КТО ПРЯМО ЕЗДИТ, ДОМА НЕ НОЧУЕТ
Иная пословица больше наука, чем, например, марксизм-ленинизм, которым нас давили семьдесят с лишним лет. Так вот, если бы Ульянов-Ленин знал пословицу про тех, кто прямо ездит, он точно внес бы крутую коррективу в свою науку о мятежах. Или он вовсе от нее отказался бы, поскольку и дураку понятно, что хирургические операции на истории могут дать или сравнительно губительный, или глубоко губительный результат. А Ульянов-Ленин был кто угодно, но не дурак.
И даже он, наверное, пошел бы дальше, то есть вывел бы теорию про то, что по-настоящему коммунист – это оголтелый капиталист. При этом он, видимо, упомянул бы, что коммунистом можно стать только тогда, когда обогатишь свою память всего лишь одной, но богатой мыслью: если коммунистическое общественное устройство когда-нибудь действительно утвердится на земле, то как следствие эволюции общества и человека, а не вооруженного восстания в центре и на местах. Потому что это не коммунизм – утопия, а человек – сволочь.
В результате же хирургической операции на истории непременно должны были явиться те уродства, которые, например, бывают при удалении мозжечка. Именно: внутрипартийная резня, пайка вместо заработной платы, неофеодализм в деревне, беззаконие, террор, наконец, искусственная экономика, из которой логически вытекает бедность и дефицит. И даже при самом благоприятном развитии событий иные показатели были бы напрочь исключены хотя бы потому, что у нас отсутствует политическая культура, бытовая культура и культура промышленного труда. Писатель Эртель еще задолго до 1917 года открыл: «Не думаешь ли ты, – писал он приятелю, – что социализм может быть только у того народа, где дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы».
То есть большевики по главному пункту просчитались: не так бытие определяет сознание, как сознание – бытие. В тех землях, где давно процветает внешняя культура, где «дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы», где из кожи вон лезут оголтелые капиталисты, которые вчуже работают на коммунистическую идею, уже с полвека практикуется по крайней мере реальный социализм. Потому что там своим чередом совершилось первоначальное накопление капитала, промышленная революция и концентрация производительных сил, безобразно эксплуатировался труженик, скрупулезно было налажено производство – и в конце концов образовался примерный работник и гражданин. В результате такой эволюции общество автоматически поделилось на людей богатых и очень богатых, если, конечно, оставить в стороне парижского босяка. Этот самый работник и гражданин так наладил жизнь, что совестно бывает плюнуть на тротуар.
Одним словом те господа, от которых в той или иной степени зависит судьба нации, должны знать русские пословицы назубок.
БЕДНОСТЬ НЕ ПОРОК
Это у нас будет тот редкий случай, когда вызывает сомнение этическая истина, заключенная в пословице, когда нужно критически подойти к опыту праотцов. То есть в иных обстоятельствах бедность как раз порок. Например, в русском случае она именно что порок.
Эскимосу, затерявшемуся во льдах, быть бедным точно не стыдно, и с тибетца, которому вообще ничего не нужно, взятки гладки, и дикому амазонцу его необеспеченность не в укор. Но что сказать о русском человеке, который тысячу лет сиднем сидит на сокровищах и при этом умудряется бедовать… Под ним самые тучные в мире черноземы, которые в войну немцы эшелонами вывозили, полная таблица химических элементов, неисчислимые водные богатства, бескрайние пастбища и леса, а он питается черт-те чем, ходит оборванцем и живет без малого в шалаше…
Видимо, мы оттого и бедны, что чрезмерно богаты, ибо нет более беспутного существа, чем приживал у Бога, он же посредник, ростовщик, наследник несметного состояния и рантье. У нас потому и вопрос о земле всегда стоял превратно, что земли было невпроворот. С самого Степана Тимофеевича Разина революционная мысль взяла курс на экстенсивное земледелие, на расширение посевных площадей, чтобы крестьянин не забивал себе голову разными агротехническими приемами, удобрениями, сеялками-веялками и прочей англизированной чепухой. И ведь сколько судеб было исковеркано, сколько народу пошло на висилицу, в сущности, за ничтожную производительность сельскохозяйственного труда.
