ВРАГ НАРОДА. Эту искусственную характеристику выдумали французы времен Великой революции, кажется, даже швейцарец Жан Поль Марат, носивший прозвище Друг Народа, вычисливший, что только двести тысяч гильотин могут обеспечить торжество идеалов равенства и братства, обожаемый парижским простонародьем не меньше, чем потом карнавальные шествия и канкан.
Сто с лишним лет спустя характеристику «враг народа» подхватили в России и оперировали ею столь настоятельно, что эти негодники стали у нас обыкновенны, как давка в трамвае и очередь за мукой. Разумеется, никакими «врагами народа» они не были и вообще меньше всего имели в виду народ, а разве что опасно отличались от прочих зачатками свободомыслия и оригинальничали в быту.
Настоящим врагом народа был, кажется, всего-навсего один человек за всю историю человечества, и то жил он не в России, а в Норвегии, и был это драматург Генрик Ибсен, который на вопрос о его политических убеждениях отвечал прямо и исчерпывающе: «Враг народа», – так прямо и отвечал. Вот что любопытно: он называл себя врагом тем самым аккуратным, добродушным, трудолюбивым норвежцам, у которых были поселения, похожие на картинки, богатая гражданская культура и добродушные короли… Как же в таком случае определить отношение к народу, с которым невозможно договорится, который до того домечтался, что у него на шее вечно сидят бандиты, у которого понятие о счастье заключается в припеве «Приду домой выпивши, стану над женой мудровать», который, наконец, так и не научился себя кормить?.. (Кстати привести для примера такой фантасмагорический факт: в начале прошлого столетия свои друзья народа до того довели Россию, что взрослые уже голодными глазами посматривали на детей, – тогда приехал норвежец Нансен и накормил.) Впрочем, в наших палестинах среди «врагов народа» отчасти замечены: Пушкин, который постоянно разоблачал русский демос, Гоголь, не выведший ни одного положительного персонажа, а все каких-то монстров, язвительные Лесков, Салтыков-Щедрин и Николай Успенский, горький насмешник Чехов, злой обличитель Бунин, наконец, гениальный анекдотчик Зощенко, единственный из великих злопыхателей, кого друзья народа распатронили поделом.
Сейчас «врагов народа» в России нет. То есть до того наш народ обижен уже по последнему счету, что у него одни друзья остались, которые надеются нас устроить за счет веерного отключения электричества и транквилизирующего действия лотерей.
ШАЛАВА. Она же «хабалка», она же «халда», – это все слова, прежде употреблявшиеся в живой речи, когда требовалось охарактеризовать женщину беспутную, но не то чтобы международного поведения (эта пара от Салтыкова-Щедрина), а скорее бойкую, бестолковую, дурно воспитанную и беззастенчивую на слова. Лет сто тому назад этот тип женщины встречался преимущественно на одесском Привозе, но после стал явлением общенациональным, поскольку рыночные отношения превратили нашу страну во что-то такое, что остро напоминает очень большой Привоз.
Это довольно странно, что в женском мире случилась сия непонятная количественная метаморфоза, ибо женщина есть константа, то есть она, в отличие от мужчины, не эволюционирует, – именно, не отзывается на злобу дня и вообще не подвержена изменениям под воздействием внешних сил. Мужчина – тот вечно развивается и уже прошел значительный путь от тотемиста до демократа, поскольку он существо слабое, нервное, неуравновешенное, самой природой обреченное на метаморфозы к лучшему или к худшему под воздействием внешних сил. А женщина, как при Марке Аврелии стояла на том, что мир, семья, дом – прежде всего, так она на этой истине и стоит.
В том-то и заключается последняя надежда, которая еще дает силы существовать. Тут-то и кроется обещание, залог – вот мужчина со временем доразвивается до полного ничтожества и тогда мировое господство органически перейдет к прекрасному полу, которому известно прочно и издревле, что почем.
