Впрочем, в нашей округе народ тоже погулять не дурак, но выглядит это вполне респектабельно, то есть крестьянство выпивает главным образом по домам. Скажем, соберется вся семья праздника ради, кое-кто из родни, кое-кто из соседей, и без китайских церемоний усаживаются за стол. Крестьянский стол, как показывает практика, мало чем отличается от городского, разве у селянина все свое. Та же разварная картошка, тот же студень, только гораздо круче, тот же салат «оливье» с тушеной телятиной плюс гигантское блюдо жареной рыбы, которую накануне хозяин выловил в Волге, да вот еще икра – не кетовая, как у нас, а либо жереха, либо щучья, в каковую обыкновенно добавляют тертый зеленый лук. В отличие от города культуры аперитива у деревенских не существует, ну разве что хозяин выпьет с утра заветную четвертинку, которую он прячет в мешке с крупой.
На Пасху, праздник у нас еще мало укоренившийся, поскольку после большевиков мы по-настоящему не приняли христианство, по окрестным деревням гуляли даже не во всех дворах и как-то глухо, без огонька. Тут еще, видимо, дело в том, что на весь Зубцовский район у нас, кажется, одна-единственная церковь, в самом Зубцове, и посему религиозная агитация и пропаганда не на соответствующей высоте. В Столипине храм снесли, в Никифоровском – тоже, в Борках еще при Керенском разобрали на кирпич для печей, так что народу-богоносцу решительно негде лоб на праздник перекрестить. По-настоящему гуляла на Пасху одна окрестная молодежь – именно в клубе колхоза «Путь Ильича» на танцах до утра, но таковое священнодействие у нее совершается круглый год. Замечательно, впрочем, что на этих всенощных бдениях не случается особенных приключений, во всяком случае, о кровопролитии не слыхать.
Как все-таки споро меняется страна, народные нравы! Ведь еще каких-нибудь семьдесят лет назад главным сельским развлечением на праздники был массовый мордобой. Теперь на Пасху и пьяного-то по-настоящему редко увидишь, песен никто не орет, христосуется больше юношество, и сразу после полуночи тушат свет.
На Первое мая гуляют куда бойчей. Уже с утра Генка-тракторист бродит по деревне в расчете перехватить у соседей стаканчик-другой, Толик Потапов сидит хмельной на скамейке у ворот и выводит на баяне свое вечное «На сопках Маньчжурии», у Романовых уже пляшут на дворе, но хороводов никто не водит, хотя погода жизнеутверждающая; и под вечер тишина, так что девушкам в принципе спать дают. Мелкие инциденты, правда, случаются, например, подвыпивший полевод надумает Первомая ради поучить супругу и с час гоняет ее на задах, или, как у нас выражаются, «по плану». В этом году Праздник весны и труда выдался непосредственно после Пасхи, и по этому случаю возле обоих борковских магазинов наблюдался необычный наплыв страдальцев из тех, что похмеляются по утрам. А так ничего особенного, всё сравнительно благочинно, точно сбылись опасения славянофила Хомякова: вырезали-таки русских по последнего человека, а для заселения страны выписали французов – до того сравнительно благопристойны стали страна и мы.
Но главный весенний праздник у нас по традиции День Победы. Ветеранов окрест, как и повсюду, осталось наперечет, но многие застали германское нашествие детьми и хорошо помнят, что именно в сорок первом году они впервые попробовали шоколад.
Собственно, в нашей деревне Устье живет один ветеран Великой Отечественной войны – Евгений Ефимович Циммер, поволжский немец, который попал на фронт в последние дни войны. Да на левой стороне у древней старушки Надежды Михайловны 9 мая муж погиб в Берлине, а сама она сидела под немцем, покуда Ржевское сражение не пришло к логическому концу.
Поутру в День Победы зайдешь к бабе Наде с очередной шалью, помянешь ее супруга, закусишь пустой картошкой, лучше которой у нас на деревне нет. После – к Ефимычу с бутылкой хорошей водки, а там уже сидит Борис Иванович, председатель нашего «Сознательного», плюс кое-кто из главных специалистов, плюс деревенские москвичи. Сидим, водочкой занимаемся, кто военные песни поет, Карл Бурхардт, наш деревенский, даром что он немец и подданный чужого государства, расчувствовался и плачет, Евгений Ефимович с Борисом Ивановичем говорят:
– Что-то я совсем плохой стал, вот читаю уже в очках.