В конце концов сбылась вековая мечта русского крестьянина, дали ему в семнадцатом году землю, и что же: по-прежнему на полях «От колоса до колоса не слыхать бабьего голоса», 94 % от общего числа земледельцев существуют сравнительно без штанов. Этого и следовало ожидать от крестьянства, которое главным образом отслеживает труды Бога, – как Он организует микроорганизмы, совершает фотосинтез, задействует генотип и в результате получает растение из зерна.
Между тем шесть гектаров земли, которые приходились на тягло в добольшевистской России, могли не только обеспечить пропитание крестьянской семье, но и товарный продукт, из коего логически вытекает благосостояние общеевропейского образца. Но, как известно, в России логика не работает, равно как и механизмы, инстинкт самосохранения, государственный аппарат. Поэтому и при царе Горохе наши собирали впятеро меньше хлеба, чем немцы, и теперь, если Бог даст пятнадцать центнеров зерновых с гектара, то уже колхозник зарится на медаль.
А то возьмем промышленный сектор: в эмиратах школьники стипендию получают – труженики нефтедобывающей Тюменской области частью живут в балках;[7] американский рабочий зарабатывает тринадцать долларов в час – нашему не на что отметить воскресный день. Впрочем, тут уже не вина нашего соотечественника, а беда: ни при каком режиме он не может дождаться, чтобы государство существовало за счет мозгов государственных служащих, а не за счет обмана и грабежа.
Словом, так сразу и не решишь: бедность – это порок, вина, беда или призвание и судьба? Финны говорят: «Можно быть бедным, но не беспомощным», французы – «Бедность – мать искусств», китайцы – «Лучше быть живым бедняком, чем мертвым императором», мы, в свою очередь, настаиваем, что бедность по крайности не порок. Наверное, и правда не порок, а диагноз и приговор.
ПОКА СОЛНЫШКО ВЗОЙДЕТ, РОСА ОЧИ ВЫЕСТ
Скорее всего, Октябрьская революция 1917 года в России – величайшее событие минувшего тысячелетия, как ты к ней ни относись, как ее ни трактуй. Меркнут перед ней нелепые Крестовые походы, и Реформация, и время великих географических открытий, и загадочный взлет научно-технической мысли в XIX столетии, и эпоха космических одиссей. Ибо это был первый и, видимо, последний опыт организации общества абсолютной справедливости, по сути дела попытка строительства царства Божия на земле.
Отсюда наш Октябрь, как это ни удивительно, совершенно стыкуется с величайшим событием первого тысячелетия новой эры – пришествием Христа, открывшего путь спасения через смирение и любовь. Все-таки странно медлительно движение человечества к совершенству, если две тысячи лет понадобилось на то, чтобы учение, привившееся количественно, органически перетекло в качество практики, чтобы в конце концов несколько тысяч озлобленных романтиков разрушили естественный строй вещей.
Стало быть, честь и слава еврейскому народу (в позапрошлом тысячелетии еще ориентированному мечтательно), за то что он дал нам всеразрешающее учение о любви. И русскому народу честь и слава в веках, последнему народу-идеалисту на земле, за то что он отважился перевести Христово учение в деловую плоскость, и особенно в связи с тем, что он жестоко поплатился за этот эксперимент. Впрочем, евреям тоже досталось в связи с учением о любви. Нас немцы не стригли под гребенку, но зато мы от чего ушли в семнадцатом году, к тому и пришли, оплатив этот больной маршрут жертвами и страданиями, которые представляются сверхъестественными в век теории относительности и путешествия на Луну. Такое воздаяние за такой подвиг навевает такую думу: видимо, человечество все еще неспособно мыслить и действовать по Христу. Даже определенно неспособно, поскольку и христианство как идею люди исповедуют больше формально, или механически, по привычке, вроде того, как они исповедуют единобрачие и чистят обе челюсти по утрам. И даже так: если бы Христово слово было безусловно руководящим и от него отправлялось бы все и вся, то история человечества остановилась бы на короле Хлодвиге, ибо ее приводит в движение преступная инициатива, глупость и лучшие побуждения, которые неизменно оборачиваются бедой.
