Страница:
– Как дела?
– Плохо, – ответил я.
– Что с тобой?
– Кто-то повредил мне в мнении особы, которую я глубоко уважаю…
– Губернатора?
– Не прикидывайся дурачком!
Он пожал плечами, помолчал, а потом тихо проговорил:
– Маурисио! Боюсь, ты многим приносишь несчастье, но, как ни странно, сам при этом не становишься счастливее… Если ты намекаешь на меня и думаешь, что я стою у тебя на пути и хочу помешать тебе, ты ошибаешься… Маурисио, ты родился в рубашке, как говорили наши деды. Я не борюсь с тобой ни открыто, ни исподтишка, это было бы бесполезно. Ты никогда не принимаешься за дело, если не уверен в успехе или не вынужден к этому обстоятельствами. О, ты всегда добьешься своего!..
– Почему?
– Я сказал уже: ты всегда стремишься только к тому, что тебе доступно. Ты похож на мальчишку, который с деньгами в кармане заходит в игрушечный магазин без точных намерений, а лишь с горячим и неопределенным желанием «заполучить что-нибудь», и хватает все, что понравится…
– А ты? – спросил я не без иронии.
– У меня, к несчастью, есть определенные цели и своя линия поведения. Я знаю, чего я хочу, и потому, вероятно, ничего не добьюсь; а все остальные будут говорить, будто я прошибаю лбом стену, вместо того чтобы искать открытую дверь…
Определенные цели Васкеса! Его линия поведения!.. Как теперь я полагаю, все это были моральные и политические абстракции без всякого положительного содержания, романтические бредни, не более того. Но тогда я особенно не задумывался над его словами, понял их по-своему и прямо и открыто перешел к главному:
– Будем говорить начистоту! Мария Бланко?
– Это самая интересная девушка в городе. Но она ослеплена. Я не стану ее разочаровывать. Да, Маурисио, это правда, я люблю ее; но я не хотел бы соединить свою жизнь с девушкой, убедив ее, а не заслужив ее любовь. Даже если удастся убедить ее, всегда она будет видеть рядом со мной другого, более великого и прекрасного, чем я, принца из своей голубой сказки, как бы ничтожен ни был он на самом деле… Но это не о тебе: с таким капиталом, как красота, ум, элегантность, удачливость, политическое положение, да и не без материальных благ, – ты не первый встречный. Ты располагаешь всеми необходимыми данными для того, чтобы тебя сделали донжуаном, потому что донжуаном человек сам не становится; таким его делают другие. Я готов был избить Васкеса. Однако он не шутил; напротив, он говорил с горечью, с болью, хотя и твердо. Ирония его была чистопробной. Я протянул ему руку и сказал:
– Ты мизантроп. Так ты никуда не придешь.
– А я и не хочу! – ответил он.
Все что угодно было бы для меня сейчас лучше, чем этот разговор; после него я почувствовал еще большую тревогу, хотя убедился, что Педро никак не повлиял на поведение Марии Бланко. «Ждать, пока тебя полюбят…» Да это было бы возможно, будь человек статуей, истуканом… Какая скотина! А может быть, он в это верит? Счастлив ли он? Счастлив, отказываясь от того, что мог бы заполучить! Или он считает, что счастье состоит в полном равновесии, а не в борьбе? Пустое!..
IX
X
XI
– Плохо, – ответил я.
– Что с тобой?
– Кто-то повредил мне в мнении особы, которую я глубоко уважаю…
– Губернатора?
– Не прикидывайся дурачком!
Он пожал плечами, помолчал, а потом тихо проговорил:
– Маурисио! Боюсь, ты многим приносишь несчастье, но, как ни странно, сам при этом не становишься счастливее… Если ты намекаешь на меня и думаешь, что я стою у тебя на пути и хочу помешать тебе, ты ошибаешься… Маурисио, ты родился в рубашке, как говорили наши деды. Я не борюсь с тобой ни открыто, ни исподтишка, это было бы бесполезно. Ты никогда не принимаешься за дело, если не уверен в успехе или не вынужден к этому обстоятельствами. О, ты всегда добьешься своего!..
– Почему?
– Я сказал уже: ты всегда стремишься только к тому, что тебе доступно. Ты похож на мальчишку, который с деньгами в кармане заходит в игрушечный магазин без точных намерений, а лишь с горячим и неопределенным желанием «заполучить что-нибудь», и хватает все, что понравится…
– А ты? – спросил я не без иронии.
– У меня, к несчастью, есть определенные цели и своя линия поведения. Я знаю, чего я хочу, и потому, вероятно, ничего не добьюсь; а все остальные будут говорить, будто я прошибаю лбом стену, вместо того чтобы искать открытую дверь…
Определенные цели Васкеса! Его линия поведения!.. Как теперь я полагаю, все это были моральные и политические абстракции без всякого положительного содержания, романтические бредни, не более того. Но тогда я особенно не задумывался над его словами, понял их по-своему и прямо и открыто перешел к главному:
– Будем говорить начистоту! Мария Бланко?
– Это самая интересная девушка в городе. Но она ослеплена. Я не стану ее разочаровывать. Да, Маурисио, это правда, я люблю ее; но я не хотел бы соединить свою жизнь с девушкой, убедив ее, а не заслужив ее любовь. Даже если удастся убедить ее, всегда она будет видеть рядом со мной другого, более великого и прекрасного, чем я, принца из своей голубой сказки, как бы ничтожен ни был он на самом деле… Но это не о тебе: с таким капиталом, как красота, ум, элегантность, удачливость, политическое положение, да и не без материальных благ, – ты не первый встречный. Ты располагаешь всеми необходимыми данными для того, чтобы тебя сделали донжуаном, потому что донжуаном человек сам не становится; таким его делают другие. Я готов был избить Васкеса. Однако он не шутил; напротив, он говорил с горечью, с болью, хотя и твердо. Ирония его была чистопробной. Я протянул ему руку и сказал:
– Ты мизантроп. Так ты никуда не придешь.
– А я и не хочу! – ответил он.
