Об опустившемся элементе не приходится особо распространяться, поскольку он везде одинаков, разве что у наших в избах даже печей нет и чем они питаются – не понять.
Любопытно, что, несмотря на расслоение сегодняшней деревни, психологически крестьяне нисколько не разнятся между собой. Будь наш аграрий хоть непоколебимый колхозник, хоть вольный хлебопашец, он непрямодушен, хитер, злопамятен, малоопрятен, не любит отдавать долги и необязателен до такой степени, что в другой раз спросишь соседа:
– Ты чего же, Петрович, вчера не пришел печку переложить?
– Вот чудак! А если бы я в Африку уехал?!
На это, разумеется, нечего возразить. Но все-таки обидно, потому что самый порядочный человек в наших палестинах – австралиец Дэвид, который ни при каких условиях не обманет, не подведет.
Письмо двадцать седьмое
ИТОГИ ГОДА
Год в деревне заканчивается не 31 декабря, как повсюду у городских, а в тот день, когда мужики сметут последний стог сена и заложат в амбар последний мешок зерна. Если городской человек полгода живет в деревне, то он узнает о приближении этого дня заранее по тому, как электричество подают. Если то и дело гаснет свет, значит, рожь сушат на зерносушилках и вся энергетика работает на колхоз. Значит, вот-вот стукнет крестьянское 31 декабря.
Лето в этом году выдалось в наших краях на редкость дождливое и прохладное, так что еще в июле определились виды на урожай. В конце концов наш колхоз «Сознательный» вышел в первые по району, но поскольку собрали у нас всего-навсего по пятнадцать центнеров ржи с гектара, радости от этого первенства никакой. В среднем же по району урожайность такая, что если бы дело было при Владимире Мономахе, то куда ни шло, а в эпоху космических сообщений положение просто швах. «Швах» – слово немецкое, означает оно «слабый», «хилый», но вообще-то следовало бы приискать другое определение, позабористей, потому что у немцев и тридцать центнеров будет швах.
Вот, скажем, в заволжском колхозе «Коммунар» и скота не держат, и льна не сеют, и ржи собрали по пять центнеров с гектара, и овес плох, и сена накосили на две козы. То есть зачем существует это аграрное предприятие, не понять. Наверное, затем же, зачем писатели пишут, – ну не могут писатели не писать!
По линии приусадебного хозяйства у наших деревенских выдался тоже не лучший год. Надежда Михайловна, такая специалистка по картофелю, какой в Голландии не сыскать, посадила два мешка картошки и выкопала два мешка картошки – хоть в город переезжай… И помидоры у нас не уродились, и огурцов было мало, так что первая специалистка по засолке огурцов во всей Тверской области Татьяна Шувалова осталась без огурцов. А чтобы Татьяна Шувалова осталась без огурцов – это уже остановка жизни и Страшный суд.
Что интересно: вольные хлебопашцы, вышедшие из колхоза и получившие свои законные десять гектаров пашни, далеко от колхозников не ушли. Занимаются они у нас преимущественно тем, что выращивают овощи на продажу, и вот в колхозе соберут, скажем, пятьдесят центнеров с гектара кочанной капусты, и вольные хлебопашцы столько же соберут. Такое единодушие наводит на грустные размышления. Думается: и при Владимире Мономахе у нас был каждый третий – голодный год, и при крепостном праве наше крестьянство бедствовало от неурожаев, и в пореформенную эпоху хлебушек плохо родился, и при большевиках зерно в Канаде покупали, и вот при демократах, в условиях свободного рынка, кругом получается недобор…
Одним словом, где тут собака зарыта? что делать? кто виноват? Первое, что приходит на мысль: никакой собаки и не было, ничего поделать нельзя, никто персонально не виноват. Просто в иных землях урожайность, наверное, напрямую зависит от прогресса политической мысли, а у нас она зависит неведомо от чего. Может быть, от противостояния Веги и Альдебарана, может быть, от интенсивности северного сияния, а то урожайность в нашей земле – это такая таинственная константа, которая находится в ведении исключительно высших сил.
То есть с Россией по-прежнему многое непонятно. Например, еще непонятно, почему мы делаем автомобили, если мы не умеем их делать? Отчего совершенная наша продукция – это оружие и литература? И вот опять же: зачем мы сеем хлеб, который не хочет у нас расти?
