СКОЛЬКО ЧЕЛОВЕКУ ЗЕМЛИ НУЖНО
Лев Николаевич Толстой писал, что-де напрасно народы зарятся на земли своих соседей, а помещики во что бы то ни стало стремятся расширить свои владения, что человеку на самом деле нужно только два аршина земли на погосте, под вечный сон. В свою очередь, Антон Павлович Чехов возражал, что это покойнику нужны два аршина земли на кладбище, а живому человеку подавай весь подлунный мир.
В действительности практика показывает, что два аршина точно мало, что весь подлунный мир без надобности и что для полного счастья человеку достаточно шести соток угодий на каком-нибудь 48-м километре или в каких-нибудь Снегирях.
Хороша ли, плоха ли была советская власть, а нужно отдать ей должное: нигде в мире такого нет, чтобы едва ли не каждая семья в стране владела своими шестью сотками земли и домиком, хотя бы из горбыля. Так мы девять месяцев в году перебиваемся с петельки на пуговку, подвергаемся всяческим издевательствам со стороны властей предержащих, покуда в законную силу не вступит май. Как только забрезжит май, миллионы наших сограждан устремляются в свои имения (это от глагола «иметь») и по самый сентябрь блаженствуют на земле.
То есть они с утра до вечера копаются на своих грядках и в цветниках, но это ли не блаженство: самосильно вырастить прекрасную розу, неслыханной величины тыкву, изысканную зелень к столу или какой-нибудь экзотический овощ, о котором разве что вычитаешь в энциклопедическом словаре. Тут волей-неволей почувствуешь себя богом, хотя бы потому, что в результате твоих усилий нечто рождается из какой-то микроскопической фитюльки, из ничего.
Правда, на шести сотках особо не развернешься, но если по-хозяйски распорядиться, то и под миниатюрный английский газон земли хватит, и под плодовые деревья, и под теплицу, и, понятное дело, под огород. Но самое главное – это то, что ты себя человеком ощущаешь, что своя земля очень развивает чувство человеческого достоинства хотя бы потому, что на своих шести сотках ты не зависишь ни от кого.
Вернее сказать, зависишь, конечно, но как круговорот воды в природе, который зависит по преимуществу от себя. Например, если цены на бензин перекроют все силы воображения, то можно скинуться с соседями и арендовать на лето лошадку, которая еще тем удобна, что с тобой ничего не поделают ребята из ГИБДД, коли ты выпил на посошок. Например, можно поставить ветряк на крышу, если Чубайс опять поднимет плату за киловатт. И что тебе монетизация льгот, если ты выращиваешь спаржу, которую едят одни нефтяные магнаты, и то по воскресным дням…
Вообще такая мало-помалу вылупилась идея: хорошо было бы нам всем разобраться по дачным поселкам и деревням. Месяца три в году мы, так и быть, согласны пожить в городе, чтобы властям предержащим было на ком пар выпустить, а основные девять месяцев в году хорошо было бы существовать на природе и предпочтительно для себя.
Такой способ существования подразумевает массу преимуществ, – например, появляется возможность вернуться к своим корням. Ведь мы только во втором-третьем поколении горожане, а между тем наши предки столетиями жили и работали на земле. Урожаи они получали, по европейским меркам, смехотворные, но зато были добродушны, не знали воровства и матерной брани, сообща, миром решали накопившиеся проблемы, умели сумерничать за компанию с соседями, уважали старших и чурались пьянства по будним дням. И коноплю они сеяли исключительно для технических надобностей, и детей рожали, сколько Бог пошлет, и специально копили хлебные кусочки для нищеты.
Во-вторых, крестьянский труд благотворно действует на человека, потому что это труд чистый, духовный, да еще на свежем деревенском воздухе, который сам по себе калориен, как молоко.
В-третьих, живучи на природе, легко обеспечить автономность существования и, таким образом, противостоять козням, надвигающимся извне. Скажем, резко падает курс нашего народного доллара, и в семейном бюджете образуется зияющая дыра – мы кроем парными яичками и цыпленком табака на обед, из тех, что у нас сосредоточенно роются на дворе. Положим, мы взяли и завели корову на три семьи, чтобы проще было сеном запастись, – в этом случае нам не страшен даже военный переворот. Допустим, правительство до того забудется, что отменит пенсии по старости, – а у нас на задах колосится рожь.