ОТЩЕПЕНЕЦ. Бывают слова общеевропейские, бывают резко национальные, – так вот существительное «отщепенец» глубоко наше, самое что ни на есть русское, по той простой причине, что и такого понятия нет нигде. В Европе еще при Зеноне появились зачатки уважения к личности человека, и если кто отступал от генеральной линии поведения или развивал слишком свежие идеи, тот назывался «ренегат», «герой», «фрондер», а то и вовсе «оригинал». В России же, где личность человека испокон веков не ставится ни во что и где гражданская самостоятельность не приветствовалась никогда, определение «отщепенец» считалось даже и снисходительным, хотя подразумевало прямо антиобщественный элемент. До Владимира I Святого в «отщепенцах» у нас ходили христиане, после – язычники, москвичи, стакнувшиеся с татарами, еретики-нестяжатели, бояре, стоявшие за древние вольности, тушинцы, раскольники, «птенцы гнезда Петрова», Радищев с Новиковым, декабристы, народовольцы, социал-демократы, уклонисты, диссиденты и, наконец, окончательно и бесповоротно – культурное меньшинство.
Таким образом, «отщепенец» у нас скорее правило, нежели исключение, и, значит, что-то неладно в Московском царстве, если тут что ни генеральная линия, то конгрегация «отщепенцев», а то и две. Даже так сразу не разберешь, где «отщепенец», где истинный патриот, особенно в наше время, когда в изгоях общества оказались те, кто по-прежнему читает книги, гнушается телевидением, этим аналогом фикусу и белке в клетке, и не любит свободы слова за отвратительные слова.
РОМАНТИКА. В сущности, понятие «романтика» обличает такое состояние психики, когда душа отторгает рутину жизни и требует неизведанности, преодолений, красивых неприятностей и прочей окологероики, к которой так тяготеют стремительные, но дюжинные умы. И ведь действительно скучно изо дня в день обтачивать болты, или стоять за прилавком, или ходить с метлой. Куда веселее, например, устраивать заговоры, грабить сберегательные кассы, путешествовать по амазонским топям, скрываться, бродить по глухой тайге в поисках какого-нибудь менделевия, и особенно, открывать неизвестные острова.
Впрочем по молодости лет «романтика» – это простительно и понятно, потому что душа-то рвется, а едва проклюнувшаяся мысль парит, потому что хочется жить не в Чертанове, а в палатке, за которой порыкивают медведи, пить чай, густой как чернила, пополам с комарами, на зло Цельсию с Фаренгейтом разбивать за Полярным кругом яблоневые сады. То же самое касается общества: когда оно еще не перебесилось, сами собой являются революционные карты с четырьмя национальными гвардейцами вместо валетов, и Министерство ужасных дел сплошь драпируется кумачом. В эту пору обыкновенные ценности бытия отступают на задний план, общество впадает как бы в истерику, и безвременная гибель на поле боя под какой-нибудь Разуваевкой (скажем, во имя прогрессивной земельной реформы на острове Гренада) выглядит предпочтительней, чем прозябание в качестве скорняка.
Однако есть у этого феномена одна показательная сторона. Именно, не может быть будущего у народа, если не отравлено «романтикой» каждое его новое поколение, если оно с младых ногтей корыстно, практично и отнюдь не склонно к витанию в облаках. Пусть они потом идут хоть в кассиры, но прежде обязательно должны переболеть этим прекрасным беспокойством, иначе общество одичает, как колхозные коровы в голодный год. Во всяком случае, русское юношество, с головой занятое движением оборотного капитала, – это, сдается, такая же аномалия, как дерущиеся женщины и страстно влюбленные старики.
Но вообще это поразительно, до чего мы, русские, – подвижная, переменчивая нация, способная на коренные метаморфозы, нимало даже не отвечающие на вопросы «с какой стати» и «почему». Не так давно кумиром нашей молодежи был революционер Рахметов, потом поэт Брюсов, потом революционер Павел Корчагин, потом гладкорожий певец из города Мемфиса, но наши мамаши нам еще говорили: «Учись хорошо, а то всю жизнь будешь ходить с метлой». Неизвестно точно, кого зачислила себе в кумиры современная молодежь, но почему-то кажется, что нынешние мамаши иначе говорят, например, так: «Не смей хорошо учиться, а то, не дай бог, вырастешь порядочным человеком и всю жизнь будешь ходить с метлой».
