Что понятие «честь» так же насущно для общества, как для организмов насущен кислород, скоро станет ясно даже гегемону в образе пошлого дурака. Тогда он, конечно, учредит какой-то паллиатив, поскольку не всякая коммерческая сделка возможна без честного отношения к делу, но это будет уже не то…
ГАЛОШИ. Еще пятьдесят лет тому назад мы жили так бедно, что велосипед считался знаком роскоши, а иметь мотоцикл было даже и неприлично, что по два костюма водились только у народных артистов, летчиков-испытателей и завмагов, «построить» пальто на вате составляло целый пункт в биографии, воры в законе промышляли поношенными вещами и единственно по большим праздникам народ лакомился любительской колбасой.
Во всяком случае, одежду носили долго, до полной непригодности, по два раза перелицовывали, нафталинили зимнее платье осенью и проветривали на заборах летнее по весне. И обувь носили долго, в частности, благодаря безвестному гению XIX столетия, выдумавшему резиновые галоши, которые даже летом надевали на туфли, ботинки и сапоги.
По форме эти самые галоши скорее напоминали мужские «лодочки» начала того же XIX столетия, внутри они были обшиты малиновой байкой, подошву имели рифленую, делали их в России на петербургской фабрике «Треугольник», в течение ста пятидесяти лет у нас галоши носили все. То есть до такой степени эта мода была всеобщей, что в театральных гардеробах имелись специальные полки, разделенные на миниатюрные секции, где хранили галоши зрителей, предварительно написав на подошве мелом ту или иную цифру, соответствующую номеру номерка.
С тех пор в нашем благосостоянии произошел целый переворот. Канула в вечности старозаветная бедность, а вместе с ней манишки, сменные манжеты и воротнички, непременные кальсоны, подтяжки для носков, корсеты, подвязки и милые дамские муфты, которые заменяли сразу сумочку, перчатки, авоську, карманы и портмоне. Даром что мы по-прежнему недостаточней всех в Европе, если не считать Албании и Молдовы, уже русский человек из деятельных натур может себе позволить подержанный автомобиль, двух любовниц и полдюжины пиджаков.
Однако на смену старозаветной бедности нынче явилась другая бедность, – именно бедность не в том или ином пункте, степени, отношении, а вообще. Прежде человек, имевший одну смену белья и чесучовую пару, доставшуюся от дяди по материнской линии, знал целые страницы наизусть из «Феноменологии духа», стрелялся за косой взгляд, приударял за Ермоловой и мог потратить наследство на леденцы. А нынче и архитектура на Москве какая-то бедняцкая, и звезды эстрады почему-то кажутся оборванцами, и в другой раз приглядишься к физиономии нефтяного магната, сидящего на миллиардах, и мало-помалу станет ясно, что, в сущности, он бедняк.
ПОРЯДОЧНОСТЬ. Это то же самое, что и «честь», но только в техническом, так сказать, отношении, в частных проявлениях существа. К тому же «честь» – это то, что дается генетически и в редких случаях как талант, а порядочность – дело наживное, ее можно развить воспитанием, палкой и чтением русских книг.
Говорят, у немцев даже нет такого понятия «порядочный человек», но это не по бедности языка, а потому что у них непорядочных не бывает, то есть таким образом в Германии самоорганизовалось коллективное бытие, что немец или вынужден быть порядочным, или как-то совсем не быть. В России наоборот: тяжко и противно существовать индивидууму, если он никогда не опаздывает, держит слово и верит на слово, безупречно исполняет свою должность, не сквернословит всуе и не способен украсть даже спичечный коробок.
Поскольку у нас еще водятся такие индивидуумы, постольку сам собою встает вопрос: мы вообще кто? говорящие животные из отряда приматов или чада Божьи, до такой степени возвысившиеся над природой, что нас должна оскорблять практика ежедневного хождения в туалет? Если мы говорящие животные, то и толковать не о чем, тогда голова – конечность, «порядочность» – литература, цель жизни – продолжение рода, насыщение, соревнование видов и в конечном итоге – рубль. Но если мы чада Божьи, то «порядочность» отнюдь не литература, а неотъемлемая способность вроде зрения или слуха, и проходимец выпадает из порядка вещей, как клинический идиот.