Наконец, нигде так привольно, так продуктивно не думается, как на лоне природы, по дачным поселкам и деревням. Пускай вечереет, солнце уже закатилось за противоположный берег Волги и низко над горизонтом повисла Венера, звезда весенняя, птицы угомонились, только летучие мыши, похожие на маленьких демонов, носятся над головой как угорелые, а ты сидишь на крылечке и любуешься на какую-нибудь продуктивную мысль. Например: а над кем они будут издеваться, когда мы все попрячемся по дачным поселкам и деревням?
ВЕСНА В ДЕРЕВНЕ
Оказывается, у нас даже пограничников в аэропортах подкупить можно, и они за мзду выпускают уголовных преступников из страны. Давеча застрелили дельца из бывших высоких чинов Лубянки, а если уж таких людей запросто убивают, то нам, бедолагам из низов, по крайней мере надо ухо держать востро. Те же дельцы, кого покуда не застрелили, скупают замки на Луаре, в то время как до двух миллионов беспризорных детей скитаются по подвалам и чердакам. Где-то дома изо дня в день горят, где-то тонут, опять же жилищно-коммунальный комплекс реформируют средь бела дня, чтобы пустить нас по миру да еще в чем мать родила. Бензин уже стоит дороже, чем в Америке, хотя у нас это только что-то очень похожее на бензин…
Словом, жизнь наша настолько безобразна, что основная задача всякого сознательного человека (то есть сознающего себя в качестве высшего существа) есть самоизоляция от российской действительности – это чтобы хоть как-то продолжить жизнь. Способы такой самоизоляции существуют разные, например: водочка отлично изолирует, если ею увлекаться не каждый день.
Но лучше всего поселиться на природе, то есть обзавестись домом в деревне, которые в наших местах (Тверская область, Зубцовский район) можно купить сравнительно за гроши. Самоизоляция тут полная, полнее не может быть. Над головой не рекламные щиты и не сосульки, опасные для жизни, а безмерное небо в звездах, которые в городе не замечаешь, потому что смотришь под ноги и вокруг. Прямо по курсу – великая русская река Волга, в наших местах еще не широкая и странно быстрая, точно она куда-то опаздывает и спешит. Справа – смешанный лес на взгорке, где можно встретить зайца, лису, косулю и грибника. Сзади, в полукилометре, – деревенька Новая в пять дворов. Слева – речка Держа, прозрачная, как стекло. Стало быть, для того чтобы попасть в рай, не нужно питаться сушеными кузнечиками, таскать на шее тележное колесо, а нужно только прижаться на какое-то время и сколотить незначительный капитал.
После наступает самоизоляция, которую нарушают разве что учебные истребители, если летчики разживутся керосином, а если не разживутся – в округе стоит библейская тишина. Да еще осуществляют жизнедеятельность два колхоза, как-то выжившие во времени и в пространстве, несмотря на все катаклизмы последних лет. Впрочем, главное, что эти колхозы все-таки существуют и символизируют своего рода удар по капиталистическому способу мышления – малочувствительный, но удар.
Однако накануне посевной обоих наших председателей, Бориса Ивановича и Бориса Петровича, одолевает головная боль: цены на солярку такие, что хоть сворачивай сельскохозяйственное производство и переходи на гончарное ремесло. Закупочные цены на молоко, наоборот, смехотворные, и льнокомбинат в Погорелом Городище то ли еще существует, то ли уже не существует, – не разберешь. Наконец, тарифы у «Росэнерго» растут как на дрожжах, хотя напряжение в сети редко когда достигает 200 В, и нет на селе врага ненавистнее, чем Чубайс, о котором, кроме как по-матерному, даже дети не говорят. Особенно по весне.
Но вообще это понятно, что нефтяные магнаты стремятся скупать замки на Луаре, что «Росэнерго» желательно процветать за счет крестьянства, что переработчики давно осели на Соломоновых островах. Только самому-то крестьянину как быть, который по-прежнему предпочитает работать артельно и за рубль-целковый, а не за обещание социалистической республики от Бискайского залива до Колымы. Между тем иной раз в сельских магазинах уже хлебушка в долг не дают, и не на что купить первокласснику карандаш. Положим, крестьянин может самосильно растить табак, самогона нагнать – это свободно, даже свой хлеб он посеять может, но ему точно не под силу производство карандашей.
