Осеева Валентина. Динка прощается с детством

   От Марьяны, мелькая в траве закрученным, как крендель, хвостом, прибежал Волчок. Белый пушистый Нерон, с благородной мордой сенбернара, лениво поднял одно ухо. День просыпался, и мысли Динки, погруженные в бездействие этим ранним утром, тоже проснулись. Она вдруг вспомнила вчерашний разговор про Андрея, гнев Лени, его раздраженный голос. Леня не любит Андрея, это теперь ясно. Но за что, за что? Ведь Андрей - это Хохолок, верный друг Динки.
   "Вспомни Зою, и ты поймешь..." - сказал Леня. Ну что ж, она помнит Зою, только, может, не очень хорошо, ведь тогда ей было двенадцать лет. Но разве можно сравнивать: Хохолок и Зоя? Что тут понимать?
   Динка хмурится и, дернув плечом, встает с крыльца.
   "Глупости! И пусть не думает, что я откажусь ездить на велосипеде с Хохолком! И чего он придрался, в самом деле?" Она идет в комнату, уже не глядя в раскрытую дверь Лени, осторожно, чтоб не разбудить Мышку, роется в своих вещах, достает клеенчатую тетрадь. На ней приклеен белый квадратик. На квадратике написано:
   "Дневник Дины Арсеньевой".
   Тетрадь почти пустая или с очень короткими записями детских лет. О какой-то собаке, за которую она, Динка, отлупила мальчишку; о каких-то салазках, которые она перевернула и за это ей снежком разбили нос... Все ерунда. Чепуховый дневник. И только одна запись, которая называется "Зойка-Дуройка", записана на нескольких страницах размашистым детским почерком.
   Динка берет дневник и, удалившись в ореховую аллею, усаживается с ним на влажную траву.
   - Ну, чего тут понимать? - сердито бурчит она, раскрывая страницу. На этой странице, кроме заглавной "Зойки-Дуройки", еще и рисунок гладкой головки с двумя круглыми, как пуговицы, глазами и тонкими, как крысиные хвостики, косицами. Это жалкая месть бездарной художницы Динки своей сопернице. Но Динка не смеется, какое-то тяжелое детское переживание связано у нее с этими страницами. Динка слишком хорошо знает, что ребенок может так же страдать, как взрослый, и с глубоким вздохом открывает она первую страницу.
   "...Мне 12 лет, и меня бросил любимый человек. Я очень зла и несчастна. Я слышала на базаре, как одна тетенька жаловалась другой, что ее бросил любимый человек, а я смотрела на нее и думала: куда это он ее бросил? Теперь я понимаю, что бросают не куда-нибудь, а просто так... Сама остаешься на месте, а любимый человек как ни в чем не бывало ходит по всем делам с разлучницей. Свою я тоже так называю, но по-настоящему ее зовут Зоя, а студенты и гимназисты, которые ударяют за ней, зовут ее "Зоенька". Подлизываются. Эта Зоя уже кончила гимназию и очень задается. Она приехала из Петрограда и привезла какие-то запрещенные бумаги. Она показала их маме, а потом вдвоем с Леней всю ночь их переписывала. И вообще стала часто к нам ходить и секретничать с мамой и Леней. Как будто она работает для революции, а на самом деле ей нравится Леня. И Лене она, наверно, нравится, потому что он всегда ее провожает. Мама говорит, что Зоя очень красивая, что у ней какие-то особенные глаза с поволокой, и нос особенный, а рот, я и сама вижу, розовый, как у кошки. Она даже облизывается иногда, как кошка.