– И я плохой стал. Раньше, бывало, пью-пью – и ничего. А теперь четыре стакана выпью – потею…
Письмо седьмое
Александр Николаевич Энгельгардт по молодости лет был отчаянный либерал. Даром ему это не прошло: в 1870 году его арестовали, посадили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости и впоследствии выслали в родовое имение Батищево Дорогобужского уезда Смоленской губернии, – тут-то и пошла настоящая жизнь, настали златые дни. Александр Николаевич завел у себя в деревне образцовое хозяйство, создал свою агрономическую школу и прославился на всю Россию как выдающийся публицист.
Вот уж действительно, «не знаешь, где найдешь, а где потеряешь». Положим, ты участвуешь в тайном обществе «Земля и воля» или заседаешь на съезде собаководов и думаешь, что дело делаешь, а настоящее-то дело, как поглядишь, вот оно: жить себе тихо-мирно в деревне, пашней заниматься и размышлять о сущности личного бытия. Ей-богу, выйдет и себе полезнее, и здоровее для страны. Сдается, если б Ульянов-Ленин так и остался в Шушенском да занялся бы настоящим делом, например, выведением морозоустойчивого сорта ржи, сколько действительной пользы он принес бы Отечеству – ведь это все же не то что мыкаться по Европам, лелея планы вместо одних разбойников посадить на Руси других.
Молодежь не в счет, молодость, по сути дела, большое горе, но мы-то, взрослые люди, из поживших, познавших, почем фунт лиха, отчего не в состоянии освоить простую мысль?.. А именно: хоть ты сиди себе тихо, хоть режься с властями предержащими до последнего издыхания, человечество от этого не станет ни счастливее, ни умнее. Потому что человечество можно накормить, а осчастливить его нельзя. Потому что «На свете счастья нет, / Но есть покой и воля…» – то есть оставь человека в покое, позволь ему распоряжаться самим собой, и он построит личное счастье, как любой мужик построит изгородь и сарай.
Проще всего личное счастье строится на земле. Причем вовсе не обязательно, живучи в деревне, выводить морозоустойчивые сорта ржи, чтобы обрести покой и волю, а уже того много, что, проснувшись, ты не пялишься в стену соседнего дома, а наблюдаешь яблоневую ветку в цвету, которая легонько стучится в твое окно. Что же до хлеба насущного, то можно вполне обеспечить существование, например, выращивая спаржу, занимаясь грибами и редкими травами, делая скворечники или поддоны для дров, которые охотно раскупают дачники, наконец, сочиняя в стихах и в прозе. По крайней мере полгода сравнительно легко прожить по этому образцу: полгода, с ноября по апрель, ерундой занимаешься, скажем, заведуя фракцией в Государственной думе, а полгода, с апреля по ноябрь, бытуешь себе в деревне, увлекаясь пашней и размышляя о сущности личного бытия.
Вот и Энгельгардт ратует за такой образ жизни: «…неужели же участь всех интеллигентных людей служить, – вопрошает он в своих письмах “Из деревни”, – киснуть в канцеляриях? Неужели же земля не привлечет интеллигентных людей? Мне кажется, что самые экономические причины – обилие людей, жаждущих мест на службу и вообще легкого интеллигентного труда, дешевизна платы за такой труд вследствие большого предложения при дороговизне материальных потребностей и дороговизне производительного мужицкого труда – неминуемо будут споспешествовать переходу интеллигентных людей на землю. Наконец, земля должна привлечь интеллигентных людей, потому что земля дает свободу, независимость, а это такое благо, которое выкупает все тягости тяжелого земледельческого труда».
Предчувствие Александра Николаевича отчасти осуществилось в последние сорок лет. То есть колхозов сплошь из интеллигенции так и не образовалось и фермеров из городских почти нет, но миллионы людей, получивших свои несчастные шесть соток и ставших нашими эсквайрами, они ли не счастливы с мая месяца по сентябрь? Недаром дачник – такой же помешанный, как футбольный болельщик, завзятый охотник и шахматист.
