Страница:
— А кого он боится? — усмехнулся Грицько. — Он и в школе так… У одной Марины Ивановны с ним терпения хватает. Каждый день она заставляет его рассказывать. Как идем с уроков, так сейчас и приказывает: «Ничипор, расскажи что-нибудь!»
— Хорошая она у вас… — задумчиво сказал Сева.
— Другой такой нету, — серьезно подтвердил Грицько.
— Говори, что хотел сказать, — кивнул Ничипору Трубачев.
— Да не тяни за душу, как кота за хвост! — сердито бросил Игнат. — Говори сразу, как там с тобой дальше было.
— Добре, — согласился Ничипор и, скрестив пальцы, пощелкал суставами. — Так я, конечно, тонул…
— Опять за свое! — угрожающе вскинул брови Игнат.
Ребята беззвучно тряслись от смеха.
— Я знаю, что он хочет сказать, — вдруг усмехнулся Генка. — Это история в двух словах. Он тонул, а я его вытащил! Верно?
— Верно, — подтвердил Ничипор и с удовлетворением сел на свое место.
— Скажи ты теперь свое слово, — обернулся Игнат к Ваську.
Васек встал:
— Я скажу за себя и за своих ребят, потому что мы все одно чувствуем… Ты хороший человек, Генка. Ты ведь знаешь, как мы о Мите думали… (Васек махнул рукой, отвернулся. Ребята насупились.) Спасибо, Генка! Спасибо от нас всех… И если придется тебе в жизни… ну плохо, что ли… так ты помни: у тебя есть товарищи! — закончил Васек.
— Спасибо тебе! Спасибо, Гена!.. — потянулись к Генке ребята.
— Ну, чего там… — смущенно и радостно отмахивался Генка.
— Ну, вот и все… Договорились, значит, — улыбнулся Игнат и тут же, взглянув на обрыв, заторопился: — А теперь давай прячь, Гена, свой галстук, да разойдемся кто куда, а то чего-то Сашко беспокоится.
Саша действительно делал какие-то таинственные знаки. В один миг коряга опустела. На ржавую поверхность болота ложился оранжевый отблеск заходящего солнца. Какая-то птичка пролетела над болотом, держа в клюве толстого червяка. Огромный жук-рогач с разлету шлепнулся на корягу, осмотрелся и с ворчливым гудением полетел дальше.
— Хорошая она у вас… — задумчиво сказал Сева.
— Другой такой нету, — серьезно подтвердил Грицько.
— Говори, что хотел сказать, — кивнул Ничипору Трубачев.
— Да не тяни за душу, как кота за хвост! — сердито бросил Игнат. — Говори сразу, как там с тобой дальше было.
— Добре, — согласился Ничипор и, скрестив пальцы, пощелкал суставами. — Так я, конечно, тонул…
— Опять за свое! — угрожающе вскинул брови Игнат.
Ребята беззвучно тряслись от смеха.
— Я знаю, что он хочет сказать, — вдруг усмехнулся Генка. — Это история в двух словах. Он тонул, а я его вытащил! Верно?
— Верно, — подтвердил Ничипор и с удовлетворением сел на свое место.
— Скажи ты теперь свое слово, — обернулся Игнат к Ваську.
Васек встал:
— Я скажу за себя и за своих ребят, потому что мы все одно чувствуем… Ты хороший человек, Генка. Ты ведь знаешь, как мы о Мите думали… (Васек махнул рукой, отвернулся. Ребята насупились.) Спасибо, Генка! Спасибо от нас всех… И если придется тебе в жизни… ну плохо, что ли… так ты помни: у тебя есть товарищи! — закончил Васек.
— Спасибо тебе! Спасибо, Гена!.. — потянулись к Генке ребята.
— Ну, чего там… — смущенно и радостно отмахивался Генка.
— Ну, вот и все… Договорились, значит, — улыбнулся Игнат и тут же, взглянув на обрыв, заторопился: — А теперь давай прячь, Гена, свой галстук, да разойдемся кто куда, а то чего-то Сашко беспокоится.
Саша действительно делал какие-то таинственные знаки. В один миг коряга опустела. На ржавую поверхность болота ложился оранжевый отблеск заходящего солнца. Какая-то птичка пролетела над болотом, держа в клюве толстого червяка. Огромный жук-рогач с разлету шлепнулся на корягу, осмотрелся и с ворчливым гудением полетел дальше.
Глава 28.
ДЕД МИХАЙЛО И ЕГО ВНУКИ
Дед Михайло жил теперь в самой гуще событий.
— Як в аду кромешном… С ведьмаками живу! В пекле! — дергая седую бородку, потихоньку рассказывал он Степану Ильичу. — И двое внуков у меня теперь стало.
— Двор метешь?
— Мету.
Степан Ильич, усмехаясь, смотрел в лукавые, острые, как буравчики, глаза деда:
— А классы метешь?
Дед Михайло вытащил из-за пазухи кисет — в нем звякала связка ключей. Наклонившись к Степану Ильичу, он что-то зашептал ему на ухо.
— Осторожней там, — предупредил его Степан Ильич.
— Эге! Осторожному только на печке сидеть, — проворчал дед.
В школе помещался фашистский штаб. По коридору щелкали офицерские каблуки, у дверей стояли часовые. Толстый, грузный генерал со своим адъютантом жили в двух классах. Там же собирались штабные офицеры. Михайло не понимал ни одного слова из того, что говорили немцы.
— Язык у них тяжелый! Нияк не изучить! И услышишь, а не поймешь! — сокрушенно жаловался он. — А мое дело такое — вроде за дворника я у них. Туда-сюда! Передник надел — и готово! Денщики ленивые, як свиньи! Генерал за ворота — они на диваны! Ноги вверх, сигару в зубы! «Батька, фу-фу, грязь… пошоль, уборка делать!»
Степан Ильич задумчиво крутил козью ножку:
— Без языка плохо… Что ты сделаешь?
— А что я сделаю? — подпрыгивал дед. — Ничего я не сделаю! Убить их — другие придут. Что я сделаю?
— Там побачим, что к чему… Ты в доверие входи, угождай… Понял? А то старым дурнем прикидывайся…
— Тьфу! — плевался дед Михайло. — Як бы дело какое, а то зря душу мараешь!
…Сева Малютин считался внуком деда Михайла. В старой Генкиной рубашке и широких штанах он выглядел украинским хлопчиком, только бледное, незагорелое лицо и русская речь отличали его от Генки. Но гитлеровцы не обращали внимания ни на старика Михайла, ни на его внуков. Они сбрасывали около мазанки деда старый хлам, заставляли его чинить солдатам обувь, убирать комнаты, держать в чистоте двор. Генка в это дело не мешался; он, стиснув зубы, не глядя, проходил мимо гитлеровцев и чаще всего, сидя в своей мазанке, думал о Гнедке. Теперь у Генки была одна радость — возвращенный галстук. Ночью, лежа на нарах, он осторожно вытаскивал галстук из сенника, завязывал его на груди и гладил мягкий узелок.