Но самое непонятное – это то, что при такой урожайности, как у нас, иная нация давно превратилась бы в объект исторической науки вроде древних египтян, а мы собираем себе по пять центнеров с гектара – и ничего…
Письмо двадцать восьмое
СЕЛЬСКИЕ АНЕКДОТЫ
Жизнь в России сильно литературна. То есть она развивается больше по законам художественной прозы, нежели по законам социальной биологии, и фабула в ней значит гораздо больше, чем курс рубля. У нас, положим, какая-нибудь Аннушка прольет масло, и тотчас сотни человеческих благополучий поставлены под вопрос. Или старший бухгалтер запьет в связи с тем, что от него жена ушла, и вот уже целая отрасль народного хозяйства готова отдать концы. А Ленин – разве это не литература? Литература, да еще и самого цельного образца. С другой стороны, писатель в России – это баловень судьбы, потому что на удивление легкая у него жизнь. Ведь ничего придумывать не нужно, знай себе списывай с натуры персонажей, сюжеты и типические черты. А это совсем не то, что лепить из воздуха мадам Бовари или в муках придумывать историю про то, как мстил своим недругам один незадавшийся капитан. Наверное, в России оттого и великая словесность, что прозу писать – это дается у нас легко.
Литературность нашей жизни особенно чувствуется на селе. Почему это так, сказать трудно, может быть, потому что людей меньше и как-то они видней. Вот несколько историй из деревенских буден, которые доказывают, что жизнь и искусство тут примерно одно и то же, поскольку одновременно отдают в рассказец и анекдот…
Один мужик из деревни Берниково четыре года топил печку своей избой. То есть он оторвет ставню и пихнет ее в топку, или перила от крыльца отломает, или дверь снимет с петель, или ликвидирует потолок. Эта система отопления потому представляется уникальной, что деревня стояла в лесу, и дров кругом было в избытке, и даже их не нужно было пилить-колоть. В общем это дело закончилось тем, что мужик всю избу истопил, от первого венца до конька, и последние дни доживал в печи. Может быть, его что-нибудь напугало и он боялся покинуть свое жилище или его одолела мысль и ему уже было ни до чего.
А вот случай землетрясения в Тверской области, в которой вообще землетрясений не бывает, потому что тектоническое строение здесь не то. Стало быть, как-то вечером сидел в своей избе, глядел телевизор и попивал чай один заслуженный учитель из деревни Борки, по прозвищу Садись-кол. И вдруг его избу начало трясти: люстра под потолком ходуном ходит, посуда в буфете звенит, телевизор говорит и качается как живой. Подумал учитель: вот и до русской равнины докатилась разрушительная стихия, которая сровняла с землей многие селенья и города. Тогда он выскочил из дома, прижимая к груди семейный фотоальбом. Выскочил и видит: тяжелый трактор уперся в угол его избы и как бы норовит спихнуть ее в близлежащий овраг, в котором издавна растет лебеда и болиголов. Но тракториста на месте нет, вернее, тракторист есть, однако он не в своем виде и спит неподалеку, у подзавалившегося плетня. Видимо, он завел трактор на скорости, машина поехала от него прочь, и он от огорчения прикорнул.
В селе Никифоровском один механизатор выступил с интересной инициативой. Но прежде нужно сказать, что народ в этом селе отчаянный, и даже в 1812 году здесь вырезали отряд французских фуражиров, который то ли заплутал, то ли забрался слишком уж далеко. Так вот этот механизатор в один прекрасный день собрался в Москву, чтобы встретиться с послом Французской республики и рассказать ему про этот печальный факт. Хитрец рассчитывал под дела давно минувших дней выбить субсидию на строительство монумента русско-французской дружбе, нового коровника, спортивного комплекса, гостиницы и пивной. Он даже прочитал односельчанам лекцию в клубе о перспективах села Никифоровского как туристического центра, куда в сезон должен валом валить француз. Но до Москвы он пока не доехал, поскольку правление не дает субсидии на билет.