Наверное, просто бывают подлые времена (сдается, повторяющиеся с такой же периодичностью, как вспышки солнечной энергии), когда верх берет откровенно низкое меньшинство. Тогда открывается свобода слова для тех, кто им не владеет, и равные права для книгочея и дурака. Но после этот пароксизм проходит и высокое возвращается как законный ориентир. Если бы это было не так, если Франциск Ассизский – выродок, и развитие общества определяет делец и вор, то мы точно не ушли бы дальше натурального обмена и поляно-древлянских войн. Люди паровоза, и того бы не изобрели, поскольку Джеймсу Уатту, превратившему силу пара в движение, нужно было думать во всяком случае не о процентной ставке на капитал. То есть даже такая грубо-утилитарная штука, как паровоз, – от идеалистов, неспособных на разного рода пакости по той простой причине, что они заняты, как никто.
Следовательно, несчастья современной России – это припадок, который минуется сам собой. Правда, требуются четыре поколения грамотно воспитанных людей, чтобы в конце концов на проезжую часть вышел регулировщик, принципиально не берущий взяток, и все-таки мы слишком непрактическая, отвлеченная нация, чтобы бесповоротно выродиться под низкое меньшинство. Бог этого не попустит, потому что непереносимо жаль было бы России, если бы она разделила судьбу древнего Рима, выродившегося под вандалов, – как-никак противоестественно культурная и какая-то умственная страна.
ОБХОЖДЕНИЕ. В наше время, вроде бы ни с того, ни с сего, слова стали менять свое значение, беспричинно эволюционировать изнутри. Например, то, что сейчас означает «феня», еще недавно было названием нарочитого языка «щипачей» (карманников), «домушников» (это ясно), «медвежатников» (взломщиков сейфов), то есть уголовников всех мастей. Чемодан они называли – «угол», глаза – «шнифты», сапоги – «прохаря», глагол «говорить» заменяли глаголом «ботать», а понятие «тревога» у них символизировал энергический клич – «атас».
Если бы ненароком осталось в ходу существительное «обхождение», то, видимо, для нынешних оно означало бы систему уловок, при помощи которой можно обойти, скажем, закон о всеобщей воинской обязанности и при этом не сесть в тюрьму. На самом деле наши далекие предки выдумали «обхождение» как систему милых свычаев и обычаев, призванную украсить общение и несколько скрасить быт. Ведь жизнь человека в среднем так некрасива и тяжела, что помимо изящных выдумок вроде танцев и реверансов человеку в худшем случае затруднительно, а в лучшем случае неинтересно существовать. Все-таки с головой увлечься театром и литературой – это дано не каждому, но каждому лестно услышать в свой адрес «пожалуйте к столу» и «милостивый государь».
Оттого наши деды и прадеды непременно носили головные уборы, чтобы приподнимать их при встрече со знакомыми, ставили домашние спектакли, развлекали дам игрой во «флирт» или «фанты» и являлись в сюртуках на званые вечера. Оттого они оперировали разными симпатичными манерами, например: когда в гостиную входит дама, мужчины встают и делают легкий поклон; при ней как существе высшем и, видимо, неземного происхождения не может быть сказано не то что «черного» слова, а даже и не совсем удобного, как-то «мочеиспускание» или «зад»; женщине не протягивают руку при встрече и не говорят с ней сидя, если она стоит; при знакомстве ей целуют руку только поляки, интеллигенты в первом поколении и армейские писаря.
То же самое касательно обращений: это сейчас народ окликает друг друга по половому признаку, например, «эй, мужчина», а прежде говорили «сударыня», «ваше степенство», в крайнем случае – «человек». То же самое касательно оборотов изустных и на письме: это сейчас пишут в повестках «вы должны явиться», а прежде – «г.г. офицеры благоволят».
Что-то будет? то есть чего приходится ожидать, коли нынешние отроки и юницы прогуливаются компаниями, все опрятно одетые, чистенькие, с хорошими лицами, и такая между ними стоит беззлобная, неосмысленная матерная брань, что мимоходные старушки хватаются за сердца.
