Страница:
«Мария делала бы то же самое, только с большим правом и большей уверенностью в победе, – думал я. – Тереса могла бы попытаться, и с успехом, потому что, в конце концов, принадлежит к старинному уважаемому роду. Но именно Эулалия, наделенная добротой Тересы и сильным характером Марии, именно она не» может от меня требовать, чтобы я ввел ее в наше общество, каким бы смешанным оно ни было, потому что речь шла не о «балах на бирже» и других подобных развлечениях, а о старых традиционных салонах, сейчас почти закрытых, где, вполне возможно, нас приняли бы не слишком хорошо.
Моя тетушка Моника – прелестная дама, которая осталась в старых девах из-за того, что какой-то врач, делая ей в молодости операцию, перерезал шейную мышцу и голова у нее стала трястись, как у расслабленной, – посаженая мать на моей свадьбе, объяснила мне наше положение, проявив почти такую же неловкость и жестокость, как хирург, который изувечил ее, лишив молодости, изящества и женской прелести.
– Видишь ли, – сказала она, – у нас, конечно, аристократия денежная; но это заметно, лишь пока существуют те, кто непосредственно заработал свое аристократическое положение. Вспомни, Маурисио, что сказал тот иностранец в Колоне, увидев наше высшее общество, сплошь осыпанное бриллиантами: «Очень красиво, но пахнет коровьим навозом!» Все мы потомки негоциантов или скотоводов; это мы знаем слишком хорошо. Но все из кожи вон лезут, лишь бы об этом забыли, и теперь тот, кто подальше ушел от своего предка – кабатчика, лавочника, сапожника или скотовода, тот и самый знатный. Ты из-за своего брака спустился на две-три ступени ниже, потому что этот мужлан, твой тесть, жив и слишком заметен… Он каркаман, и этого тебе не прощают.
Маурисио Гомес Эррера без этого каркамана жил бы, как живут некоторые из ее кузенов или племянников, которые, не имея денег, – и даже, в виде исключения, имея способности, – безуспешно стараются выбиться в люди или переходят в ряды недовольных неудачников, социалистов, анархистов и тому подобное…
– Что скажете, тетушка Моника?
XI
XII
XIII
Моя тетушка Моника – прелестная дама, которая осталась в старых девах из-за того, что какой-то врач, делая ей в молодости операцию, перерезал шейную мышцу и голова у нее стала трястись, как у расслабленной, – посаженая мать на моей свадьбе, объяснила мне наше положение, проявив почти такую же неловкость и жестокость, как хирург, который изувечил ее, лишив молодости, изящества и женской прелести.
– Видишь ли, – сказала она, – у нас, конечно, аристократия денежная; но это заметно, лишь пока существуют те, кто непосредственно заработал свое аристократическое положение. Вспомни, Маурисио, что сказал тот иностранец в Колоне, увидев наше высшее общество, сплошь осыпанное бриллиантами: «Очень красиво, но пахнет коровьим навозом!» Все мы потомки негоциантов или скотоводов; это мы знаем слишком хорошо. Но все из кожи вон лезут, лишь бы об этом забыли, и теперь тот, кто подальше ушел от своего предка – кабатчика, лавочника, сапожника или скотовода, тот и самый знатный. Ты из-за своего брака спустился на две-три ступени ниже, потому что этот мужлан, твой тесть, жив и слишком заметен… Он каркаман, и этого тебе не прощают.
Маурисио Гомес Эррера без этого каркамана жил бы, как живут некоторые из ее кузенов или племянников, которые, не имея денег, – и даже, в виде исключения, имея способности, – безуспешно стараются выбиться в люди или переходят в ряды недовольных неудачников, социалистов, анархистов и тому подобное…
– Что скажете, тетушка Моника?
XI
Игра, женщины, прогулки, сплетни, пересуды – вот в чем заключалась моя жизнь, после того как я, предвидя дальнейшие события, отодвинул политику на второй план. Меня и силком не заставили бы писать или говорить… Мой тесть рассказал мне историю прошлых кризисов, особенно того, что привел к конверсии с оплатой наличными песо и краху Национального банка.
– Сделай-ка вот что. Если ты что-нибудь должен Национальному банку, немедленно переведи долг на гарантийный банк своей провинции… Там легче будет договориться…
Я не очень понимал, чем вызван этот совет, но поспешил его исполнить, и при совершении операции, благодаря моему политическому положению прошедшей без помех, выяснил, что по векселям от моего имени и от имени других лиц должен, ни много ни мало, около миллиона национальных песо. Хотя мои владения в Лос-Сунчосе, в столице провинции и соседних краях стоили даже несколько больше этой суммы, я все же испугался и побежал советоваться к Росаэхи, подумав, что он ошибся и толкнул меня на глупость.
– Полагаю, – сказал я, – раз уж я богат и Эулалия тоже, то Эулалия должна помочь мне упрочить мое состояние, тем более что она не потеряет ни сентаво. Я хочу от вашего имени попросить ее обеспечить мои земельные владения, уплатив долг банку провинции.
– Вы рассуждаете, как мальчик, – возразил он. – Я никогда не плачу долгов за того, кто может оплатить их сам. Эулалия не будет нуждаться ни в чем, ни сейчас, ни когда бы то ни было, а тем самым и вы, особенно если перестанете делать глупости и проигрываться до нитки. И не хлопочите ни о чем, я уже говорил вам: пока жив Росаэхи, никто не отнимет у вас ваши земли.
– Но я должен около миллиона.
– Подумаешь, какое дело. Нет ни одного из приближенных президента или даже губернатора провинции, кто был бы должен меньше. И вы думаете, вас за это убьют? Да тогда всей стране пришел бы конец!.. Э, от долгов не умирают!..
И он добавил по-отечески:
– У Эулалии будет все, что ей нужно. Вы можете устраивать свои дела и развлекаться. В это я не вмешиваюсь. А в нужный момент я уж найду, как помочь тебе. Но помни одно: не продавай земли, иначе спасения не будет.
«Гринго во всем этом собаку съел, – подумал я, – и лучше мне заняться своими делишками».