Вот возьмем горький опыт Великого Октября…
Русский человек уж если во что поверит, то так поверит, что его вера непременно перетечет в чаянье, а чаянье в знание, непреложное, как закон. Оттого он поверил в марксизм-ленинизм, как в закон всемирного тяготения, по которому пьяный ни за что не воспарит над тротуаром, но обязательно свалится под забор. Оттого он горячо принялся строить машину социализма, вознамерившись въехать на ней в царство Божие на земле.
Впоследствии оказалось, что машина не работает, хотя чертежи были подробны и хороши. На вопрос, почему она не работает, сейчас ответить просто: потому что русский революционный эксперимент был несвоевременным и неуместным, как роды на шестом месяце беременности и на тонущем корабле. С одной стороны, человек еще слишком сложен и соединяет в себе разрушительную сумму качеств, как-то: добродушие, сострадание, жадность, лень; поэтому в субботу он, конечно, может бесплатно починить паровоз, но в понедельник утащит мешок гвоздей. С другой стороны, революционный эксперимент был потому заранее обречен, что его поставили в стране романтиков и разгильдяев, а не в какой-нибудь приличной стране, где главенствует бухгалтерия и делец. Да вот какое дело: не бывать бесшабашным социально-экономическим опытам в стране, где главенствует бухгалтерия и делец.
Когда-нибудь, в отдаленном грядущем, когда христианство из религии будущего превратится в норму жизни, когда человек донельзя опростится, люди точно построят царство Божие на земле. Мы, нынешние, до этого времени, конечно, не доживем, да и не хочется, потому что это будет царство добродетельного и скучного простака. Впрочем, процесс опрощения человека, который уже идет, свободно может завести род людской куда-нибудь не туда. Кроме того, на пути к социалистическому устройству человечество, в силу разных причин, может просто исчезнуть с лица земли. Во всяком случае, очевидно, что при сегодняшнем положении вещей правы были не мы, а британцы, которым еще в XVI веке было известно: «Мириться лучше со знакомым злом, / Чем бегством к незнакомому стремиться…» А то выйдет по пословице – «Пока солнышко взойдет, роса очи выест».
Поскольку на земле больше нет таких народов, которые в здравом уме и трезвой памяти взялись бы строить всемирную республику труда, то ни у кого и пословиц похожих нет. Правда, арабы говорят: «Пока счастья дождешься, и жизнь кончится», – но они же говорят: «Спокойно сиди на пороге дома и твоего врага пронесут мимо тебя».
ЖИВУЧИ НА ПОГОСТЕ, ВСЕХ НЕ ОПЛАЧЕШЬ
Истины бывают абсолютные, горькие и спасительные. Пример абсолютной истины: все умрем. Пример горькой истины: мир принадлежит безутешным вдовам и дуракам. Пример спасительной истины являет французская пословица: «Единственное настоящее несчастье – это собственная смерть».
Как ни далеки мы от французов по складу национального характера, только им, нам да еще буддистам природа дала то халатное отношение к бедам, которое выражено в галльской легкости и нашем великом отзыве – «Ничего!». Что до нас, то мы вообще публика на редкость неунывающая, и можно сказать, что Россия, несмотря ни на что, жизнеутверждающая страна. Как же она не жизнеутверждающая, если, допустим, правительство выдумает новый потусторонний налог, из-за которого в принципе должна прекратиться жизнь, а мы только в ответ: ну что ты поделаешь с этими идиотами – ничего…
Естественное дело, это счастливое хладнокровие уходит корнями во тьму веков. То есть до того тяжело жилось человеку в России от Аскольда и Дира до наших дней, столько горя он нахлебался за тысячелетнюю историю государства, что у него резко снизился болевой порог и на любое несчастье он реагирует не острее, чем на укол. Поскольку, фигурально говоря, живем на погосте, постольку на все не хватает слез.
Например: едва лицо российской государственности приобрело общечеловеческое выражение, такое кругом пошло злодейство, такая наступила в стране разруха, что, кажется, настал для России последний день. И вот поди ж ты: никогда еще у нас не было столько профессиональных юмористов, исполнителей безоблачных песенок, викторин, лотерей, гуляний, конкурсов, фестивалей, массовых танцулек и прочих увеселений, как в последние десять лет.
