Осеева Валентина. Динка прощается с детством

   - А ты что тогда? - с интересом спрашивает Динка.
   - Ну, что я? Плюну да и замолчу. Ясное дело, человек не бревно. Хорошее обхожденье каждый любит, - важно говорит Жук, и Динке делается беспричинно весело.
   - Как хорошо, что вы пришли! - радуется она. - Пойдем сейчас к нам! Будем молоко пить! У меня там сестра... - Динка вдруг хватается за живот и начинает неистово хохотать. - Моя... сестра... ангел! - хохоча, еле выговаривает она.
   - Гляди-ка... - изумленно раскрывает глаза Жук и вдруг, заразившись Динкиным смехом, валится на траву. - Ой, убила! Еще и сестра у ней... И все... ангелы!.. А сама... ведьма!..
   - Хи-хи-хи! - подпрыгивая и хлопая себя по бокам, заливается Ухо. - Ну и Горчица! Настоящая горчица! Вот это поднесла!..
   Но Динка уже не смеется. В нескольких шагах от нее стоит Леня.
   - Здравствуйте, - говорит он, подходя и протягивая руку. Жуку, потом Уху.
   Мальчишки, огорошенные его неожиданным появлением, не спешат.
   - Это мои лесные друзья! - быстро говорит Динка.
   - Ну, если твои - значит, и мои! - весело кивает Леня, пожимая руку Жука.
   Ухо вытирает ладонь об штаны и с робостью протягивает ее дощечкой.
   - Вот это и есть мой брат, - улыбаясь, говорит Динка, не глядя на Леню.
   - Ну, пошли в хату! Пошли, пошли! - обнимая новых знакомых за плечи, торопит Леня и, обернувшись к Динке, добавляет: - Я привез письмо от мамы.
   На террасе гостей встречает Мышка. Динка еще издали видит, что глаза сестры обведены красными кружками, и, забыв обо всем, бросается к ней с вопросом:
   - Что с папой?
   Мышка молча подает ей письмо и удивленно смотрит на незнакомых мальчишек, которых ведет Леня. На обоих чистые рубашки с открытыми отложными воротниками, залоснившиеся от долгой носки и подчищенные брюки, волосы тщательно приглажены.
   "Не деревенские и не городские. Откуда Леня взял их?" - удивляется Мышка, глядя на независимую, вихляющуюся походку мальчишек. Особенно ее смущает один из них, с черной, как вороново крыло, головой и с такими же черными, недобрыми глазами. Оливково-смуглые щеки его напоминают Мышке цыган. Товарищ его тоже, по-видимому, не русский: лицо скуластое, глаза зеленые, раскосые, рот большой и легко растягивается в улыбку.
   - Вот, знакомься, Мышка! Это наши гости! Ты о них ничего не знаешь, но это неважно! Они нас тоже не знают, но зато хорошо знают Динку!
   "Динкины приятели, так я и думала", - ахает про себя Мышка, но на лице ее ласковая радушная улыбка.
   - Ну и хорошо! - говорит она, хлопоча около стола. - А у нас сегодня пир горой! Залезайте за стол, будем пить чай!
   Мальчишки, смущенно отказываясь и подтягивая штаны, залезают за стол.
   - Значит, папа все-таки болен. И мама пишет, что его перевели в тюремную больницу... - держа в руке прочитанное письмо, озабоченно говорит Динка и, глядя на всех, спрашивает: - Разве есть в тюрьме больница?
   - Есть такая... - глухим баском откликается Жук. - Только там не лечат, а калечат.
   - А ваш отец в тюрьме? - быстро спрашивает Ухо и, смутившись, косит глазом на Леню.
   Мышка делает досадливое движение бровями. Ни к чему затеяла этот разговор Динка при чужих людях. И вообще, так хотелось поговорить наедине о болезни отца, о матери, которая обещает скоро приехать. Но Мышка не успевает даже опомниться, как Леня вдруг говорит:
   - Да, наш отец в тюрьме. Он политический. Вы знаете, что это значит: политический? - спрашивает он притихших мальчишек.
   - А чего же нам не знать? - с усмешкой отвечает Цыган. - У нас свой такой был...