И вот что еще замечательно: созидая личное счастье, ты исподволь работаешь на страну. Во-первых, ты обеспечиваешь продовольственную независимость Отечества, держа даже самый незначительный огород. Во-вторых, осваиваешь бросовые земли и мало-помалу вместо суглинка получаешь чуть ли не чернозем. В-третьих, самим фактом твоего бытования в деревне ты поднимаешь культурный уровень села, во всяком случае, третьего года наш пастух Самсонов вдруг зачитал, как в другой раз запивают или загуливают с кем-то на стороне. В-четвертых, если бы не городские, то по крайней мере половина наших деревень, часто имеющих почтенную историю, давно бы исчезла с лица земли.
Возьмем деревню Саблино, в которой, по преданию, родился поэт Николай Тряпкин, – трижды эта деревня возрождалась, и всякий раз благодаря усилиям городских. В первый раз, когда ее сожгли немцы, сюда прислали из центра финские сборные избы, полученные по репарациям; во второй раз, когда брошенную деревню заселили городские, опять же главным образом москвичи; а в позапрошлом году Саблино сожгли плотники, которым что-то не доплатили, и городские отстроились в третий раз.
Вот это, действительно, саблинские делом занимаются, а то «Земля и воля», возврат к ленинским нормам партийной жизни, законодательство насчет пчел…
Письмо восьмое
Легко угадать, почему в двух наших колхозах сравнительно жалкие урожаи: потому что русский крестьянин – человек хороший, бессребреник, печальник, коллективист. Логика этого суждения такова…
Собственность – конечно, зло, но при настоящем положении вещей, то есть при данном состоянии нравственности и характере общественного устройства, только злой собственнический инстинкт может быть источником материального прогресса, благосостояния нации и страны. Уж так устроен этот мир, что негодяи вроде г-на Гранде объективно работают на твердый франк и высочайшую производительность труда, а гуманисты вроде просветителя Дидро – на якобинскую диктатуру и презумпцию топора. Так уж устроена наша Россия, что у нас победы следуют из поражений, а поражения – из побед.
В этой, казалось бы, противоестественной зависимости кроется ответ на сокровенный вопрос: почему немец собирает втрое больше хлеба со своего суглинка, нежели дает нашенский чернозем? А потому, что немец триста лет сидит на своей земле, и оттого он ее обрабатывает, точно жену любит, оттого он исторически воспитался как собственник и кулак. Между тем вот немецкий бауэр – собственник и кулак, думающий только о личной выгоде, а в результате он получает баснословные урожаи и окружен почетом со всех сторон. У нас же кулак – имя ругательное, у нас его ненавидят и лелеют мечту при первой возможности подпустить ему «красного петуха».
А это почему? Видимо, потому что просто-напросто у русского крестьянина никогда не было своей земли, что собственнический инстинкт у него отсутствует напрочь, и поэтому всякий делец, всякое сколько-нибудь владетельное лицо – для него такая же ненавистно-инородная материя, как турок и конокрад. Иначе и быть не может, поскольку русский крестьянин по составу крови коллективист, поскольку он веками воспитывался на человеколюбивых традициях сельской общины, которая представляла собой тот же колхоз, только с помещиком заместо председателя и урядником заместо райуполномоченного МГБ. А раз колхоз, то и отношение к труду характерное, хищническая либо хладнокровная обработка земли, убогая агротехника, молебны вместо травосеяния и соха. Именно поэтому у нас судьбу урожая всегда решала погода, у немцев – суперфосфат; у нас соху волокла савраска, похожая на большую собаку, у них стальной плуг – першерон, похожий на маленького слона; у них крестьянин по воскресеньям газетой развлекался еще при «железном канцлере», у нас отхожее место как категория появилось незадолго до Великой Отечественной войны; у них деревня – картинка, у нас – кошмар. Зато наш крестьянин всегда соседу поможет, не наживется на чужой беде, спокойно относится к деньгам и склонен к витанию в облаках. То есть все наши несчастья по аграрному департаменту связаны с тем, что наш Микула Селянинович – человек хороший, бессребреник, печальник, коллективист. И все почему: потому что у басурман пашня своя, кровная, от дедов идущая, а у нас земля Божья, забор ничей.
Тем более удивительно, что сто лет тому назад только и уповали, что на общинное сознание земледельца, у которого своего, единственно до него касающегося, только огород, подати и штаны. Вот Александр Николаевич Энгельгардт наставляет: «Кто ясно сознает суть нашего хозяйства, тот поймет, как важно соединение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные богатства получились бы тогда. Хозяйство может истинно прогрессировать только в том случае, когда земля находится в общем пользовании и обрабатывается сообща».