А вот если вглядеться во тьму веков…
Как известно, Владимир I Красное Солнышко силой крестил народ: его дружинники сволакивали киевлян к Днепру, где таинство совершалось под угрозой палицы и меча. Тем не менее Христова вера поразительно быстро привилась на Руси, и от той драматической эпохи в народном сознании только и осталось драматического, что выразительное определение – «сволота».
Изнурительное 250-летнее монгольское иго, которое, правда, не было таким чумовым, как 70-летнее большевистское, никак не отпечаталось на нашей культуре, если не считать десятка похабных слов. Впрочем, наше «ура» происходит от монгольского «урагша».[8]
Зверя Ивана IV Грозного, который умер за партией в шахматы, искренне оплакивала вся страна.
Закрепощение крестьян при Борисе Годунове вылилось не в повсеместные кровавые восстания, а в юмористическую поговорку: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день».
В Смутное время, когда в Кремле сидели поляки и не было отбоя от самозванцев, бояре в Ярославле загодя делили государственные посты.
Русский театр зародился при Алексее Михайловиче Тишайшем, которого замучили финансовые кризисы, коррупционеры и бунтари.
Царь Федор Алексеевич на смертном одре декламировал Овидия на языке оригинала.
Первый российский большевик царь Петр Великий, совершивший многие противоестественные деяния, в частности, выстроивший на трясине Северную Пальмиру, ничего не смог поделать с нашим сермяжным кафтаном, малахаем и бородой…
Ну и так далее, вплоть до феномена сравнительно недавнего времени, а именно: при изверге Сталине, который, вероятно, все-таки позабудется, родились самые чудные, самые задушевные наши песни, которые не позабудутся никогда. То есть всех пересидел русский народ благодаря своему добродушию, низкому болевому порогу и несерьезному отношению к дуракам.
А это как: один из самых несчастных народов мира произвел на свет величайшую литературу, на которой человечество будет воспитываться до скончания его дней. Причем эта литература совершенно народного характера, она и сардоническая-то оттого, что мы со Владимира I не в состоянии адекватно реагировать на беду. Скажем государь Павел Петрович так затянет удавку, что из-за границы уже и ноты получить нельзя, а Денис Фонвизин в ту пору пишет: «Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе». Государь Александр Павлович высылает из столицы театралов за непоказанный аплодисмент, а поэт Барков той порой воспевает уд.[9] Тут император всея Руси прячется по задним комнатам от бомбистов, а Салтыков-Щедрин выводит в качестве символа нации «мальчика без штанов». А то Михаил Михайлович Зощенко неусыпно потешает читателя, которому тогда легче было попасть в тюрьму, нежели выстоять очередь за мукой.
Одним словом, спасение русского человека в том, что у него счастливое психическое устройство. Его жмыхом потчуют, а он улыбается своим мыслям, с него последнюю рубашку снимают, а он мечтает про Китеж-град. С одной стороны, такой народ – легкая добыча для тиранов, но с другой стороны, тут «бессмертья, может быть, залог». Конечно, маловероятно, чтобы мы как нация существовали вечно, но древних римлян уже пережили; бог даст, и древних греков переживем.
ИЛИ ГРУДЬ В КРЕСТАХ, ИЛИ ГОЛОВА В КУСТАХ
У многих народов мира есть вариации на тему древней латинской пословицы: «Или Цезарь, или ничего». Но, кажется, одни русские живут по писаному, то есть они не признают горациеву «золотую середину» и любят крайности, как никто. Наши уж если пьют, то до положения риз, если воюют, то до последнего человека, если любят, то до самозабвения, если проигрываются, то в прах. Та же мода у нас наблюдается и по общественной линии – то мы существуем на положении белых рабов, и главное, органично существуем, то нам подавай царство Божие на земле.
Любопытно, что и человеческие характеры в России бывают полярно противоположными и часто являют крайности почти литературного естества. У нас коли человек мерзавец, то уж он всем мерзавцам мерзавец, фантастическая нелюдь, какую не встретишь в чужих краях. Но если он хороший человек, то, по европейским меркам, почти святой. Коли он вор, то мать родную обчистит при отягчающих обстоятельствах, а если интеллигент, то ему не ровня наследный принц.