   - Был да сплыл, - подпирая грязной рукой щеку, добавляет раскосый. Помер...
   - Помер? - невольно включается в разговор Мышка.
   Цыган щурит глаза, и недобрые огоньки их проступают еще ярче сквозь сомкнутые черные ресницы.
   - Не сам помер, замучили его... - резко говорит он, болтая в стакане ложкой. - Он в "Косом капонире" сидел. Знаете, может, тюрьма такая? Там все больше военные да политических сидят... - словно нехотя говорит Цыган.
   - А кто ж он такой? - почти одновременно спрашивают Лепя и Мышка.
   - Вам-то он кто? - уточняет вопрос сильно заинтересовавшаяся Динка.
   - А кто он нам? Не родня, конечно... Человек, и все! - пожимает плечами Цыган.
   Ему, видимо, не очень хочется говорить об этом, но более говорливый и живой Ухо сразу пускается в объяснение:
   - Хороший человек, стоящий... А вообще он студент. Цыган его для Иоськи нанимал, чтобы, значит, учил он Иоську. Ну, так и познакомились. И теперь у его матери живем. Он помер, а мы живем, вроде за него. Мать-то одна осталась, - вскидывая одной рукой, бойко рассказывает Ухо.
   - Ну хватит, разговорился... - останавливает его Цыган.
   - Нет, подожди. А как фамилия его? - взволнованно спрашивает Леня.
   Мышка вопросительно смотрит на сестру, но Динка недоумевающе пожимает плечами.
   "Я ничего не знаю..." - молча отвечает она на вопросительный взгляд Мышки.
   - Как его фамилия? - повторяет Леня, глядя на обоих товарищей.
   Но Цыган толкает под столом Ухо носком ботинка и хмурится. Раскосые глаза мальчишки шмыгают в сторону, торчащие уши озаряются изнутри розовым светом, и за одним из них ярко выступает багровый рубец.
   - Фамилие... я забыл, - смущенно почесывая пальцем короткий веснушчатый нос, говорит Ухо.
   Цыган поднимает голову и обводит внимательным взглядом встревоженные лица. Неожиданная, почти ласковая усмешка трогает его губы.
   - Фамилия тут ни при чем, а история это длинная... Но когда хочете, мы расскажем.
   - Конечно, Жук, расскажи! - просит Динка и, вдруг бросив мельком взгляд на серьезное, сосредоточенное лицо Лени, вспоминает свою обиду.
   "Подумаешь, сидит как ни в чем не бывало. А про то забыл..." - с гневом думает она. Но Леня поднимает глаза и встречается с ней взглядом. Интерес к рассказу мальчишек мгновенно сменяется в этом взгляде на какое-то новое для Динки грустное и виноватое выражение. Динка, вспыхнув, отворачивается, сердце ее бьется неровными толчками и в голосе звучат натянутые, фальшивые нотки:
   - Ну, что же ты, Жук? Расскажи...
   - Да он же рассказывает! Не мешай, Динка! - нетерпеливо останавливает ее Мышка.
   - Ну вот, значит, наняли мы того студента, пускай он хоть Конрад будет... А Иоську мы одного никуда не пускали, вот как и сейчас. Ну, значит, стали ходить на уроки все вместе. С этого у нас и дружба пошла... - медленно говорит Цыган.
   - Нет, самая дружба с обыска началась, - живо перебивает его Ухо. - Вот как сидим мы один раз за столом, Конрад с Иоськой задачки решает, а нам книжки дал. И вдруг как забегит в комнату бабка Ирина, его мать, значит...
   - Да нет... Мы уж раньше, в окно увидели: стоят жандармы с дворником. Конрад сразу стемнел с лица, огляделся вокруг да и хвать из-под кровати чемоданчик. "Хлопцы, говорит, это ко мне с обыском". А тут уж стучат в дверь, и мать его вбегает. "Сыночек, говорит, сыночек..." А он стоит с этим чемоданчиком ни туда ни сюда. Ну, я зыркнул в окно, а они на втором этаже жили. Гляжу, водосточная труба почти что донизу. Я - толк Ухо в бок. А он у нас ловкий, как кошка.