МЕЩАНИН. В старину «мещанами» называли обитателей городов из простонародья, и они составляли целое сословие наравне с купечеством и дворянством; общеевропейский аналог этому понятию – буржуа. Интересно, что и наше слово происходит от существительного «поселение», оно же «место», и общеевропейское от «поселения», он же «бург».
Гораздо позже понятие «мещанин» приобрело обличительное значение и этим именем принялись клеймить всячески убогое существо, погруженное в узкосемейные интересы, замечательное пошлыми наклонностями, низменными вкусами, неотзывчивое, сосредоточенное на себе. Правда, в отличие от «буржуа», наш «мещанин» никогда не был комически самодовольным, не считал свое отечество самой прекрасной страной на земле и твердо знал, что Наполеон – это не сорт пирожного, а император французов и негодяй.
В середине позапрошлого столетия Александр Иванович Герцен вывел, что, оказывается, итог исторического развития и цель всей европейской цивилизации – «мещанин». То есть что Пракситель ваял, Кромвель сражался, Лейбниц мыслил, Байрон писал стихи исключительно того ради, чтобы на земле развелось племя тупых, безвредных, законопослушных существ, которым в конце концов покорится мир. Это, конечно, обидно, хотя и не обидней того, что у моря бывают приливы и отливы, а Везувий возвышается и коптит. С другой стороны, от этих умников да героев сплошное беспокойство и ералаш.
Вот и у нас в России сей прискорбный итог если не налицо, то, по крайней мере, видим и ощутим. Вдруг как-то все обвалилось, испошлилось, измельчало: литература, разговоры, театр с кинематографом, ориентиры, стиль общения, характеры… – все дегенерировало до такой степени, что в результате мы получили неузнаваемую страну. Можно было подумать, что народ потравили или что нас кто-то незаметно завоевал, – а это мы на самом деле встали на общечеловеческую стезю. Тут уж ничего не поделаешь, коли таковы объективные требования общественного развития, как не поспоришь с законом сохранения вещества.
Что будет? А бог его знает, что будет, – может быть, через десять лет забудутся отчества, и народ станет звать себя Сашками да Машками, а может быть, через поколение, через два все вернется на круги своя (у нас внуки всегда делали фронду дедам), и мы еще навитаемся в облаках.
Чем сердце успокоится? Разве тем, что вот все-таки была такая великая, страшная, прекрасная, поучительная страна.
[6] Это когда Паскаль разрабатывал начала кибернетики, Гюйгенс выдумывал часы, жил и творил Мольер.
Однако главная наша народная беда заключается в том, что частная жизнь у нас всегда переплетена с историческим процессом и почти всякая человеческая биография – это прямая история, а не жизнь. Вот у голландца, родившегося в 1910 году, только на веку и было истории, что немцы пришли, а потом ушли. У нашего же горемыки детство пало на две революции подряд, юность – на каторжную индустриализацию и зубодробительную коллективизацию, молодость – на десятилетние срока за здорово живешь, зрелость – на самую кровопролитную войну в истории человечества, старость – на «перестройку», то есть крушение веры и всех начал.
Даже если жизнь у русского человека образуется не слишком исторически, то она все равно почему-то складывается из бед. То тебя из комсомола исключат за мимолетную связь, то с работы выгонят за какую-нибудь ерунду, то в тюрьму посадят за мешок картошки, то изувечат под вечер пьяные пацаны. Или это у нас просто память такая отравленная, что про первый поцелуй не вспомнить, но зато отлично помнится про тюрьму…
Одним словом, «Кто в море не бывал, тот Богу не маливался», то есть кто в России не живал, тот жизни не видал. У народов, которые мореходны, есть похожие пословицы, но смысл, конечно, уже не тот.