Здешняя милиция никуда не годится, они горазды только протоколы составлять, и вот пример, как наши самосильно борются с воровством. Председатель колхоза «Новь» купил двадцать наковален косы отбивать, наутро глядь – наковален нет. Милиция ни за какие благополучия не обнаружила бы злоумышленников, а председатель их вычислил в тот же день. Зная повадки своих земляков, он отправился по дворам: если хозяин до полудня пьян, то, значит, он и есть похититель общественного добра. Ибо так ему выпить не на что, за килограмм металлолома дают целковый, до приемного пункта, туда и обратно, приблизительно часа три, бутылка самогона стоит двадцать рублей, наковальня, как нарочно, весит двадцать килограммов, совести у людей нет. Таким образом выявил председатель всех злоумышленников до последнего и наложил на каждого страшный денежный штраф, приговаривая:
– Я вам покажу, охламоны, как порочить колхозный строй!
Разумеется, во всех этих историях не хватает завершенности, нацеленности на идею, вообще характерных для художественной прозы, особенно для русской, которая вечно склоняется в анекдот. Но во всяком случае тут не всегда разберешь, где чистая литература, где обыкновенная наша жизнь.
Письмо двадцать девятое
ЧТО ТАКОЕ КРЕСТЬЯНСКИЙ ТРУД
В наших деревнях молодежи довольно много. Отсюда следующее двустороннее заключение: то ли закончился исход нового поколения крестьянства, то ли это временное затишье перед массовым бегством по большим и малым промышленным городам. То и другое одинаково вероятно. С одной стороны, окрестные хозяйства хиреют на глазах, а иные прямо глядят в могилу, и, кажется, ничто не намекает на ренессанс. С другой стороны, работы по городам мало, в нашем, например, районном центре Зубцове гораздо сложнее трудоустроиться, нежели встретить Богом суженную жену. Чем там живет-кормится шесть тысяч горожан, – это для нас темно.
Вообще крестьянство – народ хладнокровный, непоэтический, и тем не менее хочется думать: а вдруг сельская молодежь наконец постигла поэтику земледельческого труда… Ведь это все-таки не то что восемь часов подряд одну и ту же дырочку сверлить, или торчать за прилавком, или класть тычком-лажком силикатные кирпичи…
Крестьянский труд это вот что… После того, как встал вместе с солнцем, умылся из рукомойника, приколоченного к березе, позавтракал яичницей со своим салом, – барином выезжаешь из деревни на тракторе под лай собак и пение петухов. Если на повестке дня пахота, то приятно понаблюдать, как за тобою вздымается земля, похожая на шоколадное масло, и, заместо чаек, над ней кружится воронье. Если это сенокос, то дух захватывает от запаха свежеположенного клевера, терпко-сладкого, как хороший одеколон. Если это уборка, то все время ласкает мысль, что у тебя в бункере уже на какую-то часть России припасены булки и калачи.
Одним словом, если подойти к делу сколько-нибудь поэтически, то крестьянский труд – завидная доля для серьезного мужика. Во-первых, это красиво, ибо ты пашешь, а над головой синее небо, по сторонам неоглядные поля, и темнеют вдали тихие смешанные леса. Во-вторых, это благородно, ибо земледелец кормит народ, получая за свой труд сущие пустяки. В-третьих, это здорово, ибо разнообразно и на свежем воздухе – недаром по деревням сумасшедших нет.
Наконец, это предрассудок, будто крестьянин трудится на земле полный световой день. Разве что в пахоту приходится потеть чуть не от зари до зари, потому что земли-то много, а техники мало, да еще она заводится через раз. В сенокос же и в уборочную страду работают от росы до росы, то есть, по нашим местам, примерно с полудня и до шести.
Как и в старые времена, которые при всех нынешних неурядицах язык не поворачивается назвать добрыми, в страду не пьют, обед в поле возят, хлеба не жиже, чем в эпоху проработочных собраний и трудодней.
Неурядицы же бывают такие: который год куда-то деваются кредиты, которые область выделяет колхозам на солярку и прочие га-эс-эм. А то колхоз «Россия» купил новейшую сеноуборочную машину, которая сама упаковывает рулоны скошенной травы в пленку – стоит сейчас она возле председательского забора и разве что интересует бродячих псов. Причина сей неурядицы такова: наша пленка, санкт-петербургской фабрикации, то и дело рвется, а голландскую пленку, которая никогда не рвется, при колхозной бедности не поднять. Если голландскую пленку покупать, то тогда килограмм сена будет стоить пять рублей, а молоко наши колхозы сбывают по три целковых за литр – больше им не дают.