— Що, заработал? И где ж ты его заработал? Ты его нигде не заработал! — ласково поддразнивал его дед.
Генка вспоминал тревожные ночи, глухие лесные тропы, запачканные влажной землей копыта Гнедка и отвечал:
— Заработал.
— Эге! Значит, опять пионером будешь?
— Буду.
— Хе-хе-хе! — счастливо смеялся дед. — И комсомольцем будешь?
— И комсомольцем буду.
— И коммунистом будешь?
— И коммунистом буду, — усмехался Генка.
— Ну, черт! Вот черт! — восхищался Михайло. — Значит, деду и помирать можно спокойно, а?
— А чего тебе помирать? Живи, — разрешал Генка.
Оба затихали. Каждый думал о своем, но мысли их сходились. Из школы доносились чужие голоса.
— Погибель на вашу голову! — тихо бормотал дед.
Генка, приподнявшись на локте, напряженно всматривался в широкие окна школы. В освещенных окнах двигались фигуры фашистов.
— Прогонят их, диду?
— Фашистов? Обязательно! — твердо говорил дед. — Сами побегут… весь свой фасон по дороге растеряют! До самого Берлина поскачут, да и в Берлине места себе не найдут!
Завернувшись в одеяло, Сева лежал на скамейке. Он с тоской думал о матери, вспоминал девочек — Лиду, Валю и Нюру. Представлял себе Митю блуждающим по лесу, беспокоился за Мазина и Русакова. Сева всей душой тянулся к Ваську, но в последнее время Васек изменился. Он стал более сдержанным и при встрече с Севой часто молчал, как бы обдумывая что-то про себя. Недавно они с Трубачевым стояли у колодца. Задумчиво глядя на Севу, Васек неожиданно сказал:
— Вот что интересно: о чем фашисты между собой в комнате говорят?
— Не знаю, я там не был… Туда не пустят! — испуганно ответил Сева.
—. А ты… как-нибудь… под окошком послушай, что ли…
— Окошки закрывают. И часовые везде, — озабоченно вглядываясь в Трубачева, шептал Малютин.
Глаза у Трубачева были упрямые, взгляд их куда-то убегал.
— А ты попробуй все-таки…
— Я попробую, — серьезно сказал Сева.
Васек быстро наклонился к нему:
— Главное, чтобы никто не знал, что ты понимаешь немецкий язык!
Они постояли и разошлись. Севе было о чем подумать.
Мысли, глубокие и тайные, одолевали его. Хотелось откровенно поговорить с Трубачевым, но он понимал, что Васек все равно не ответит на его вопросы.
Теперь по утрам Сева надевал передник деда и шел к воротам. Он подметал двор, прибирал около крыльца брошенные огрызки сигарет и чутко прислушивался к тому, что говорят между собой фашисты.
— Они говорят, что Гитлер возьмет Москву! — весь дрожа сообщил он однажды Ваську.
— Як в аду кромешном… С ведьмаками живу! В пекле! — дергая седую бородку, потихоньку рассказывал он Степану Ильичу. — И двое внуков у меня теперь стало.
— Двор метешь?
— Мету.
Степан Ильич, усмехаясь, смотрел в лукавые, острые, как буравчики, глаза деда:
— А классы метешь?
Дед Михайло вытащил из-за пазухи кисет — в нем звякала связка ключей. Наклонившись к Степану Ильичу, он что-то зашептал ему на ухо.
— Осторожней там, — предупредил его Степан Ильич.
— Эге! Осторожному только на печке сидеть, — проворчал дед.
В школе помещался фашистский штаб. По коридору щелкали офицерские каблуки, у дверей стояли часовые. Толстый, грузный генерал со своим адъютантом жили в двух классах. Там же собирались штабные офицеры. Михайло не понимал ни одного слова из того, что говорили немцы.
— Язык у них тяжелый! Нияк не изучить! И услышишь, а не поймешь! — сокрушенно жаловался он. — А мое дело такое — вроде за дворника я у них. Туда-сюда! Передник надел — и готово! Денщики ленивые, як свиньи! Генерал за ворота — они на диваны! Ноги вверх, сигару в зубы! «Батька, фу-фу, грязь… пошоль, уборка делать!»
Степан Ильич задумчиво крутил козью ножку:
— Без языка плохо… Что ты сделаешь?
— А что я сделаю? — подпрыгивал дед. — Ничего я не сделаю! Убить их — другие придут. Что я сделаю?
— Там побачим, что к чему… Ты в доверие входи, угождай… Понял? А то старым дурнем прикидывайся…
— Тьфу! — плевался дед Михайло. — Як бы дело какое, а то зря душу мараешь!
…Сева Малютин считался внуком деда Михайла. В старой Генкиной рубашке и широких штанах он выглядел украинским хлопчиком, только бледное, незагорелое лицо и русская речь отличали его от Генки. Но гитлеровцы не обращали внимания ни на старика Михайла, ни на его внуков. Они сбрасывали около мазанки деда старый хлам, заставляли его чинить солдатам обувь, убирать комнаты, держать в чистоте двор. Генка в это дело не мешался; он, стиснув зубы, не глядя, проходил мимо гитлеровцев и чаще всего, сидя в своей мазанке, думал о Гнедке. Теперь у Генки была одна радость — возвращенный галстук. Ночью, лежа на нарах, он осторожно вытаскивал галстук из сенника, завязывал его на груди и гладил мягкий узелок.
— Що, заработал? И где ж ты его заработал? Ты его нигде не заработал! — ласково поддразнивал его дед.
Генка вспоминал тревожные ночи, глухие лесные тропы, запачканные влажной землей копыта Гнедка и отвечал:
— Заработал.
— Эге! Значит, опять пионером будешь?
— Буду.
— Хе-хе-хе! — счастливо смеялся дед. — И комсомольцем будешь?
— И комсомольцем буду.
— И коммунистом будешь?
— И коммунистом буду, — усмехался Генка.
— Ну, черт! Вот черт! — восхищался Михайло. — Значит, деду и помирать можно спокойно, а?
— А чего тебе помирать? Живи, — разрешал Генка.
Оба затихали. Каждый думал о своем, но мысли их сходились. Из школы доносились чужие голоса.
— Погибель на вашу голову! — тихо бормотал дед.
Генка, приподнявшись на локте, напряженно всматривался в широкие окна школы. В освещенных окнах двигались фигуры фашистов.
— Прогонят их, диду?
— Фашистов? Обязательно! — твердо говорил дед. — Сами побегут… весь свой фасон по дороге растеряют! До самого Берлина поскачут, да и в Берлине места себе не найдут!