Все что угодно было бы для меня сейчас лучше, чем этот разговор; после него я почувствовал еще большую тревогу, хотя убедился, что Педро никак не повлиял на поведение Марии Бланко. «Ждать, пока тебя полюбят…» Да это было бы возможно, будь человек статуей, истуканом… Какая скотина! А может быть, он в это верит? Счастлив ли он? Счастлив, отказываясь от того, что мог бы заполучить! Или он считает, что счастье состоит в полном равновесии, а не в борьбе? Пустое!..
IX
Зато сам я был создан для борьбы; борьба – вот моя стихия. Я умею, как первобытный охотник, распознавать нрав и привычки будущей добычи, изучать приметы, обстановку, особенности почвы, все, что может ускорить удовлетворение моих желаний или честолюбия. Такое изучение является на практике настоящей борьбой в противоположность чисто спекулятивным или созерцательным наукам, которым обучаются в школах или адвокатских конторах, и эта борьба требует постоянного действия, неусыпного внимания, мгновенных решений, как во время охоты, ибо никто не становится охотником, пока не начнет охотиться.
Уже тогда, в далекие дни юности, я, как будет видно дальше, обладал всеми этими качествами. И приобрел немалое знание мира, в котором пришлось мне вращаться, несколько особого, внушившего мне философию поневоле материалистическую и, несмотря на мои признания времен дуэли, в известной мере циническую. Это и позволило мне описывать иные подробности, которые кое-кому могут показаться неуместными и даже малопристойными. Не следует преувеличивать важность и дальнейших моих признаний. Я бесхитростно вспоминаю различные случаи, как, например, тот, что предоставил мне губернатор Корреа… Никто не поверил бы, что взбрело на ум этому доброму сеньору, несомненно, опьяненному властью. Немало я знавал таких. Он попросту решил пойти по стопам своего достойного предшественника, не убоявшись ни последствий, ни чужого горького опыта, и пожелал уточнить свои смутные представления о любовных страстях, – это он-то, со времен женитьбы в двадцатилетнем возрасте знакомый с женским полом лишь в лице мисии Кармен, своей почтенной супруги. А к кому же было обратиться за советом пятидесятилетнему неопытному старцу при его боязни огласки и паническом ужасе перед возможной ревностью жены? Однажды, когда я зашел к нему в кабинет, он, улыбаясь, сказал мне с какой-то вымученной развязностью:
– Ходят слухи, вы развлекаетесь, Эррера.
– Э, каждый делает, что может, губернатор.
– Вот удалец! Правильно, пользуйтесь жизнью, пока молоды… Я и сам, если бы мог… Но время мое прошло… Разве что… Разве что я с удовольствием отправился бы как-нибудь вместе с вами… О, только из любопытства, за компанию, ведь я уже никуда не гожусь… Но, в конце концов, и один день жизни есть жизнь…
– А куда бы вы хотели пойти со мной, губернатор? – спросил я, чтобы он выболтал все начистоту.
– Ах! Вы сами понимаете… Не на мессу, разумеется… У вас столько знакомств, вы уж знаете, где можно развлечься… Так вы не хотите пригласить меня?
– Да что вы! Когда вам угодно…
Буду краток. Самое забавное, что губернатор Корреа, как усердный новичок, предался дурным нравам, которые я уже оставил… И никто не жаловался, ни я, ни дурные нравы, ни губернатор. Разве лишь мисия Кармен.
Такова была одна из множества моих полицейских обязанностей. Кстати, я очень мало говорил о моей деятельности по поддержанию порядка и безопасности. Это понятно: полицейским жанром немало злоупотребляют последнее время, и я не хотел бы заниматься невольным плагиатом у Габорио, Конан Дойля, Леблана или Эдуарда Гутьерреса. К ним я и отсылаю всех, кому хочется видеть меня доблестным сыщиком, так я только выиграю. Быть может, я и в самом деле не слишком отличился как детектив, но скажу в свою защиту, что никто этого от меня и не требовал. Напротив, порой мне советовали следовать примеру комиссара Вараввы из Паго-Чико, особенно в делах, касающихся угона скота. Но я всегда избирал менее примитивные средства…
Между тем поведение Васкеса внесло некоторое смятение в мои мысли. Напрасно уговаривал я себя, что две эти души, такие серьезные и возвышенные, созданы друг для друга, что такая женщина, как Мария, исполненная твердых убеждений и моральных принципов, мне не подходит. Тут было одно благоприятное обстоятельство, и мое самолюбие «единственного петуха», по выражению Ибсена, понуждало меня воспользоваться им. Две недели я изображал холодное презрение, но при этом все больше убеждался, а может, внушал себе, что я притворяюсь. А притворное презрение есть не что иное, как самое настоящее желание. Я со всем пылом желал Марию; и это наваждение так захватило меня, что я стал испытывать чувства, которые сейчас мне кажутся искусственными.
После двух недель отсутствия я прибежал к ней, горя страстью, как мальчишка-романтик, и, воспользовавшись тем, что мы оказались наедине, стал бурно обвинять ее в холодности, непостоянстве и во всех грехах, какие пришли мне на ум.
Мария вспыхнула и затрепетала, уронив руки, опустив голову, растерявшись перед этой лавиной мнимой страсти. Она не мешала мне говорить и высказать все, что я хотел, а когда я кончил, помолчав минутку, подняла глаза, нежно взглянула на меня и спросила:
– Вы в самом деле… так сердитесь на меня?
Мне почудилась тень сомнения, промелькнувшая в ее глазах, и я сразу погас.
– Я не сержусь, – ответил я с относительным спокойствием. – Просто у меня такая манера выражаться.
Она выпрямилась, побледнела и после недолгого молчания сказала:
– У вас всегда находится нужная манера выражаться, поступать, вести себя… Но вы слишком спешите и дурно ко мне относитесь.
– Дурно, Мария? Разве не знаете вы, что больше всего я хочу, чтобы вы стали подругой моей жизни? Скажите, хотите ли вы быть моей женой?
– Вашей женой?