   - Я сразу глянул в окно, а Цыган мне глазами: "Лезь, Ухо!" Ну, я поплевал на руки и полез! А потом Цыган мне и чемоданчик бросил. И сам за мной вылез и ну бежать! Ох и бегли мы! А чемодан-то хоть маленький, но тяжелый, с книгами разными. Ну, все ж не споймали нас легавые! - весело посмеиваясь, сказал Ухо.
   - А Конрада вашего арестовали все-таки? - спросил Леня.
   - Нет... В тот раз не взяли его. Дома был... И чемоданчик свой он у нас оставил. "Пускай, говорит, до времени побудет". Его на заводе арестовали. У него там дружки между рабочими были, ну, они, конечно, все за революцию толковали, а один возьми да выдай... - сказал Ухо. - Мы его после пришили, шкуру. Ну да что ж, когда поздно уж было, - мрачно добавил Жук.
   За столом все замолчали.
   - Мы Конраду передачу носили... А раз пришли - всё... Нету его, помер... тихо сказал Ухо, и его скуластое лицо сморщилось.
   - Не помер, а забили... - снова резко уточнил Жук. - Ну, да за нами не пропадет! Посчитаемся... - угрюмо добавил он со своей неприятной, хищной улыбкой.
   "Этот посчитается..." - отводя от него глаза, подумала Мышка и, оглядев пустой стол, всплеснула руками.
   - Ой, да что же я! Обещала пир горой, а ничего не поставила. Леня! Вот хлеб, порежь скорей!
   Она побежала в комнату и вынесла оттуда завернутый в лопух большой кусок сала.
   - Вот же сало! Леня привез! Большущий кусок! Ешьте вволю! Берите, мальчики! - весело говорила Мышка, нарезая розовое, просвечивающее насквозь сало аппетитными кусками. - Корочка мягкая-мягкая! Кто хочет с чесноком?
   У Динки потекли слюнки, но она тут же одернула себя:
   "Не буду есть сало. Он привез, а я не буду. Пусть знает, что мне теперь ничто не мило..."
   Когда все с аппетитом принялись за еду. Мышка удивленно посмотрела на сестру:
   - А ты почему не ешь?
   - Меня тошнит, - делая брезгливое выражение, сказала Динка.
   - Ну вот! Еще бы не тошнило! Хоть бы ты сказал ей, Леня! Ведь она с самого утра отправляется на подножный корм и ест всё, что попадется под руку. И щавель, и какую-то кашку, и заячий лук... Ну сколько ты этого луку сегодня съела?
   - Ничего я не ела... Я даже забыла, что он существует, - огрызнулась Динка и мысленно обругала сестру.
   "Дура несчастная. Леня может подумать, что у меня никакого самолюбия нету... и никакой обиды. Пошла, наелась заячьего лука, запила водичкой, и все прекрасно. Но как бы не так..."
   Динка бросила мельком взгляд на исчезающие куски сала.
   "Съедят, всё съедят... Хоть бы припрятать себе кусочек. Я с самого утра ничего не ела, не шутка все-таки... И вообще сало - это жалкая месть... Я лучше что-нибудь другое придумаю..."
   Динка небрежным движением и с равнодушным лицом потянула к себе самый большой кусок сала. Но он оказался не до конца отрезанным и за ним потянулся весь кус... Леня поспешно схватил нож и, отрезая Динкин ломтик, взглянул на нее посветлевшими глазами. Сердце у Динки упало, щеки обдало жаром, как будто к ним поднесли горящие головешки.
   "Ну, - подумала Динка, глотая неразжеванное сало без всякого вкуса, - я же тебе отомщу. За все отомщу! Я бы и сейчас могла встать, подойти к перилам и посмотреть на дорогу... А потом вздохнуть и сказать: "Что это как долго не едет Хохолок?" Нет, не буду... Он сразу поймет, что я назло", - прислушиваясь к разговору за столом, мучительно соображала Динка.
   - У каждого человека свое прозвище... - спокойно говорил Жук. - Вон она, он кивнул на Динку, - Жуком меня зовет... А Ухо зовет ее Горчицей, потому как она ему на базаре предложила один раз: "Пойдем, говорит, я тебе намажу хлеб горчицей..."