Завернувшись в одеяло, Сева лежал на скамейке. Он с тоской думал о матери, вспоминал девочек — Лиду, Валю и Нюру. Представлял себе Митю блуждающим по лесу, беспокоился за Мазина и Русакова. Сева всей душой тянулся к Ваську, но в последнее время Васек изменился. Он стал более сдержанным и при встрече с Севой часто молчал, как бы обдумывая что-то про себя. Недавно они с Трубачевым стояли у колодца. Задумчиво глядя на Севу, Васек неожиданно сказал:
— Вот что интересно: о чем фашисты между собой в комнате говорят?
— Не знаю, я там не был… Туда не пустят! — испуганно ответил Сева.
—. А ты… как-нибудь… под окошком послушай, что ли…
— Окошки закрывают. И часовые везде, — озабоченно вглядываясь в Трубачева, шептал Малютин.
Глаза у Трубачева были упрямые, взгляд их куда-то убегал.
— А ты попробуй все-таки…
— Я попробую, — серьезно сказал Сева.
Васек быстро наклонился к нему:
— Главное, чтобы никто не знал, что ты понимаешь немецкий язык!
Они постояли и разошлись. Севе было о чем подумать.
Мысли, глубокие и тайные, одолевали его. Хотелось откровенно поговорить с Трубачевым, но он понимал, что Васек все равно не ответит на его вопросы.
Теперь по утрам Сева надевал передник деда и шел к воротам. Он подметал двор, прибирал около крыльца брошенные огрызки сигарет и чутко прислушивался к тому, что говорят между собой фашисты.
— Они говорят, что Гитлер возьмет Москву! — весь дрожа сообщил он однажды Ваську.
Глава 29.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
Тоскуя о матери и об оставленных дома мал мала меньше, Саша собирал колхозных ребятишек: играл с ними, строил им домики, учил их тем песням, которые пели когда-то в детском саду его сестренки. Жорка не отходил от Саши. И с самого утра во двор Степана Ильича с разных концов села бежали ребятишки. Некоторых приносили матери и, посадив на крыльцо, просили Сашу:
— Погляди за ним, хлопчик, чтобы беды не случилось!
Губная гармошка иногда привлекала малышей. Фашисты, подпустив близко какого-нибудь заслушавшегося музыкой карапуза, вдруг хватали его, как котенка, за шиворот или направляли на него ружья, пугая:
— Пуф-пуф, киндер!..
Саша оберегал ребят как мог. Он уводил их на полянку за клуней и там часами возился с ними. Однажды Васек слышал, как, собрав семилеток, Саша говорил им о школе, о Москве, о Красной Армии.
— Фашисты — наши враги, они заняли нашу землю, они у нас все берут… — объяснял Саша.
— И у нас берут! — вставлял какой-нибудь малыш. — А батька нашего увели…
— И нашего увели!
— А у нас из скрыни добро украли! — жаловались другие.
В каждой хате были обиды, которые понимали даже дети.
— Офицер нашу бабку ударил…
Саша говорил о Красной Армии:
— Придут сильные, смелые бойцы с красными звездами на шапках…
— Як наш батько! Он тоже в Красную Армию пошел!
— И наш Павло тоже пошел!
— И Василь наш, — вспоминали дети.
— …Придут красные бойцы и прогонят злого врага! — с глубокой верой говорил Саша.
— И к нам придут! — радостно шептали малыши, прижимаясь к Саше.
Васек обнял товарища:
— Это хорошо, что ты им все рассказываешь. Только гляди в оба, Саша!
Васек и сам глядел.
— Куда ты с ними идешь? — спрашивал он товарища.
— За клуню.
— Не надо. На полянке садись, чтобы кругом тебе видно было — нет ли гитлеровцев… Постой, — окликал он Сашу, — иди сюда!
Саша возвращался.
— В траве иногда солдаты валяются — за цветами не видно. Оглядывайся хорошенько.
— Да не бойся, я смотрю, — улыбался Саша.
Стоял жаркий июль… Туже натянув на голову свою тюбетейку, Васек вышел на улицу. На каждом шагу попадались гитлеровцы; люди пробирались сторонкой, чтобы не встретиться с ними. Васек шел смело, размахивая пустой корзинкой.
— Пойдешь за грибами? — спросил его утром Степан Ильич.
— Пойду, — не сморгнув ответил Васек.
Степан Ильич озабоченно постучал пальцами по столу, покусал светлые усы. Васек ждал, не даст ли он какого-нибудь поручения к Матвеичу, но Степан Ильич ничего не сказал.
По дороге шла группа солдат; лица у них были красные от жары, вороты расстегнуты. Васек спрятался в первый попавшийся двор, переждал, потом, зорко глядя по сторонам, снова вышел на улицу.
Впереди показался высокий старик. На нем был серый пиджак и старый, помятый картуз, низко надвинутый на лоб. Он слегка хромал, опираясь на палку. Васек забеспокоился — что-то неуловимо знакомое показалось ему в этом старике… И чем ближе тот подходил, тем сильнее волновало Васька странное сходство старика с кем-то, кого он не мог еще вспомнить.
Поравнявшись с мальчиком, старик вскинул на него серые блестящие глаза. Васек смешался, оробел и, задыхаясь от волнения, прошептал:
— Здравствуйте…
Он узнал секретаря райкома. Радость, испуг, тревога за этого человека охватили его. Старик внимательно посмотрел на мальчика, но не ответил и, хромая, прошел мимо. Васек боялся оглянуться. Ему казалось, что отовсюду следят за стариком глаза фашистов. Тысячи мыслей вертелись в голове. Зачем он пришел? Разве он не знал, что здесь враги? Каждый из села мог нечаянно выдать его, окликнув по имени. Что делать? Как предупредить несчастье, которое так легко может произойти?
Васек поглядел вслед секретарю райкома. Тот шел спокойно, как человек, который хорошо знает, куда и зачем он идет. И тогда Васек вспомнил его слова: «Коммунисты всегда будут среди народа, первыми в этой борьбе».
За селом, на лугу, Саша сидел с ребятами. Васек подбежал, хлопнул товарища по плечу и возбужденно сказал:
— Эх, Сашка, ничего-то ты не знаешь! А у меня такая тайна, которую я даже тебе сказать не могу!
Саша промолчал. У него тоже была своя тайна…
Один раз Костичка попросила Сашу собрать на лугу щавель — трудно было ей прокормить троих детей: гитлеровские солдаты отняли все запасы крупы и сала. Жене кузнеца Кости, чем могли, помогали соседки; баба Ивга передавала ей хлеб для детей. Саша всегда был рад сделать что-нибудь для Костички. Он встал рано, спустился к реке. На другом берегу луг был не скошен — там было много щавеля. Саша сложил одежду в корзинку, вошел в воду и поплыл, держа корзинку над головой. Мальчик еще не достиг берега, как кто-то окликнул его осторожным хриплым шепотом:
— Хлопчик…
Саша испуганно шарахнулся в сторону, не решаясь выйти из воды.