В те дни еще не кончилось время, названное «эрой подкупов». Для того чтобы заработать деньги, мне достаточно было прочесть «меморандум», представленный каким-нибудь искателем теплого местечка, и повторить его, несколько изменив форму, на заседании палаты. Меморандумы обычно были составлены хорошо, и это лишь подтверждало мою славу энциклопедически образованного оратора, не компрометируя меня как политического деятеля. Такие выступления могли бы вызвать яростную борьбу, но без ложной скромности скажу, что произносил я свои речи с блеском и успехом, а кроме того, между коллегами существовало молчаливее соглашение, и мы по очереди оказывали друг другу поддержку.
Мои застольные приятели, и правоверные и оппозиционеры, ничего не замечали; первые по моей просьбе никогда меня особенно не выдвигали, а вторые, покоренные мною, возлагали ответственность на любого, кроме меня, и все жили со мной в согласии именно потому, что не придавали мне значения. Единомышленники говорили о Маурисио сдержанно и с уважением; оппозиционеры, считая меня слишком незаметным, если упоминали обо мне – хоть редко, но все же упоминали, – то роняли в связи с моим именем несколько любезных слов. Правда, должен сказать, что никогда я не подставлял себя под удар, не отказывал в рекомендации, не лишал поддержки того, кто искал места, говорил плохо только о потерпевших поражение, говорил хорошо только о сильных мира сего и в данный момент «неприкосновенных».
Я не имел особых талантов, но зато был доброжелателен; не имел образования, но был умен и восприимчив; не имел нравственности, но был снисходителен к чужим порокам; не имел характера, но был неспособен причинить вред даже мухе; не был альтруистом, но никого не лишил бы куска хлеба, чтобы насытиться самому.
Добродетели негативные, но все же добродетели.
Однако пойдем дальше. Мой образ жизни, единственно необходимый, чтобы продержаться в нужном положении, был таков: я вращался в светском обществе ради выгод, которые мог получить там главным образом благодаря женщинам; вел мелкие «дела» и старался прожить, не нанося ущерба своему состоянию и тем самым свободе своих действий; порой предавался наслаждениям, на взгляд ученого плебса, чрезмерным; держал себя как законодатель мод и знатный вельможа; чтобы не умереть с тоски во время вынужденного безделия, выступал в качестве прирожденного покровителя литературы и искусства, которые и в грош не ставил; был кумиром салонов, златоустом палаты, отличным и отличаемым орудием правительства, которому не служил; следовательно, мог померяться силами с любым другим, даже более высокопоставленным, известным и могущественным. Во всяком случае, за мной еще сохранялась такая слава; а сохранялась она именно потому, что до сей поры я ловко ускользал от боя. Я буду способен на решающие действия, но лишь в том случае, если заранее увижу, что они действительно решающие, и тут уж вся гордость моего рода, весь мятежный дух моих предков – борцов за освобождение – поведут меня к завоеванию успеха. Моих дедов заставляли быть наковальней, я же хочу и всегда хотел быть молотом и воспользуюсь для этого родовыми чертами характера, но направлю их на другую цель.
Эулалия примирилась с ролью подруги. Несмотря на ее семью, она украшала мою жизнь благодаря своему умению очаровывать людей. Я брал ее с собой в театр или какой-нибудь из существующих в Буэнос-Айресе интересных «салонов», весьма свободных, весьма разношерстных, являвшихся смутным и в те времена, пожалуй, единственным предвестием союза между старозаветным и вновь нарождавшимся обществом. Ее охотно приглашали, за ней усиленно ухаживали. Порой мне казалось, что любезность некоторых мужчин заходила слишком далеко, однако Эулалия принимала ее как обычную дань. Не пристало Маурисио Гомесу Эррере входить в такие мелочи, когда столько дел, гораздо более значительных и для него самого и для его близких, поминутно требовало его внимания. Эулалия была и будет безукоризненно порядочна (либо так мне казалось), и хватит об этом!..
Когда я все же касался подобных психологических проблем, мне всегда вспоминался образ Марии Бланко, и всегда я сравнивал поведение Эулалии с тем, как вела бы себя она. И хотя Эулалия поступала так же, как могла бы поступить Мария Бланко, всегда я отдавал предпочтение Марии, скорее всего из атавистических предрассудков, забывая, что жена моя была настоящей сеньорой. Росаэхи, Бланко: все дело было в этом – звучание имени.
Мария меж тем жила в Буэнос-Айресе и ничуть обо мне не думала. Очевидно, ее жизнь мало отличалась от жизни Тересы; все время, все помыслы она посвящала Васкесу или выполнению своего долга. Нигде ее не было видно. Васкес собирался совершить путешествие в Европу. Он хотел пополнить свое образование, увидеть воочию все, о чем рассказывали ему книги. Но он знал: своей стране он сможет принести больше пользы не благодаря тому, что узнает он за границей, а благодаря тому, что жизнь в Старом Свете придаст ему большую значительность. Перефразируя в шутку слова Кальдерона: «чтобы ты не знал, что я знаю, что ты знаешь мои слабости», он говорил: если хочешь действовать, важно, чтобы остальные «знали, что ты знаешь», или хотя бы предполагали, а это одно и то же. Однажды, обсуждая изложение парламентских дебатов в оппозиционных газетах, где обо мне говорилось очень хорошо, я сказал ему, что презираю всех этих писак, в лучшем случае только терплю их. Романтик Васкес с жаром возразил:
– Только терпишь? Глупец ты! Разве ты не видишь, что это единственные люди, которые хоть что-нибудь делают, и только они имеют право «терпеть» других? У самого скромного из них больше вероятия, чем у нас с тобой, заслужить любовь и уважение потомков!.. Слабое утешение, скажешь ты. Но духовное вознаграждение они получают заранее и не используют его затем, чтобы чваниться перед обыкновенными людьми… Они-то хорошо знают, чего они стоят, а мы сами не знаем, кто мы такие.
– То есть как это?
– Они умеют противостоять обстоятельствам, мы же только изучаем их, чтобы им подчиняться.
– Все это игра словами, не более того.
– Очень рад, что ты это так принимаешь.