   - Стой, стой! Я сам расскажу! - хлопая Цыгана по плечу, заторопился вдруг Ухо. - Никто небось с их не знает, с чего это дело пошло... - сияя расплывшимся в улыбке лицом и дергая себя за ухо, за которым белел продолговатый шрам, растроганно сказал он. - Никто не знает.
   - Я знаю... - сказал вдруг Леня и посмотрел на Динку.
   Но она даже не улыбнулась и только значительно сказала:
   - А Жук зовет меня ведьмой...
   - Еще бы не ведьма! - расхохотался Жук. - Как она тогда в лесу вызверилась на меня! Чистая ведьма! Несмотря, что кровь у ей текет...
   - Кровь? - с ужасом переспросила Мышка.
   Брови Лени дрогнули, в глазах мелькнула какая-то догадка.
   - Кровь, кровь... Испугались! Ну я же говорила вам. что упала с дерева и разбила голову! - всполошилась Динка.
   Жук бросил быстрый взгляд на Ухо.
   - И ты еще путешествовала куда-то в лес с разбитой головой? - недоверчиво спросила Мышка.
   - Ну, говори... - чуть-чуть поднимаясь, сказал Жук.
   Глаза Уха, как затравленные зайцы, метнулись в разные стороны, он вынул изо рта недоеденный хлеб и придвинулся ближе к Цыгану.
   - Голова, голова!.. - в испуге закричала Динка. - Надоело мне двадцать тысяч раз говорить про одну и ту же голову!
   - Ох, не кричи так! Тебя же в экономии Песковского слышно! - прикрывая пальцами уши, засмеялась Мышка.
   Грозу пронесло. Но гости уже вспомнили про Иоську и начали прощаться.
   - Приходите еще! - ласково приглашала их Мышка.
   - Придем как-нибудь... Часто-то нам нельзя. А вот вы приходите! пригласил Леню и Динку Жук. - Вы не думайте, у нас и квартира есть, и лампу мы зажигаем!
   - Да где ж это всё? - недоумевала Динка.
   - А вот придешь - увидишь. Мы в этот раз не потаимся. От своих таиться нечего! - прощаясь, сказал Жук.
   Когда гости ушли, Мышка задумчиво сказала:
   - Жалко мальчишек... И плохие они, и хорошие - всё вместе!
   - Плохое с них нужно соскребать лопатой, а хорошее само заблестит, сказал Леня.
   - Все равно, какие б они ни были, это родственные мне души, - заявила Динка.
   Глава тридцатая
   ОРЕХОВАЯ АЛЛЕЯ
   Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут проверяться полицией, она писала коротко:
   "Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит. Приеду - расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите телеграммы".
   Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое сидели в тягостном молчании.
   - Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход. - сказала Мышка.
   - Я думаю, мама все сделала в этом отношении... В Самаре много старых товарищей, - старался успокоить сестер Леня.
   - Конечно. Мама не уедет так... - подтвердила Динка.
   Мышка глубоко вздохнула:
   - Тюрьма - это тюрьма... Как сказал этот Жук? В тюремной больнице не лечат, а калечат...
   Разговор перешел на "гостей из леса", как называл их Леня.
   - Да! Я ведь все-таки ничего не знаю, где ты их нашла, Динка? Особенно вот этого черного, с белыми зубами. В его глаза прямо страшно смотреть.
   - Да, этому Цыгану в зубы не попадайся... Видно, жизнь у него была не сладкая, вот и ненависть лютая.
   - Чепуха, - сказала Динка. - К своим он очень добрый, а врагам так и надо!
   - Но кто же они такие все-таки? - спросила опять Мышка. Динка вкратце повторила всю историю своего знакомства с лесными гостями. Против ожидания Мышка не ужасалась, не ахала, а, наоборот, живо сказала:
   - Я бы пошла с тобой вместе! Ты очень смелая, Динка, но безрассудная, тебе всегда нужен рядом человек с трезвой головой... Но все-таки, значит, эти мальчишки шляются по базарам, занимаются мелкими кражами и на это живут?
   - Нет... Может быть, и нет... Жук продавал корзинки, они сами их плетут. Может, и живут на это? - предположила Динка.