   Один раз Леня сказал Васе: "Каждый понимает красоту по-своему". Я хотела спросить, как он понимает, но при Васе мне нельзя даже пикнуть, потому что он сейчас же кривит губы и смотрит на Леню с таким смехом: вот, мол, любуйся, какая твоя Макака дура! Леня теперь уже редко зовет меня Макакой: дядя Лека сказал, что это нехорошо, потому что я уже большая и надо мной будут смеяться, и он придумал сократить "Макака" на "Мака". Я заметила, что когда человек делается несчастным, то все над ним издеваются. Дядя Лека тоже делает мне назло, когда приезжает. Раньше он просто называл меня "губошлеп", а теперь когда приезжает, то поет при всех какую-то дурацкую песню. Про какого-то мотылька, который влетел кому-то в рот или в келью... "И, приняв мои губы за алый цветок..." Тут он смотрит на меня и нарочно растягивает слова. Знает, что у меня такая нижняя губа, что ее с другой стороны улицы видно, и все-таки поет... Ох, как бы я хотела назло всем быть красивой! Но я очень некрасивая. Раньше мне было на это наплевать и я даже никогда не смотрела в зеркало, а из-за этой Зойки смотрю и только расстраиваюсь. Один поэт Надсон написал про меня стихи. Конечно, может, и не про меня, потому что он давно умер, но про такую же уродку, как я:
   Бедный ребенок, она некрасива,
   То-то и в школе и дома она
   Так не по-детски скучна, молчалчва,
   Так не по-детски грустна...
   Один раз я прочитала эти стихи, и мне сделалось так жаль себя, что захотелось плакать, и весь день я была такой тихонькой, как та бедная девочка, о которой писал Надсон. Мышка очень любит "Стихи о Прекрасной даме" Блока. Она даже кладет под подушку Блока и еще Ахматову. Если б я была такой, как "Незнакомка" Блока! Вот бы я натянула нос этой самой Зойке!
   ...И каждый вечер в час назначенный,
   (Иль это только снится мне?)
   Девичий стан, шелками схваченный,
   В туманном движется окне.
   Но об этом нечего даже мечтать. Во-первых, если б я даже вздумала нарядиться такой "Незнакомкой", то у нас в доме нет никаких шелков, чтобы схвачивать свой девичий стан, и потом, в каком это туманном двигаться окне? Куда это я еще полезу из-за этой Зойки? И у Ахматовой мне тоже ничего подходящего нет.
   Вот и думай, как жить. Если б еще я была очень умной! Я заметила, что уродки всегда очень умные. Наверно, этот ум дается вместо красоты. Одно время к маме приходила какая-то курсистка, такая маленькая, вертлявая, как обезьянка, и в черных очках. Под этими очками даже не разберешь, какое у нее лицо, но зато все называли ее очень умной, потому что она могла говорить безостановочно целыми часами, так что даже глаза у мамы постепенно закрывались и мне казалось, что если эта курсистка не перестанет говорить, то мама сейчас вытянется и умрет. Даже такой умный, как Вася, и тот не мог долго выдержать этой курсистки, потому что, когда он ее провожал, она все говорила, говорила, и в коридоре, и на лестнице, и уже около двери... Я всегда высовывала голову в форточку и смотрела ей вслед: мне было интересно, говорит она еще во дворе и на улице или, наконец, замолкает. Вот была бы я такая умная, так заговорила бы насмерть эту Зойку. Но ума у меня мало, мне его самой не хватает, не то что тратить на разговоры для других. Я один раз говорю Хохолку:
   - Побей Зойку.
   А он испугался.
   - У меня рука не поднимется на женщину.
   Вот так друг! Когда надо, так у него рука не поднимается! Я ему сказала, чтобы он три дня не приходил и даже во дворе не смотрел на меня. Я все никак не могу придумать, что делать с этой Зойкой? Вчера хотела прихитриться к Васе. Вася читал газету, а я говорю:
   - Вася, почему ты не ударяешься за Зоей? Она ведь очень красивая! И Мышка на тебя за это не рассердится, Мышка такая добрая, что она кому хочешь тебя отдаст!
   Я с ним говорила очень вежливо, а он вдруг вытаращился на меня да как закричит:
   - Это не девчонка, а исчадье ада! Что только в твоей несчастной голове делается?
   А что у меня делается? У меня не в голове, а в сердце что-то делается. Но разве ему скажешь? Он бросил даже газету!
   А Зойка все ходит и ходит... Один раз она пришла к нам, а Лени не было. Она вынула из муфты какую-то тетрадь и говорит:
   - Девочка, передай Лене.