Но что тут скажешь… Жаль, что Александр Николаевич, наш первозвестник колхозной идеи, не дожил до коллективизации, то-то бы он призадумался: как же так – земля как бы общая, работают сообща, но не то что прогресса и «громадных богатств» не видать, а только и надежды, что на канадского мужика? Вроде умный был человек Александр Николаевич, писатель, просвещенный агроном, тонкий знаток крестьянской жизни, а простой истины не постиг. Именно: наша деревня могла выехать только на кулаке. Потому что только злой собственник, хищник, беспощадный индивидуалист способен выжать максимум возможного из своего хозяйства, недаром накануне коллективизации шесть процентов кулачества давали стране около половины всего зерна. Да вот не любят у нас кулака и при первой же возможности извели его, даже не как класс, а как стеллерову корову.
Впрочем, Энгельгардта понять можно – все-таки русский человек, даром что с немецкой фамилией, а стало быть, блаженный, клинический романтик, безнадежный идеалист. Такой увидит, как крестьяне с песнями убирают мирское сено, и у него сразу родится мысль о спасительном значении коллективного владения и труда. Ему и невдомек, что самую совершенную организацию производства может свести на нет такая внеэкономическая категория, как исторически сложившаяся мораль. Положим, интересы дела требуют исключения из колхоза за нетрудоспособностью половины крестьянских семей, но ты попробуй их исключи – немедленно разразится пугачевщина местного масштаба, поскольку народ у нас сострадательный и трудоспособные нетрудоспособных в обиду ни к коем случае не дадут. Положим, колхоз исхитрился приобрести немецкую зерносушилку, но не пройдет и дня, как с нее украдут генератор переменного тока, потому что русский крестьянин о собственности понятия не имеет, потому что у него земля Божья, забор ничей.
Спрашивается: поднимется ли когда-нибудь наше сельскохозяйственное производство? Отвечается: никогда. Потому что у нас никогда не полюбят кулака. Потому что ему, кулаку, неоткуда взяться, и даже если думцы разрешат торговать землей, крестьяне ее покупать не станут – им это как бы и ни к чему. Потому что общинное землепользование от века обречено. Потому что у Генки Шувалова из Борков корова третий день растелиться не может, картошку заел колорадский жук, а он сидит на крылечке и говорит:
– На Францию обрушились немыслимые морозы. А у них, поди, и польт настоящих нет…
Письмо девятое
Положение нынешнего крестьянина в среднем лучше, чем положение в нашем сельском хозяйстве, а некогда было вровень, а еще прежде было наоборот.
Наоборот – относится к той эпохе, когда еще и помину не было о колхозном способе производства и Россия завалила Европу рожью, которую там практически не едят. Правда, Александр Николаевич Энгельгардт в своем письме «Из деревни» за декабрь 1880 года выводит ту ошарашивающую истину, что «мы продаем за границу наш насущный хлеб, хлеб, необходимый для собственного нашего пропитания», но все равно приятно, что была такая светлая полоса в истории российского земледелия, когда мы самозабвенно экспортировали зерно.
Вот в это-то самое время положение крестьянства было куда хуже, чем положение в сельском хозяйстве, и потому главным образом, что сам крестьянин-то хлебом не торговал. Он на помещичьей земле горбатился, отрабатывая долги, а уж барин обменивал продукт крестьянского труда на парижские подтяжки и винцо от вдовы Клико. Земледелец же, по свидетельству Энгельгардта, существовал, как и при Владимире I Красное Солнышко: «Темная, с закоптелыми стенами (потому что светится лучиной) изба, тяжелый воздух, потому что печь закрыта рано и в ней стоит варево, серые щи с салом и крупник либо картошка. Под нарами у печи теленок, ягнята, поросенок, от которых идет дух. Дети в грязных рубашонках, босиком, без штанов, смрадная люлька на зыбке…» – одним словом, даже не бедность, а какой-то десятый век.