И, снова помолчав, она ответила:
– Подумаем об этом еще немного… Поговорим через несколько месяцев… Можете посмеяться над моим романтизмом, но я вспоминаю стихи Кампоамора: «Земля устала дарить цветы, дадим ей отдых».
– А вы их много подарили?
– Не… много…
– Васкесу?
Она отшатнулась, как будто я ударил ее.
– Цветы дарят весной. Не все ли равно, где, когда, как и кому? – сказала она резко.
– Вы рассердились, Мария? Полно! А я-то хотел просить вас…
– О чем?
– Чтобы мы поженились… когда вы сами захотите.
– Через год? – спросила она, и улыбка слегка смягчила пасмурное выражение ее лица.
– Через год? Так долго! Но если вы хотите… Почему через год?
– Потому что… у меня… нет доверия… Мой друг большой ветреник.
– Я!
– И ветреник и… Ах, Маурисио, хотите, мы обо всем поговорим через год? Хотите? Будьте умницей!
– Но, Мария, вы сомневаетесь во мне, вы думаете, что я…
– Нет, Маурисио, – перебила она, – все это серьезнее, чем мы думаем. Сейчас я скажу вам «да», но, кто знает, не раскаюсь ли я позже. Предоставим всему идти своим чередом. Не лучше ли подождать, если сомневаешься…
Вот таково было объяснение грозного донжуана. Не значит ли это, что когда женщина не любит… В результате я посещал ее еще чаще и по-прежнему верил, что влюблен до безумия.
Так или иначе, я заметно изменил свое поведение, более тщательно соблюдая приличия и проявляя сдержанность, которая пошла мне на пользу и была замечена в обществе. В течение нескольких месяцев я посещал только политические круги, дом губернского управления, свой кабинет в полиции, заглядывая в клуб лишь изредка и ненадолго. К тому же меня серьезно беспокоил вопрос о моей кандидатуре на выборах. То, что поначалу представлялось мне делом решенным, обернулось неожиданными сложностями. Нашлось много других желающих, и они обманывали и запутывали губернатора Корреа. Он относился ко мне хорошо, но те, кто хотел меня подсидеть, забивали ему голову возражениями, сплетнями и интригами. Я, мол, еще мальчишка, без достойного политического прошлого; моя жизнь – сплошное сумасбродство; выставлять мою кандидатуру – значит дискредитировать правительство, которое и так уже навлекло на себя осуждение: ведь я являюсь начальником полиции, а это означает явное вмешательство правительства в выборы депутатов. Нечто подобное и высказал мне Корреа, но я блистательно разбил все его доводы, а заодно многие другие, которые он мог бы выставить.
– Я молод, это правда. Но это не помеха, я буду не первым депутатом парламента в таком возрасте. В нашей стране почти все политические деятели начинали свою карьеру очень рано. Лучшее, что они совершили, было сделано ими в молодости, когда у человека больше самостоятельности, больше подъема. Что же касается моих пресловутых «похождений», то они, губернатор, не более и не менее опасны, чем развлечения всех остальных граждан, и вас они должны пугать менее, чем кого бы то ни было, вас, так хорошо знающего частную жизнь всего города… Кроме того, я собираюсь вскоре жениться на добродетельной, умной, образованной девушке из хорошей семьи…
– Да, да, знаю: на Марии Бланко.
– Не кажется ли это вам достаточным залогом серьезности? Не займу ли я таким образом наилучшее общественное и политическое положение в Буэнос-Айресе?
– Да, это меняет…
– Дальше: какое значение имеет, что я начальник полиции провинции? Если хотите, я подам в отставку, но, если у вас не будет под рукой верного человека, это может доставить вам некоторые неприятности, а как только меня выберут, я сам найду вам такого человека. К тому же в конституции не сказано, что начальник полиции не может быть депутатом, – привел я под конец старый довод.
– Но все-таки надо считаться с оппозицией…
– А вы что, предпочитаете, чтобы она кричала или чтобы правила? Если мы начнем обращать на нее внимание, то править будет она, а не мы… Ладно! Больше говорить не о чем, губернатор! Вы дали мне слово и выполните его. Не правда ли?
Я сказал это, улыбаясь, и встал, давая понять, что свидание закончено, словно хозяином был я. Тон у меня был такой, что Корреа мог понять мою речь только следующим образом: «Вы мне дали слово, и я сумею заставить вас выполнить его, добром или силой. Недаром я держу провинцию в своих руках!..»
– Можете быть спокойны, – пробормотал губернатор, побежденный и готовый обещать все, что угодно…
Уже тогда, в далекие дни юности, я, как будет видно дальше, обладал всеми этими качествами. И приобрел немалое знание мира, в котором пришлось мне вращаться, несколько особого, внушившего мне философию поневоле материалистическую и, несмотря на мои признания времен дуэли, в известной мере циническую. Это и позволило мне описывать иные подробности, которые кое-кому могут показаться неуместными и даже малопристойными. Не следует преувеличивать важность и дальнейших моих признаний. Я бесхитростно вспоминаю различные случаи, как, например, тот, что предоставил мне губернатор Корреа… Никто не поверил бы, что взбрело на ум этому доброму сеньору, несомненно, опьяненному властью. Немало я знавал таких. Он попросту решил пойти по стопам своего достойного предшественника, не убоявшись ни последствий, ни чужого горького опыта, и пожелал уточнить свои смутные представления о любовных страстях, – это он-то, со времен женитьбы в двадцатилетнем возрасте знакомый с женским полом лишь в лице мисии Кармен, своей почтенной супруги. А к кому же было обратиться за советом пятидесятилетнему неопытному старцу при его боязни огласки и паническом ужасе перед возможной ревностью жены? Однажды, когда я зашел к нему в кабинет, он, улыбаясь, сказал мне с какой-то вымученной развязностью:
– Ходят слухи, вы развлекаетесь, Эррера.
– Э, каждый делает, что может, губернатор.
– Вот удалец! Правильно, пользуйтесь жизнью, пока молоды… Я и сам, если бы мог… Но время мое прошло… Разве что… Разве что я с удовольствием отправился бы как-нибудь вместе с вами… О, только из любопытства, за компанию, ведь я уже никуда не гожусь… Но, в конце концов, и один день жизни есть жизнь…
– А куда бы вы хотели пойти со мной, губернатор? – спросил я, чтобы он выболтал все начистоту.