Стало быть, по-настоящему хорошо в деревне одним городским, которые хотели бы самоизолироваться от российской действительности, чтобы как-то продолжить жизнь. Вот только их постоянно точит такой вопрос: зачем существует правительство Российской Федерации, если отечественное сельское хозяйство дает по преимуществу замки на Луаре, а не зерно по преимуществу, не мясо, не молоко?
ВЕСНА В ПАРИЖЕ
В те дни в Москве стояли морозы, постреливали и мело. В Бишкеке грабили магазины, постреливали и тоже мело. Даже в Киеве мело, но, правда, оранжисты уже угомонились и рассеялись по домам. (Интересно, почему украинские мятежники выбрали своей эмблемой цвет Оранского дома, все-таки от Амстердама до Киева чувствительно далеко.)
А в Париже термометры показывали 21 °C, солнце сияло, парижане потягивали вино, сидя в плетеных креслах перед кафе, в воздухе стоял сложный аромат, пальбы было, разумеется, не слыхать.
Давно занимала мысль: хорошо было бы регулярно возить российских школьников в Париж за счет резервного фонда, чтобы они еще в отрочестве поняли, что к чему. Положим, окажется такой пятиклассник в столице мира, и ему сразу станет понятно, что: есть города на свете, где по утрам моют тротуары; люди улыбаются друг другу, как знакомые; автомобили уступают дорогу пешеходам; если и стреляют, то холостыми зарядами и в кино. Словом, это, казалось бы, чисто увеселительное мероприятие могло бы иметь огромное воспитательное значение, поскольку европейского самочувствия в нас все же недостает.
И что же? Стоило самому побывать в Париже в качестве почетного гостя на Книжном салоне 2005 года, как сразу стало понятно, что Париж педагогических чаяний не оправдывает, вернее, он оправдывает педагогические чаянья, но не те.
Во-первых, город оказался замусоренным, неприбранным, как Москва. Кроме того, пешеходы свободно пересекают магистрали на красный свет. Автомобили, случается, тоже проскакивают на красный сигнал светофора, хотя и не так повально и раскованно, как у нас. Нищих тоже предостаточно, и даже бездомные пьяницы лежат на грязных матрасах посредине тротуара в обнимку с бутылью розового вина, так что их приходится обходить. Официант может надуть евро на пять-десять, но, правда, не нагло, а как-то настороженно и в расчете на дурака. Рабочие городских служб определенно не горят на работе, по крайней мере они обедают два часа. Собачников много, но собачки всё мелкие, словно игрушечные, чтобы дешевле было кормить. Полицейские города не знают, и если нужно пройти пешком два квартала, то это у них считается далеко. Хорошенькие встречаются, красавиц нет – это все-таки не Москва. Молодежь одета босяками, как и везде, и настоящая парижанка, то есть сама элегантность и галльский лоск, – это обыкновенно дама под шестьдесят. Телевидение не такое очумелое, как в России, но показывают примерно ту же самую ерунду. Правда, толпа дышит чувством собственного достоинства и добродушной беспечностью (это, наверное, потому что в Париже давно не постреливают), так что русского сразу узнаешь во встречном потоке по выражению лица – точно он ждет беды.
Под этими впечатлениями сложилась иная педагогическая идея, именно: хорошо было бы регулярно возить российских школьников в Париж за счет резервного фонда, чтобы им еще в отрочестве было понятно, что мы такие же европейцы, как и прочие европейцы, со своими достоинствами и недостатками, слабостями и преимуществами, однако впредь этому званию нужно соответствовать, отвечать. По-настоящему нам недостает только чувства собственного достоинства, – это особь статья.