   Это она нарочно хочет показать, что я еще маленькая. Но я так боднула головой эту тетрадку, что она даже испугалась. А потом со своей кошачьей улыбкой хотела еще погладить меня по голове и говорит:
   - Это же не для меня, а для Лени нужно, - и отдала Мышке.
   Я ее так ненавижу, эту Зойку, что избила бы в пух и прах! Но Алина всегда говорит, что у нас интеллигентная семья и потому мы всегда должны быть на высоте. Ну и пусть сама сидит на этой высоте, а во мне, когда я злая, всякая интеллигентность кончается и я могу любому человеку так дать, что он не скоро очухается. Но, конечно, бить эту кошку Зою нельзя, ее просто не по чем бить. Живота у нее нет, а лицо очень нежное... И вообще бить человека по лицу нельзя, это уж чересчур оскорбительно; мама говорит, что некоторые люди даже стрелялись из-за пощечины. Конечно, драться я не буду, а просто выгоню эту Зойку, и все! Я Леньку люблю еще с Утеса, и Волгу мы вместе любим, а она нигде не была, а лезет... Мы с Леней раньше часто хохотали, а теперь я всегда дуюсь на него. Нет, я Зойку выгоню! Сначала заведу интеллигентный разговор, а если она русских слов не понимает, то просто выгоню!
   * * *
   Сегодня Зойка опять пришла. Они долго говорили с Леней, а потом Леня куда-то побежал, а она осталась, села на диван и сложила руки на коленях как миленькая. Тогда я придвинула к дивану кресло, уселась в него, сосчитала себе до трех, а потом сказала:
   - Я вас прошу оставить наш дом.
   Эти интеллигентные слова я где-то вычитала и приготовила их заранее, я еще много слов приготовила, но все полетело кувырком. Зойка подняла свои брови, как будто удивилась:
   - Что это значит?
   Тогда я выбежала в переднюю, принесла ей шапку, муфту и шубку.
   - Одевайтесь! И чтоб вашего кошачьего духа тут не было! Ленька - мой! Мы с ним еще на Утесе пили чай, а вы пришли и распоряжаетесь!
   Я думала, Зойка испугается, а она только шире раскрыла свои глаза с поволокой и сказала:
   - Я уже давно вижу, что ты на меня сердишься! Но разве так борются за любовь? Глупая ты девочка, ах какая глупенькая!..
   Я сразу затопала ногами.
   - Пускай я глупая, но я не позволю вам подлизываться к Леньке! Я его никому не отдам!
   Тогда она схватила шубку и попятилась к двери, а я упала на диван и стала громко плакать. А Леня, оказывается, уже пришел и все слышал. Он сразу бросился ко мне:
   - Макака! Макака!
   А я ничего не могла сказать, потому что от слез и от крика во мне все дрожало. А Зоя стояла на пороге и только повторяла:
   - Это черт знает что! Я не приду больше к вам!
   А Леня подошел к ней и сказал:
   - Это я виноват. Уходите. Я передам все дела Васе, - и открыл дверь.
   Зойка ушла, а он дал мне воды, но зубы у меня цокали об стакан, я никак не могла успокоиться и все повторяла:
   - Мы были на Утесе... мы там пили чай... и заворачивали бублики для революции...
   Тогда Леня сказал:
   - Макака... Запомни раз навсегда... Ты дороже мне всех на свете... Мне никто не нужен, кроме тебя...
   - А эта... Зойка? - спросила я, но он только махнул рукой.
   - Если бы ты сказала мне раньше, ее давно бы не было.
   Тогда мне стало жалко его: он был весь белый, только брови черные. Но я все-таки сказала:
   - Это все потому, что я уродка, а она красивая.
   Тогда Леня засмеялся и сказал:
   - Ты всегда будешь красивее всех!
   Я сидела с распухшим носом, и губы у меня распухли, но я так обрадовалась, что перестала плакать и только спросила:
   - Значит, ты понимаешь такую красоту, как у меня?
   - Только такую... - сказал он, и мы от радости засмеялись.