УРКА. Собирательное существительное, обозначавшее как раз уголовников всех мастей. Значение этого слова и ему подобных (было еще такое существительное – «блатной») огромно по той причине, что это все обидные слова и, следовательно, отвращающие начинающего гражданина от таких занятий, которые оскорбляют само звание – «человек». Почему нынче бандит не стесняется быть бандитом? потому что слово-то красочное, энергичное, в котором слышится даже что-то героическое, за которым маячат вместе Разин и Робеспьер.
Трудно предвидеть наверняка, но, может быть, положение России не было бы настолько гнетущим, если бы у нас говорили вместо «братвы» – «шайка», вместо «киллера» – «мокрушник», вместо «путаны» – «б…».
СОВЕСТЬ. Как «сотрудничество» подразумевает взаимопомощь, а «соревнование» – стремление к цели наперегонки, так «совесть» означает общность этических установок, союзность мнений, как бы свыше распространенные меж людьми и обязательные для всех. Скажем, при государе Владимире Игоревиче наши пращуры узнали от греков весть, что воровать нехорошо, а греки – от римлян, а римляне – от иудеев, а иудеи – от Моисея, а Моисей – от самого Зиждителя света, материи и времен. Правда, воровать наши пращуры после этого не перестали, но им было точно известно, что это нехорошо.
В том-то и заключается величие и непреходящая насущность понятия «совесть», что психически нормальный человек как-то окончательно убежден: быть добродетельным невыгодно, но это свойство приветствуется небесами, делать пакости выгодно, – но нельзя. В том-то и дело, что «совесть» не закон, а доказательство бытия Божьего, поскольку никакое учение о диктатуре пролетариата не в состоянии объяснить, почему человек может безобразничать и в то же время осознавать, что безобразничать – грех, что куда сообразней идее человека – смирно мечтать в теплом своем углу.
Это правда – человек свободен и зол, то есть больше потому и зол, что свободен, однако его песенка еще далеко не спета, поелику он несвободен от такого беспокойного соображения: вроде бы надуть ближнего будет и весело, и прибыльно, а что-то в тебе щемит… Воспитанием этого, во всяком случае, не возьмешь; как показывает практика, у выдающихся педагогов дети мыкаются по тюрьмам, у знаменитых медиков безнадежно больны, у великих мыслителей они даже и не в себе. Да и что такое воспитание, как не передача от отца к сыну той самой блажной вести, которой неоткуда было взяться в эпоху обезьянства, кроме как от Зиждителя света, материи и времен.
Нет ничего особенно страшного в том, что человек действует вопреки абсолютному знанию, – вся история нашего рода представляет собой перманентную войну между обезьяной и теми двумя таинственными генами, которые отличают общественно настроенного примата от высшего существа. И даже, может быть, это единство противоположностей как раз обеспечивало развитие человеческого общества от родовых приоритетов до института гражданских прав.
Страшно, когда совесть перестает быть сдерживающей и направляющей силой, когда она превращается в пустое слово, отжившее понятие, рудимент. Тогда целая нация соединяется в мнении, что, например, воровать – это и не плохо, и не хорошо, а обыкновенно, как говядина на обед. Тогда отказывают все общественные механизмы, которые на самом деле работают не по Марксу, а по Христу (хотя бы оттого, что бессовестному судебному приставу ничего не стоит извратить решение самого праведного суда), тогда не нужно бонапартистских поползновений, чтобы зарубить старушку, не уголовники бегают от милиционеров, а милиционеры от уголовников, и миллионами правит страх.
Коли инстинкт есть внушение Господне, то совесть – прямое наущение Божества. В том и заключается доказательство Высшей Силы, что, помимо этой драгоценной трансценденции – совести, жизнь невозможна, по крайней мере, у нас в России, где покамест не бытие определяет сознание, но сознание – бытие.
СПЕЦБУФЕТ. Когда в семнадцатом году в нашей стране «всем» стал тот беспокойный элемент, который прежде был именно что «ничем», он принес с собой массу акультурных нововведений, как-то: шестидневную неделю, партийную форму и множество варварских аббревиатур. Все они более или менее напоминали имя царя вавилонского Навуходоносора и вгоняли почти в религиозный трепет беспартийное большинство.