Я верил, да и сейчас верю в существование так называемых выдающихся людей, которые указывают путь обществу и народам. В то время как я писал эти строки, я прочел речь Рузвельта в Брюсселе, восхваляющую посредственность. Это попросту предвыборная лесть, подобная нашим провинциальным речам, в которых мы превозносим земледельцев и скотоводов как самую великую и мощную опору общества и духовной жизни…
От размышлений меня отвлекли более важные дела. Правительство было серьезно озабочено сложившейся обстановкой, особенно в области экономики. Стране угрожало банкротство, и министры финансов сменялись непрерывно, каждый совершая все большие ошибки. Стремясь остановить повышение цен на золото, правительство продало весь золотой запас, который был немедленно поглощен банкирами и ушел за границу. Остановить повышение не удалось, металл потребовался в еще больших количествах для оплаты займов и процентов, и пришлось покупать его по невероятным ценам. Побежали слухи о серьезных злоупотреблениях в банках; в столице поднялась волна беспорядков, и повеяло дыханием революции. То, о чем Росаэхи знал еще несколько месяцев тому назад, стало известно всем. Тут мой тесть срочно потребовал меня к себе.
– Ты сделал то, что я сказал тебе?
– Не знаю, о чем это вы.
– О том, чтобы перевести весь твой долг на гарантийный банк провинции.
– Да.
– Какой суммы он достигает?
– Я уже говорил, вместе с накопившимися процентами – около миллиона песо.
– Векселя только за твоей подписью?
– Большая часть. Примерно на двести пятьдесят тысяч подписывал не я. Однако известно…
– Это неважно. Пусть все так и остается. Не беспокойся. Ни на что не обращай внимания. Главное, не продавай… Надвигается буря, и нужно большое самообладание, большое…
– Вы тоже верите в революцию? – спросил я иронически.
Он подмигнул мне с лукавым смешком в своих свиных глазках.
– Я – более чем кто бы то ни было, – ответил он. – Дальше так продолжаться не может.
Понимая, что он знает больше, чем хотел сказать, я попытался прощупать его.
– Уверен, что вы даже деньги дали…
– Это уж мое дело! – воскликнул он, ухмыляясь еще шире. – Верно одно: все, что угодно, понимаешь? Все, что угодно, лучше, чем тянуть такое положение. Пора кончать. Это неслыханное безумие; больших глупостей сделать нельзя, а кроме того, уже слишком глубоко залезают в чужие карманы.
– Революция не победит. Она только укрепит позиции правительства.
– Возможно, что не победит. Даже почти наверняка не победит, ее делают слишком разные люди. Но правительство сможет упрочиться, лишь действуя, как правительство; другими словами, оставаясь таким как оно есть, но сменив людей и тактику.
– Занятно!
– Можешь думать все, что тебе угодно. Но хочешь, Маурисио, еще один спасительный совет вдобавок к другим?
– Давайте совет.
– Отправляйся-ка из Буэнос-Айреса. Эулалия слишком чувствительна, а зима предстоит тяжелая. Увези ее куда-нибудь на север или в Рио-де-Жанейро, если город предпочитаешь деревне, и выжди конца событий.
– Не могу. У меня есть обязательства. Чем бы не оправдывать мой отъезд, а он будет дезертирством. Я останусь здесь и с места не двинусь.
– Ты губишь свое будущее!
– Не бойтесь, старина. Есть у меня когти, выберусь из западни. Вот увидите. И никто никогда не посмеет сказать, что Маурисио Гомес Эррера – предатель или трус!
– Сделай-ка вот что. Если ты что-нибудь должен Национальному банку, немедленно переведи долг на гарантийный банк своей провинции… Там легче будет договориться…
Я не очень понимал, чем вызван этот совет, но поспешил его исполнить, и при совершении операции, благодаря моему политическому положению прошедшей без помех, выяснил, что по векселям от моего имени и от имени других лиц должен, ни много ни мало, около миллиона национальных песо. Хотя мои владения в Лос-Сунчосе, в столице провинции и соседних краях стоили даже несколько больше этой суммы, я все же испугался и побежал советоваться к Росаэхи, подумав, что он ошибся и толкнул меня на глупость.
– Полагаю, – сказал я, – раз уж я богат и Эулалия тоже, то Эулалия должна помочь мне упрочить мое состояние, тем более что она не потеряет ни сентаво. Я хочу от вашего имени попросить ее обеспечить мои земельные владения, уплатив долг банку провинции.
– Вы рассуждаете, как мальчик, – возразил он. – Я никогда не плачу долгов за того, кто может оплатить их сам. Эулалия не будет нуждаться ни в чем, ни сейчас, ни когда бы то ни было, а тем самым и вы, особенно если перестанете делать глупости и проигрываться до нитки. И не хлопочите ни о чем, я уже говорил вам: пока жив Росаэхи, никто не отнимет у вас ваши земли.
– Но я должен около миллиона.
– Подумаешь, какое дело. Нет ни одного из приближенных президента или даже губернатора провинции, кто был бы должен меньше. И вы думаете, вас за это убьют? Да тогда всей стране пришел бы конец!.. Э, от долгов не умирают!..
И он добавил по-отечески:
– У Эулалии будет все, что ей нужно. Вы можете устраивать свои дела и развлекаться. В это я не вмешиваюсь. А в нужный момент я уж найду, как помочь тебе. Но помни одно: не продавай земли, иначе спасения не будет.
«Гринго во всем этом собаку съел, – подумал я, – и лучше мне заняться своими делишками».
В те дни еще не кончилось время, названное «эрой подкупов». Для того чтобы заработать деньги, мне достаточно было прочесть «меморандум», представленный каким-нибудь искателем теплого местечка, и повторить его, несколько изменив форму, на заседании палаты. Меморандумы обычно были составлены хорошо, и это лишь подтверждало мою славу энциклопедически образованного оратора, не компрометируя меня как политического деятеля. Такие выступления могли бы вызвать яростную борьбу, но без ложной скромности скажу, что произносил я свои речи с блеском и успехом, а кроме того, между коллегами существовало молчаливее соглашение, и мы по очереди оказывали друг другу поддержку.