   С тех пор Зоя больше не приходила. Но один раз я слышала, как Вася сказал Лене:
   - Не доведут тебя до добра эти потачки!
   А Леня ответил:
   - Дело от этого не пострадало.
   Зою я больше не видела, она скоро уехала в Петроград..."
   * * *
   Динка долго сидит, склонившись над дневником. Ей не смешно и не странно читать эти глупые детские строчки. Она так живо вспомнила свои первые слезы, она боролась тогда за свою любовь всеми доступными ей средствами.
   Теперь ей пятнадцать лет, она многое поняла. Вместе с девичеством пришла к ней гордость... Никто больше не увидит ее слез из-за любви, она не допустит эти слезы даже наедине с собой...
   Динка вспоминает, как благородно скрыл от всех эту дикую сцену Леня. Он скрыл ее даже от мамы, а Васе сухо сказал:
   - Динка не хочет видеть Зою. Прими дела и перенеси свои встречи с ней в другое место. И прошу тебя больше не обсуждать этот случай.
   Да, Леня поступил благородно. Но почему сейчас вспомнил он этот случай? Неужели это ревность? Такая же глупая и дикая ревность, какая была у Динки. Но ведь Леня уже почти взрослый человек. Но, конечно, если ему так больно видеть свою Макаку с другим человеком, то она должна поступить так же, как поступил когда-то он. Леня. Она должна...
   Динка крепко зажмуривает веки, и перед глазами ее встает Хохолок.
   "Ты хочешь про-гнать ме-ня?" - заикаясь, спрашивает он.
   "Нет, нет!" - в ужасе отмахивается от этого Динка. Ей вспоминаются их поездки на велосипеде в лес, в поле... Она сидит боком на раме, и Хохолок, наклонившись к ее уху, рассказывает ей всякие городские новости, иногда говорит о себе, о своем отце. В последний год он очень сдружился со своим отцом.
   "С тех пор как я работаю в "Арсенале", мне стал понятен и близок отец. И я увидел, как его уважают рабочие", - сказал он однажды. И тут же вдруг вспомнил что-то веселое, и оба они чуть не свалились в канаву от хохота. Динка вспомнила еще, что после происшествия на киевских контрактах она никогда не решалась дома плясать тот цыганский танец, которому так страстно хотела научиться. Старый бубен, подаренный ей цыганкой, висел на гвоздике около двери и только в эти прогулки с Хохолком брала она его с собой и, выскочив где-нибудь на полянке, лихо трясла плечами, била в бубен и с гиканьем носилась перед своим единственным зрителем. И бубен, и пляска вызывали у Хохолка мрачные воспоминания, он невольно переносился в цыганский табор, плечи его ежились, бесконечная черная ночь сгущалась над его головой, в сжатом кулаке он снова ощущал холодное железо шкворня. "Ну смотри же! Ты совсем не смотришь. Хорошо я пляшу?" "Иногда хорошо, а ино-гда плохо", - серьезно говорил Хохолок.
   Дина опускала бубен, взгляд ее уходил куда-то далеко-далеко. Она мучительно вызывала в своей памяти красивую пляшущую цыганку. Хохолок ждал. Часто ей это не удавалось, тогда, молчаливая и поникшая, она усаживалась рядом с Хохолком и безнадежно говорила:
   "Не могу... Не умею..."
   Хохолку становилось жаль ее.
   "Вот так она делала..." - говорил он, закидывая голову и поводя по воздуху рукой.
   "Нет, не так!" Глаза Динки загорались, она вскакивала, хватала бубен, в глазах ее с дразнящей улыбкой вставала красивая, молодая плясунья. Не отпуская ее ни на миг из своей памяти и полузакрыв глаза, улыбаясь не свойственной ей улыбкой, Динка неслась перед ошеломленным Хохолком, замирая на месте, поводила и трясла плечами, откинув голову, выкрикивала какие-то непонятные цыганские слова. Потом вдруг останавливалась с затуманенным взглядом, а Хохолок удивленно смотрел на нее, не веря своим глазам.