Из этой номенклатуры и существительное «спецбуфет», то есть помесь столовой и магазина, где публике, прикосновенной к высшей власти, открывался доступ к таким продуктам питания, о существовании которых простой народ даже не подозревал. (Еще лет тридцать тому назад только из журнала «Иностранная литература» можно было узнать про баночное пиво и вестфальскую ветчину.) Но, с другой стороны, большевики поставили себя в дурацкое положение, ибо в качестве исключительной привилегии за преданность делу мирового пролетариата они своим прозелитам давали то, что на Западе было доступно поломойке и босяку. Правда, об этом тоже никто не знал.
Нынче ситуация изменилась коренным образом: то, что раньше было не купить ни теоретически, ни практически, в наше время только практически недоступно, а так в России сейчас одного черта лысого не купить. Все-таки легче простому человеку бытовать, самоуважительнее, хотя бы по той причине, что прежде ему нужно было бросить настоящее дело и перейти на комсомольскую работу, отречься от здравого смысла и дать обуять себя груборелигиозному сознанию, лет двадцать всячески унижаться и лебезить, прежде чем ты выслужишь право на спецбуфет.
Вообще этот прогресс не радует, потому что прежде в избранных у нас ходили фанатики и жулики, теперь – воры и жулики плюс компания народных трибунов из неспособных к положительному труду. Как подумаешь, – прав был Дмитрий Мережковский, писавший во время оно: «Социализм, капитализм, республика, монархия – только разные положения больного, который ворочается на постели, не находя покоя»; вот ведь как просто, а нас, остолопов, все никак не отпустит так называемая классовая борьба…
ПРЕМБЛЮДО. Это слово из того же порядка диких аббревиатур, которое появилось позже политизоляторов (то есть особых поселений для социал-демократов, деятельно оппонировавших платформе большевиков), но раньше процесса над правыми уклонистами (то есть частью высшего руководства партией, стоявшей за прагматическую экономику и делавшей ставку на процветающее село). Трудно сообразить, почему большевики так полюбили аббревиатуры, – то ли из-за экономии бумаги и типографской краски, то ли им было некогда выговаривать длинные названия, но скорее всего по простоте душевной, ибо они были прежде всего просты. Однако справедливости ради нужно отметить, что первые аббревиатуры появились в обиходе еще в первую империалистическую войну.
Так вот в слове «премблюдо» кроется столько глумления над человеческой личностью, что куда там иезуитам, якобинцам и национал-социалистам вместе взятым, поскольку это будет ни много ни мало – премиальное кушанье на обед. Именно те из зэка (то есть «заключенных каналоармейцев», как поначалу называли подневольных строителей Беломорско-Балтийского канала, а потом всех лагерников от Бреста до Колымы), кто ударно работал на своих тюремщиков и палачей, награждались порцией пшенной каши с миниатюрным кубиком сливочного масла, или половинкой ржавой селедки, или парой лепешек из грубо помолотого овса. Награждение обставлялось торжественно, может быть, даже под рукоплесканья, но точно что под краснознаменные, соответствующие слова.
В наше время роль премиального блюда исполняют такие разные разности, как вовремя выплаченная зарплата, и если в процессе «разборки» тебя по ошибке не застрелили какие-нибудь орехово-зуевские огольцы.
ИНТЕЛЛИГЕНТ. Как известно, слово это русского происхождения, несмотря на латинский корень, изобретено оно было писателем Петром Дмитриевичем Боборыкиным, и явление обозначало чисто русское, единственное, не отмеченное у прочих наций, народностей и племен. Вернее, попадались интеллигенты в разных странах и в разные времена, но в качестве феномена, уникума, даже аномалии; таковы были, например, грек Диоген Синопский, итальянец Франциск Ассизский, француз Паскаль.
В России же это была целая этносоция, народилась она примерно триста лет тому назад, первым русским интеллигентом следует считать князя Никиту Ивановича Одоевского, который как-то запил в связи с несовершенствами человека, пил без просыпу всю Страстную неделю и за это был сослан государем Алексеем Михайловичем Тишайшим на покаяние в монастырь.