— Эй, хлопчик! — снова донеслось до него из зарослей ивняка. — Иди сюда, не бойся…
Из кустов выглянул какой-то человек. У него было желтое скуластое лицо с сухими, потрескавшимися губами. Рубаха на груди заржавела от крови, глаза ввалились и глядели на Сашу настороженно и сурово.
— Свой я… Чего от своих бежишь?
Саша с замирающим сердцем подошел к незнакомому человеку.
— Стоят фашисты у вас? — тихо спросил тот, кивнув головой в сторону села.
— Стоят, — прошептал Саша.
— Много?
— Много…
Незнакомый сдвинул брови, набрал ладонью воду, жадно хлебнул:
— Красноармеец я… раненый… к своим пробираюсь. Не слышал — есть наши в лесу?
Саша насторожился. Вспомнил Митю… Где-то в лесу бродит Митя; может быть, там и другие люди, бежавшие вместе с ним… Но Саша молчал.
— Не слышал, есть наши в лесу? — тоскливо повторил красноармеец и снова жадно хлебнул с ладони воду. Потом поглядел на Сашину корзинку и быстро спросил: — Хлебца нет у тебя? Голод мучит…
— Я сейчас принесу, — заторопился Саша.
— Принесешь? Ну, принеси… — с заблестевшими глазами прошептал раненый. — Только, слышь… — Он тронул Сашу за плечо: — Скажешь кому — убьют меня!
Саша отчаянно замотал головой:
— Нет, нет, что вы… никогда не скажу!..
Красноармеец поглядел ему в глаза:
— Ну, беги…
Саша, торопясь, переплыл речку, натянул одежду и, не оглядываясь, пошел к своей хате. «Сказать или не сказать ребятам? Может, посоветоваться с Васьком? Шепнуть бабе Ивге? Нет, нельзя! Никому нельзя сказать… Каждое слово сейчас может выдать. Ребята разволнуются, начнут шептаться: кто, что… А этот красноармеец про лес спросил… — вспомнил Саша. — Может, надо было сказать ему про Митю?»
В хате никого не было. Саша схватил ломоть хлеба, несколько луковиц. В шкафу на тарелке лежал кусочек сала. Мальчик спрятал сало и лук за пазуху, хлеб положил в карман.
Назад шел осторожно, оглядываясь по сторонам: ему казалось, что из всех кустов следят за ним чьи-то глаза.
На берегу было тихо, но, когда мальчик уже собирался спуститься к воде, на тропинке показались два немецких солдата.
Саша спрятался в кусты. Солдаты остановились и стали раздеваться. Потом вошли по пояс в воду и не спеша начали мыться. Саша в отчаянии поглядел на тот берег.
Кусты ивы не шевелились. Солдаты купались долго. Потом ушли. Когда их голоса совсем затихли, Саша вылез из кустов, разделся и, держа над головой корзинку с одеждой, в которой были завернуты хлеб и сало, поплыл. У берега он остановился, прислушался.
— Дяденька!
Никто не ответил.
— Дяденька! — повторил Саша.
Везде было пусто и тихо. Только примятые ветки ивы напоминали о раненом красноармейце. Саша посмотрел на густую осоку, на луг…
За лугом начинался колючий молодой сосняк. Мальчик, пригнувшись к высокой траве, бросился бежать к сосняку. Он прошел между рядами молодых деревцов; сосновые ветки царапали его плечи, иглы кололи ноги. Но здесь тоже было пусто. Мальчик понял: красноармеец ушел… испугался фашистов или его, Саши… Ушел, не дождавшись хлеба.
Саша вернулся к реке. У примятых кустов ивы он вынул из корзинки сало и хлеб, положил на траву и в последний раз тихонько позвал:
— Дядечка…
В эту ночь баба Ивга часто подходила к Саше, трогала ладонью его голову. Саша не спал. Ему чудились выстрелы, слышались стоны, доносившиеся с реки. «Почему я не сказал ему, что в лесу Митя?» — горько раскаивался Саша.
Утром он снова пошел на берег, переплыл на ту сторону. Под ивой не было оставленной еды. «Взял он или не взял хлеб? Если бы склевали птицы, были бы крошки…»
Много дней еще Саша тревожно прислушивался ко всякому шуму на селе, бродил один по берегу реки, рискуя попасться на глаза фашистам, пробирался за село, в ближний лес.
Потом нахлынули новые события, воспоминание о раненом отошло, осталась только одна мысль, которая всегда мучила Сашу: «Взял он или не взял хлеб?..»
Товарищам Саша ничего не сказал.
— Погляди за ним, хлопчик, чтобы беды не случилось!
Губная гармошка иногда привлекала малышей. Фашисты, подпустив близко какого-нибудь заслушавшегося музыкой карапуза, вдруг хватали его, как котенка, за шиворот или направляли на него ружья, пугая:
— Пуф-пуф, киндер!..
Саша оберегал ребят как мог. Он уводил их на полянку за клуней и там часами возился с ними. Однажды Васек слышал, как, собрав семилеток, Саша говорил им о школе, о Москве, о Красной Армии.
— Фашисты — наши враги, они заняли нашу землю, они у нас все берут… — объяснял Саша.
— И у нас берут! — вставлял какой-нибудь малыш. — А батька нашего увели…
— И нашего увели!
— А у нас из скрыни добро украли! — жаловались другие.
В каждой хате были обиды, которые понимали даже дети.
— Офицер нашу бабку ударил…
Саша говорил о Красной Армии:
— Придут сильные, смелые бойцы с красными звездами на шапках…
— Як наш батько! Он тоже в Красную Армию пошел!
— И наш Павло тоже пошел!
— И Василь наш, — вспоминали дети.
— …Придут красные бойцы и прогонят злого врага! — с глубокой верой говорил Саша.
— И к нам придут! — радостно шептали малыши, прижимаясь к Саше.
Васек обнял товарища:
— Это хорошо, что ты им все рассказываешь. Только гляди в оба, Саша!
Васек и сам глядел.
— Куда ты с ними идешь? — спрашивал он товарища.
— За клуню.
— Не надо. На полянке садись, чтобы кругом тебе видно было — нет ли гитлеровцев… Постой, — окликал он Сашу, — иди сюда!
Саша возвращался.
— В траве иногда солдаты валяются — за цветами не видно. Оглядывайся хорошенько.
— Да не бойся, я смотрю, — улыбался Саша.
* * *
Васек собрался на пасеку. Уже два раза ходил он к Матвеичу, передавал ему свои наблюдения и рассказывал все, чти слышал в селе.Стоял жаркий июль… Туже натянув на голову свою тюбетейку, Васек вышел на улицу. На каждом шагу попадались гитлеровцы; люди пробирались сторонкой, чтобы не встретиться с ними. Васек шел смело, размахивая пустой корзинкой.
