плечам, по лицу и кончаются вместе с тропинкой, которая вдруг, словно вынырнув на простор полей, круто сворачивает к речке. И ничего, ничего этого больше не будет! Не будет и маленьких и больших тайн, рассказанных наедине верному другу Хохолку.
   Тревожно, тревожно на душе у Динки. Она уже не думает о себе, она думает, как смягчить незаслуженную обиду, как облегчить этот удар такому любящему сердцу? Ей вспоминается, как трудно было Хохолку приобрести этот велосипед и с каким торжеством он примчался на нем из города в первый раз.
   "Теперь я буду ка-тать тебя каждое воскресенье!" - заикаясь от радости, сказал он тогда. И с тех пор, уже второе лето, каждое воскресенье он обязательно мчал ее, куда она захочет. Он говорил, что начиная с понедельника считает дни и часы, оставшиеся до воскресенья. Одно воспоминание об этом нестерпимо мучило Динку, она видела перед собой знакомые темные глаза, устремленные на нее с немым вопросом. Она хорошо знала, что эти умные глаза читают в ее душе лучше, чем она сама... И обманывать их бесполезно. Да и как можно обманывать друга?
   Много мелких выкручиваний, обманов и просто детского вранья лежит на совести прежней Динки; никто лучше ее не обводил вокруг пальца своих домашних и даже прозорливую Катю. Но ведь все это было другое. А Динка росла, и многое из ее испытанного оружия становилось уже смешным и ненужным, жизнь ставила перед Динкой задачи всё труднее, всё серьезнее; эти задачи требовали глубины и смелых решений, но еще ни разу, ни разу они не требовали от Динки такой жертвы.
   Динка молча сидела за столом, бегло и рассеянно улыбалась Лене, не чувствуя и не замечая, что он давно следит за ней ревнивым и беспокойным взглядом. А время шло, тревога гнала Динку навстречу приближавшейся развязке. Встав из-за стола, она машинально бродила по дорожкам сада, не сводя глаз с проселочной дороги, на которой обычно появлялся велосипед Хохолка.
   "Как я скажу ему? Как скажу?" - мучительно думала Динка, а в глубине террасы стоял Леня, и сердце его сжималось от боли и сомнения.
   "Она любит его... Она мучается... и сама не понимает отчего. Она заблудилась между нами двумя... Будь проклят этот день, когда мы уехали с Волги... Я мог бы увезти ее куда-нибудь на плоту, спрятать на Утесе... Нет, все это мальчишество... Макака... любая моя, как тяжко тебе..."
   Леня решительно шагнул с крыльца и, проследив остановившийся взгляд Динки, увидел въезжающий с дороги велосипед.
   - Макака! - сжимая холодную руку подруги, быстро сказал Леня. - Не говори ему ничего. Я пошутил. Макака... Слышишь меня?
   - Слышу, - прошептала Динка, и губы ее дрогнули. - Я все понимаю, Леня... И ты не один, нас трое... Нас трое, - повторила она и, подняв три пальца, улыбнулась грустной, щемящей сердце улыбкой. - А должно быть двое! И из нас троих нельзя обмануть никого! - Она вскинула голову и выпрямилась, словно молодое деревце, стряхивающее с себя дождевые капли.
   - Что ты хочешь делать?
   - Я люблю тебя, - прошептала Динка. - Из нас троих ты самый счастливый. Но сейчас уйди. - Она оттолкнула его руку и пошла навстречу Андрею. Она шла улыбаясь, и в улыбке ее была такая боль и такая необычайная нежность, что запыленный, усталый с дороги Хохолок сразу ожил и, забыв, что он выехал из города, когда дворники еще не тушили ночные огни, что, преодолевая версту за верстой, он мчался ни разу не отдыхая, Хохолок начал быстро и весело рассказывать, как всю неделю готовил ей маленький сюрприз.