Особенность крестьянского труда по нынешним временам состоит в том, что работников куда меньше, чем прописанных на селе. В колхозе «Путь Ильича» земледельцев всего шестьдесят душ, один вольный хлебопашец и несколько сот деревенских, которые живут неизвестно чем. То есть известно чем: огородом, а то продают на сторону молоко и мясо, строят дачникам заборы, воруют, собирают, где придется, цветной металл. Что до вольного хлебопашца, то он на своих десяти гектарах выращивает капусту и возит ее продавать во Ржев. Занятие это опасное по трем причинам: потому что везде существует рыночная мафия, потому что заболеть нельзя – в семье всего три пары рук, потому что временами приходится принанимать батраков и тем самым воспитывать в односельчанах классовое чутье. Семьи же у нас малочисленные оттого, что, по общему убеждению, большая семья – слишком трудоемкое дело, яму под уборную нужно будет рыть как минимум раз в году.
Видимо, самая благополучная категория нашего крестьянства – это те, кто живет неизвестно чем. Судя по тому, что за два месяца дачного сезона в нашей деревне увели: один автомобиль, два лобовых стекла, четыре колеса, одно ружье, один спиннинг и семь холодильников, – можно жить.
Еще некоторые деревенские работают в милиции, но это уже чистая синекура, потому что наши милиционеры главным образом занимаются тем, что ездят по селам и разъясняют, почему они не в состоянии ловить разбойников и воров.
Письмо тридцатое
НЕСЧАСТНЫЕ СЛУЧАИ НА СЕЛЕ
Несчастные случаи на селе, как, впрочем, и повсюду, бывают экономического и неэкономического характера. Тут все дело в логике истории, часовом поясе, развитии технической мысли, перебоях с энергоснабжением, качестве горячительных напитков… – всего насчитывается двадцать шесть поводов и причин.
Вот разительный пример несчастного случая на селе, когда такая, казалось бы, книжная вещь, как логика истории, подкосила наше сельское хозяйство очень надолго, если не навсегда…
Во всем мире так: ничтожно малая часть народонаселения, процентов пять-семь, занятых в сельскохозяйственном производстве, кормит страну и поставляет избыточную продовольственную продукцию за рубеж. А у нас почти половина русского народа, которая корячится на земле, не в состоянии путем прокормить ни другую половину, ни соседей, – и что самое интересное, – ни себя. Спрашивается: почему? А потому что в 1917 году власть над Россией взяла большевистская доктрина, которая состоит в том, что социалистическая революция должна совершиться непременно, единовременно и везде. Посему наши ожесточенные человеколюбцы с самого начала взяли курс на трудовую республику от туманного Альбиона до острова Сахалин. А поскольку эта титаническая задача подразумевала исключительно боеспособную государственность, постольку она требовала монолитного общества, вместе единомышленников, воинов и рабов. А тут на тебе: пять-семь процентов населения страны – так называемое кулачество – плевали на железную линию ЦК, потому что они и себя кормят, и как минимум полстраны. Отсюда коллективизация, то есть прежде всего физическое устранение кулачества, инициированное ЦК, которому дела не было до эффективности земледельческого труда, а нужно было во что бы то ни стало упразднить независимого русского мужика. Отсюда, в свою очередь, жалкие 10–12 центнеров зерновых с гектара, которые у нас собирают из года в год, истощенные почвы и техника, дышащая на ладан, потому что упразднили-то особь, по-особенному, генетически приспособленную к земледельческому труду, способную результативно потеть на пашне до восемнадцати часов в день. Вот это и есть главный несчастный случай на селе, нарочно устроенный того ради, чтобы ширилась и процветала трудовая республика от туманного Альбиона до острова Сахалин.
Прочие несчастные случаи будут пожиже, но и они глубоко трагичны и навевают блажную мысль.
Из-за неблагоприятного часового пояса, который проходит через нашу Тверскую область, на Первое мая пятеро молодых людей ехали на шевроле-вседорожнике, ехали, и вдруг их занесло в кювет; результат – пять бездыханных тел. В селе Никифоровское военный моряк утонул в пруду; это уже, конечно, полная фантасмагория, многое говорящая о состоянии нашего военно-морского флота, если моряк в условиях мирной жизни мог утонуть в пруду. Во время пикника на Мутышкиной горе один заслуженный строитель сорвался со скалы; метров сорок, наверное, он летел и заработал перелом правого предплечья плюс нервный шок.