Вровень – это относится к социалистической эпохе, когда наше сельское хозяйство держалось на честном слове и колхозник перебивался с петельки на пуговку; впрочем, тогда в его обиходе появились некоторые предметы роскоши, как-то: радио, отхожее место, велосипед. Но ребятишек бесштанных увидеть было не диво, и в избу, как, бывало, войдешь, так даже дух захватит от удушающей комбинации запахов золы, кислой капусты, пота, керосина, ржавой селедки, махорки и кирзового сапога.
А в наше злосчастное время, как это ни удивительно, положение крестьянина в среднем лучше, чем положение в сельском хозяйстве, которое дышит на ладан который год. Вот у нас в округе лен перестали сеять, хотя доходней культуры нет, в хозяйстве «Путь Ильича» раскассировали колхозное стадо, цены на дизельное топливо неземные, кредитов не дают, почти все главные специалисты не у дел, зарплаты от правления который год не видно, а между тем не скажешь, чтобы крестьянин страждал и холодал.
Равномерно не скажешь, чтобы он благоденствовал, но зайдите к нему в избу… В прихожей, они же сенцы, несметное количество пар обуви, словно у дверей мечети, разобранная детская коляска, молочная фляга, какое-то барахло, однако войдешь в покои – святые угодники! точно в Москве зашел к соседу по этажу! Мебель вся стильная, и ковры по положению, посуда выставлена напоказ, аппаратура, и даже из книг не всё «Месть Бешеного», а в другой раз попадется «Словарь иностранных слов». И на кухне приютно: стены отделаны под кафель, потолки чисто выбелены, техника вся на месте, возле печки кот доедает мышь.
Физиологически крестьянин существует по-прежнему на своем. Однако это не то «свое», что прежде, – серая капуста, картошка, квас, а область питательных припасов, от собственной свиной тушенки в трехлитровых банках до маринованных огурцов. Бывает, конечно, что и сплошь на кильке сидит товарищ, но пустые бутылки никто не собирает и нищих окрест вроде бы не видать.
На усадьбе у крестьянина, правда, непорядок, запустение и панихида, словно минул голодный год. Положим, валяется посреди двора ржавая борона, какой-то отработавший свое двигатель, куча опилок, бочка из-под солярки, битый шифер и прочая чепуха. Это потому, что крестьянину, кажется, вовсе не дано чувство прекрасного, которое начинается с простой опрятности, и в смысле эстетическом он – дичок. Комнату модно обставить он еще может, но забор покрасить, траву на дворе выкосить под газон, палисадничек разбить перед домом – на такие затеи у него то ли руки не поднимаются, то ли это ему генетически не дано. Так же и в одежде: щеголей особенно не видать, но не редкость встретить калоши на босу ногу, кепочку-шестиклинку и брюки, заправленные в носки.
Недаром и деревня у нас сама по себе неприглядна, какая-то она бренная, точно люди здесь осели не навсегда. Вот село Борки: улицы в колдобинах, заборы валятся, коттеджи частью не крашены, частью даже не обшиты, лебеда со снытью повсюду лезут на первый план. Этот пейзаж не красит даже чудом устоявший господский дом, построенный Кваренги в начале XIX столетия, весь облупленный, с покосившимися печными трубами, истлевшими ступенями и колоннами, которые кто-то выкрасил в невозможный, отдельный цвет.
Общее впечатление скрашивают только два магазина, знаменующие собой новую историческую эпоху в жизни селянина и вообще. Еще десять лет тому назад здесь существовал один сельмаг, в котором ничего нельзя было купить, кроме хлеба, водки и резиновых сапог. Нынче – только черта лысого не купить. Отсюда еще одно обстоятельство, скрашивающее впечатление: детишки хорошо одеты, на всех яркие курточки, бейсболки на головах, приличные башмачки. И ведь всего ничего прошло времени, как прекратилась борьба за светлое будущее всего человечества, а где они, материны ватники? где они, отцовские разбитые сапоги?
Впрочем, на местных не действует эта приятная метаморфоза, и они голосуют за коммунистов неукоснительно и всегда. Но это, видимо, по привычке, как носить калоши на босу ногу, если, конечно, не из нашего российского озорства.