Мои застольные приятели, и правоверные и оппозиционеры, ничего не замечали; первые по моей просьбе никогда меня особенно не выдвигали, а вторые, покоренные мною, возлагали ответственность на любого, кроме меня, и все жили со мной в согласии именно потому, что не придавали мне значения. Единомышленники говорили о Маурисио сдержанно и с уважением; оппозиционеры, считая меня слишком незаметным, если упоминали обо мне – хоть редко, но все же упоминали, – то роняли в связи с моим именем несколько любезных слов. Правда, должен сказать, что никогда я не подставлял себя под удар, не отказывал в рекомендации, не лишал поддержки того, кто искал места, говорил плохо только о потерпевших поражение, говорил хорошо только о сильных мира сего и в данный момент «неприкосновенных».
Я не имел особых талантов, но зато был доброжелателен; не имел образования, но был умен и восприимчив; не имел нравственности, но был снисходителен к чужим порокам; не имел характера, но был неспособен причинить вред даже мухе; не был альтруистом, но никого не лишил бы куска хлеба, чтобы насытиться самому.
Добродетели негативные, но все же добродетели.
Однако пойдем дальше. Мой образ жизни, единственно необходимый, чтобы продержаться в нужном положении, был таков: я вращался в светском обществе ради выгод, которые мог получить там главным образом благодаря женщинам; вел мелкие «дела» и старался прожить, не нанося ущерба своему состоянию и тем самым свободе своих действий; порой предавался наслаждениям, на взгляд ученого плебса, чрезмерным; держал себя как законодатель мод и знатный вельможа; чтобы не умереть с тоски во время вынужденного безделия, выступал в качестве прирожденного покровителя литературы и искусства, которые и в грош не ставил; был кумиром салонов, златоустом палаты, отличным и отличаемым орудием правительства, которому не служил; следовательно, мог померяться силами с любым другим, даже более высокопоставленным, известным и могущественным. Во всяком случае, за мной еще сохранялась такая слава; а сохранялась она именно потому, что до сей поры я ловко ускользал от боя. Я буду способен на решающие действия, но лишь в том случае, если заранее увижу, что они действительно решающие, и тут уж вся гордость моего рода, весь мятежный дух моих предков – борцов за освобождение – поведут меня к завоеванию успеха. Моих дедов заставляли быть наковальней, я же хочу и всегда хотел быть молотом и воспользуюсь для этого родовыми чертами характера, но направлю их на другую цель.
Эулалия примирилась с ролью подруги. Несмотря на ее семью, она украшала мою жизнь благодаря своему умению очаровывать людей. Я брал ее с собой в театр или какой-нибудь из существующих в Буэнос-Айресе интересных «салонов», весьма свободных, весьма разношерстных, являвшихся смутным и в те времена, пожалуй, единственным предвестием союза между старозаветным и вновь нарождавшимся обществом. Ее охотно приглашали, за ней усиленно ухаживали. Порой мне казалось, что любезность некоторых мужчин заходила слишком далеко, однако Эулалия принимала ее как обычную дань. Не пристало Маурисио Гомесу Эррере входить в такие мелочи, когда столько дел, гораздо более значительных и для него самого и для его близких, поминутно требовало его внимания. Эулалия была и будет безукоризненно порядочна (либо так мне казалось), и хватит об этом!..
Когда я все же касался подобных психологических проблем, мне всегда вспоминался образ Марии Бланко, и всегда я сравнивал поведение Эулалии с тем, как вела бы себя она. И хотя Эулалия поступала так же, как могла бы поступить Мария Бланко, всегда я отдавал предпочтение Марии, скорее всего из атавистических предрассудков, забывая, что жена моя была настоящей сеньорой. Росаэхи, Бланко: все дело было в этом – звучание имени.
Мария меж тем жила в Буэнос-Айресе и ничуть обо мне не думала. Очевидно, ее жизнь мало отличалась от жизни Тересы; все время, все помыслы она посвящала Васкесу или выполнению своего долга. Нигде ее не было видно. Васкес собирался совершить путешествие в Европу. Он хотел пополнить свое образование, увидеть воочию все, о чем рассказывали ему книги. Но он знал: своей стране он сможет принести больше пользы не благодаря тому, что узнает он за границей, а благодаря тому, что жизнь в Старом Свете придаст ему большую значительность. Перефразируя в шутку слова Кальдерона: «чтобы ты не знал, что я знаю, что ты знаешь мои слабости», он говорил: если хочешь действовать, важно, чтобы остальные «знали, что ты знаешь», или хотя бы предполагали, а это одно и то же. Однажды, обсуждая изложение парламентских дебатов в оппозиционных газетах, где обо мне говорилось очень хорошо, я сказал ему, что презираю всех этих писак, в лучшем случае только терплю их. Романтик Васкес с жаром возразил:
– Только терпишь? Глупец ты! Разве ты не видишь, что это единственные люди, которые хоть что-нибудь делают, и только они имеют право «терпеть» других? У самого скромного из них больше вероятия, чем у нас с тобой, заслужить любовь и уважение потомков!.. Слабое утешение, скажешь ты. Но духовное вознаграждение они получают заранее и не используют его затем, чтобы чваниться перед обыкновенными людьми… Они-то хорошо знают, чего они стоят, а мы сами не знаем, кто мы такие.
– То есть как это?
– Они умеют противостоять обстоятельствам, мы же только изучаем их, чтобы им подчиняться.
– Все это игра словами, не более того.
– Очень рад, что ты это так принимаешь.
Я верил, да и сейчас верю в существование так называемых выдающихся людей, которые указывают путь обществу и народам. В то время как я писал эти строки, я прочел речь Рузвельта в Брюсселе, восхваляющую посредственность. Это попросту предвыборная лесть, подобная нашим провинциальным речам, в которых мы превозносим земледельцев и скотоводов как самую великую и мощную опору общества и духовной жизни…
От размышлений меня отвлекли более важные дела. Правительство было серьезно озабочено сложившейся обстановкой, особенно в области экономики. Стране угрожало банкротство, и министры финансов сменялись непрерывно, каждый совершая все большие ошибки. Стремясь остановить повышение цен на золото, правительство продало весь золотой запас, который был немедленно поглощен банкирами и ушел за границу. Остановить повышение не удалось, металл потребовался в еще больших количествах для оплаты займов и процентов, и пришлось покупать его по невероятным ценам. Побежали слухи о серьезных злоупотреблениях в банках; в столице поднялась волна беспорядков, и повеяло дыханием революции. То, о чем Росаэхи знал еще несколько месяцев тому назад, стало известно всем. Тут мой тесть срочно потребовал меня к себе.