   "Это была не ты, - говорил он. - А та цыганка..."
   Динка смеялась и, возвращаясь с прогулки, бережно вешала на гвоздик свой бубен до следующего раза.
   Нет, нет! Как может она отказаться от этих поездок и как примет это сам Хохолок? Леня даже не понимает, чего он от нее требует. Ведь Хохолок - это ее друг, покорный, терпеливый, лучший друг... У нее только два друга; он и Леня. Леня никогда не мешает Хохолку, почему же Лене мешает Хохолок? Зачем он требует от нее такой жертвы? Ничего не может решить Динка. И кажется ей, что стоят на траве большие весы. В одной чашке ее дружба с Леней, долгие годы, прожитые вместе, ласковое имя "Макака", далекий волжский Утес и прямые темные брови над серыми глазами. В другой - черная ночь в цыганском таборе и тоненький, темноглазый мальчик с холодным шкворнем в руке, цветистый фиолетовый луг, смешливые губы, быстрый бег по тропинкам и перелескам, безотчетно смелый, не скрывающий своей любви Хохолок. Не двигаются чашки весов, ни одна не перетягивает другую...
   - Два друга у меня... два друга... - горько шепчет Динка, отталкивая от себя всякую мысль о том, что ей придется выбрать между ними одного. Она поняла - так хочет Леня.
   Глава двадцать восьмая
   НЕЧАЯННАЯ ОБИДА
   - Динка! - кричит с террасы Мышка. - Дина! Леня едет на почту!
   - Я еду на почту, - говорит, появляясь из кустов, Леня. Он ведет на поводу Приму и, увидев в руках Динки клеенчатую тетрадь, быстро спрашивает: - Ты читала свой дневник?
   Динка молча кивает головой. Леня стоит перед ней такой высокий, сильный и красивый. Солнце освещает его пепельные волосы, зелень ореховых кустов отражается в глазах.
   - А как бы поступила ты теперь, если бы эта Зоя снова появилась? спрашивает он, напряженно сдвинув брови и щуря глаза.
   Динке делается неудержимо смешно и весело.
   - Еще хуже! - хохочет она. - Еще хуже! Я не стала бы терпеть так долго!
   Но Лене слышится в ее хохоте насмешка. Он бледнеет.
   - Над чем ты смеешься! - гневно кричит он и, шагнув к ней, закрывает ее смеющийся рот неожиданным долгим поцелуем.
   Застигнутая врасплох, удивленная и рассерженная, Динка хочет оттолкнуть его, но сердце ее сильно бьется, руки не слушаются, и, очнувшись, словно во сне, она слышит удаляющийся топот Примы.
   Не в силах понять, что случилось, Динка прижимает к губам холодную ладонь и долго смотрит на нее. Никогда не целовал ее так Леня... Может быть, он сошел с ума?.. Но почему же она ничего не сказала ему?..
   - Что это было? - шепотом спрашивает Динка, оглядывая знакомую аллею.
   Но вокруг все по-прежнему зелено и тихо. Все, все: и кусты, и деревья, и голубеющее над головой небо, и даже дремлющие в траве собаки - все осталось как прежде. И только в ней самой так неспокойно сердце. Словно стронутая с места льдинка, оно плывет и кружится между двумя берегами, не зная, к какому из них прибиться. И ему уже не вернуться назад, потому что то, что было, уже было. И в пятнадцать Динкиных лет это уже не "суматоха", не "чепуха" и не шутка - это маленький блестящий осколок, оторвавшийся от того чуда, которое люди называют любовью. Но Динка не понимает этого, она стоит растерянная, и щеки ее то вспыхивают от стыда и гнева, то бледнеют от глубокой внутренней тревоги, потому что нет у нее, у Динки, оружия против неожиданного, наступающего врага, потому что враг этот - ее собственное сердце... или, может быть, тот дорогой ей человек, которого она сама привела в свой дом. Все равно, в обоих случаях она бессильна...