Письмо десятое
Вот уж прав был Федор Иванович Тютчев: «Умом Россию не понять…» – потому что, действительно, ни умом, ни какой другой методой Россию постичь нельзя. Положим, в нашем колхозе земледельцу все-таки что-то платят, хотя и не каждое первое число месяца, а уповательно через раз. В соседнем же колхозе не платят решительно ничего. Между тем сельскохозяйственное производство существует и там и тут. И там и тут крестьянин поднимается с птицами и работает чуть ли не дотемна. И там и тут надои, по европейским понятиям, удручающие, урожайность сравнительно скромная, рентабельность хозяйства приближается к математическому нулю. То есть из чего наш крестьянин бьется на земле, как рыба об лед, – этого не понять. Потому что, сколько ни бейся – хоть за вознаграждение, хоть даром, – ни от гумуса, ни от разнотравья, ни от трудозатрат настоящей отдачи нет.
Вот в чем тут причина и корень зла?
Во всяком случае, не в геоклиматических условиях, ибо известны народы, которые с лихвой обеспечивают себя хлебом, живучи на голых скалах и практически без дождя. Следовательно, причина скорее в том, что либо в нашей почве таится какой-то яд, либо в крови у русского крестьянина бродит какой-то яд. Последнее вероятней, как ты нашему Микуле Селяниновичу ни сочувствуй, как ты его по-своему ни люби. Таким образом вопрос «в чем дело?» из той же серии «проклятых» логически перетекает в вопрос «кто виноват?». Ох, не так страшны эти самые проклятые вопросы, как проклятые ответы, буде они найдутся на каждый такой вопрос.
В том-то и дело, что никто персонально не виноват, а, видимо, Россия – это просто-напросто такая заколдованная страна. Все-таки наш крестьянин – труженик, даже из беззаветных, даже из способных на кое-какие подвиги, например, в страду он в рот не берет хмельного, а начальство по аграрному департаменту у нас до такой степени бестолковое, что ни поспособствовать не может, ни помешать. Тем не менее в России что ни год, то крутой недобор зерна. Это, конечно, явление прямо трансцендентальное, но некоторые его корни нащупать можно, хотя в общем и целом понять нельзя.
Так вот, русский земледелец потому работник отравленный, что он искони трудился без малого задарма. Уж так было искони организовано наше полеводство вкупе с животноводством, что они могли существовать только в том случае, если крестьянин сидел на тюре и лебеде. То-то Александр Николаевич Энгельгардт выводит в письме за 1878 год, что сельскохозяйственное производство в России бессмысленно, даже невозможно в его настоящем виде и оно «держится только на необыкновенной, ненормальной дешевизне труда». От себя добавим: не только сельскохозяйственное производство – хозяйство народное вообще.
То, что работник в результате такой политики ни себя, ни свой труд не может уважать, – это еще полбеды, это туда-сюда. По-настоящему худо то, что нищенская отдача склоняет крестьянина к экстенсивному землепользованию, что он стремится добрать свое за счет количества труда, которое вредит качеству неукоснительно и всегда. Оттого-то он редкий год дотягивал до нови и каждый третий год натуральным образом голодал, что все его упования сводились к увеличению запашки, расширению площадей. Россия, конечно, большая страна, но все-таки не настолько, чтобы земледелец мог позволить себе с каждого поля собирать по пригоршне ячменя. А у нас даже такая поговорка есть: «От колоса до колоса не слыхать бабьего голоса» – это как раз про наш, российский принцип хозяйствования на земле.
То-то и оно, что у немецкого бауэра всегда было столько землицы, чтобы только общедеревенские танцульки можно было устроить, а он, черт такой, сроду не страждал, не голодал. У нас же на тягло приходилось в среднем пять десятин пашни, и русачок еле-еле себя кормил, хотя на нынешний счет это пять с половиной гектаров, которые при настоящей агротехнике могут дать убедительный урожай. Впрочем, кабы немец на селе вырабатывал 15 копеек в день, а в городе труженику причиталось бы только десять процентов от стоимости товара, то и у немцев, поди, грянул бы Октябрьский переворот.
Поскольку «необыкновенная, ненормальная дешевизна труда» есть фундамент нашей экономики, то в настоящее время колхозы единственно потому сводят концы с концами, что хлебушек им сравнительно дешево обходится, что крестьянин получает за свой труд в лучшем случае копейки, в худшем случае ничего. Правда, за счет этого экономического феномена мы вышли в мировые индустриальные державы, создали грозную армию, ставшую пугалом всего мира, открыли регулярное движение в космическом пространстве… – вот уж действительно, и добра не бывает без худа, и худа то же самое без добра.