Французы триста лет считают себя первыми и главными насельниками на земле, потому что они устроили у себя пять революций, пригрели Леонардо да Винчи, сочинили «Декларацию прав человека и гражданина», воспитали Наполеона, изобрели шампанское, консервы и кинематограф, воскресили Олимпийское движение и вообще явили миру многие чудеса. Любопытно, что после пятой революции, когда у французов уже руки опустились, жизнь стала налаживаться сама собой, по крайней мере у них давно не стреляют средь бела дня. Так вот у них потому не стреляют средь бела дня, что француз давно пришел к убеждению: нет такой социально-экономической проблемы, которая стоила бы одного отрезанного мизинца…
У нас не то. Мы суть правнуки крепостных рабов, которых секли на конюшне за малейшую провинность. Мы – внуки землепашцев, которые не так боялись Бога, как урядников и городовых. Мы – дети невольников коммунистической идеи, которых держали на черном хлебе и сажали за просто так. Откуда же в России взяться чувству человеческого достоинства, если у нас за спиной такая практика исторического пути? Неоткуда ему взяться, ну разве что лет через сто оно даст о себе знать, когда мы остепенимся и научимся надеяться на себя. Тогда у нас и постреливать перестанут, поскольку из чувства собственного достоинства неизбежно вытекает убеждение, что нет такой социально-экономической проблемы, которая стоила бы одного отрезанного мизинца, – нет и не может быть. А то в России и вокруг чуть что – сразу затевается свистопляска в рамках цветовой гаммы: красные против белых, розовые против красных, оранжевые против голубых – и непременно с дикими демонстрациями, безобразиями и пальбой. А в результате только и всего, что вместо одних акционеров к власти придут другие акционеры, а ты, дурак-дураком, демонстрируй на морозе, подставляй голову под пули, неделями сиди на солдатских щах.
То-то на парижском Книжном салоне 2005 года к России вспыхнул, можно сказать, неистовый интерес. Впрочем, это по-своему даже и обидно, поскольку то был интерес народа, давно образумившегося, всячески устоявшегося, – к народу, который еще хорохорится в поисках национальной идеи (даром что, кроме самосохранения, никакой другой национальной идеи не может быть), и поэтому временами впадает в идиотизм.
ЗАБЫТЫЕ СЛОВА (СИНОДИК)
Конфликт поколений, противостояние «отцов» и «детей» – это у нас не новость. «Птенцы гнезда Петрова» не ладили с консерваторами старомосковского толка, демократы базаровы враждовали с аристократами кирсановыми, большевики – с шестидесятниками позапрошлого столетия, шестидесятники прошлого – с большевиками, пока наконец на обочине жизни не оказалось наше интеллигентное старичье. Словом, контры между поколениями – в России дело привычное, но вообще этого нет нигде.
Последний по счету конфликт «отцов и детей», в результате которого на обочине жизни оказалось наше интеллигентное старичье, представляется самым скандальным и решительным, как развод. Вроде бы и говорим мы на одном языке, и ту же самую землю смолоду топтали, а такое впечатление, будто неприятель вторгся, – до такой степени народ подрос самостоятельный и чужой. Страну они переиначили до неузнаваемости, свычаи и обычаи установили неслыханные на Руси и, кажется, совсем другим богам молятся, отредактированным под себя. У них даже имена теперь какие-то ненашенские, не то что прежде – Вячеслав Алексеевич да Ирина Борисовна, а все больше Влады, Дуни, Гоши, то ли по басурманскому, то ли по дошкольному образцу.
Спору нет: новое поколение по-своему обогатило русский способ существования, добавило к нему деловитость, хватку, трезвое мироощущение и расчет. Но многое и ушло с тех пор, как «дети» стали хозяевами жизни, например, милый русский идеализм, начитанность, бессребреничество и кое-какие замечательные слова.
Слов всего жальче, потому что у нас это не просто комбинации звуков речи, обозначающие понятие или вещь, но субстанция, значащая куда больше, чем само понятие или вещь. Ну что такое «коммунизм» для романогерманца? – общинность, дурь и довольно страшно, а у нас еще недавно коммунизм был отложенной действительностью, чем-то настолько же реальным, как «давка» и «дефицит». Что такое «честь» у любого положительного народа? – поведенческий кодекс, а в России из-за косого взгляда стрелялись через платок. Что такое «родина» для туарега? – пустыня, где он родился, а для русского родина – это все.
Поэтому, то есть потому что, с одной стороны, слова в России значат слишком много, а с другой стороны, одной хваткой не обойдешься, хотелось бы помянуть кое-что из забытых слов.