От развития научно-технической мысли вообще ничего хорошего не приходится ожидать. Вот половина нашей деревни обзавелась мобильными телефонами, но из-за неуверенного приема обязательно нужно влезть на какое-нибудь высокое дерево, чтобы позвонить хотя бы в соседние Михальки. Зрелище это уморительное: вечереет на деревне, баньки пускают в небо благоуханные дымы, собаки лениво брешут, где-то поет припозднившийся соловей, а по березам сидят с телефонными трубками солидные мужики. В другой раз кто-нибудь и свалится из-за неприятного сообщения, и, таким образом, обогатит номенклатуру несчастных случаев на селе.
По причине постоянных перебоев с энергоснабжением недавно произошла такая трагедия: задумал один колхозник украсть двести метров провода, воспользовался паузой в подаче тока, а в это самое время энергетики возьми электричество и включи…
Качество горячительных напитков, которые употребляют в провинции, таково, что в каждом десятом случае гвоздь, опущенный в бутылку, растворяется без следа. Немудрено, что этой весной восемь душ мужиков с того берега Волги насмерть отравились водкой, которой они неизвестно где и при каких обстоятельствах разжились. Но не исключено, что это не водка была ядовитая, а просто они ее выпили слишком много. Ведь русский человек только с виду хлипковат, на самом же деле у него здоровье такое резко-континентальное, что два с половиной литра в день – это считается пустяки…
Отсюда блажная мысль: ничего ты с русским человеком не поделаешь, если он даже такую пандемию перенес, как коллективизация; не без потерь, конечно, но перенес.
Письмо тридцать первое
ДУХОВ ДЕНЬ
Этот праздник отмечается на пятьдесят первые сутки после Пасхи, всегда в понедельник, и знаменует сошествие Духа Святого на апостолов, отчего они вдруг заговорили на всех мыслимых языках. В том числе они постигли старославянский, и, по преданию, апостол Андрей, которого потом распяли в городе Марсе-лине (теперешний Марсель), проповедовал христианскую веру среди наших словен, древлян, вятичей, кривичей и полян. Вера, впрочем, так сразу не привилась. Только тысячу лет спустя, уже после того как на нашу землю пришел Рюрик «со всею своею русью», Олег погиб от змеиного укуса, Игоря зарезали в Искоростени, был взят Херсонес и разбиты печенеги, – Россия мало-помалу уверовала в Христа.
Может быть, потому что это произошло со значительным опозданием, у нас до сих пор как следует не укоренились некоторые фундаментальные принципы христианства, например, «просящему у тебя дай». Отсюда, мы все еще существуем не только не по Христу, но и не сказать, чтобы положительно по-людски.
Особенно это становится заметным, если пожить в деревне. В городе все-таки встречаются люди разных психологических конституций, но крестьяне в этом смысле, кажется, все на одно лицо. Сосед у тебя возьмет десятку на пиво и позабудет, но попробуй у него попросить оселок литовку наточить, как он сразу уйдет в себя. Нынешний крестьянин только до земли не жаден, – видимо, тех, что были жадными до земли, давно закопали в казахских степях во имя Маркса и Энгельса и Генерального секретаря.
Тем более удивительно, что новейшие последователи этой «троицы» горячо, даже и подозрительно горячо, отстаивают право крестьян на землю, которая им, по всем вероятиям, не нужна. Удивительно также, почему предлагается табуировать свободную продажу земли в стране, где всё продается и покупается, кроме серьезных книг. Одним словом, в этой проблеме многое непонятно, между тем живущим в деревне, хотя бы и полгода, работающим на земле, хотя бы и побочно, крайне интересно ее понять.
Как раз на Духов день, когда наши колхозники и вольные хлебопашцы ездят друг к другу в гости освежиться после Троицы, автор этих строк отправился в одно соседнее хозяйство, чтобы между делом потолковать. Накануне в нижней палате случился скандал в связи с новым земельным кодексом, и автор решил выяснить, что об этом думают на селе. Именно, какие там существуют прогнозы насчет будущего фундаментальных принципов христианства, форм земельной собственности и судьбы крестьянина на Руси.