– Ах! Вы сами понимаете… Не на мессу, разумеется… У вас столько знакомств, вы уж знаете, где можно развлечься… Так вы не хотите пригласить меня?
– Да что вы! Когда вам угодно…
Буду краток. Самое забавное, что губернатор Корреа, как усердный новичок, предался дурным нравам, которые я уже оставил… И никто не жаловался, ни я, ни дурные нравы, ни губернатор. Разве лишь мисия Кармен.
Такова была одна из множества моих полицейских обязанностей. Кстати, я очень мало говорил о моей деятельности по поддержанию порядка и безопасности. Это понятно: полицейским жанром немало злоупотребляют последнее время, и я не хотел бы заниматься невольным плагиатом у Габорио, Конан Дойля, Леблана или Эдуарда Гутьерреса. К ним я и отсылаю всех, кому хочется видеть меня доблестным сыщиком, так я только выиграю. Быть может, я и в самом деле не слишком отличился как детектив, но скажу в свою защиту, что никто этого от меня и не требовал. Напротив, порой мне советовали следовать примеру комиссара Вараввы из Паго-Чико, особенно в делах, касающихся угона скота. Но я всегда избирал менее примитивные средства…
Между тем поведение Васкеса внесло некоторое смятение в мои мысли. Напрасно уговаривал я себя, что две эти души, такие серьезные и возвышенные, созданы друг для друга, что такая женщина, как Мария, исполненная твердых убеждений и моральных принципов, мне не подходит. Тут было одно благоприятное обстоятельство, и мое самолюбие «единственного петуха», по выражению Ибсена, понуждало меня воспользоваться им. Две недели я изображал холодное презрение, но при этом все больше убеждался, а может, внушал себе, что я притворяюсь. А притворное презрение есть не что иное, как самое настоящее желание. Я со всем пылом желал Марию; и это наваждение так захватило меня, что я стал испытывать чувства, которые сейчас мне кажутся искусственными.
После двух недель отсутствия я прибежал к ней, горя страстью, как мальчишка-романтик, и, воспользовавшись тем, что мы оказались наедине, стал бурно обвинять ее в холодности, непостоянстве и во всех грехах, какие пришли мне на ум.
Мария вспыхнула и затрепетала, уронив руки, опустив голову, растерявшись перед этой лавиной мнимой страсти. Она не мешала мне говорить и высказать все, что я хотел, а когда я кончил, помолчав минутку, подняла глаза, нежно взглянула на меня и спросила:
– Вы в самом деле… так сердитесь на меня?
Мне почудилась тень сомнения, промелькнувшая в ее глазах, и я сразу погас.
– Я не сержусь, – ответил я с относительным спокойствием. – Просто у меня такая манера выражаться.
Она выпрямилась, побледнела и после недолгого молчания сказала:
– У вас всегда находится нужная манера выражаться, поступать, вести себя… Но вы слишком спешите и дурно ко мне относитесь.
– Дурно, Мария? Разве не знаете вы, что больше всего я хочу, чтобы вы стали подругой моей жизни? Скажите, хотите ли вы быть моей женой?
– Вашей женой?
И, снова помолчав, она ответила:
– Подумаем об этом еще немного… Поговорим через несколько месяцев… Можете посмеяться над моим романтизмом, но я вспоминаю стихи Кампоамора: «Земля устала дарить цветы, дадим ей отдых».
– А вы их много подарили?
– Не… много…
– Васкесу?
Она отшатнулась, как будто я ударил ее.
– Цветы дарят весной. Не все ли равно, где, когда, как и кому? – сказала она резко.
– Вы рассердились, Мария? Полно! А я-то хотел просить вас…
– О чем?
– Чтобы мы поженились… когда вы сами захотите.
– Через год? – спросила она, и улыбка слегка смягчила пасмурное выражение ее лица.
– Через год? Так долго! Но если вы хотите… Почему через год?
– Потому что… у меня… нет доверия… Мой друг большой ветреник.
– Я!
– И ветреник и… Ах, Маурисио, хотите, мы обо всем поговорим через год? Хотите? Будьте умницей!
– Но, Мария, вы сомневаетесь во мне, вы думаете, что я…
– Нет, Маурисио, – перебила она, – все это серьезнее, чем мы думаем. Сейчас я скажу вам «да», но, кто знает, не раскаюсь ли я позже. Предоставим всему идти своим чередом. Не лучше ли подождать, если сомневаешься…
Вот таково было объяснение грозного донжуана. Не значит ли это, что когда женщина не любит… В результате я посещал ее еще чаще и по-прежнему верил, что влюблен до безумия.
Так или иначе, я заметно изменил свое поведение, более тщательно соблюдая приличия и проявляя сдержанность, которая пошла мне на пользу и была замечена в обществе. В течение нескольких месяцев я посещал только политические круги, дом губернского управления, свой кабинет в полиции, заглядывая в клуб лишь изредка и ненадолго. К тому же меня серьезно беспокоил вопрос о моей кандидатуре на выборах. То, что поначалу представлялось мне делом решенным, обернулось неожиданными сложностями. Нашлось много других желающих, и они обманывали и запутывали губернатора Корреа. Он относился ко мне хорошо, но те, кто хотел меня подсидеть, забивали ему голову возражениями, сплетнями и интригами. Я, мол, еще мальчишка, без достойного политического прошлого; моя жизнь – сплошное сумасбродство; выставлять мою кандидатуру – значит дискредитировать правительство, которое и так уже навлекло на себя осуждение: ведь я являюсь начальником полиции, а это означает явное вмешательство правительства в выборы депутатов. Нечто подобное и высказал мне Корреа, но я блистательно разбил все его доводы, а заодно многие другие, которые он мог бы выставить.