   - На это жить нельзя. Их четверо, да еще мать Конрада, того студента. Не стоит закрывать глаза, все-таки они промышляют воровством. Жаль, что не удалось хорошенько расспросить их об этом политическом. Одного имени мало, надо бы знать фамилию и где он работал. Может, кто-нибудь среди рабочих и знал его...
   - Конечно. Он, несомненно, был связан с товарищами. Ну, я думаю, они еще появятся, - улыбнулся Леня.
   Проводив Мышку на станцию, Леня сразу ушел на огород. Динка тоже избегала его. На душе у нее было смутно и нехорошо. Вчерашнее раздражение и желание отомстить уступило место глубокой грусти. Казалось, что из-за этой размолвки долголетняя детская дружба навсегда порвалась и никакими силами невозможно теперь вернуть то время, когда они так радостно бросались навстречу друг другу, торопясь поделиться накопившимися новостями.
   "Что же это случилось, что же случилось?" - мучительно думала Динка, одиноко сидя на пруду и боясь вернуться домой, чтоб не встретиться лицом к лицу с Леней.
   Тоскливое одиночество, невознаградимая потеря и страстное желание понять, что же все-таки произошло, заставляли ее несколько раз в день возвращаться в ореховую аллею на то самое место, где произошла ссора. Там, закрыв глаза и прижав к груди руки, она старалась восстановить в своей памяти все, как было, но память не слушалась ее, а сердце начинало так биться, что Динка бросалась в прохладную траву и с отчаянием думала: "Я сделалась больной... Я совсем больная".
   Стараясь не встретиться с Леней, она пробиралась домой и, найдя пузырек с валерьянкой, без счета капала ее в рюмку, морщась и запивая водой.
   С трудом заставила она себя сварить зеленые щи и поджарить картошку. Но обедать Леня не стал.
   - Я подожду Мышку, - сказал он, отряхивая с себя пыль и не глядя на Динку. - Мне нужно закончить огород. Ешь без меня!
   Но Динка тоже не стала есть. Первый раз в жизни ей не захотелось даже есть, и, равнодушно прикрыв полотенцем застывающие на столе кушанья, она снова ушла в ореховую аллею, еще более несчастная, чем была до обеда.
   - Теперь я знаю, как умирают от чахотки. Такие же молодые, как я. Мне ведь только пятнадцать с половиной лет.
   В аллее пели птицы, жарко светило солнце, по бокам из гущи кустов и трав выглядывали синие колокольчики и крупные белые ромашки с желтыми сердечками; далеко-далеко вдаль убегала тропинка, она вилась через луг, через ручей с переброшенной через него мокрой корягой и, поднявшись по зеленому косогору, пряталась в золотистой ржи.
   А Динка уже мысленно писала свое завещание:
   "Я хочу лежать в ореховой аллее. И пусть надо мной стоит маленький черный крест, пусть стоит он вечно в память безвременно погибшей молодой жизни... Не плачьте обо мне, я все равно не могу больше жить со своим характером... Отрежьте мои косы и отдайте их на память Лене, только не надевайте мне платка, он мне не идет..."
   Динка уже представляла себя в белом платье, неподвижно лежащей посреди ореховой аллеи в свежем сосновом гробу. От знакомого запаха хвойного леса леса, которого никогда уже не увидит Динка, - стало нестерпимо жалостно... Динка представила убитою горем Леню, плачущих родных и строгое лицо папы...
   "Не плачьте, - говорит папа. - Человек, который жил только для себя, не настоящий человек".
   Динка медленно растирает на щеках слезы, и видение исчезает из ее глаз.
   "Умереть - это легче всего, - думает она, - но с какой это стати мне умирать, я еще ничего не сделала для революции. Да я лучше трижды погибну в бою, да еще прежде целую кучу врагов уложу вокруг себя... Тот, кто не боится смерти, врезается в самую гущу боя, и давай, давай... По головам, по мордам... Главное, быстрота и натиск! Сбил с ног - и дальше!"
   Динка забывает о своем горе и, чувствуя небывалый прилив сил, гордо вскинув голову, направляется домой. Не все еще потеряно в жизни!
   Около террасы Леня моет под рукомойником голову и руки, переодевает чистую рубашку.