– Ты сделал то, что я сказал тебе?
– Не знаю, о чем это вы.
– О том, чтобы перевести весь твой долг на гарантийный банк провинции.
– Да.
– Какой суммы он достигает?
– Я уже говорил, вместе с накопившимися процентами – около миллиона песо.
– Векселя только за твоей подписью?
– Большая часть. Примерно на двести пятьдесят тысяч подписывал не я. Однако известно…
– Это неважно. Пусть все так и остается. Не беспокойся. Ни на что не обращай внимания. Главное, не продавай… Надвигается буря, и нужно большое самообладание, большое…
– Вы тоже верите в революцию? – спросил я иронически.
Он подмигнул мне с лукавым смешком в своих свиных глазках.
– Я – более чем кто бы то ни было, – ответил он. – Дальше так продолжаться не может.
Понимая, что он знает больше, чем хотел сказать, я попытался прощупать его.
– Уверен, что вы даже деньги дали…
– Это уж мое дело! – воскликнул он, ухмыляясь еще шире. – Верно одно: все, что угодно, понимаешь? Все, что угодно, лучше, чем тянуть такое положение. Пора кончать. Это неслыханное безумие; больших глупостей сделать нельзя, а кроме того, уже слишком глубоко залезают в чужие карманы.
– Революция не победит. Она только укрепит позиции правительства.
– Возможно, что не победит. Даже почти наверняка не победит, ее делают слишком разные люди. Но правительство сможет упрочиться, лишь действуя, как правительство; другими словами, оставаясь таким как оно есть, но сменив людей и тактику.
– Занятно!
– Можешь думать все, что тебе угодно. Но хочешь, Маурисио, еще один спасительный совет вдобавок к другим?
– Давайте совет.
– Отправляйся-ка из Буэнос-Айреса. Эулалия слишком чувствительна, а зима предстоит тяжелая. Увези ее куда-нибудь на север или в Рио-де-Жанейро, если город предпочитаешь деревне, и выжди конца событий.
– Не могу. У меня есть обязательства. Чем бы не оправдывать мой отъезд, а он будет дезертирством. Я останусь здесь и с места не двинусь.
– Ты губишь свое будущее!
– Не бойтесь, старина. Есть у меня когти, выберусь из западни. Вот увидите. И никто никогда не посмеет сказать, что Маурисио Гомес Эррера – предатель или трус!
XII
Революция разразилась, потому что у народа не оставалось больше ни сентаво, жить было не на что. К этому времени я уже прослыл «человеком серьезным», в силу того что сам постарался не привлекать внимания к своей особе. И в критический момент я сказал себе:
– Пора готовиться сменить кожу. Будем молчать намертво, а дальше поглядим. Ничего дурного я не сделал. Политика состоит из цепи событий, в которых человек должен показать себя «полезным или годным к использованию», и проявить это хотя бы пассивным образом. Общество говорит нам: «Будь богат, имей влияние, и победишь». Современная религия говорит то же самое, требуя, как и общество, лишь соблюдения формы. Я богат, вернее, обладаю всеми необходимыми для этого возможностями и внешними признаками. Я богат и благодаря своей жене, и сам по себе, если верить Росаэхи. Я одарен способностями или, что, может быть, еще важнее, умением жить. Вопрос в том, чтобы не сойти на нет к тридцати пяти годам. Время сейчас опасное для молодых людей. Я еще могу стать новым человеком, немало наших героев начинали свою деятельность в сорок лет. Кто предскажет?…
Но я хотел скрепить золотой пряжкой эту долгую главу своей жизни, остаться верен если не своим принципам, то своим друзьям и соратникам, и, когда разразилась революция, я одним из первых пришел к президенту, меж тем как восставшие и их пособники собирались на площади перед парком, создавали отряды и убивали полицейских в стремлении отомстить власти или ее представителям.
– Это военный мятеж, – сказал президент, уделив мне минуту внимания среди царившей во дворце суматохи и паники. – Но верная часть армии не замедлит справиться с бунтовщиками.
– Совершенно с вами согласен, – ответил я. – И если я могу быть чем-нибудь полезен… Вы знаете, что можете рассчитывать на меня.
– Благодарю! Я знаю, знаю!
Все осаждали его, требовали ответов, доводили до полного изнеможения. Он видел, что катастрофа близится, но сохранял присутствие духа и доверие к людям. Он не был малодушен, каким хотели изобразить его враги; мечтатель – это верно, как доказали позднейшие события, подтвердив мнение моего тестя. Но почем знать, был бы ли он таким мечтателем, проявляй его приближенные больше здравого смысла и меньше угодничества. Так или иначе, кости были брошены, и следовало показать себя искусным игроком, не выказывая ни трусости, ни излишней дерзости. Это он и сделал, поскольку не заявил, что сам встанет во главе своих войск, но и не бежал, как крыса из горящего дома. Я подумал, что он, подобно мне, приспосабливался к обстоятельствам, поднявшим его на такую высоту, и в случае поражения сумеет выждать новый благоприятный момент.