   Динка чувствует себя как полководец, внезапно растерявший всех своих солдат. Она стоит, упершись глазами в землю. Над цветком ромашки надоедно гудит и кружит шмель с желтой бархатной спинкой, Динка отбрасывает его ладонью в траву, ей кажется, что его нудное гудение мешает ей думать. А думать есть о чем. Тщательно, по крупинкам, собирает Динка накопленный опыт жизни, и недаром с самых ранних лет она внушила себе мысль, что только для мертвого человека нет выхода из положения, а для живого он всегда есть.
   - Мы еще посмотрим, кто кого... - с угрозой говорит Динка, и в глазах ее рассыпаются злые, колючие иголки.
   "Мы еще посмотрим. Может, он начитался дурацких романов и хотел показать мне, какой он взрослый, а я просто не ожидала, ведь это любому человеку зажми вот так рот, всякий растеряется... - с раздражением думает Динка и тут же с грустью отвечает себе: - Нет, Леня не читает романов, ему некогда их читать, просто он подумал, что я смеюсь над ним, и сделал это со зла... Но я тоже сделаю ему назло, завтра же пошлю Хохолку телеграмму: "Емшан, емшан, приезжай с велосипедом". И я уеду с ним на целый день. Я не слезу с этой рамы, пока у меня не начнутся пролежни... И пусть бесится тогда..."
   Зла, очень зла, унижена и оскорблена Динка, но сквозь всю эту накипь прорывается вдруг неподдельное чувство к Лене:
   "А ведь я могла бы ударить его. Хорошо, что у меня отнялись руки..."
   Глава двадцать девятая
   РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ
   Не всякому доверяет свои тайны природа. Есть слепые и глухие люди. Много лет подряд приезжают они в лес, дышат его целебным воздухом, пользуются его дарами, рвут лесные цветы, грибы и ягоды, с легкомысленной неблагодарностью разводят в самом сердце его костры, засоряют тенистые уголки отбросами, засаленными бумагами, склянками, бутылками и уезжают, так и не поняв таинственных шорохов листьев, крика птиц и чуть слышного дальнего топота на лесных дорогах и многое другое, чего не слышат глухие, даже не ведая о своей глухоте. Как слепые ходят они по лесу, не замечая богатства красок его, и едва различимые следы на примятой траве, и рассыпанные бисером неприметные цветочки, и багрово-красный закат, обжигающий стволы деревьев... Зато с жадностью бросаются эти люди на грибы, на ягоды, на березовый сок - на все, чем можно поживиться от леса. Много раз видела Динка поломанные кусты малины и ежевики, вырванные с корешками грибы, надрубленные стволы берез, истекающих весной свежим соком, брошенные на дороге цветы. Каждую малость замечала и любила Динка. Выбегая на цветистый луг, она снимала сандалии, чтоб не потоптать цветов и букашек; по-разному пахли для нее цветы и травы, и даже в перешептыванье листьев угадывала она разные голоса, и тревожная перекличка птиц заставляла ее сразу настораживаться, как дикого зверька в чаще.
   Так и сейчас, больно переживая свою обиду на Леню, Динка стоит посреди ореховой аллеи и слушает голоса птиц, шорох мягких листьев, каким-то дальним слухом, склонив набок голову, слушает она и дорогу... Она не хочет ждать Леню, но ждет его... Может, потому, что он должен привезти письмо от мамы...
   Динка ждет, но дорога молчит. А вот птицы вдруг с шумом вылетают из кустов, и в шепот листьев проникает чуть слышный чужой звук. Динка поднимает голову, настораживается. Вот чуть слышно хрустнула ветка, кто-то осторожно пробирается сквозь гущу кустов. Один?.. Нет, двое... Чужие... Чужие... Динка не поворачивает головы, но обостренный слух ее ловит тихий шепот:
   - Она... Горчица...
   - Спугнуть?
   - Не надо... Стоит... Думает об чем-то...
   Динка быстро поворачивается к кустам. На лице ее блуждает радостная, неуверенная улыбка.
   - Жук... - говорит она громким шепотом. - Ухо! Иоська!
   - А вот и не угадала! Иоськи с нами нет! - появляясь из кустов, говорит Жук; около его плеча ухмыляется круглая физиономия с зелеными раскосыми глазами.
   - Собственной персоной, - смущаясь, говорит Ухо.
   И Динка, забыв свои горести, радостно бросается к гостям. Ленивые собаки, подняв головы, вопросительно смотрят на хозяйку.
   - Вот это так сторожа! - смеется Жук. - Хоть бы гавкнули!
   - А зачем им гавкать на гостей! Собаки хорошо знают, кто друг, а кто враг! - защищает своих телохранителей Динка. - А ты попробуй, замахнись на меня! Ну, замахнись!
   - А что будет? Ничего и не будет, - смеется Жук и легонько взмахивает веткой.
   "Р-р-ры!.. - с бешеным лаем срываются с места оба пса. - Р-ры-р-ры!.." злобно ворчат они, оскалив зубастые пасти.
   - Неро! Волчок! Назад, назад! - испуганно кричит Динка.
   Собаки отступают назад, не сводя глаз с Жука.
   - Вот это да! Вот это показала! - хохочет Ухо. - Что, Цыган, запугался?
   - Пожалуй, и порвут... - усмехается Жук. - А я думал, и правда они у тебя для мебели!
   - Ученые, - важно кивает головой Динка п, оглянувшись, спрашивает: - А где же Иоська?
   - А где ему быть? Дома он... - покусывая травинку, спокойно отвечает Жук.
   - Как - дома? Один? - пугается Динка.
   - Зачем один?.. Мы его одного сроду не оставляем.
   - Одного нельзя... Он у нас, как буржуй, с нянькой, - весело поясняет Ухо.
   - С нянькой? - удивляется Динка.
   - Ну, с хлопцем одним... Наш хлопец... Пузырь называется. Бычий Пузырь. Первый силач на всем рынке. Хочь корову, хочь коняку за передние ноги поднимает... Здоровый. Только одноглазый, как твоя Прима. Вышибли ему глаз в драке, - рассказывает Жук.
   - Одноглазый? А что ж я не видела его? - вспоминая свой приход в лес, морщит лоб Динка.
   Цыган и Ухо смеются.
   - А он спал тогда. Он когда спит, так хоть сожги всю хату - не встанет! С ним один способ - кружку воды на морду! Как плеснешь, так он и вскочит!
   - Вот так способ! - хохочет развеселившаяся Динка. - Хотела бы я его посмотреть!
   - Посмотришь. Вот придешь и посмотришь! - улыбается Жук.
   - Я приду с Леней, - неуверенно говорит Динка.
   - Это с каким Леней? - грозно спрашивает Жук. - У нас уговор был. А ты что же, продала?..
   - Тише, тише, - машет на него рукой Динка. - Леня - это мой брат. Он свой. Понятно? Вы с ним еще лучше, чем со мной, подружитесь! Он ведь был такой же, как вы. Понятно? Сирота был, на улице жил. И хозяин бил его чем попало... А потом мы с ним познакомились, и моя мама взяла его. Понятно? Он уже давно мой брат. Самый лучший человек на свете, - торопясь и волнуясь, рассказывает Динка.
   Но Жук недоверчиво смотрит на нее узкими щелочками глаз.
   - Ну гляди... - угрожающе цедит он сквозь знакомую Динке хищную усмешку.
   - Ну да что ты. Цыган! Не знаешь ее, что ли? - вмешивается обеспокоенный товарищ Жука. - Уж если ей не верить, так кому верить!
   - Он верит мне. И брату моему поверит. Вот увидит его и сразу поверит, ласково говорит Динка и, положив руку на плечо Жука, заглядывает ему в глаза. - Брось все это, ладно? Раз навсегда брось! И не грози мне! Не люблю я этого!
   - Мало ли, что не любишь... - ворчит Жук, но в голосе его уже не слышно зла, и губы растягиваются в смущенную улыбку. - Вроде Иоськи она. Подлизывается, - говорит он, подмигивая товарищу. - Тот тоже, как закричишь на него, так сейчас либо руку на плечо кладет, либо за шею обнимает.