   - Время ехать за Мышкой, - говорит он.
   Динка молча приводит Приму, кормит ее с ладони кусочком хлеба, потом уходит в комнату пить валерьянку. Обычно, запрягая лошадь в таратайку, Леня весело насвистывает, но сейчас он не свистит, и, глядя в окно, Динка видит его темное от загара лицо, опущенные глаза и светлые волосы...
   "Он тоже умрет, - думает Динка. - Мы не можем жить друг без друга".
   * * *
   - Динка! - кричит из комнаты Мышка. - Кто это выпил всю валерьянку? - Она держит в руке пустой пузырек и смотрит вокруг: не пролился ли он случайно.
   - Это я выпила, - говорит Динка. - У меня сильное сердцебиение!
   - У тебя? Сердцебиение? - удивляется Мышка. - Ты, наверно, как сумасшедшая гоняешь со своими собаками!
   - При чем тут мои собаки? Может же быть у человека больное сердце!
   - Но ты никогда не жаловалась. И потом, выхлебать столько валерьянки, да это можно любое сердце загнать! Ты что, с ума сошла? Смотри-ка, Леня, возмущенно говорит Мышка, обращаясь к вошедшему Лене и показывая ему пустой пузырек, - весь выпила!
   - А это не его дело! - хватая у нее из рук пузырек, кричит Динка. - И тебя это тоже не касается! Что вы всегда вмешиваетесь в мои личные дела?
   - Какие личные дела? Что это с ней? - глядя вслед выбежавшей Динке, спрашивает Мышка.
   Леня молча пожимает плечами и хмурится.
   Сумерки уже окутывают сад. Мышка зажигает лампу и, сидя на кровати, штопает свои чулки. Но глаза ее слипаются. Бросив чулок, Она сонно раздевается, стелет кровать и через минуту засыпает как убитая. Динка тушит лампу и уходит в свою комнату. На пороге она останавливается... В раскрытую дверь на террасу видно, как, набросив на плечи куртку и спустившись с крыльца, Леня долго медлит, словно не зная, куда идти, потом, свернув на луговую тропинку, идет к роднику... Он идет, не глядя по сторонам и ни о чем не думая. Мир опустел, в нем нет больше Макаки... Так один человек может унести с собой тепло, свет и радость... Динка долго смотрит вслед исчезающему за пригорком Лене. Потом с коротким, прерывистым вздохом она уходит в свою комнату... На небо медленно выползает круглая, улыбающаяся луна. В окно с тихим шорохом просятся ветки Динкиной ровесницы березы, посаженной в первый год приезда на хутор. Динка любит свою березку и не позволяет обрезать ее ветки. Она осторожно открывает окно, отводя их рукой. Пышные тоненькие ветки доверчиво укладываются на подоконник. Динка зарывается лицом в свежие трепещущие листья, капает на них горькими слезами.
   "Плохо мне, плохо мне, березонька, подруженька моя..."
   Леня возвращается поздно. Из раскрытого окна Динки доносится до него тихая-тихая грустная песенка. Леня не может разобрать ее, но несколько слов лишают его последней надежды.
   Нам с тобой, кудрявым, тонкоствольным,
   Ни в любви, ни в жизни не везет...
   Любят нас не те, кого мы любим,
   И любовь сторонкою идет...
   тихо-тихо поет Динка.
   Холодное отчаяние охватывает Леню. Ему все ясно: Макака любит Андрея. Она поет об этом, может быть, сама не понимая. Но он, Леня, не станет у нее на дороге. Все кончено. Все, все кончено...
   Леня останавливается в углу террасы убитый, уничтоженный собственной догадкой. Его тревожит и голос Динки - такой несвойственный ей тихий, грустный голос. На то, что Динка часто сочиняет сама себе какие-то песенки, он смотрит просто как на одну из ее причуд. И обычно это веселые, радостные песенки, бурно выражающие ее восторг. Она примешивает их часто даже к своему рассказу, как будто ей легче выразить что-то в песне.
   Леня вспоминает, как прошлым летом, пробегав где-то с собаками, она, бурно жестикулируя и смеясь, болтала и пела:
   Я бегу, за мной собаки.