Почему мы такие – это затруднительно объяснить. Но вот что предельно ясно: эффективной экономики с таковской нацией не наладить и настоящего порядка не навести. Впрочем, может быть, это и не нужно, поскольку у всякой нации свое узкое назначение и цель соборного бытия. Усредненный человек Запада, не плохой и не хороший, но законопослушный и деловой, обеспечивает социально-экономический прогресс вплоть до культурного тупика. Русские же, видимо, призваны сохранять генофонд человека сложного, сотканного из противоречий, и это даже нам не миссия такая, а благодать. Ибо еще из Гегеля нам известно, что единство и борьба противоположностей есть источник всякого бытия.
СТРАШЕН СОН, ДА МИЛОСТИВ БОГ
Счастливое существо – материалист, потому что нет такой кромешной тайны, которую он был бы не в состоянии разъяснить. Вдруг пол-Сибири, спившейся и обобранной, затопило в половодье – круговорот воды в природе; железную дорогу средь бела дня украли – обострение классовой борьбы; жена к другому ушла – это по Оуэну и Фурье. Материалист единственно не в состоянии объяснить, почему все к лучшему в этом лучшем из миров, как приметил еще Вольтер. Между тем это и на бытовом уровне видно: с одной стороны, от тебя жена ушла, а с другой стороны, ты вдруг записал глубоко лирические стихи.
Особенно контрастно сей феномен проявляется на общественно-историческом уровне, и это, действительно, кромешная тайна: откуда берется такая сила, которая перемалывает количество зла в качество прогресса, причем повсеместно, неукоснительно и всегда… Еще более загадочно, что эта сила отзывается Провидением и вместе с тем представляет собой закон.
И ведь точно: не было в истории человечества такого драматического, тем паче трагического происшествия, которое по прошествии времени дало бы строго отрицательный результат. Вандалы разорили прекрасный Рим, и кончилась эпоха государств-паразитов, существовавших плагиатом, разбоем да грабежом. Последняя мировая война потому и стала, скорее всего, последней, что ужасней ее в человеческой истории не было ничего.
Или возьмем наш коммунистический эксперимент, доказавший, что точно не бывает такого худа, которое не предусматривало бы добра. Во-первых, вооружившись нашим горьким опытом, человечество пришло к выводу, что классовый мир продуктивнее доброй ссоры, и оттого-то советский инженер оказался беднее парижского босяка. Во-вторых, стало ясно, что общественного благоденствия нельзя достичь искусственными средствами, – недаром французы еще когда говорили: «Только торная дорога ведет человека к счастью». В-третьих, страшный сон от 25 октября 1917 года продлился немногим дольше, чем просуществовала империя Александра Македонского, и, как это ни поразительно, развеялся сам собой.
Понятное дело, миллионам безвинных жертв оттого не легче, что из их костей в конце концов получается питательная мука. Но тут уж ничего не поделаешь – таковы Провидение и закон. Хотя в другой раз подумаешь: а что смерть? наживешься до изнеможения среди этих остолопов, нахлебаешься горя на ровном месте и придешь к заключению – да это освобождение, а не смерть…
И в противоположном временном направлении страшные сны точно сменит благая явь. Например, человечество, неуклонно деградирующее в результате научно-технического прогресса, обязательно придет к той критической точке, за которой ему придется возвратиться к Шекспиру, к Паскалю, к «Увы, зачем она блистала / Минутной, нежной красотой…» Если, конечно, Бог есть. А это скорей всего.
ГРЕХ ВОРОВАТЬ, ДА НЕЛЬЗЯ МИНОВАТЬ
Ничего похожего на эту нашу пословицу в прочих языцех нет. Ну да ведь Россия такая оригинальная страна, что в ней все единственно и самобытно, как междометие «ё-моё». Это, наверное, оттого что враждебные силы во время оно отрезали нас от источников европейской цивилизации и мы шестьсот лет варились в своем соку. И как-то так сложилось само собой, что у нас воровать зазорно, но можно, хотя свободно можно не воровать.