— Пойдешь за грибами? — спросил его утром Степан Ильич.
— Пойду, — не сморгнув ответил Васек.
Степан Ильич озабоченно постучал пальцами по столу, покусал светлые усы. Васек ждал, не даст ли он какого-нибудь поручения к Матвеичу, но Степан Ильич ничего не сказал.
По дороге шла группа солдат; лица у них были красные от жары, вороты расстегнуты. Васек спрятался в первый попавшийся двор, переждал, потом, зорко глядя по сторонам, снова вышел на улицу.
Впереди показался высокий старик. На нем был серый пиджак и старый, помятый картуз, низко надвинутый на лоб. Он слегка хромал, опираясь на палку. Васек забеспокоился — что-то неуловимо знакомое показалось ему в этом старике… И чем ближе тот подходил, тем сильнее волновало Васька странное сходство старика с кем-то, кого он не мог еще вспомнить.
Поравнявшись с мальчиком, старик вскинул на него серые блестящие глаза. Васек смешался, оробел и, задыхаясь от волнения, прошептал:
— Здравствуйте…
Он узнал секретаря райкома. Радость, испуг, тревога за этого человека охватили его. Старик внимательно посмотрел на мальчика, но не ответил и, хромая, прошел мимо. Васек боялся оглянуться. Ему казалось, что отовсюду следят за стариком глаза фашистов. Тысячи мыслей вертелись в голове. Зачем он пришел? Разве он не знал, что здесь враги? Каждый из села мог нечаянно выдать его, окликнув по имени. Что делать? Как предупредить несчастье, которое так легко может произойти?
Васек поглядел вслед секретарю райкома. Тот шел спокойно, как человек, который хорошо знает, куда и зачем он идет. И тогда Васек вспомнил его слова: «Коммунисты всегда будут среди народа, первыми в этой борьбе».
За селом, на лугу, Саша сидел с ребятами. Васек подбежал, хлопнул товарища по плечу и возбужденно сказал:
— Эх, Сашка, ничего-то ты не знаешь! А у меня такая тайна, которую я даже тебе сказать не могу!
Саша промолчал. У него тоже была своя тайна…
Один раз Костичка попросила Сашу собрать на лугу щавель — трудно было ей прокормить троих детей: гитлеровские солдаты отняли все запасы крупы и сала. Жене кузнеца Кости, чем могли, помогали соседки; баба Ивга передавала ей хлеб для детей. Саша всегда был рад сделать что-нибудь для Костички. Он встал рано, спустился к реке. На другом берегу луг был не скошен — там было много щавеля. Саша сложил одежду в корзинку, вошел в воду и поплыл, держа корзинку над головой. Мальчик еще не достиг берега, как кто-то окликнул его осторожным хриплым шепотом:
— Хлопчик…
Саша испуганно шарахнулся в сторону, не решаясь выйти из воды.
— Эй, хлопчик! — снова донеслось до него из зарослей ивняка. — Иди сюда, не бойся…
Из кустов выглянул какой-то человек. У него было желтое скуластое лицо с сухими, потрескавшимися губами. Рубаха на груди заржавела от крови, глаза ввалились и глядели на Сашу настороженно и сурово.
— Свой я… Чего от своих бежишь?
Саша с замирающим сердцем подошел к незнакомому человеку.
— Стоят фашисты у вас? — тихо спросил тот, кивнув головой в сторону села.
— Стоят, — прошептал Саша.
— Много?
— Много…
Незнакомый сдвинул брови, набрал ладонью воду, жадно хлебнул:
— Красноармеец я… раненый… к своим пробираюсь. Не слышал — есть наши в лесу?
Саша насторожился. Вспомнил Митю… Где-то в лесу бродит Митя; может быть, там и другие люди, бежавшие вместе с ним… Но Саша молчал.
— Не слышал, есть наши в лесу? — тоскливо повторил красноармеец и снова жадно хлебнул с ладони воду. Потом поглядел на Сашину корзинку и быстро спросил: — Хлебца нет у тебя? Голод мучит…
— Я сейчас принесу, — заторопился Саша.
— Принесешь? Ну, принеси… — с заблестевшими глазами прошептал раненый. — Только, слышь… — Он тронул Сашу за плечо: — Скажешь кому — убьют меня!
Саша отчаянно замотал головой:
— Нет, нет, что вы… никогда не скажу!..
Красноармеец поглядел ему в глаза:
— Ну, беги…
Саша, торопясь, переплыл речку, натянул одежду и, не оглядываясь, пошел к своей хате. «Сказать или не сказать ребятам? Может, посоветоваться с Васьком? Шепнуть бабе Ивге? Нет, нельзя! Никому нельзя сказать… Каждое слово сейчас может выдать. Ребята разволнуются, начнут шептаться: кто, что… А этот красноармеец про лес спросил… — вспомнил Саша. — Может, надо было сказать ему про Митю?»
В хате никого не было. Саша схватил ломоть хлеба, несколько луковиц. В шкафу на тарелке лежал кусочек сала. Мальчик спрятал сало и лук за пазуху, хлеб положил в карман.
Назад шел осторожно, оглядываясь по сторонам: ему казалось, что из всех кустов следят за ним чьи-то глаза.
На берегу было тихо, но, когда мальчик уже собирался спуститься к воде, на тропинке показались два немецких солдата.
Саша спрятался в кусты. Солдаты остановились и стали раздеваться. Потом вошли по пояс в воду и не спеша начали мыться. Саша в отчаянии поглядел на тот берег.
Кусты ивы не шевелились. Солдаты купались долго. Потом ушли. Когда их голоса совсем затихли, Саша вылез из кустов, разделся и, держа над головой корзинку с одеждой, в которой были завернуты хлеб и сало, поплыл. У берега он остановился, прислушался.
— Дяденька!
Никто не ответил.
— Дяденька! — повторил Саша.
Везде было пусто и тихо. Только примятые ветки ивы напоминали о раненом красноармейце. Саша посмотрел на густую осоку, на луг…
За лугом начинался колючий молодой сосняк. Мальчик, пригнувшись к высокой траве, бросился бежать к сосняку. Он прошел между рядами молодых деревцов; сосновые ветки царапали его плечи, иглы кололи ноги. Но здесь тоже было пусто. Мальчик понял: красноармеец ушел… испугался фашистов или его, Саши… Ушел, не дождавшись хлеба.
Саша вернулся к реке. У примятых кустов ивы он вынул из корзинки сало и хлеб, положил на траву и в последний раз тихонько позвал:
— Дядечка…
В эту ночь баба Ивга часто подходила к Саше, трогала ладонью его голову. Саша не спал. Ему чудились выстрелы, слышались стоны, доносившиеся с реки. «Почему я не сказал ему, что в лесу Митя?» — горько раскаивался Саша.