Так что же такое русский интеллигент? Во-первых, это отпетый идеалист, но не в рассуждении основного вопроса философии, а в том отношении, что идея, духовное, мысль для него почти все, а материальная сторона жизни почти ничто. Во-вторых, он воплощенное стремление к знанию плюс способность настолько проникнуться ценностями чужой культуры, скажем, немецкой монадологией или еврейской мифологией, что он как-то наднационален, хотя и русак от пяток до макушки, и при желании может чувствовать себя как немец или еврей. В-третьих, русский интеллигент бездеятелен или бестолково деятелен и в высшей степени говорлив. В-четвертых, он всегда предпочитает участь жертвы должности палача. Наконец, ему довлеет благородное беспокойство, которое, в частности, поддерживает в нем родная литература, и он не может быть счастлив, если где-нибудь на планете есть хоть один ребенок, мечтающий о хлебной корочке на обед. Вообще же говоря, русский интеллигент – это такой изболевшийся умница и всезнайка, у которого душа не на месте из-за того, что нашей Земле осталось существовать шесть миллиардов лет.
Понятие это, заметим, не сословное, а метафизическое, и западноевропейский интеллектуал так же отличается от нашего интеллигента, как сознание от души. Впрочем, наши тоже кое-что изобрели, например, электрическое освещение, телевидение, вертолет, а кроме того, положили начало кинематографу как искусству и открыли литературу, как открывают материки.
Но главное – русский интеллигент, сдается, представляет собой высшую разновидность человека разумного, в частности, европейца, как он триста лет понимается на Руси. В этом случае мы – последний оплот европейства в Европе, так как интеллигенция у нас покуда дышит, хотя почти вовсе вышло из обращения само слово «интеллигент». Мы потому и чужие на континенте, что Европа для нас – грек Диоген Синопский, итальянец Франциск Ассизский, француз Паскаль.
РОДИНА. «Отечество» – еще говорят и пишут, а «родина» – уже нет. Это, конечно, жаль: «отечество» все-таки попахивает канцелярией и солдатскими сапогами, а слово «родина» трогательно и тепло. И вот оно не то чтобы забылось, а как-то потерялось в кутерьме социально-политических катаклизмов и перемен. Ведь шутка сказать – в течение минувшего столетия Россия пережила пять разновидностей государственного устройства (больше, чем человечество за всю его историю), пять раз гимн меняла, по три раза герб и флаг, а что до пристрастий, идолов, направлений – это не сосчитать. Поэтому так сложилось по итогам ХХ-го столетия и в силу почти поголовного заболевания политикозом (это такое малоисследованное нервное заболевание), что у всякого русского своя родина – у кого романовская империя, у кого большевистская, у кого демократическая Россия, у кого колхоз.
И это при том, что все мы родились в одних и тех же пределах, между Неманом и Тихим океаном, вскормлены молоком русских матерей и воспитаны в правилах одного и того же великорусского языка. Однако эти роднящие обстоятельства почему-то нас мало объединяют, и все мы, русские, такие разные русские, насколько разными могут быть только семинаристы и наглецы. Действительно, что общего между московским интеллигентом, тверским администратором, калужским истопником? А ничего, кроме русского языка, да и то в Москве говорят теперь «квасить», в Калуге выражаются по старинке – «пьянствовать», тверяки употребляют глагол «глумить». И ладно если бы у нас имели место по преимуществу сословные различия, а то тверские пастухи следят за текущей литературой, а московская интеллигенция стоит за смертную казнь горой…
Нас, вероятно, могло бы объединить уважительное отношение к родине, которое так собирательно действует на немцев, французов и англичан, впрочем, не знающих того острого, почти болезненного сочувствия «родному пепелищу» и «отеческим гробам», которое по временам побуждает запить на неделю и позабыть про все. Но как раз этого у нас нет; не уважает русский человек свою родину, иначе в России были бы проезжие дороги, исправные налогоплательщики, обихоженные деревни, гражданская удовлетворенность и пригожие города.