Далеко не все отличались подобным спокойствием. Пепе Серна, например, горячился и кричал, что следует приструнить мятежников и дать им суровый урок, не понимая в своем неведении, какая это бессмыслица. Другие, наоборот, приходили в такое отчаяние, будто настал день Страшного суда. Вспоминаю одного судью, который, глотая слюну, чтобы казаться спокойным, и неловко вмешиваясь в разговор, задавал то одному, то другому якобы кстати, а в сущности, притянутый за волосы вопрос:
– Как вы думаете, если революция победит, будут устраивать политические процессы? История наших революций их не знает, и обычно самая широкая амнистия…
От него отмахивались, словно говоря: «Ищи себе виселицу в другом месте», и действительно, несколько лет спустя он попался, как самый вульгарный мошенник, в деле с подложными документами…
Человек, который интересовал меня больше, чем все остальные, был предполагаемый кандидат в президенты республики. Не раз он проходил мимо меня, по-видимому, вполне владея собой и заранее рассчитав все открывающиеся перед ним возможности, так как был умен и талантлив. Именно он вел самую крупную игру, и я дорого дал бы, чтобы узнать тайный ход его мыслей, но хотя между нами существовали давнишние и довольно близкие отношения, для откровенного разговора момент был не очень подходящий.
– Что скажете обо всем этом, доктор? – спросил я все же, пожав ему руку.
– Что революция побеждена, и все тут. У этой революции нет движущих сил…
Взгляд его черных глаз был устремлен вдаль, словно читая в будущем нелегкую судьбу, а на желтовато-бледном лице, обрамленном темно-каштановой бородой и пышными, как у музыканта, волосами, застыло выражение обреченности. Видел ли он уже себя грядущим козлом отпущения за все грехи, совершенные в один мимолетный исторический момент? Мне этот человек внушал наибольшие симпатии; но, подавив приступ чувствительности и ничем не проявив своего отношения, я подумал: «Ну, братец, если уж и ты видишь, что дело плохо, так чего же ты ждешь от меня? Не могу я быть большим католиком, чем сам папа…»
Строгое соблюдение меры в этих обстоятельствах привело меня туда, куда и следовало. Президент был слишком занят и вспоминал обо мне, лишь когда я сам этого хотел: ему достаточно было знать, что я его не покинул. Тем, кто верил в победу, я казался слишком вялым, чтобы втягивать меня в свои замыслы… Те, кто боялся поражения, считали меня слишком верным существующему порядку, чтобы предлагать мне другие пути… Люди здравомыслящие, вероятно, думали так же, как я… В результате я оказался личностью для всех приемлемой и в то же время не очень важной, то есть стал именно тем, кем хотел казаться.
Каждый день я являлся с визитом к президенту, до того времени, пока революция, признав свое поражение, не капитулировала. Тогда я засел у себя дома. Мне пришлось лишь выслушать одно-другое язвительное замечание относительно моей пассивности.
– Здесь мы не в моей провинции, – возражал я, – теперь это уже вопрос военный. Я не собираюсь изображать муху из басни и усложнять дело под предлогом его упрощения. Пусть тот, кто командует, подает мне команду, и я ее выполню.
Революция пала, а вслед за ней рикошетом и президент республики, против которого были настроены и чернь, и неразумная молодежь, и многие из тех, кто сами толкали его на крайние меры, а теперь хотели показать, что ни в чем не виноваты. И так, под яростные крики, удалился вождь, который, возможно, был виновен лишь в том, что слишком верил в силы страны и честность своих друзей, – хотя были у него и другие недостатки и ошибки. Мне обвинять его не подобает, и должен сказать, я ничем не отяготил его положения, когда он был устранен, потому что… потому что такие поступки представляются мне не слишком изящными.
Эулалия, которой понравилась проявленная мною верность, сказала мне под конец:
– Мне кажется, правильно сделали, что его свергли.
– Я тоже так думаю.
– Но ты ведь поддерживал его…
– То был мой долг.
– Как хорошо ты это сказал. – И в ее взгляде я прочел прощение многим моим винам.
Я подумал о Марии и представил себе, какой диалог вели бы мы в тех же обстоятельствах:
«Ты думал при этом о своем долге или о своей выгоде?»
Бурные протесты с моей стороны.
«В конце концов, ты должен был понимать, что правительство никуда не годится, об этом говорилось в самом конгрессе, которому тоже не мешало бы сменить свой состав, прежде чем рукоплескать несуществующему „новому порядку“. Защищая президента, ты защищал свои интересы, а не свои принципы».
«Принципы? Ты сама произнесла это слово! Для недостаточно развитых народов важен только один принцип, и его надо поддерживать всеми силами: „принцип власти“.
И наш спор не окончился бы никогда, меж тем как с Эулалией он пришел к самой приятной развязке: почувствовать себя предметом любви и восхищения отнюдь не заурядной женщины, – что может быть лучше такой развязки, особенно если происходит она в доме, снабженном всем современным комфортом и ни в чем не знающем недостатка!
А наш дом не знал недостатка ни в чем. Росаэхи давал Эулалии все, чего она могла желать. Я получал свое жалованье, а так как былое мотовство сменилось францисканской скромностью, – ведь многие потеряли все свое достояние, а другие старались скрыть его, – этого жалованья и небольших доходов, поступающих из Лос-Сунчоса и провинции (вознаграждение, о котором я говорил раньше), хватало, и даже с излишком, на то, чтобы жить широко, посещать клуб, не отказывать себе в излюбленной партии покера и делать новые долги, не очень крупные, в соответствии со скромными временами. Единственное, что меня беспокоило (о, только мысленно!), это мои обязательства перед банками, вернее, перед банком нашей провинции.
Пришло время для властей платить долги кредиторам и требовать уплаты от должников.
На этот раз мой тесть не вызвал меня к себе, а сам явился ко мне.
– Ты должен дать мне все полномочия на управление твоим имуществом.
– О дон Эстанислао! Конечно же, вы можете управлять им так же, как до сих пор.
– Нет-нет, это другое дело. Вы слишком наивны. И кроме того, нужны наличные деньги.
Я дал ему полномочия. И он совершил чудеса. Отклонив несколько векселей, подписанных подставными лицами, он значительно уменьшил сумму моего долга. Банку он предложил в уплату земли и угодья с сомнительным будущим и, ссудив мне авансом каких-нибудь сто пятьдесят тысяч песо, сделал меня обладателем по меньшей мере миллионного состояния.
– Эти сто пятьдесят тысяч, на которые я купил ценные бумаги, вы мне возместите (деньги одних служат другим, так оно всегда, но у денег нет имени!), а доходу они принесут вдвое против суммы вашего долга. Через несколько лет у вас будет два или три миллиона.