Утром он снова пошел на берег, переплыл на ту сторону. Под ивой не было оставленной еды. «Взял он или не взял хлеб? Если бы склевали птицы, были бы крошки…»
Много дней еще Саша тревожно прислушивался ко всякому шуму на селе, бродил один по берегу реки, рискуя попасться на глаза фашистам, пробирался за село, в ближний лес.
Потом нахлынули новые события, воспоминание о раненом отошло, осталась только одна мысль, которая всегда мучила Сашу: «Взял он или не взял хлеб?..»
Товарищам Саша ничего не сказал.
Глава 30.
«ЗЕЛЕНЕНЬКИЙ ПОЕЗД…»
В этот день Ваську не удалось побывать на пасеке. Случилось еще одно событие, взволновавшее ребят. За околицей Васька догнал запыхавшийся Одинцов.
— Игнат передал, чтобы после обеда мы трое в овражек пришли. У него какое-то спешное дело, — торопливо сказал он.
Пришлось повернуть назад.
— А что за дело, не знаешь?
— Не знаю. Он не говорил. Только обязательно велел прийти.
После обеда Саша, Одинцов и Васек по одному пробрались в овражек.
Ждали долго. Уже солнце начало садиться, когда сквозь кусты просунулась голова Игната.
— Я Ничипора наверху поставил… — шепнул он.
— Ладно. А в чем дело у тебя? — нетерпеливо перебил Васек. Он был расстроен тем, что не попал на пасеку, где давно уже не был.
— А дело вот какое… — Игнат вытащил из кармана пачку бумаг. Здесь были листы, вырванные из школьных тетрадок, писчая бумага и даже кусочек светлых обоев. — Держи, — сказал Игнат, передавая Ваську пачку. — Это мои хлопцы по селу кое-где бумаги пособирали, а то писать не на чем. А вот это нам задание…
Он осторожно достал из-за пазухи завернутый в газетную бумагу листок и расправил его на коленке. Ребята вытянули головы и с любопытством прочли заголовок:
ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ 3 АВГУСТА
Сводка была написана четким почерком, рукой взрослого человека.
— Читайте про себя, — тихо предупредил Игнат.
Лица у ребят покраснели от волнения, губы зашевелились.
«…После 6-часового боя полк противника, окруженный с трех сторон нашими частями, был разгромлен… На поле боя фашисты оставили больше 1500 убитых и раненых немецких солдат…»
В овражке была тишина, слышались только прерывистое дыхание и легкий шелест бумаги, лежавшей на колене Игната; каждому хотелось потрогать листок, прикоснуться к нему.
— Игнат, откуда это?
— Откуда — это не наше дело. Наше дело — переписать чисто, понятно да осторожненько расклеить. Вот я и принес вам. Тут бумаги на десять таких листовок хватит. В Ярыжках и еще кое-где мы уже порасклеивали. Только смотрите, хлопцы: попадетесь — плохо будет… Тогда уж… — Игнат покачал головой. — Одним словом — кто дал, где взяли… — Он строго посмотрел на товарищей.
— Предателей среди нас нет, — просто сказал Васек, спрятал на груди листовку и развернул пачку чистых бумажек. — Эх, сколько тетрадей мы в школе бросили! Знать бы раньше, что понадобятся… — с сожалением сказал он и вдруг, перевернув один листок, вырванный из школьной тетрадки, удивленно заметил: — А здесь стихи какие-то… и зачеркнуты… Это что?
— Да это — так… Видно, кто-то из школьников последние листки из тетрадки вырвал да отдал. Ну, на этом листке не пишите — и все!
— Что? Что? — рассеянно переспросил Васек и медленно прочитал вслух первые строчки стихов:
Зелененький поезд сюда нас привез, Заехали мы на Украину в колхоз…
— Зелененький поезд? — живо перебил его Саша. — У нас тоже был зелененький поезд… Странно… — сказал он, заглядывая в листок.
— Читай, читай! — заторопил Одинцов. Сквозь тонкую кожу на его лице проступили красные пятна, и даже веки покраснели.
Васек громко, с волнением в голосе прочитал дальше:
С любовью нас встретили, точно родных, — В Советской стране не бывает чужих, Все любят друг друга и славно живут.
Да здравствует мирный и радостный труд!
— Игнат! Где это взяли? Откуда? Ребята! Ведь это… это писала Нюра Синицына, — прошептал Одинцов.
— Это наша Нюра… я узнал… И, может, она жива? Может, все они живы? — заволновался Саша.
Васек посмотрел на товарищей и покачал головой:
— Эти стихи Нюра могла написать в первые дни, когда мы только приехал». И, может, потеряла тетрадку или отдала кому-нибудь из здешних девочек… Мы возьмем себе на память эти стихи… Только надеяться на что-нибудь, по-моему, нельзя…
— Да, конечно… Митя сам видел разбитый грузовик, — упавшим голосом сказал Саша.
Все замолчали. Игнат глубоко вздохнул, поправил свою кубанку:
— Кого нет — того нет. О живых надо думать… Так вот, я свое слово сказал. А вы тут постарайтесь. Может, успеете, так к ночи и расклейте.
— Ладно. Сделаем, — поднимаясь, сказал Васек. — Выходите по одному… Когда придешь опять, Игнат? — все еще потрясенный напоминанием о девочках, грустно спросил Васек.
Игнат присел на корточки и быстро зашептал:
— Справляйтесь сами, хлопцы, —у нас другие дела объявились. Не можно мне часто приходить, а если надо, Грицька посылайте ко мне.
Прощаясь, он еще раз попросил не задерживать листовки… Но ребят ждала неудача.
По хате тяжелыми шагами ходил Степан Ильич. Переписывать сводку при нем боялись. Тайна — так от всех тайна. Пробравшись гуськом мимо Степана Ильича, ребята сели в угол и тихо зашептались. Степан Ильич неодобрительно посмотрел на них, но ничего не сказал. В последнее время он был хмурый и неразговорчивый.
Пошептавшись, ребята послали Сашу к Макитрючке, чтобы узнать, вернулись ли Мазин и Русаков. В ожидании они бегали несколько раз к воротам и обратно. Степан Ильич стоял у окна, повернувшись к ним спиной и постукивая пальцами по стеклу, — о чем-то думал.
— Может, он уйдет куда-нибудь?
— Он всегда вечером уходит…
— Одинцов, ты так, намеками, узнай у него, уйдет он или нет, — кивнул на Степана Ильича Васек.
Одинцов, сделав непринужденный вид, подошел к другому окну и, покосившись на Степана Ильича, сказал:
— Ой, как темно уже! Наверно, сегодня никто никуда не пойдет, дядя Степан?