Это равнодушие понять можно, поскольку Россия как государственный организм не просто равнодушно, а прямо уничижительно обращалась со своими чадами и домочадцами, и, таким образом, вся история нашей родины представляет собой историю взаимного неуважения в развитии, от реформатора Владимира Святого до реформаторов наших дней.
Кто первый начал – неважно, поскольку и русского человека уважать трудно, и трудно любить Россию, в которой все словно нарочно, назло устроено против человека, ну да у нас «Не по хорошему мил, а по милу хорош», – только благодаря этой аномалии и стоим.
ШПАНА. В прежние времена этим прозванием обижали городскую и поселковую молодежь из безобразников, которые еще не опустились до прямой уголовщины, однако же были склонны к разным антиобщественным деяниям, включая мелкое воровство. Еще лет тридцать тому назад шпана терроризировала очкариков, устраивала массовые побоища «стенка на стенку», каталась на колбасе (то есть трамвайных буферах), не давала проходу девушкам в подворотнях, резала бритвами одежду положительных граждан, играла в «пристенок» (это долго объяснять) и отнимала мелочь у малышни.
В наше время молодежь с болезненными наклонностями сразу идет в уголовники, минуя промежуточную стадию «шпаны», и это понятие как-то повисло в воздухе, если и вообще не изжило самое себя. Слова опять же жаль, уж больно оно энергичное, исчерпывающее, и оттого желательно как-то его приспособить к реалиям наших дней. Обижать людей во всяком случае не годится, но – святые угодники! – сколько же сейчас «шпаны» в так называемом высшем свете, среди богемствующей молодежи и не совсем, администраторов, милиционеров, предпринимателей, законодателей, но главное, среди политиков, которые тоже балансируют между криминалом и баловством.
АГИТПРОП. Само явление, обозначенное этой аббревиатурой, которая подразумевает агитацию и пропаганду, довольно старинное, но слово придумали наши башибузуки-большевики. Еще в 60-х годах девятнадцатого столетия, когда появились народовольцы и с ними первые прокламации, звавшие к топору, делались попытки настроить наших бородачей, с одной стороны, определенно «против», с другой стороны, безусловно «за». Именно тогдашний «агитпроп» распространял среди крестьянства то убеждение, что следует все поделить, что помещиков должно резать, что попы морочат простой народ. Поскольку пропагандисты и агитаторы той поры были малоубедительны, бородачи не умели читать и больше верили в навоз, нежели Сен-Симону, дело у народовольцев не задалось.
Другое дело – большевики. Эти с самого начала так бойко наладили «агитпроп», что и двадцати лет не прошло, как богобоязненные мальчики, учившиеся грамоте по Псалтыри, уже топили печи иконами и расстреливали священников возле отхожих мест.
Одно из двух: либо большевики – настоящие волшебники по части агитации и пропаганды, либо русский человек по временам охотно впадает в идиотизм. Во всяком случае нас сравнительно легко убедили в том, что мировая революция неизбежна, как пятница после четверга, что самые порядочные люди в стране суть враги народа, что недоучка и злодей на самом деле величайший из гениев, когда-либо живших на земле, что рабство и есть свобода, рубль дороже доллара и русские еще при Иване Грозном придумали телефон.
Также немудрено, что мы, единственные из народов Земного шара, поверили на слово двум немецким романтикам – де в обобществлении средств производства заключается решение всех проблем. На поверку оказалось, что дело куда сложнее, именно что зло в виде прибавочной стоимости в результате дает процветание и порядок, а добро в виде освобожденного труда на благо всего общества обеспечивает всяческую недостаточность и разлад. После все встало на свои законные места, но было уже поздно – романтизм завел нас слишком уж далеко. Недаром академик Иван Павлов горько сетовал на то, что беда русского человека в слабо развитой второй сигнальной системе, и он не так реагирует на физические раздражители, как на возвышенные слова.
Поэтому и пугает нынешний «агитпроп». Оказывается, нас равно чаруют низменные слова, и современника нетрудно убедить в том, что он всего-навсего говорящее животное, существующее ради продолжения рода, сытости, обутости-одетости, и чтобы раз в год на Канары или по бедности – литр водки под выходной.