Председатель этого самого хозяйства пас в очередь общественное стадо. Сидел он, как простой смертный, на ватничке, с кнутом в руках, и время от времени покрикивал на коров. Буренки бродили вокруг, щипали траву и, когда их особенно донимали оводы, дико озирались по сторонам.
Так и так, говорю, присоседившись: какое будет мнение относительно парламентской дискуссии о земле… Председатель отвечает: дескать, такое будет мнение, что везде у людей как у людей – закон идет впереди жизни, а у нас все происходит наоборот. Именно: давно в нашей округе продано всё, что можно продать и чего нельзя, включая угодья, которые пошли под разработки известняка. В общем чудят они там в Думе, другого слова не подберу. Но торговать сельскохозяйственными угодьями все-таки не годится, не по-русски это, потому что, по нашей вере, земля ничья. То есть она должна принадлежать обществу колхозников либо единоличникам, отщепенцам, которые аккуратно трудятся на земле. Пускай в этом случае она переходит от отца к сыну, но продавать пашню на сторону – не модель. А то, понимаешь, понаедут городские, накупят земли, с понтом они будут заниматься сельскохозяйственным производством, а в результате угодья затянутся лебедой…
В ответ на вопрос: а если, допустим, голландский овощевод задумает купить у колхоза сто гектаров земли и на радость простому потребителю развернуть такое производство картофеля, что местные в затылках начешутся, – председатель задумчиво промолчал.
Позже, когда автор уже несколько освежился, ему по дороге попался старинный приятель, потомственный крестьянин, колхозник в третьем поколении, который чинил соседский автомобиль. Он мастер на все руки, не пьет, не курит, направо и налево дает взаймы, но свиней не держит и коровы у него нет.
Так и так, говорю, присоседившись: какое будет мнение относительно парламентской дискуссии о земле… Приятель в ответ: конечно, говорит, если посторонний человек желает работать в сельском хозяйстве, то землю нужно ему продать. Только откуда они возьмутся, желающие-то, кто ее купит-то – вот вопрос. По крайней мере у нас в деревне земля на дух никому не нужна. Даже у тех, кто вышел из колхоза и получил свои законные десять гектаров, ничего на ней не выращивают, а живут с подворья, с сала да молока.
На вопрос о голландском овощеводе приятель ответил неожиданно: если, говорит, бывают сумасшедшие голландские овощеводы, то полный вперед. Ведь у нас десять лет с удобрениями перебои, почва до крайности истощена, и вырастит ли он три клубня от одного – это еще вопрос.
И что-то очень растравил душу этот самый сумасшедший голландский овощевод.
Письмо тридцать второе
ПОЛНЫЙ ЗАВТРАК
В провинции сейчас заработать трудно. В нашем Зубцове есть два подозрительных заводика, лесопилка, ремонтно-строительное управление… больше, кажется, ничего. Между тем зубцовских обывателей насчитывается до шести тысяч душ, не считая жителей окрестных поселков и деревень. По колхозам же платят мало, а то и совсем ничего не платят в зависимости от погоды, травостоя, метеочувствительности перекупщиков, положения Юпитера, курса австрийского шиллинга и в последнюю очередь – от производительности труда.
В общем народ перебивается кто как может. Например, Толик Потапов делает превосходную деревянную мебель, именно кровати, скамьи, тумбочки и столы. При этом он демонстрирует утонченное чувство прекрасного, и в другой раз невольно придет на ум: позвольте, господа, а что такое, собственно говоря, простонародье, если природный крестьянин сочиняет такую мебель, что она способна удовлетворить самый предвзятый вкус? И в чем тогда разница между явлением Толик Петров и явлением, скажем, Борис Асафович Meccepep? Похоже, в том только и разница, что дневная норма у Толика – два литра казенной, если, конечно, позволяют обстоятельства и средства.
Этой весной у нас возник новый народный промысел: по окрестным селениям автомобили начали угонять. Точнее, однозначно увели только «шестерку» из деревни Харькино, но было отмечено несколько случаев покушения на угон и дерзкого воровства. Тоже радости мало: выходишь рано поутру на двор под пение соловьев, а твоя машина стоит на подпорках из силикатного кирпича…