— Как это — никто никуда? — насмешливо переспросил Степан Ильич и, вдруг с шумом подвинув табуретку, сел, сложив на коленях руки. — А ну-ка, идите сюда, вылезайте из-за печки!
Ребята переглянулись и робко подошли:
— Мы?
— Вы, вы! Настало время мне поговорить с вами всерьез. И вы этот разговор запомните хорошенько, чтобы два раза повторять не пришлось. — Степан Ильич поднял вверх палец и, медленно отчеканивая каждое слово, сказал: — Чтобы с этого часу прекратить всякие ваши перешептывания и лазание где ни попало! И не носитесь вы по селу как угорелые, не советуйтесь в каждом углу, потому что все ваши тайны у вас на лбу написаны… Всякое это ваше подмигивание, подмаргивание…
— А мы не подмаргиваем, — быстро перебил его Одинцов.
— Как это — не подмаргиваете? — сердито стукнул по столу Степан Ильич. — Я сам видел. И все это вы делаете на глазах у врагов, шмыгаете перед самым их носом. Да что вам война — игрушка, что ли?
— Да мы не подмаргиваем! — вспыхнул от обиды Васек.
Дверь неожиданно открылась, и Саша, просунувшись наполовину, замахал рукой и, делая таинственные знаки бровями, вытянул трубочкой губы:
— Васек, выйди… Васек…
Степан Ильич шагнул к двери, взял за плечо Сашу и поставил его перед собой:
— Вот, видали? Ну, чего ты моргаешь? Что там случилось?
— А я не моргаю, — растерявшись, сказал Саша.
— Ну, а как же эта твоя мимика называется?
Ребята не выдержали и рассмеялись.
— Эх, дети, дети! Нет у вас настоящего понимания того, что происходит… Да если вам взрослые что-либо поручают сделать, делайте, но не обращайте все в игру и не смейте что-либо придумывать от себя! Потому что вы можете муху в слона превратить, и из-за вашей глупости хорошие люди могут погибнуть, и сами вы пропадете ни за грош, ни за копейку. — Степан Ильич встал, откинул на окне занавеску. — Вот… глядите сюда!
Присмиревшие ребята один за другим подошли к окну. Отсюда видна была улица… У каждых ворот и у плетня стояли и ходили гитлеровские солдаты, громко, развязно переговариваясь на своем языке.
— Вот он, наш враг… В каждой хате, на каждом шагу… Кровью нашей он не дорожит, людей в ямы живьем бросает. С оружием пришел, с хитростью, с коварством… Вот и подумайте, как надо себя вести, ребята! — тихо закончил Степан Ильич.
— Игнат передал, чтобы после обеда мы трое в овражек пришли. У него какое-то спешное дело, — торопливо сказал он.
Пришлось повернуть назад.
— А что за дело, не знаешь?
— Не знаю. Он не говорил. Только обязательно велел прийти.
После обеда Саша, Одинцов и Васек по одному пробрались в овражек.
Ждали долго. Уже солнце начало садиться, когда сквозь кусты просунулась голова Игната.
— Я Ничипора наверху поставил… — шепнул он.
— Ладно. А в чем дело у тебя? — нетерпеливо перебил Васек. Он был расстроен тем, что не попал на пасеку, где давно уже не был.
— А дело вот какое… — Игнат вытащил из кармана пачку бумаг. Здесь были листы, вырванные из школьных тетрадок, писчая бумага и даже кусочек светлых обоев. — Держи, — сказал Игнат, передавая Ваську пачку. — Это мои хлопцы по селу кое-где бумаги пособирали, а то писать не на чем. А вот это нам задание…
Он осторожно достал из-за пазухи завернутый в газетную бумагу листок и расправил его на коленке. Ребята вытянули головы и с любопытством прочли заголовок:
ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ 3 АВГУСТА
Сводка была написана четким почерком, рукой взрослого человека.
— Читайте про себя, — тихо предупредил Игнат.
Лица у ребят покраснели от волнения, губы зашевелились.
«…После 6-часового боя полк противника, окруженный с трех сторон нашими частями, был разгромлен… На поле боя фашисты оставили больше 1500 убитых и раненых немецких солдат…»
В овражке была тишина, слышались только прерывистое дыхание и легкий шелест бумаги, лежавшей на колене Игната; каждому хотелось потрогать листок, прикоснуться к нему.
— Игнат, откуда это?
— Откуда — это не наше дело. Наше дело — переписать чисто, понятно да осторожненько расклеить. Вот я и принес вам. Тут бумаги на десять таких листовок хватит. В Ярыжках и еще кое-где мы уже порасклеивали. Только смотрите, хлопцы: попадетесь — плохо будет… Тогда уж… — Игнат покачал головой. — Одним словом — кто дал, где взяли… — Он строго посмотрел на товарищей.
— Предателей среди нас нет, — просто сказал Васек, спрятал на груди листовку и развернул пачку чистых бумажек. — Эх, сколько тетрадей мы в школе бросили! Знать бы раньше, что понадобятся… — с сожалением сказал он и вдруг, перевернув один листок, вырванный из школьной тетрадки, удивленно заметил: — А здесь стихи какие-то… и зачеркнуты… Это что?
— Да это — так… Видно, кто-то из школьников последние листки из тетрадки вырвал да отдал. Ну, на этом листке не пишите — и все!
— Что? Что? — рассеянно переспросил Васек и медленно прочитал вслух первые строчки стихов:
Зелененький поезд сюда нас привез, Заехали мы на Украину в колхоз…
— Зелененький поезд? — живо перебил его Саша. — У нас тоже был зелененький поезд… Странно… — сказал он, заглядывая в листок.
— Читай, читай! — заторопил Одинцов. Сквозь тонкую кожу на его лице проступили красные пятна, и даже веки покраснели.
Васек громко, с волнением в голосе прочитал дальше:
С любовью нас встретили, точно родных, — В Советской стране не бывает чужих, Все любят друг друга и славно живут.
Да здравствует мирный и радостный труд!
— Игнат! Где это взяли? Откуда? Ребята! Ведь это… это писала Нюра Синицына, — прошептал Одинцов.
— Это наша Нюра… я узнал… И, может, она жива? Может, все они живы? — заволновался Саша.
Васек посмотрел на товарищей и покачал головой:
— Эти стихи Нюра могла написать в первые дни, когда мы только приехал». И, может, потеряла тетрадку или отдала кому-нибудь из здешних девочек… Мы возьмем себе на память эти стихи… Только надеяться на что-нибудь, по-моему, нельзя…
— Да, конечно… Митя сам видел разбитый грузовик, — упавшим голосом сказал Саша.
Все замолчали. Игнат глубоко вздохнул, поправил свою кубанку:
— Кого нет — того нет. О живых надо думать… Так вот, я свое слово сказал. А вы тут постарайтесь. Может, успеете, так к ночи и расклейте.