   К нам навстречу лес бежит.
   Вдоль дорожки скачут маки
   И земля как лист дрожит...
   Не стоит ничто на месте,
   Ветер гонит облака,
   И несется с нами вместе
   За осокою река...
   И, хохоча, добавляла:
   Я с разбега оступилась,
   Сразу все остановилось.
   Встало небо надо мной,
   Лес качает головой...
   Только мой собачий друг
   С лаем бегает вокруг...
   Леня слушал ее и от души смеялся, а Мышка быстро-быстро записывала... А зачем? Разве можно записать все, что делает и болтает Макака? Но все это было так свойственно ей, так понятно... А сейчас?
   Луна останавливается над самым домом, заливает белым светом крыльцо. Динка слышит шаги Лени. Она перестает петь, поспешно стирает следы слез и выходит на террасу. Ей хочется спросить, прямо спросить Леню: совсем ли он разлюбил свою Макаку? Ведь правда всегда лучше неизвестности. Но думать легче, чем сказать... И Динка молчит. Леня решается первый.
   - Макака! - взволнованно шепчет он, грея ее холодные руки. - Прости меня, Макака... Я ничего не могу объяснить тебе, прости меня просто так, без объяснений...
   - Я не сержусь... - тихо и покорно отвечает Динка. - Но скажи мне только одно... Ты сделал так со зла? - грустно спрашивает она, подняв к нему осунувшееся за день лицо.
   - Со зла? - удивленно переспрашивает он и, не сводя с нее светлых глаз, отрицательно качает головой. - Нет, нет... Я не знаю сам... Только не со зла... И это никогда больше не повторится...
   - Никогда? - в смятении повторяет Динка.
   - Никогда, никогда, Макака... Только люби меня, как прежде... Я не требую от тебя никаких жертв, можешь ничего не говорить Андрею. Все это мальчишество. Ты должна быть свободна... А я уеду... Я уеду, Макака! А сейчас прости меня!
   - Я не сержусь... - в отчаянии повторяет Динка, чувствуя, что случилось что-то непоправимое. - Я не сержусь, - повторяет она, робко заглядывая ему в глаза. - Только... возьми меня с собой, Лень! Я не могу жить без тебя.
   Глава тридцать первая
   САМОЕ ЛУЧШЕЕ УТРО В ЖИЗНИ...
   Только у самых счастливых людей бывает такое утро, когда человек просыпается с ощущением глубокой необъяснимой радости. Ему кажется, что радость эта, как ночная роса, миллиардами блесток рассыпана на траве, на цветах, на лугу и на всей, на всей земле, где только ступит его нога! Сегодня такое утро наступает для Динки!
   Она вскакивает, широко раскрывает дверь и, застегивая на ходу платье, вырывается на волю. А у крыльца ждет ее пробуждения Леня.
   Может быть, он вовсе не ложился спать в эту ночь? Динка не задумывается над этим.
   - Бежим! Бежим на луг! - говорит она, хватая его за руку и увлекая за собой.
   Путаясь в густой траве, запыхавшиеся и счастливые, они мчатся, не разбирая тропинок, ветер свистит в их ушах, намокшее от росы платье липнет к коленкам, с шумом вылетают из-под ног вспугнутые птицы.
   - Мы сейчас умоемся в роднике! - кричит на бегу Динка. "Умоемся... Умоемся..." - свистит в ушах ветер. Леня отвечает счастливым смехом. Он готов бежать за своей подружкой на край света! Они бросаются на траву около заросшей цветами кринички. В чистой, светлой воде щека к щеке отражаются их счастливые лица... Бьющий на дне ключ шевелит гладкую поверхность, и тесно прижатые друг к дружке головы смешно вытягиваются, меняют формы... Динка пригоршнями взбивает воду, обдавая себя и своего друга фонтаном брызг. С громким смехом умываются и брызгаются ранние гости на лугу. Студеные капли дрожат на их ресницах, блестят влажные, чисто промытые глаза, жарко разгораются щеки. Пепельные волосы Лени намокли, и Динка вдруг, как во сне, видит в нем того волжского мальчика Леньку, который спасал ее в волнах проплывающего мимо парохода.