– Я молод, это правда. Но это не помеха, я буду не первым депутатом парламента в таком возрасте. В нашей стране почти все политические деятели начинали свою карьеру очень рано. Лучшее, что они совершили, было сделано ими в молодости, когда у человека больше самостоятельности, больше подъема. Что же касается моих пресловутых «похождений», то они, губернатор, не более и не менее опасны, чем развлечения всех остальных граждан, и вас они должны пугать менее, чем кого бы то ни было, вас, так хорошо знающего частную жизнь всего города… Кроме того, я собираюсь вскоре жениться на добродетельной, умной, образованной девушке из хорошей семьи…
– Да, да, знаю: на Марии Бланко.
– Не кажется ли это вам достаточным залогом серьезности? Не займу ли я таким образом наилучшее общественное и политическое положение в Буэнос-Айресе?
– Да, это меняет…
– Дальше: какое значение имеет, что я начальник полиции провинции? Если хотите, я подам в отставку, но, если у вас не будет под рукой верного человека, это может доставить вам некоторые неприятности, а как только меня выберут, я сам найду вам такого человека. К тому же в конституции не сказано, что начальник полиции не может быть депутатом, – привел я под конец старый довод.
– Но все-таки надо считаться с оппозицией…
– А вы что, предпочитаете, чтобы она кричала или чтобы правила? Если мы начнем обращать на нее внимание, то править будет она, а не мы… Ладно! Больше говорить не о чем, губернатор! Вы дали мне слово и выполните его. Не правда ли?
Я сказал это, улыбаясь, и встал, давая понять, что свидание закончено, словно хозяином был я. Тон у меня был такой, что Корреа мог понять мою речь только следующим образом: «Вы мне дали слово, и я сумею заставить вас выполнить его, добром или силой. Недаром я держу провинцию в своих руках!..»
– Можете быть спокойны, – пробормотал губернатор, побежденный и готовый обещать все, что угодно…
X
Одно обстоятельство действительно мешало выдвижению моей кандидатуры. По недомыслию и неумению предвидеть будущее я открыто проявлял свой, пожалуй, чересчур неумеренный либерализм и в Лос-Сунчосе, и первое время в городе. Многие, наверное, считали, что на завтрак я готов съесть монаха, а к ужину закусить священником. По правде говоря, мне до всего этого не было никакого дела, но я полагал, что такая позиция придаст мне боевой и независимый характер и привлечет на мою сторону тех, кому не нравилась моя покорность властям и безусловная приверженность к правящей партии. Кроме того, скептицизм был тогда в моде.
Однако достигнутый мною высокий пост вынуждал меня рассматривать факты с точки зрения реальной и положительной. Колебаться я начал еще во времена дуэли с Винуэской, а впоследствии окончательно убедился в своей ошибке. Что, например, сделало возможной попытку свергнуть покойного губернатора Камино? Несомненно, сочувствие духовенства оппозиционному движению и несколько проповедей против «безбожников», которые, подрывая религию, ведут страну к гибели. К речам политических агитаторов в деревне относятся недоверчиво; но те же идеи, провозглашенные с церковной кафедры или переданные из дома в Дом сеньором священником, воспринимаются и воздействуют с необычайной силой. Так всегда бывало в наших краях. Простой человек, даже не будучи богомольным, относится с суеверным почтением ко всему, что исходит от церкви, а столичный скептицизм был скорее веянием моды, чем действительным и глубоким убеждением. Что же говорить о провинциях, которые гораздо больше сохранили испанский характер и где в те времена не было дома, не уставленного распятиями, статуями святых и изображениями богоматери! Как же глуп и неосмотрителен был я, не оценив и даже восстановив против себя такую могущественную власть! Необходимо было решительно исправить эту ошибку, но проявив достаточную ловкость, и тогда, если поступок мой вызовет осуждение, это принесет мне даже большую пользу, чем если бы он остался незамеченным.
Донья Гертрудис Сапата все больше отдавалась религии, дойдя в конце концов до исступленного фанатизма. Она одевалась, как кармелитка, молилась с утра до ночи по всем церквам, носила из дома в дом изображение младенца Христа в колыбели, собирая милостыню на сооружение храма, украшала алтари, навещала монахинь, мастерила ладанки. Злые языки болтали, будто на страстной неделе она надевала штаны на петуха со своего птичьего двора и сажала его в клетку. Дом дона Клаудио, по-прежнему исполнявшего обязанности мирового судьи, всегда был полон священников и монахов, а по воскресеньям там давали торжественный завтрак – тушеное мясо, паштет, пироги, – на котором присутствовали несколько видных священнослужителей, наиболее известный проповедник, влиятельный приходский священник, церковные власти, а то и сам епископ. Два-три раза он удостоил принять смиренное приглашение мисии Гертрудис, и в эти дня она разорялась в прах, устраивая сарданапаловы пиры. Таким образом, плутоватость дона Клаудио искупалась святостью его жены, и все шло как нельзя лучше.
Я изредка навещал их, чтобы из уст самого автора выслушать рассказ о каком-нибудь из знаменитых приговоров Сапаты; поэтому, когда мои посещения участились, никто не обратил на это внимания. Постепенно мне удалось завязать более близкие отношения, впоследствии сослужившие мне немалую службу, со старым моим знакомцем отцом Педро Аросой, монахом-францисканцем, жизнерадостным толстяком, который был известен как «златоуст» нашей провинции; с долговязым, тощим, печальным и молчаливым священником Ферейрой и другими более или менее значительными служителями церкви. Вначале я был сдержан, проявлял к ним величайшее уважение, но не теряя при этом достоинства, прислушивался к их мнению, иногда спрашивал совета, позволял себе почтительнейше поспорить с ними, и в конце концов изображал себя побежденным и убежденным. Подобная тактика снискала мне полную их благосклонность, тем более что они не знали или делали вид, будто не знают, куда я гну. Мой план был так безыскусен, так неосознан, что я и сам не мог бы объяснить его иначе как наитием. Я заметил силу, которая могла быть мне полезна, и тут же создал соответствующие условия для того, чтобы она послужила мне в нужный момент. Мои товарищи по партии об этом не задумывались, – тем хуже для них!
Свидетели моей жизни прозвали меня «ловец обстоятельств». Что верно, то верно: с одной стороны, как вам известно, я никогда не пренебрегал ими, с другой – я обычно распознавал их задолго и никогда раньше времени не вступал с ними в борьбу. Использовать обстоятельства! Да ведь это и значит уметь жить! Предвидеть их появление! Да ведь это и значит обладать даром политика! А что делали все «реформаторы», все «создатели обстоятельств» в нашей стране и где бы то ни было? Или шли на заклание, или выставляли себя на посмешище!..
Фрай Педро Ароса, наиболее умный из этого общества, решил выяснить, какого поведения держаться со мной, и однажды учинил мне любезнейший допрос, словно беседуя на совершенно безразличные темы.
– Многие не хотят слепо верить в святые таинства нашей религии, – сказал он, – но также не решаются отрицать их и относятся к ним с глубоким уважением. Они ждут «состояния благодати», которая, судя по их настроению, не замедлит снизойти на них. Тем временем они чувствуют себя «лишенными благодати», – Должен выразиться именно так, – ибо не хватает им неизреченного постоянного душевного покоя, каковой Дается только верой.
Я поддержал игру, задумчиво сказав, что нахожусь Именно в таком положении: я хотел бы верить, но не могу освободиться от всех сомнений. Я чту церковь – и дал тому доказательства, – но мне трудно принять все ее верования, должно быть, потому, что не снизошло еще на меня то «состояние благодати», о котором он говорил.
– Почему не приобщаетесь вы святых тайн? – добродушно спросил отец Ароса.
– Что вы хотите сказать, падре?
– Почему бы вам не исповедоваться и не причащаться почаще? Когда человек связан с религией только наполовину, ему приходится делать над собой усилие. Благодать нисходит с небес внезапно, как на святого Павла по дороге в Дамаск, но можно удостоиться ее, прибегая к молитве и посещая церковь. Вера возникает вместе с желанием обрести ее и приносит глубокое удовлетворение, моральное и материальное. А что дает вам ваш индифферентизм? Ведь вы ни богу свечка, ни черту кочерга, как говорят крестьяне, а я к этому добавлю, что тот, кто не с богом, тот против него.
– Святые слова! – воскликнула мисия Гертрудис. – Недаром называют вас златоустом, падре! Сам фрай Марколино не сказал бы лучше. Но только этот Маурисио всегда был еретиком и не даст обратить себя, пока не почует приближения смертного часа.
– Зачем вы так говорите, мисия Гертрудис? Я поступал и жил, как все другие, но это не значит, что я еретик.
– Нет. Тут не о том речь, – возразил фрай Педро. – И ересь и неведение – совсем другое дело. А тут перед нами законченный пример индифферентизма. Приобщайтесь святых тайн, и недуги души вашей постепенно, а быть может и сразу, исцелятся небесным врачеванием.
– Я так и сделаю, падре, и буду надеяться, что это врачевание, как вы назвали его, принесет мне покой и счастье.
– На земли яко на небеси; не сомневайтесь, сын мой. Бог вознаграждает слуг своих, как щедрый и любящий отец.
Через несколько дней я пришел вечером к нему в монастырь и исповедался. Париж стоит мессы. К тому же исповедь не очень затрудняла меня, поскольку падре Ароса был вполне осведомлен о всей моей жизни. В самом деле, ничто в моем рассказе не поразило его то ли потому, что он все это уже знал, то ли потому, что за долгое время своего служения он наслушался признаний почище, нежели мои проказы. Был момент, когда я убоялся, так же как при первой исповеди, что он велит мне жениться на Тересе, но он этого не сделал, полагая, несомненно, что брак без любви будет источником всех смертных грехов. Единственным его наказом был совет избегать искушений, ибо случай – любимое оружие дьявола…
– Тебе надлежит ходить в церковь, вести благочестивые беседы, посвящать себя молитве, читать книги, возвышающие дух. Я не хочу сказать, что ты должен стать анахоретом, мистиком, нет. Были святые и в миру, а дозволенные радости и удовольствия не вредят хорошему христианину. Религии нужны служители в обществе, не только вцеркви. Прочти Confiteor [22]и иди с миром. Ego te absolvo in nomine… [23]
Новость о моем внезапном обращении полетела из ризницы в ризницу, из монастыря в монастырь и вскоре дошла до широкой публики. Многие либералы сочли ее выдумкой и не придали ей никакого значения. А когда событие подтвердилось, все уже к нему привыкли.
Итак, мой самый опасный враг стал моим союзником. Путь к конгрессу был открыт и свободен.
Однако достигнутый мною высокий пост вынуждал меня рассматривать факты с точки зрения реальной и положительной. Колебаться я начал еще во времена дуэли с Винуэской, а впоследствии окончательно убедился в своей ошибке. Что, например, сделало возможной попытку свергнуть покойного губернатора Камино? Несомненно, сочувствие духовенства оппозиционному движению и несколько проповедей против «безбожников», которые, подрывая религию, ведут страну к гибели. К речам политических агитаторов в деревне относятся недоверчиво; но те же идеи, провозглашенные с церковной кафедры или переданные из дома в Дом сеньором священником, воспринимаются и воздействуют с необычайной силой. Так всегда бывало в наших краях. Простой человек, даже не будучи богомольным, относится с суеверным почтением ко всему, что исходит от церкви, а столичный скептицизм был скорее веянием моды, чем действительным и глубоким убеждением. Что же говорить о провинциях, которые гораздо больше сохранили испанский характер и где в те времена не было дома, не уставленного распятиями, статуями святых и изображениями богоматери! Как же глуп и неосмотрителен был я, не оценив и даже восстановив против себя такую могущественную власть! Необходимо было решительно исправить эту ошибку, но проявив достаточную ловкость, и тогда, если поступок мой вызовет осуждение, это принесет мне даже большую пользу, чем если бы он остался незамеченным.
Донья Гертрудис Сапата все больше отдавалась религии, дойдя в конце концов до исступленного фанатизма. Она одевалась, как кармелитка, молилась с утра до ночи по всем церквам, носила из дома в дом изображение младенца Христа в колыбели, собирая милостыню на сооружение храма, украшала алтари, навещала монахинь, мастерила ладанки. Злые языки болтали, будто на страстной неделе она надевала штаны на петуха со своего птичьего двора и сажала его в клетку. Дом дона Клаудио, по-прежнему исполнявшего обязанности мирового судьи, всегда был полон священников и монахов, а по воскресеньям там давали торжественный завтрак – тушеное мясо, паштет, пироги, – на котором присутствовали несколько видных священнослужителей, наиболее известный проповедник, влиятельный приходский священник, церковные власти, а то и сам епископ. Два-три раза он удостоил принять смиренное приглашение мисии Гертрудис, и в эти дня она разорялась в прах, устраивая сарданапаловы пиры. Таким образом, плутоватость дона Клаудио искупалась святостью его жены, и все шло как нельзя лучше.
Я изредка навещал их, чтобы из уст самого автора выслушать рассказ о каком-нибудь из знаменитых приговоров Сапаты; поэтому, когда мои посещения участились, никто не обратил на это внимания. Постепенно мне удалось завязать более близкие отношения, впоследствии сослужившие мне немалую службу, со старым моим знакомцем отцом Педро Аросой, монахом-францисканцем, жизнерадостным толстяком, который был известен как «златоуст» нашей провинции; с долговязым, тощим, печальным и молчаливым священником Ферейрой и другими более или менее значительными служителями церкви. Вначале я был сдержан, проявлял к ним величайшее уважение, но не теряя при этом достоинства, прислушивался к их мнению, иногда спрашивал совета, позволял себе почтительнейше поспорить с ними, и в конце концов изображал себя побежденным и убежденным. Подобная тактика снискала мне полную их благосклонность, тем более что они не знали или делали вид, будто не знают, куда я гну. Мой план был так безыскусен, так неосознан, что я и сам не мог бы объяснить его иначе как наитием. Я заметил силу, которая могла быть мне полезна, и тут же создал соответствующие условия для того, чтобы она послужила мне в нужный момент. Мои товарищи по партии об этом не задумывались, – тем хуже для них!
Свидетели моей жизни прозвали меня «ловец обстоятельств». Что верно, то верно: с одной стороны, как вам известно, я никогда не пренебрегал ими, с другой – я обычно распознавал их задолго и никогда раньше времени не вступал с ними в борьбу. Использовать обстоятельства! Да ведь это и значит уметь жить! Предвидеть их появление! Да ведь это и значит обладать даром политика! А что делали все «реформаторы», все «создатели обстоятельств» в нашей стране и где бы то ни было? Или шли на заклание, или выставляли себя на посмешище!..
Фрай Педро Ароса, наиболее умный из этого общества, решил выяснить, какого поведения держаться со мной, и однажды учинил мне любезнейший допрос, словно беседуя на совершенно безразличные темы.
– Многие не хотят слепо верить в святые таинства нашей религии, – сказал он, – но также не решаются отрицать их и относятся к ним с глубоким уважением. Они ждут «состояния благодати», которая, судя по их настроению, не замедлит снизойти на них. Тем временем они чувствуют себя «лишенными благодати», – Должен выразиться именно так, – ибо не хватает им неизреченного постоянного душевного покоя, каковой Дается только верой.
Я поддержал игру, задумчиво сказав, что нахожусь Именно в таком положении: я хотел бы верить, но не могу освободиться от всех сомнений. Я чту церковь – и дал тому доказательства, – но мне трудно принять все ее верования, должно быть, потому, что не снизошло еще на меня то «состояние благодати», о котором он говорил.
– Почему не приобщаетесь вы святых тайн? – добродушно спросил отец Ароса.
– Что вы хотите сказать, падре?
– Почему бы вам не исповедоваться и не причащаться почаще? Когда человек связан с религией только наполовину, ему приходится делать над собой усилие. Благодать нисходит с небес внезапно, как на святого Павла по дороге в Дамаск, но можно удостоиться ее, прибегая к молитве и посещая церковь. Вера возникает вместе с желанием обрести ее и приносит глубокое удовлетворение, моральное и материальное. А что дает вам ваш индифферентизм? Ведь вы ни богу свечка, ни черту кочерга, как говорят крестьяне, а я к этому добавлю, что тот, кто не с богом, тот против него.
– Святые слова! – воскликнула мисия Гертрудис. – Недаром называют вас златоустом, падре! Сам фрай Марколино не сказал бы лучше. Но только этот Маурисио всегда был еретиком и не даст обратить себя, пока не почует приближения смертного часа.
– Зачем вы так говорите, мисия Гертрудис? Я поступал и жил, как все другие, но это не значит, что я еретик.
– Нет. Тут не о том речь, – возразил фрай Педро. – И ересь и неведение – совсем другое дело. А тут перед нами законченный пример индифферентизма. Приобщайтесь святых тайн, и недуги души вашей постепенно, а быть может и сразу, исцелятся небесным врачеванием.
– Я так и сделаю, падре, и буду надеяться, что это врачевание, как вы назвали его, принесет мне покой и счастье.
– На земли яко на небеси; не сомневайтесь, сын мой. Бог вознаграждает слуг своих, как щедрый и любящий отец.
Через несколько дней я пришел вечером к нему в монастырь и исповедался. Париж стоит мессы. К тому же исповедь не очень затрудняла меня, поскольку падре Ароса был вполне осведомлен о всей моей жизни. В самом деле, ничто в моем рассказе не поразило его то ли потому, что он все это уже знал, то ли потому, что за долгое время своего служения он наслушался признаний почище, нежели мои проказы. Был момент, когда я убоялся, так же как при первой исповеди, что он велит мне жениться на Тересе, но он этого не сделал, полагая, несомненно, что брак без любви будет источником всех смертных грехов. Единственным его наказом был совет избегать искушений, ибо случай – любимое оружие дьявола…
– Тебе надлежит ходить в церковь, вести благочестивые беседы, посвящать себя молитве, читать книги, возвышающие дух. Я не хочу сказать, что ты должен стать анахоретом, мистиком, нет. Были святые и в миру, а дозволенные радости и удовольствия не вредят хорошему христианину. Религии нужны служители в обществе, не только вцеркви. Прочти Confiteor [22]и иди с миром. Ego te absolvo in nomine… [23]
Новость о моем внезапном обращении полетела из ризницы в ризницу, из монастыря в монастырь и вскоре дошла до широкой публики. Многие либералы сочли ее выдумкой и не придали ей никакого значения. А когда событие подтвердилось, все уже к нему привыкли.
Итак, мой самый опасный враг стал моим союзником. Путь к конгрессу был открыт и свободен.
XI
Я ждал этого известия со дня на день, однако прошло немало времени, пока я узнал, что католическая партия негласно поддерживает мою кандидатуру. Я сказал: «негласно» и сейчас объясню почему. Оппозиция давно уже не выступала на выборах, а если пыталась подать какие-нибудь признаки жизни, то терпела позорное поражение. При том что избирательные комиссии, полиция и судьи были целиком в наших руках, полная победа давалась нам без особого труда: счетчикам голосов достаточно было в течение нескольких часов снять копии с избирательных списков. Но если оппозиция не вмешивалась прямо в самые выборы, то все же как политическая партия она была влиятельна, особенно в предвыборное время, то есть при выдвижении кандидатов. В правительственной партии, так же как и в других, была группа людей, в большинстве своем богатых, настроенных консервативно и занимавших высокое положение в обществе, чьи советы всегда внимательно выслушивались и зачастую выполнялись. Их мнение о людях и событиях считалось выражением взглядов, приемлемых для народа. То, что вызывало решительное их неодобрение, неизбежно отвергалось и всеми остальными. Следовательно, они могли выступить с успехом против моей кандидатуры еще до того, как она была выставлена и объявлена в комиссии. Этого я и боялся, пока не произошла у меня беседа с отцом Педро Аросой.
– Что вы слышали, – спросил он у меня однажды, – насчет проекта закона о разводе, который собираются внести в конгресс вдобавок к безбожному закону о гражданском браке? Не знаете, собирается ли президент поддержать его?
– Не думаю, – отвечал я. – У президента в настоящее время достаточно других забот. Что же касается проекта, он действительно существует, но я рассматриваю его просто как попытку выяснить общественное мнение, как подготовку к будущему…
– Даже если только попытка! – закричал отец Ароса. – «Попытки» подготавливают «осуществление»… Эти еретики заслуживают страшной кары! Их покушение должно потерпеть полный, жестокий провал! Они подрывают здание церкви, храм господень, и под его руинами будет погребена вся страна. В тот день, когда погибнет религия, наша республика кончит свое существование, превратится в мертвый народ, покинутый богом! Развод! Знаете ли вы, что такое развод? Распад семьи, разрушение общества, забвение всех традиций, торжество атеизма! Женщина, сбросив узду брака, не придет больше искать утешения и поддержки в церкви, ее увлечет за собой поток распутной жизни, она устремится в погоню за обманчивыми земными радостями, вместо того чтобы думать о счастии небесном, коего только и ждет она ныне… Необходимо добиться, чтобы всеобщее осуждение обрушилось на этот проект, чтобы долгие годы никто не смел возвращаться в нему!.. Хороши «попытки»!..
– Если я, как надеюсь, пройду в конгресс, я целиком посвящу себя торжеству благого дела и буду самым непримиримым врагом развода, – сказал я проникновенно.
– Даже если его поддержит президент?
– Партии не должны вмешиваться в вопросы совести. Я найду способ уговорить президента предоставить нам, его сторонникам, полную свободу в данном вопросе.
– Это такой либералишка! В своей провинции он всегда выступал как наш враг.
– Сейчас другие времена. Кроме того, падре, ему, как президенту, важно расположить к себе простой народ… Он не захочет теперь осложнять политический вопрос религиозной войной, а также потерять благосклонность женщин, которых привлекает к нему богатство и роскошь, блестящая жизнь, полная веселья и развлечений… не говоря о прочем…
– Что вы слышали, – спросил он у меня однажды, – насчет проекта закона о разводе, который собираются внести в конгресс вдобавок к безбожному закону о гражданском браке? Не знаете, собирается ли президент поддержать его?
– Не думаю, – отвечал я. – У президента в настоящее время достаточно других забот. Что же касается проекта, он действительно существует, но я рассматриваю его просто как попытку выяснить общественное мнение, как подготовку к будущему…
– Даже если только попытка! – закричал отец Ароса. – «Попытки» подготавливают «осуществление»… Эти еретики заслуживают страшной кары! Их покушение должно потерпеть полный, жестокий провал! Они подрывают здание церкви, храм господень, и под его руинами будет погребена вся страна. В тот день, когда погибнет религия, наша республика кончит свое существование, превратится в мертвый народ, покинутый богом! Развод! Знаете ли вы, что такое развод? Распад семьи, разрушение общества, забвение всех традиций, торжество атеизма! Женщина, сбросив узду брака, не придет больше искать утешения и поддержки в церкви, ее увлечет за собой поток распутной жизни, она устремится в погоню за обманчивыми земными радостями, вместо того чтобы думать о счастии небесном, коего только и ждет она ныне… Необходимо добиться, чтобы всеобщее осуждение обрушилось на этот проект, чтобы долгие годы никто не смел возвращаться в нему!.. Хороши «попытки»!..
– Если я, как надеюсь, пройду в конгресс, я целиком посвящу себя торжеству благого дела и буду самым непримиримым врагом развода, – сказал я проникновенно.
– Даже если его поддержит президент?
– Партии не должны вмешиваться в вопросы совести. Я найду способ уговорить президента предоставить нам, его сторонникам, полную свободу в данном вопросе.
– Это такой либералишка! В своей провинции он всегда выступал как наш враг.
– Сейчас другие времена. Кроме того, падре, ему, как президенту, важно расположить к себе простой народ… Он не захочет теперь осложнять политический вопрос религиозной войной, а также потерять благосклонность женщин, которых привлекает к нему богатство и роскошь, блестящая жизнь, полная веселья и развлечений… не говоря о прочем…