СИНОДИК. Это существительное в переводе с позднегре-ческого означает поминальный список личных имен живых и усопших, оглашаемый батюшкой во время обедни, после Евангелий, первых во здравие, последних за упокой. Таким образом прежде налаживалась теплая связь между живыми и мертвыми, и потому каждое новое поколение отнюдь не знало того гнетущего одиночества во времени и вселенной, которое напало на нас сейчас.
Уж так непостижимо жестоко (или, напротив, непостижимо премудро) устроен мир, что из века в век безвозвратно уходят из обращения общественные институции, нормы, идеи, обычаи и слова. Слов всего жальче, потому что это не просто комбинации звуков речи, обозначающие понятие или вещь, но субстанция энергичная, как заклинание, и значащая куда больше, чем само понятие или вещь. Например, нам ни холодно, ни жарко при упоминании о параллелепипеде из бревен, бетонных блоков либо кирпича, с проемами для света и передвижения, крытом шифером, рубероидом либо черепицей, – но нас чарует короткое слово «дом»…
Следовательно, когда уходят в небытие «дондеже», «приснопамятный», «семо и овамо» или «интеллигент», то это частица самосознания народного отрывается с кровью, и, может быть, образуется такая рана, которая не затянется никогда.
Тогда приходит на мысль: надо бы помянуть синодиком частью напрочь забытые, частью на глазах исчезающие слова. Тем более что время довольно подлое, – культура приметно угасает, интересы сосредотачиваются на низком, наметилась гегемония пошлого дурака. Трудно поверить, что в наши дни таким образом удастся воротить к жизни даже и дышащее на ладан, но, кроме веры, у нас не остается фактически ничего. А вдруг и впрямь что-то особенно важное зацепится и пребудет в веках хотя бы на позднегреческих основаниях, как «метафизика» или «афинские вечера»… Такое не исключено и принципиально, потому что время довольно подлое и потому что на наш прекрасный язык напала какая-то порча, которая разъедает его снаружи и изнутри.
Это уже опасно, поскольку русские – вообще нация, живущая по преимуществу языком, и слова для нее всегда значили больше, чем самые значительные дела. То есть русский человек – прежде всего человек слова, но не в том смысле, что он не обманет, коли пообещает (и даже он скорее всего обманет), а в том смысле, что слово для него – все.
Это и плохо по-своему, и по-своему хорошо. Плохо потому, что, зачарованные словами, мы слабо ориентируемся в действительности и нас очень легко надуть. Хорошо же потому, что вот все-таки доживает на земле такое великолепное племя, которому эта самая действительность нипочем.
ДОЛГ. Это то, что делать не нравится, в тягость, даже порой опасно, но нужно, хоть ты тресни, – например, в армии отслужить. Кому это нужно и почему? Да, собственно, твоей родной матушке и нужно, которая десять лет копит деньги на справку об умственной неполноценности, потому что, оборони Бог, придут китайцы осуществлять предсказание академика Вернадского и отправят твою матушку на панель. Потому нужно, что нас никто не любит, а то еще и бояться перестанут на том основании, что у русских повсюду два солдата на гарнизон. Другое дело, что у нас армия… ну, скажем, неубедительная, но ведь у нас всё неубедительное: и медицина, и милиция, и правительство, и закон.
Примечательно, что общество, в котором как-то само собой рассосалось понятие о долге, приобретает многие неживые, противоестественные черты. В сущности, милиционер-уголовник – это такое же уродство, как трансвестит. Премьер-министр, набивающий свой карман за счет государственного бюджета, – такая же аномалия, как детоубийство. Народные избранники, пекущиеся об интересах крупного капитала, – это страшно и фантастично, как Тунгусский метеорит.