Бедняга Васкес между тем продавал все свои земли, чтобы расплатиться с кредиторами, ведь у него не было такого уполномоченного, как Росаэхи. Цены были настолько низкие, что, хотя земли эти представляли целое состояние, Росаэхи скупил их за шестьсот тысяч песо и пообещал, если я хочу, уступить Эулалии за ту же стоимость, заключив частное соглашение. И он сказал мне:
– Ты жаловался, что я не кочудавать Эулалии приданое. Так вот тебе, по крайней мере, три миллиона… И нечего торопиться. Если не делаешь глупостей, то твоих денег и того, что я даю твоей жене, вам хватит… Пока что… А когда я умираю, это уж дело другое.
Но я ничуть не хотел, чтобы мой тесть умер, несмотря на неисчислимое наследство. Состояние дона Эстанислао было для меня еще большим состоянием именно потому, что я его и в глаза не видел, в то время как все вокруг считали его моим. Кредит неисчерпаем…
– Пора готовиться сменить кожу. Будем молчать намертво, а дальше поглядим. Ничего дурного я не сделал. Политика состоит из цепи событий, в которых человек должен показать себя «полезным или годным к использованию», и проявить это хотя бы пассивным образом. Общество говорит нам: «Будь богат, имей влияние, и победишь». Современная религия говорит то же самое, требуя, как и общество, лишь соблюдения формы. Я богат, вернее, обладаю всеми необходимыми для этого возможностями и внешними признаками. Я богат и благодаря своей жене, и сам по себе, если верить Росаэхи. Я одарен способностями или, что, может быть, еще важнее, умением жить. Вопрос в том, чтобы не сойти на нет к тридцати пяти годам. Время сейчас опасное для молодых людей. Я еще могу стать новым человеком, немало наших героев начинали свою деятельность в сорок лет. Кто предскажет?…
Но я хотел скрепить золотой пряжкой эту долгую главу своей жизни, остаться верен если не своим принципам, то своим друзьям и соратникам, и, когда разразилась революция, я одним из первых пришел к президенту, меж тем как восставшие и их пособники собирались на площади перед парком, создавали отряды и убивали полицейских в стремлении отомстить власти или ее представителям.
– Это военный мятеж, – сказал президент, уделив мне минуту внимания среди царившей во дворце суматохи и паники. – Но верная часть армии не замедлит справиться с бунтовщиками.
– Совершенно с вами согласен, – ответил я. – И если я могу быть чем-нибудь полезен… Вы знаете, что можете рассчитывать на меня.
– Благодарю! Я знаю, знаю!
Все осаждали его, требовали ответов, доводили до полного изнеможения. Он видел, что катастрофа близится, но сохранял присутствие духа и доверие к людям. Он не был малодушен, каким хотели изобразить его враги; мечтатель – это верно, как доказали позднейшие события, подтвердив мнение моего тестя. Но почем знать, был бы ли он таким мечтателем, проявляй его приближенные больше здравого смысла и меньше угодничества. Так или иначе, кости были брошены, и следовало показать себя искусным игроком, не выказывая ни трусости, ни излишней дерзости. Это он и сделал, поскольку не заявил, что сам встанет во главе своих войск, но и не бежал, как крыса из горящего дома. Я подумал, что он, подобно мне, приспосабливался к обстоятельствам, поднявшим его на такую высоту, и в случае поражения сумеет выждать новый благоприятный момент.
Далеко не все отличались подобным спокойствием. Пепе Серна, например, горячился и кричал, что следует приструнить мятежников и дать им суровый урок, не понимая в своем неведении, какая это бессмыслица. Другие, наоборот, приходили в такое отчаяние, будто настал день Страшного суда. Вспоминаю одного судью, который, глотая слюну, чтобы казаться спокойным, и неловко вмешиваясь в разговор, задавал то одному, то другому якобы кстати, а в сущности, притянутый за волосы вопрос:
– Как вы думаете, если революция победит, будут устраивать политические процессы? История наших революций их не знает, и обычно самая широкая амнистия…
От него отмахивались, словно говоря: «Ищи себе виселицу в другом месте», и действительно, несколько лет спустя он попался, как самый вульгарный мошенник, в деле с подложными документами…
Человек, который интересовал меня больше, чем все остальные, был предполагаемый кандидат в президенты республики. Не раз он проходил мимо меня, по-видимому, вполне владея собой и заранее рассчитав все открывающиеся перед ним возможности, так как был умен и талантлив. Именно он вел самую крупную игру, и я дорого дал бы, чтобы узнать тайный ход его мыслей, но хотя между нами существовали давнишние и довольно близкие отношения, для откровенного разговора момент был не очень подходящий.
– Что скажете обо всем этом, доктор? – спросил я все же, пожав ему руку.
– Что революция побеждена, и все тут. У этой революции нет движущих сил…
Взгляд его черных глаз был устремлен вдаль, словно читая в будущем нелегкую судьбу, а на желтовато-бледном лице, обрамленном темно-каштановой бородой и пышными, как у музыканта, волосами, застыло выражение обреченности. Видел ли он уже себя грядущим козлом отпущения за все грехи, совершенные в один мимолетный исторический момент? Мне этот человек внушал наибольшие симпатии; но, подавив приступ чувствительности и ничем не проявив своего отношения, я подумал: «Ну, братец, если уж и ты видишь, что дело плохо, так чего же ты ждешь от меня? Не могу я быть большим католиком, чем сам папа…»
Строгое соблюдение меры в этих обстоятельствах привело меня туда, куда и следовало. Президент был слишком занят и вспоминал обо мне, лишь когда я сам этого хотел: ему достаточно было знать, что я его не покинул. Тем, кто верил в победу, я казался слишком вялым, чтобы втягивать меня в свои замыслы… Те, кто боялся поражения, считали меня слишком верным существующему порядку, чтобы предлагать мне другие пути… Люди здравомыслящие, вероятно, думали так же, как я… В результате я оказался личностью для всех приемлемой и в то же время не очень важной, то есть стал именно тем, кем хотел казаться.