— Ладно. Сделаем, — поднимаясь, сказал Васек. — Выходите по одному… Когда придешь опять, Игнат? — все еще потрясенный напоминанием о девочках, грустно спросил Васек.
Игнат присел на корточки и быстро зашептал:
— Справляйтесь сами, хлопцы, —у нас другие дела объявились. Не можно мне часто приходить, а если надо, Грицька посылайте ко мне.
Прощаясь, он еще раз попросил не задерживать листовки… Но ребят ждала неудача.
По хате тяжелыми шагами ходил Степан Ильич. Переписывать сводку при нем боялись. Тайна — так от всех тайна. Пробравшись гуськом мимо Степана Ильича, ребята сели в угол и тихо зашептались. Степан Ильич неодобрительно посмотрел на них, но ничего не сказал. В последнее время он был хмурый и неразговорчивый.
Пошептавшись, ребята послали Сашу к Макитрючке, чтобы узнать, вернулись ли Мазин и Русаков. В ожидании они бегали несколько раз к воротам и обратно. Степан Ильич стоял у окна, повернувшись к ним спиной и постукивая пальцами по стеклу, — о чем-то думал.
— Может, он уйдет куда-нибудь?
— Он всегда вечером уходит…
— Одинцов, ты так, намеками, узнай у него, уйдет он или нет, — кивнул на Степана Ильича Васек.
Одинцов, сделав непринужденный вид, подошел к другому окну и, покосившись на Степана Ильича, сказал:
— Ой, как темно уже! Наверно, сегодня никто никуда не пойдет, дядя Степан?
— Как это — никто никуда? — насмешливо переспросил Степан Ильич и, вдруг с шумом подвинув табуретку, сел, сложив на коленях руки. — А ну-ка, идите сюда, вылезайте из-за печки!
Ребята переглянулись и робко подошли:
— Мы?
— Вы, вы! Настало время мне поговорить с вами всерьез. И вы этот разговор запомните хорошенько, чтобы два раза повторять не пришлось. — Степан Ильич поднял вверх палец и, медленно отчеканивая каждое слово, сказал: — Чтобы с этого часу прекратить всякие ваши перешептывания и лазание где ни попало! И не носитесь вы по селу как угорелые, не советуйтесь в каждом углу, потому что все ваши тайны у вас на лбу написаны… Всякое это ваше подмигивание, подмаргивание…
— А мы не подмаргиваем, — быстро перебил его Одинцов.
— Как это — не подмаргиваете? — сердито стукнул по столу Степан Ильич. — Я сам видел. И все это вы делаете на глазах у врагов, шмыгаете перед самым их носом. Да что вам война — игрушка, что ли?
— Да мы не подмаргиваем! — вспыхнул от обиды Васек.
Дверь неожиданно открылась, и Саша, просунувшись наполовину, замахал рукой и, делая таинственные знаки бровями, вытянул трубочкой губы:
— Васек, выйди… Васек…
Степан Ильич шагнул к двери, взял за плечо Сашу и поставил его перед собой:
— Вот, видали? Ну, чего ты моргаешь? Что там случилось?
— А я не моргаю, — растерявшись, сказал Саша.
— Ну, а как же эта твоя мимика называется?
Ребята не выдержали и рассмеялись.
— Эх, дети, дети! Нет у вас настоящего понимания того, что происходит… Да если вам взрослые что-либо поручают сделать, делайте, но не обращайте все в игру и не смейте что-либо придумывать от себя! Потому что вы можете муху в слона превратить, и из-за вашей глупости хорошие люди могут погибнуть, и сами вы пропадете ни за грош, ни за копейку. — Степан Ильич встал, откинул на окне занавеску. — Вот… глядите сюда!
Присмиревшие ребята один за другим подошли к окну. Отсюда видна была улица… У каждых ворот и у плетня стояли и ходили гитлеровские солдаты, громко, развязно переговариваясь на своем языке.
— Вот он, наш враг… В каждой хате, на каждом шагу… Кровью нашей он не дорожит, людей в ямы живьем бросает. С оружием пришел, с хитростью, с коварством… Вот и подумайте, как надо себя вести, ребята! — тихо закончил Степан Ильич.
Глава 31.
НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ
Два дня Мазин и Русаков блуждали по лесу. Спускались в лесные овраги, забирались в густую чащу. Петька складывал рупором ладони и гудел, подражая горну. Лес откликался протяжным эхом. Стали попадаться путаные тропинки, лесные дороги. Мазин решил вернуться. Лес то густел, то редел, приметы были так похожи, что мальчикам начинало казаться, будто они уже проходили эти места. Перед глазами неожиданно открывался молодой сосняк, за ним белели березы. В непроходимой чаще леса было темно и сыро, солнце скупо проникало туда сквозь густую зелень кустов и деревьев, на траве не просыхала роса. Мазин чуть не провалился в болото. Под мягким, бархатным ковром, расшитым незабудками, стояла ржавая вода.
Ночевали опять в лесу.
— Заблудились! — объявил утром Мазин. — Надо речку искать. Я в речках хорошо разбираюсь!
— Помнишь, как ты по Северной Двине ездил? — фыркнул Петька.
Мазин улыбнулся:
— Все помню! Эх, и времечко было, Петька! Сергей Николаевич, директор. Грозный!.. А школа! Я ее часто во сне вижу… Стоит себе и стоит на том же месте!
Стали вспоминать всякие мелочи школьной жизни. Все тогдашние неприятности казались теперь милыми и смешили до слез.
Покружив еще несколько часов, вышли к реке. Наступала третья ночь их жизни в лесу. Запасы кончились, голод давал себя чувствовать.
Развели костер, попили горячей воды с остатками хлеба. Место было глухое; казалось, что здесь нечего опасаться врага. К каждому шороху мальчики прислушивались с радостным ожиданием: а вдруг на огонек выйдет Митя!
Ночевали опять в лесу.
— Заблудились! — объявил утром Мазин. — Надо речку искать. Я в речках хорошо разбираюсь!
— Помнишь, как ты по Северной Двине ездил? — фыркнул Петька.
Мазин улыбнулся:
— Все помню! Эх, и времечко было, Петька! Сергей Николаевич, директор. Грозный!.. А школа! Я ее часто во сне вижу… Стоит себе и стоит на том же месте!
Стали вспоминать всякие мелочи школьной жизни. Все тогдашние неприятности казались теперь милыми и смешили до слез.
Покружив еще несколько часов, вышли к реке. Наступала третья ночь их жизни в лесу. Запасы кончились, голод давал себя чувствовать.
Развели костер, попили горячей воды с остатками хлеба. Место было глухое; казалось, что здесь нечего опасаться врага. К каждому шороху мальчики прислушивались с радостным ожиданием: а вдруг на огонек выйдет Митя!