ДУША. Во всем мире «душа» – это антоним «телу», то есть нечто такое, что со временем покинет бренную оболочку и устремится невесть куда. У нас не то. В России душа – субстанция, почти материя, которую разве что не попробуешь на зубок. Для русского человека душа есть золотая нить, неразрывно связывающая всех, кто умеет мыслить и сострадать. То, что беспричинно болит, даже если у тебя денег куры не клюют и тесть – министр иностранных дел. То, что самостоятельно говорит, обливаясь слезами, на третий день возлияний в кругу друзей. То, что остается с тобой после того, как ты лишился семьи, жилплощади, средств к существованию, паспорта, прописки и прочих гражданских прав. То, что поет по утрам, если накануне ты вел себя по Герцену, то есть как «гражданин мира и русский аристократ». Это понятие подразумевает круг людей, широко известных в обществе либо по причине их высокого происхождения, либо из-за причастности к центральной власти, либо как особо отличившихся на гражданском поприще и в бою. В ХIХ столетии в этот круг входили выдающиеся реформаторы вроде Сперанского и Милютина, вельможи из Рюриковичей, Гидеминовичей и Чингизидов, выдающиеся полководцы и жены особ первых трех классов Табели о рангах без учета их добродетелей и заслуг. В ХХ веке круг знати пополнили знаменитые писатели, музыканты, живописцы, проходчики, свинарки и палачи. А на рубеже II и III тысячелетий от Рождества Христова произошла темная, загадочная революция, которая, в частности, резко сказалась на слове «знать». То есть само слово ушло, а понятие теперь объединяет полусумасшедших трибунов, особо удачливых воров, великовозрастную шпану, которая пляшет и поет, показушников с телевидения, неуверенно разговаривающих по-русски, и прочий зловредный люд.
Россия! куда идем?
ЧЕСТЬ. То, что со временем отмирают общественные институции, нормы, идеи, обычаи, – это так же естественно, как изменение климата и конфигурации материков, как то, что динозавры вымерли и место мамонта занял слон. Но слова-то почему исчезают из обращения, да еще так прочно, как если бы их не было никогда? Добро бы им выходила достойная замена, как в случае с «семо и овамо», которое заместило не такое колоритное «тут и там», но что нам заменит грозное слово «честь»?.. Ничто не заменит, и оттого решительно непонятно, с какой стати, зачем и почему уходят из языка, казалось бы, незыблемые слова…
Замечательно, что в России понятие «честь» гораздо моложе слова; само по себе оно возникло в баснословные времена, первоначально обличало благородство происхождения, и это прямо загадка, отчего оно после наполнилось современным смыслом, так как испокон веков у нас отношения между пахарем и помещиком, помещиком и государем, государем и Богом были отношения хозяина и раба, и вроде бы неоткуда было взяться этой монаде – «честь».
На практике же оказалось, что стоило государю Петру I ввести в обиход треугольные шляпы, как сразу образовалось целое сословие людей, которые до последнего издыхания верны своему долгу, аккуратно возвращают долги, не отступают от коренных убеждений даже под пыткой, не жульничают, не интригуют, боготворят женщину и доброе имя ставят превыше житейских благ. Происхождение этого качества еще и потому трудно уразуметь, что у нас были аристократы, мухлевавшие за ломберными столами, и простолюдины, которые за нечто, определяемое Шекспиром как «слова, слова, слова», запросто поднимались на эшафот. Тем не менее понятие чести было по преимуществу свойственно дворянину и приказало долго жить вскоре после того, как дворянство раскассировали как класс.
Надо быть реалистом: слово «честь» вышло из употребления и, судя по всему, его возродить нельзя. Ничего удивительного в этом нет, и даже было бы удивительно, если бы дело сложилось как-то иначе, поскольку Октябрьская революция, гражданская война и несчастное социалистическое строительство, 37-й год, Великая Отечественная война и неустанная работа большевиков по запугиванию населения повыбили столько идеалистов, что их воспроизводство уже невозможно, что человек чести утрачен безвозвратно, как стеллерова корова и европейский единорог. Жалкие остатки этой этносоции в наше время добивает новая буржуазия, норовящая перекупить перья, умы, кисти и голоса, которые по инерции отстаивают ту наивную позицию, что-де рубль – это еще не все.
Таким образом, русская государственность обречена, так как слаженную работу этого механизма обеспечивает именно слово «честь», смыкающееся с понятиями «благо отечества» и «табу». Казалось бы, всего-навсего слово, эфир, колебание воздуха, а вышло оно из употребления, и вот уже каждый третий министр – вор, чиновничество мздоимствует, как зубы по утрам чистят, генералы продают «налево» вооружение, в милиции полно уголовников и законодатели дубасят друг друга по головам.