Каждый день я являлся с визитом к президенту, до того времени, пока революция, признав свое поражение, не капитулировала. Тогда я засел у себя дома. Мне пришлось лишь выслушать одно-другое язвительное замечание относительно моей пассивности.
– Здесь мы не в моей провинции, – возражал я, – теперь это уже вопрос военный. Я не собираюсь изображать муху из басни и усложнять дело под предлогом его упрощения. Пусть тот, кто командует, подает мне команду, и я ее выполню.
Революция пала, а вслед за ней рикошетом и президент республики, против которого были настроены и чернь, и неразумная молодежь, и многие из тех, кто сами толкали его на крайние меры, а теперь хотели показать, что ни в чем не виноваты. И так, под яростные крики, удалился вождь, который, возможно, был виновен лишь в том, что слишком верил в силы страны и честность своих друзей, – хотя были у него и другие недостатки и ошибки. Мне обвинять его не подобает, и должен сказать, я ничем не отяготил его положения, когда он был устранен, потому что… потому что такие поступки представляются мне не слишком изящными.
Эулалия, которой понравилась проявленная мною верность, сказала мне под конец:
– Мне кажется, правильно сделали, что его свергли.
– Я тоже так думаю.
– Но ты ведь поддерживал его…
– То был мой долг.
– Как хорошо ты это сказал. – И в ее взгляде я прочел прощение многим моим винам.
Я подумал о Марии и представил себе, какой диалог вели бы мы в тех же обстоятельствах:
«Ты думал при этом о своем долге или о своей выгоде?»
Бурные протесты с моей стороны.
«В конце концов, ты должен был понимать, что правительство никуда не годится, об этом говорилось в самом конгрессе, которому тоже не мешало бы сменить свой состав, прежде чем рукоплескать несуществующему „новому порядку“. Защищая президента, ты защищал свои интересы, а не свои принципы».
«Принципы? Ты сама произнесла это слово! Для недостаточно развитых народов важен только один принцип, и его надо поддерживать всеми силами: „принцип власти“.
И наш спор не окончился бы никогда, меж тем как с Эулалией он пришел к самой приятной развязке: почувствовать себя предметом любви и восхищения отнюдь не заурядной женщины, – что может быть лучше такой развязки, особенно если происходит она в доме, снабженном всем современным комфортом и ни в чем не знающем недостатка!
А наш дом не знал недостатка ни в чем. Росаэхи давал Эулалии все, чего она могла желать. Я получал свое жалованье, а так как былое мотовство сменилось францисканской скромностью, – ведь многие потеряли все свое достояние, а другие старались скрыть его, – этого жалованья и небольших доходов, поступающих из Лос-Сунчоса и провинции (вознаграждение, о котором я говорил раньше), хватало, и даже с излишком, на то, чтобы жить широко, посещать клуб, не отказывать себе в излюбленной партии покера и делать новые долги, не очень крупные, в соответствии со скромными временами. Единственное, что меня беспокоило (о, только мысленно!), это мои обязательства перед банками, вернее, перед банком нашей провинции.
Пришло время для властей платить долги кредиторам и требовать уплаты от должников.
На этот раз мой тесть не вызвал меня к себе, а сам явился ко мне.
– Ты должен дать мне все полномочия на управление твоим имуществом.
– О дон Эстанислао! Конечно же, вы можете управлять им так же, как до сих пор.
– Нет-нет, это другое дело. Вы слишком наивны. И кроме того, нужны наличные деньги.
Я дал ему полномочия. И он совершил чудеса. Отклонив несколько векселей, подписанных подставными лицами, он значительно уменьшил сумму моего долга. Банку он предложил в уплату земли и угодья с сомнительным будущим и, ссудив мне авансом каких-нибудь сто пятьдесят тысяч песо, сделал меня обладателем по меньшей мере миллионного состояния.
– Эти сто пятьдесят тысяч, на которые я купил ценные бумаги, вы мне возместите (деньги одних служат другим, так оно всегда, но у денег нет имени!), а доходу они принесут вдвое против суммы вашего долга. Через несколько лет у вас будет два или три миллиона.
Бедняга Васкес между тем продавал все свои земли, чтобы расплатиться с кредиторами, ведь у него не было такого уполномоченного, как Росаэхи. Цены были настолько низкие, что, хотя земли эти представляли целое состояние, Росаэхи скупил их за шестьсот тысяч песо и пообещал, если я хочу, уступить Эулалии за ту же стоимость, заключив частное соглашение. И он сказал мне:
– Ты жаловался, что я не кочудавать Эулалии приданое. Так вот тебе, по крайней мере, три миллиона… И нечего торопиться. Если не делаешь глупостей, то твоих денег и того, что я даю твоей жене, вам хватит… Пока что… А когда я умираю, это уж дело другое.
Но я ничуть не хотел, чтобы мой тесть умер, несмотря на неисчислимое наследство. Состояние дона Эстанислао было для меня еще большим состоянием именно потому, что я его и в глаза не видел, в то время как все вокруг считали его моим. Кредит неисчерпаем…
XIII
Васкес, подобно многим другим, оказался разорен до нитки, и мне стало ясно, что расплатиться со своими кредиторами он сможет лишь некоторое время спустя. И все оттого, что благодаря мне он стал жертвой своей непредусмотрительности и обзавелся не таким тестем, как мой, а лишь простодушным доном Эваристо Бланко, провинциальным идальго, неспособным вести дела.
Васкес пришел ко мне и, напомнив о старом долге, спросил, как у меня с деньгами.
– Плохо, – сказал я. – Тут и не поймешь, куда уплывают все песо. Мы едва перебиваемся. Придется на время бури лечь в дрейф.
– Ясно, – ответил он задумчиво. – Для облегчения одной беды не надо усугублять другую. Мне это все равно не поможет…
Васкес пришел ко мне и, напомнив о старом долге, спросил, как у меня с деньгами.
– Плохо, – сказал я. – Тут и не поймешь, куда уплывают все песо. Мы едва перебиваемся. Придется на время бури лечь в дрейф.
– Ясно, – ответил он задумчиво. – Для облегчения одной беды не надо усугублять другую. Мне это все равно не поможет…