Впрочем, России как хозяйственному организму такой дуализм не опасен, поскольку она сказочно богата, то есть настолько, что ее полторы тысячи лет растаскивают кусочники и никак не могут растаскать до логического конца. Интересно, что интенсивность этого процесса зависит не от развития национального характера и характера государственной власти, а неведомо от чего. Так, при добродушном Алексее Михайловиче казнокрадствовали куда меньше, чем при тиране Петре Великом, при людоедах-большевиках только приворовывали, и совсем распоясался народ в эпоху гражданских прав.
Но то редкое постоянство, с которым русский народ увлекается стяжательством, можно доходчиво объяснить. Просто-напросто так исторически сложилось, что, живучи в России, трудно не воровать. Как, например, не срубить пару берез в барском лесу, еcли барин им владеет на том основании, что его прапрадед угодил государыне как ходок…
Главное дело – хозяйство нашей страны исстари держится на том, что работнику платят то крохи, то ничего. Во всем мире стоимость товара включает в себя до 40 % затрат на оплату человеческого труда, а у нас – 3–4 %, и это еще считается сравнительно благодать. По-настоящему, у нас даже председатель Совета министров должен красть напропалую, потому что он за месяц зарабатывает столько, сколько американский полицейский за трудодень.
Теперь плюсуем сюда древние коммунистические убеждения русского народа, который и при крепостном праве настырно стоял на том, что земля Божья, забор ничей. В результате мы получаем отношение ко всякой собственности, будь то частная, коллективная или социалистическая, как к объекту, который плохо лежит, даже если его положили относительно хорошо. И прибрать этот объект к рукам – законное дело, что-то вроде тринадцатой зарплаты или премии за беду.
То есть воровать, конечно, грех, но вот что нужно принять в расчет: переведи романогерманца на положение нашего колхозника, и он за неделю растащит помещение сельсовета на кирпичи. Следовательно, мы хотя и виноваты, но перед Богом за нашу вину будут отвечать владыки России, от Владимира Мономаха до преемников Ильича. Как же иначе, если они оказали себя неспособными поддерживать национальную государственность помимо того, чтобы русак существовал на одном хлебе и без штанов.
СОЛОВЬЯ БАСНЯМИ НЕ КОРМЯТ
Если верить старинному справочнику «Разведение певчих птиц», соловья кормят льняным и конопляным семенем, которое предварительно выдерживают в молоке. Теперь соотнесем этот затейливый рацион с положением нашего писателя, и у нас выйдет, что он кормится много хуже нашего соловья.
Но так было далеко не всегда. До Кондратия Рылеева исключительно, писателям вообще ничего не платили и они довольствовались известностью среди узкого круга лиц. Но Пушкин, по преданию, уже получал десять рублей ассигнациями за строку. Жалованье Виссариона Белинского в два раза превышало генеральское, и непонятно, почему он проходит в нашем литературоведении бедняком. Достоевский, правда, вечно жаловался на безденежье, поскольку болел рулеткой, но Лев Толстой был полный миллионер. Чехов не умел писать длинно, тем не менее он обзавелся двумя усадьбами на южном берегу Крыма. Куприн только за одно обещание брал тысячный гонорар. При большевиках наши писатели большей частью разбогатели, а меньшинство ударилось в опрятную нищету.
На что в наше время существует пишущая братия, сказать невозможно, поскольку за литературный труд теперь платят без малого ничего. Единственно то примиряет с демократической действительностью, что это везде так, везде писатель нищ и наг, если полагается исключительно на перо. Правда, французы говорят: «Бедность есть мать искусств».
И точно, они всегда держали своих писателей в черном теле, но мы-то – Россия, страна, конечно, дикая, однако первая в мире по линии художества и души. У нас литература искони была вторая религия; курсистки, завидя Блока, в обморок падали; яснополянские гости поражались тому, что Толстой ест; и даже такой сравнительно скромный сочинитель, как Максим Горький, отбивался от поклонников костылем. То есть изящная словесность всегда стояла в России исключительно высоко, много выше политики, бальных танцев, коммерции и наук. Еще в XVIII столетии граф Кирилл Разумовский, президент Санкт-Петербургской академии говорил Ломоносову: