Страница:
— Жил вот, воевал. Награды имею. Кораблем командовал.
— А чем ты лучше меня? — вдруг вывел Опанаскин. — Я всю жизнь землю пахал, пшеницу сеял, огородом занимался. А у меня и куры, и утки, и дом справный. И лося четыре ездовых, и 2 лосицы дойные.
— Гунь, а чего это ты вдруг? — поинтересовался Федор. — Сожаления по поводу, что жизнь не удалась?
— Ты вот хоть лодырь и калека, но тебя называть героем будут, в пример другим ставить. Когда гикнешься, глядишь, памятник поставят. Ну, на худой конец, доску на дом прикрутят, типа «здесь родился герой».
— Не понял, Гуня, ты что, обидеть меня хочешь?
— Да такие, как ты, нам, честным труженикам, в душу плюют. Болтаются там по космосу, деньги народные на ветер пускают, баб трахают и водку хлещут. Так бы и дал в морду, — Опанаскин сделал попытку замахнуться.
Федор ударил его открытой ладонью в нос, и Гунек, охнув, вывалился из телеги.
Лось остановился. Гуня долго валялся на земле, тонко, по-бабьи завывая: «Синоптик, сволочь, гад. Ты мне нос сломал».
— Я тебе шею сломать могу даже сейчас. И ничего мне за это не будет…
— Сука позорная, — плача сказал Гунька. — Теперь ни одна баба за меня не пойдет.
— Ты и раньше Гунек не был красавцем, — издевательски сказал Конечников. — Да и жена тебе ни к чему, раз лосицы есть.
— Убью, гад, — Гунек сделал попытку достать Федора ножом.
Конечников треснул Опанаскина тростью по уху, отчего тот плюхнулся на пятую точку, выронил тесак и тихо заныл, схватившись за больное место.
— Ты, чмо болотное, — крикнул Федор, бросая добротное, тяжелое, деревянное ведро — дощан в голову Гунька. Ведро гулко ударилось о лоб мужика. — Быстро принес воды из речки. И сам умойся, морда. Будешь гундеть — пристрелю.
Славка Опанаскин поспешно исчез в лесу. Посыпались камни, Гуня в быстром темпе съехал по склону к едва слышной отсюда Гремячке.
Конечников с трудом, опираясь на палку, встал. Злость придала ему сил. Огляделся, настраивая глаза на кромешную тьму. Пристально вглядываясь в пространство, заставил различить себя различить в сплошной стене деревьев белые стволы берез, высокие сосны, мрачные лапы елей.
Способность видеть в темноте возвращалась. Песчаная дорога стала совсем светлой, темная полоска между ее колеями стала светло-серой, резко обозначились серые, сухие былинки мертвой травы, замершей до следующей весны.
Федор отметил, что дождик прекратился и ветер стих. Наступила неправдоподобная тишина, какой никогда не бывает на заполненном гудящими механизмами скауте. Лишь где-то внизу едва слышно несла воды Гремячка, да пыхтел, поднимаясь по склону, прибитый Федором возница.
Залитая кровью морда Гунька после умывания приняла почти человеческий вид, лишь нос стал в два раза толще, да на лбу появилась пара солидный шишек.
— Полей, — приказал Конечников.
Он с удовольствием смыл с себя кислую блевотину, включил обогрев защитного костюма на половинную мощность, чтобы испарить влагу с поверхности скафандра. Потом Федор залез в телегу, и протянул Опанаскина по спине тростью, когда тот ненавидяще зыркнул на него.
Конечников на службе научился обращаться с такими шакалами как Гунек.
Остаток пути они молчали: Гунька — опасаясь побоев, Федор — разглядывая полузабытые родные места.
Конечников поражался, как все поменялось, оставив лишь призрачное сходство с тем, как это ему запомнилось. Прошлое лишь угадывалось в произошедших в окрестностях поселка переменах.
Приметные деревья, овражки, горки, канавки или сгинули, или изменилась до неузнаваемости. Никто не ждал окончания его службы, жизнь шла своим чередом.
Заметно изменился и сам поселок. Памятные Конечникову домишки покривились, сели в землю.
Между старых зданий красовался новодел — веселые поселковые бабы исправно рожали детей, увеличивая население Хованки, изрядно уменьшенное много лет назад огневицей.
Телега долго ехала по заполненным непролазной грязью узким улочкам. Конечников рассматривал уродливые изгороди, за которыми прятались участки, и располагалось жилье, слушал злой, заливистый лай собак.
По тому, насколько подступил поселок к выселкам, можно было судить, что население Хованки изрядно выросло.
Возница, делая боязливые попытки повернуться к Конечникову и что-то сказать, но, не решаясь этого сделать, молча остановил телегу.
Федор жадно разглядывал родное подворье, отгороженное мокрым забором из разнокалиберных деревяшек. Старый дом, в котором прошло его детство, показался ему маленькой невзрачной халупой. Поодаль, на месте старой бани, был поставлен большой, новый дом, крытый светлой черепицей. По местным меркам это были почти хоромы: подклеть, крытая лестница, терраса, широкие, застекленные окошки, в которых колыхался неяркий, но кажущийся ослепительным после почти полной темноты позднего вечера свет от печи с открытыми дверцами.
Раздался лай. Крупный пес местной породы заметался на цепи, перекрывая подходы к дому.
— Чего сидишь? — поинтересовался Федор. — Чемоданы взял, и вперед.
— Не пойду, — втягивая голову в плечи в ожидании удара, сказал Гунек. — Собака у Виктора — зверь. Порвет.
Конечников сунул 2 пальца в рот и оглушительно свистнул. Потом еще раз.
— Кто там? — раздался грубоватый, сильный, однако узнаваемый по характерным интонациям голос.
— Отзовись, — приказал Федор Опанаскину.
— Витька, это я, Гунек, — крикнул тот. — Дело есть.
Виктор невнятно выругался, но зашагал в их сторону.
— Если ты, Гуня с пустяками по ночам шляешься, ей-богу, Крайта спущу.
— Грозный какой. Не было б нужды, не приперся бы на ночь глядя.
— Про Федора опять чего-то пришло?
— Да ты топай, топай, нетерпеливый.
Виктор распахнул скрипучую калитку. Брат заматерел, задубел кожей, покрылся морщинками, зарос густой бородой, лицо его было усталым, глаза потухшими.
— Выкладывай, Гуня, — хмуро бросил он. Тут Виктор увидел, что Опанаскин не один. — Кого еще привел? На постой не возьму.
Конечников — младший оглядел Федора с головы до ног. Его глаза остались такими же неприветливыми.
Федор подумал, что в легком армейском скафандре, который наземные части использовали в качестве термокостюма, узнать его сложно.
— Ну, давай теперь братьев не узнавать, — произнес Федор, откидывая шлем.
— Федька, ты?! — Виктор сделал шаг, пристально вглядываясь в лицо пришельца. — Живой, чертяка!
Виктор обнял пакадура так, что у Федора затрещали кости.
— Силен, черт! — вырвалось у Федора — Здорово, брат! Тише, я нынче весь из кусочков.
Виктор отпустил его, сделал шаг назад и только сейчас разглядел палку в руках брата.
— Нормально, не рассыплюсь. — Федор перевел глаза на Славу Опанаскина. — Гунек, чемоданы в дом.
Возница, бурча что-то невнятное, полез за багажом. Виктор хотел было помощь, но, поглядев на лицо Гунька, лишь усмехнулся, и пошел во двор к собаке, сделать привязь пса короче.
Гунек добросовестно перетаскал все Кроковское добро, даже поднял его по лестнице и остался стоять, вопросительно глядя на братьев.
— Чего тебе? — поинтересовался Федор.
— Дык это… Возил, носил… Как бы надо того…
— Тебе мало? — не предвещающим ничего хорошего тоном спросил Федор. — Могу добавить, если понравилось.
— Премного благодарен вашбродь, обойдусь.
— Знаешь, Гунек, — сказал Виктор, беря возницу за локоть и подталкивая к воротам. — Смотрю я на тебя и думаю — не женился ли ты часом.
— А чего? — поинтересовался Опанаскин.
— Да вот вижу — рога уже растут.
И действительно, шишки основательно созрели, напоминая пробивающиеся молодые рога у сохатого. Возница молчал, топая по дорожке, ведомый хозяином дома. У калитки он тихо, чтобы не услышал Федор, сказал:
— Да уж, отблагодарил твой братец. Уезжал — еще был на человека похож, вернулся держимордой.
— Ладно, топай, герой, будешь еще выступать. Спасибо скажи, что не убил, — брезгливо сказал Виктор, выталкивая Гунька.
Пес продолжать без особого энтузиазма дежурно залаять в сторону террасы, где невидимый для него стоял Федор.
Виктор, проходя мимо собаки, нагнулся, и погладив пса, сказал:
— Свои, Крайтушка, свои.
Брат Федора по-молодецки, одним махом взлетел по лестнице на террасу.
— Федя, чего в дом не заходишь? — спросил он.
— Тебя жду.
— Не стесняйся, это и твой дом.
Конечников толкнул массивную деревянную дверь, укрепленную грубо скованными металлическими уголками и полосами. Петли пропели душераздирающую мелодию, пропуская Конечникова в сени.
— Кого там носит, Витя? — раздался незнакомый голос.
На пороге, шлепая голыми ногами по доскам пола, показалась еще молодая, но явно не следящая за собой женщина в несвежей нижней рубашке. Увидев Федора, она пронзительно взвизгнула и опрометью бросилась в дом.
Виктор, услышав крик, влетел следом.
— Вот баба, вот дура, — с досадой крикнул он вослед тетке. — Кого ты испугалась? Это же Федька, брательник мой вернулся.
— Ты располагайся, сейчас чай будем пить, — предложил Виктор. — А я пока Тому успокою. Она тут после случая одного всех боится.
Конечников поставил чемодан, прошелся по темной горнице, вдыхая запахи дерева, цветущей на подоконнике герани свежего хлеба и горящей печи.
По местным меркам остановка была богатой, хоть и явно запущенной. Чувствовалось, что у хозяйки дома был хороший вкус: на полочках стояли композиции из сухих цветов и трав, лежали красивые камешки, на стенах висели картинки, на окнах висели ажурные занавески, на столе и подоконниках салфетки и скатерти.
Но стекла картинок засидели мухи. Изящные, искусно связанные крючком занавески и скатерти захватаны руками. Домотканые половички с причудливыми узорами были истерты и грязны, точно в один прекрасный день хозяйке надоело наводить порядок, и она предпочла безучастно наблюдать, как все ветшает, грязнится и портится.
Из соседней комнаты доносился разговор брата с женой.
— Ну Федька, это, Федька. Видала ведь и не раз. Чего ты боишься, не укусит ведь, — увещевал супругу Виктор.
— Не он это. Погиб твой брат, — возражала, задыхаясь от страха, женщина. — Гони его. Опять худо будет.
— Здрасте, — возмутился Витька. — Никуда я своего брательника гнать не буду…
— Оборотень это, из тех, что деда Арсения стрелили.
— Витька, — вмешался в их разговор Федор. — Что с дедом случилось?
— Да живой он, — ответил его брат. — Подожди, вот жену уговорю…
— Может мне термокостюм снять? — предложил Федор.
— Снимай, мабуть она без этой дьявольской одежи бояться тебя перестанет.
Конечников с треском оторвал липучки гермошва, дернул молнию и быстро выскочил из скафандра, оставшись в комбинезоне униформы. От резких движений головой, мир опять пошел кругом, к горлу поступила тошнота. Федор вынужден был взяться за палку, чтобы удержать равновесие.
— Ну, чего там? — поинтересовался Виктор.
— Вылез, — ответил Федор. — Пол у тебя холодный.
— Потерпи, сейчас пимки домашние дам, — ответил брат. И, обращаясь к жене, приказал — Выгляни. Огонь — то тебе зачем?
— Отстань, — огрызнулась женщина.
Из-за занавески выплыла свеча в тонкой руке, а потом показалась бледная маска лица, на которой бусинками блестели глаза.
— Иди, — приказал Виктор.
Трепеща крупным телом, оглядываясь на непреклонного мужа, стоящего позади, Тамара сделала пару шагов. По мере того, как он приближалась к Федору, ее свеча все явственней освещала лицо гостя. Женщина продолжала двигаться мелкими шажками, подслеповато щурясь и вытягивая вперед свободную руку, точно боясь наткнуться на невидимую преграду…
Вдруг страх на ее лице сменился радостью узнавания.
— Федя Конечников, — удивленно сказала женщина.
— Это я, — подтвердил Федор. — А ты кто?
— Не узнал, — покачала головой женщина. — Я Томка Девяткина из поселка.
— А, это мы тебя с Витькой на солнцеворот в Гремячке искупали. В тот год, когда я в армию ушел.
— С Алены своей, небось, пылинки сдували, — обиженно сказала Тамара.
Вдруг она заплакала, развернулась и убежала, оттолкнув мужа.
— Томка, ты чегой? — поразился Виктор. — Том, я, правда, не понял… Что о нас Федька подумат?
— Отстать, не мешай, — донесся сдавленный голос.
— Я зараз, — сказал брат и пошел за женой.
«Ты чегой, обалдела?» — уловил Федор шепот за стеной. — «Нашла время красоту наводить. Стол накрывай, чай заваривай, етить твою мать. Он, поди, с дороги вечерять хочет, а ты у зеркала выкручиваешься».
«А ты и рад меня пугалом выставить», — тихо, но злобно, ответила Виктору Тамара. — «Пока не соберусь, не выйду».
— Ну вот, что ты тут поделаешь? — сказал Виктор, выныривая из-за занавески. — Братан, ты голодный?
— Нет, — ответил Федор. — Дай после перелета отойти…
— А это? — Виктор щелкнул себя по тому месту, где челюсть переходит в шею.
— Может завтра? — спросил Федор. — Время позднее.
— Да брось, — возразил Виктор. — Девять вечера, а завтра воскресенье. Бог простит, что проспали заутреню.
— Тогда деда буди, — сказал Федор.
— Не он, наверное, не будет, — подумав, ответил брат. — Да вечером он к нам и не ходит.
— Как это? — удивился Конечников.
— Живет он в своей халупке. Кушает с нами, за детьми приглядывает, по хозяйству помогает, что может. А ночевать — к себе в нору. И весь изведется, если не отведешь. Мычать будет, шамкать, даже плакать. Чем ему этот дом плох? Пригляду больше. Мы ему комнату выделили. Теплую. А там, того и гляди, спалит старый дом, и сам еще сгорит дурень старый, не дай Бог.
— Я к нему, — сказал Федор.
— Без меня не ходи, — предупредил Виктор. — Крайт тебя не знает. На двор выйдешь — налетит. Подожди, лучше я деда приведу, мыслю, он по такому случаю не откажется.
Виктор ловко нырнул в сапоги, накинул полушубок, прихватил лампу и был таков. Конечников поднялся. Он прошелся по горнице, прикоснулся к свежим, еще не потемневшим деревянным стенам из добротного бруса, нашел на стене старинные, знакомые еще с детства картинки с кораблями и зданиями. От времени они сильно поблекли, изображение скорее угадывалось, чем было различимо.
Были и относительно свежие карандашные рисунки окружающих пейзажей, детей, младенцев, Виктора и деда.
Обнаружил он и свой портрет, нарисованный по-памяти, оттого не слишком похожий.
Набросок был обрамлен в темную рамку с траурной лентой в правом нижнем углу. Чьим-то нетвердым почерком было выведено: «Раб Божий Федор, воин». Крок почувствовал тревогу. В реальном мире все было совсем не так, как он увидел однажды в своем сне. Занавеска отодвинулась. Появилась Тамара.
Она была некрасива даже сильно напудренной, с намазанными свекольным соком губами и подведенными сажей бровями. На ее треугольном, скуластом лице с опухшими веками застыло выражение привычной тупости, слегка разбавленное явным, легко читаемым желанием понравиться шурину.
То, что Тома была в этом, роскошном по местным меркам доме лишней, было видно с первого взгляда. Мужчина строит такое жилище для женщины, которую любит до безумия и которая способна оценить это.
Глядя на Тому, Федор явственно представлял обычные для этого типа теток протекающую крышу халупы, треснутые чугунки, неметеные полы и битые стекла на окнах.
Женщина принялась хозяйствовать, стараясь, однако, не измазать парадный, явно с чужого плеча сарафан, в котором она выглядела как чучело из этнографического музея. Конечников помнил, как смеялась Алена над этой формой одежды «поселковых дур». Федору стало неприятно, обидно за Алену и брата, который выбрал себе в спутницы такую чурку.
Тома отставила в сторону печную заслонку и стала греметь чугунками в печи, доставая ужин для гостя. На лице тетки читалось сожаление по поводу непредвиденной траты продуктов.
— Спасибо, не хочется, — вежливо отказался Конечников. — Пока добрался, думал, помру. Пусть душа на место встанет.
— А как же ты там, между звезд летал? — жалостливо удивилась женщина.
— И мы когда-то были рысаками, — усмехнулся Федор. — Попью воду с истоков Гремячки — оклемаюсь.
— А было-то чего? — спросила Тамара. — В прошлом годе в поселке почту открыли, сразу кипа писем от тебя за много лет и похоронка. Мы уж не думали тебя живым увидеть.
— Бой был, ранило меня. Поторопились наши ребята чуть-чуть, — пожав плечами, ответил Федор, не став вдаваться в подробности.
— А кем ты был там? — женщина показала глазами вверх.
— Командиром корабля, — ответил Федор…
— О… — произнесла женщина и уважительно покачала головой. — Большой человек. Деньгов, наверное, много получал.
Дверь распахнулась. На пороге, опираясь на плечо младшего внука и на палку, появился дед Арсений, весь высохший, сгорбленный, с безумным блеском в слезящихся, красных глазах, немощно тряся головой и механически загребая палкой.
— Давай, деда, давай, — мягко уговаривал его Виктор. — Пойдем, недолго осталось.
Старик с помощью внука одолел пару шагов до лавки и сел, продолжая трясти головой, и беззвучно шамкая что-то, одному ему ведомое.
— Дедушка, Федор к нам вернулся, — громко и внятно произнес Виктор.
— Какой Федор? — продолжая трясти головой и глядеть перед собой мутными, бессмысленными глазами, спросил старик.
— Я, деда, — сказал Федор, подходя к нему. — Приехал, вот, на побывку.
— Мой Федя постарше будет, — сказал старик, махая рукой, точно пытаясь разогнать перед собой морок. — Так ты говоришь, тебя тоже Федором звать?
— Я — Федор, — с изумлением и ужасом глядя на старика, которого помнил еще здоровым и крепким, сказал Крок.
— Федор, Федор, — согласился старик. — А моего Федьку там не видал? Говорят, сгинул он, только я не сильно верю. Еще тот озорник был, все время бежал куда-то. А тут, видишь ли, бумажка пришла, — умер, дескать, геройски. Только враки все это.
— Видал, — согласился Федор. — В госпитале он, раненый.
— А что с ним? — живо поинтересовался старик. — Женилку — то чай не оттяпали? Как же он детей делать будет? Очень я хочу правнучат от его, непутевого дождаться.
— На месте у него женилка. За медсестрами бегал, хоть и на костылях, — уверил старика Федор.
— Ой, скорей бы приехал, етить его мать, — старик заплакал.
— Приедет. Скоро приедет. Меня вот, вперед послал.
— Мил человек, ты располагайся, чувствуй себя, как дома, — проявил заботу дед, пытаясь вытереть слезы. — Аленушка нам кашки с сальцем даст повечерять.
— Я не Алена, я Тамара, — с огорчением и раздражением поправила его женщина.
— Витька, а деду можно? — спросил Федор, показывая на пальцах вечный знак, обозначающий бутылку.
— Да наливаем ему стопочку… — ответил Виктор. — Дед у нас геройский, сидит, цедит весь вечер по глоточку.
— У меня коньяк есть. Настоящий.
— Ну, давай свой каньяк, — согласился Виктор.
Очень скоро на столе было все, что надо. В чугунке исходило паром настоящее вареное просо, рядом на глиняной тарелке лежали нарезанное мелкими ломтиками сало и домашняя колбаса. В глиняной плошке, распространяя совершенно невозможный, давно забытый запах, похожий одновременно на аромат парного молока и влажную свежесть свежевыпавшего снега, лежали малосольные огурцы. Духовито, вкусно пахло свежевыпеченным хлебом.
В центре Конечников — младший, явно гордясь собой, поставил лампу местной работы из расписной керамики, изображающую непонятного зверя тянитолкайский породы. Виктор залез лучинкой в печь, вытащил на ее кончике потрескивающий огонек и зажег свет.
Горела двухфитильная масляная коптилка слишком слабо, чтобы разогнать мрак горницы и слишком ярко, чтобы можно было нормально видеть ночным зрением.
— Может не надо? — спросил Федор. — Видеть в темноте я еще не разучился.
— Деда не видит ночью без лампы, — вполголоса, глядя куда-то в сторону, — произнес Виктор.
Он выудил древние, потемневшие от времени стопки с много численными сколами и мелкими, едва заметными глазу трещинками.
Конечников — младший взял выставленную Федором на стол бутылку, в котором плескалась жидкость цвета темного янтаря, с уважением посмотрел на красную с золотом этикетку, на непонятные буквы. Марочный эланский коньяк в окружении убогой посуды на простом деревянном столе выглядел пришельцем из другого мира, артефактом, само существование которого невозможно в этом Богом забытом хуторе в четыре дома, посреди мрачного елового леса.
— М-да, — сказал, наконец, Виктор, справившись с пробкой. — А дальше- то, как?
Он показал на пластиковую шайбу, которая не давала выливаться жидкости сразу, а выпускала ее тонкой струйкой.
— Как? Наливай и пей, — ответил Федор.
— Вот ведь придумают, — с удивлением и восторгом, протянул Виктор, когда у него получилось наполнить стопки.
— Ну, деда, давай с нами выпьем, — предложил Виктор. — За Федьку нашего, за то, что живой вернулся.
Два брата чокнулись друг с другом, с женщиной и стариком, который с детской радостью поднял трясущейся рукой склянку и пригубил огненный напиток, перестав шамкать беззубым ртом.
За первой последовала вторая, потом третья стопки. Дед Арсений тихо уснул, свесив голову на грудь и пуская слюни.
За стеной заплакал ребенок, и Тома с облегчением поспешила к нему.
В разговоре наступила неловкая пауза. В окна лился синеватый свет Крионы. Стояла неправдоподобная, мертвая тишина.
Федор погасил совершенно ненужную лампу. Ночное зрение позволяло до мелочей рассмотреть комнату, оценить стены и потолок.
— Как тебе хата? — поинтересовался, наконец, Виктор.
— Супер, — ответил Федор. — Хоромы.
— Хоромы, — вздохнул Виктор. — Эх, жизня. Ты то как, брат?
— Нормально.
— Не женился?
— Куда там, — только махнул рукой Федор. — Без своего угла, мотаюсь по крепостям и гарнизонам.
— А как оно на небе? — поинтересовался Виктор. — Узнал, какие звезды с обратной стороны?
— Узнал, — сказал Федор. — С избытком.
— Федя, а, сколько лет тебя дома не было? Пятнадцать, двадцать?
— Двадцать почти, — ответил Федор.
— А на вид, будто годов пять прожил в свое удовольствие на ентом, как его там, курорте.
— От этого Гуня взбесился? — спросил Федор. — Кричал: «бездельник, бабник, пьяница».
— А ты его… — брат усмехнулся, изобразив движение кулаком.
— Пришлось поучить хорошим манерам. Ты мне лучше про деда расскажи.
— А чего про него рассказыват, — зубы Виктора скрипнули. — Вернулся я раз с охоты… Пришел рано, с доброй добычей. Гуся на дальних лугах подстрелил…
А тут… Дети ревмя ревут, Алена, посреди двора лежит, без головы. Кровищи лужа уже натекла. Деда нет… Он потом к ночи приполз. Избитый, стреленный.
— И кто это сделал? — чувствуя, как его захлестывает бешеная злоба, поинтересовался Конечников.
— Дед сказал, что прилетали космонауты на овальной штуке с башенками…
— Сколько орудий было на башенках? — резко спросил Федор.
— А я видел? — отстраненно отозвался Виктор, весь погруженный в воспоминания о том страшном дне. — Дед не сразу на голову поплохел. Он сказывал, что били его, допытывались про летопись. Даже накарябал, что не по нашему было на боку этой диавольской лодки прописано.
— Осталась запись?
— Осталась, куды ей деваться, — сказал Виктор поднимаясь. Он слегка, покачиваясь, подошел к киоту и вытащил клочок бумаги, вернулся к столу и протянул записку Федору. — На вот, читай, коли можешь.
— ST boato de skoto № 2. Apartenajo de EKS “Praido Elano”, — прочитал Федор. — Так… «Прайдо Элано».
— Что ты там бормоташ, нихрена не понятно, — возмутился брат. — И писано не по человечески, и что читаш ты, тоже не поймешь. Гул один.
— Тут написано: «Посадочная шлюпка скаута номер 2. Собственность эланского космического корабля «Прайдо Элано». Ты с этой бумажкой к коменданту ходил?
— Тож умный отыскался, — зло выкрикнул Виктор, непроизвольно стискивая кулаки. — Алену нужно было по-человечески схоронить, за дедом приглядеть, бо очень плох был, да дитев кормить.
И тихо добавил, сникая точно сдувающийся воздушный шарик: «Ходил, конечно»…
— Ну и что дальше?
— А чего сделают оне? — глядя в пространство, сказал брат. — Алену не воскресят, деда не поднимут. Посочувствовали, аптечку дали с лекарствами.
— Да… Выпьем, — предложил Федор. — За Алену, царствие ей Небесное.
Братья не чокаясь, выпили.
Потом они долго молчали.
— Значит, Аленка за тебя пошла? — поинтересовался Федор.
— Она лет пять ждала… Если ты об ентом… — глухо сказал Виктор.
— Нет, не об этом. Это она все сделала? — Конечников обвел рукой по сторонам.
— Да, — ответил Виктор. — Редкостного таланта баба. А каки картины рисовала… Я прибрал, чтобы не попортились. Только портреты оставил.
— Видал. Дед, ну просто вылитый.
— Да, — печально улыбнулся Виктор. — Аленка — она такая.
Братья снова выпили.
— Чем ты там, в космосе своем занимался? — спросил Виктор.
— Да так, — ответил Федор… — Воевал. Знаешь, я этому «Прайдо Элано» две ракеты в цитадель закатал.
— Ну и? — живо поинтересовался Виктор.
— Две ракеты ему мало, — ответил Конечников. — Но по флагману второй эскадры «бессмертных» отметились все корабли нашей группы. Ему хватило…
— Чего ему хватило? — не понял Виктор.
— А чем ты лучше меня? — вдруг вывел Опанаскин. — Я всю жизнь землю пахал, пшеницу сеял, огородом занимался. А у меня и куры, и утки, и дом справный. И лося четыре ездовых, и 2 лосицы дойные.
— Гунь, а чего это ты вдруг? — поинтересовался Федор. — Сожаления по поводу, что жизнь не удалась?
— Ты вот хоть лодырь и калека, но тебя называть героем будут, в пример другим ставить. Когда гикнешься, глядишь, памятник поставят. Ну, на худой конец, доску на дом прикрутят, типа «здесь родился герой».
— Не понял, Гуня, ты что, обидеть меня хочешь?
— Да такие, как ты, нам, честным труженикам, в душу плюют. Болтаются там по космосу, деньги народные на ветер пускают, баб трахают и водку хлещут. Так бы и дал в морду, — Опанаскин сделал попытку замахнуться.
Федор ударил его открытой ладонью в нос, и Гунек, охнув, вывалился из телеги.
Лось остановился. Гуня долго валялся на земле, тонко, по-бабьи завывая: «Синоптик, сволочь, гад. Ты мне нос сломал».
— Я тебе шею сломать могу даже сейчас. И ничего мне за это не будет…
— Сука позорная, — плача сказал Гунька. — Теперь ни одна баба за меня не пойдет.
— Ты и раньше Гунек не был красавцем, — издевательски сказал Конечников. — Да и жена тебе ни к чему, раз лосицы есть.
— Убью, гад, — Гунек сделал попытку достать Федора ножом.
Конечников треснул Опанаскина тростью по уху, отчего тот плюхнулся на пятую точку, выронил тесак и тихо заныл, схватившись за больное место.
— Ты, чмо болотное, — крикнул Федор, бросая добротное, тяжелое, деревянное ведро — дощан в голову Гунька. Ведро гулко ударилось о лоб мужика. — Быстро принес воды из речки. И сам умойся, морда. Будешь гундеть — пристрелю.
Славка Опанаскин поспешно исчез в лесу. Посыпались камни, Гуня в быстром темпе съехал по склону к едва слышной отсюда Гремячке.
Конечников с трудом, опираясь на палку, встал. Злость придала ему сил. Огляделся, настраивая глаза на кромешную тьму. Пристально вглядываясь в пространство, заставил различить себя различить в сплошной стене деревьев белые стволы берез, высокие сосны, мрачные лапы елей.
Способность видеть в темноте возвращалась. Песчаная дорога стала совсем светлой, темная полоска между ее колеями стала светло-серой, резко обозначились серые, сухие былинки мертвой травы, замершей до следующей весны.
Федор отметил, что дождик прекратился и ветер стих. Наступила неправдоподобная тишина, какой никогда не бывает на заполненном гудящими механизмами скауте. Лишь где-то внизу едва слышно несла воды Гремячка, да пыхтел, поднимаясь по склону, прибитый Федором возница.
Залитая кровью морда Гунька после умывания приняла почти человеческий вид, лишь нос стал в два раза толще, да на лбу появилась пара солидный шишек.
— Полей, — приказал Конечников.
Он с удовольствием смыл с себя кислую блевотину, включил обогрев защитного костюма на половинную мощность, чтобы испарить влагу с поверхности скафандра. Потом Федор залез в телегу, и протянул Опанаскина по спине тростью, когда тот ненавидяще зыркнул на него.
Конечников на службе научился обращаться с такими шакалами как Гунек.
Остаток пути они молчали: Гунька — опасаясь побоев, Федор — разглядывая полузабытые родные места.
Конечников поражался, как все поменялось, оставив лишь призрачное сходство с тем, как это ему запомнилось. Прошлое лишь угадывалось в произошедших в окрестностях поселка переменах.
Приметные деревья, овражки, горки, канавки или сгинули, или изменилась до неузнаваемости. Никто не ждал окончания его службы, жизнь шла своим чередом.
Заметно изменился и сам поселок. Памятные Конечникову домишки покривились, сели в землю.
Между старых зданий красовался новодел — веселые поселковые бабы исправно рожали детей, увеличивая население Хованки, изрядно уменьшенное много лет назад огневицей.
Телега долго ехала по заполненным непролазной грязью узким улочкам. Конечников рассматривал уродливые изгороди, за которыми прятались участки, и располагалось жилье, слушал злой, заливистый лай собак.
По тому, насколько подступил поселок к выселкам, можно было судить, что население Хованки изрядно выросло.
Возница, делая боязливые попытки повернуться к Конечникову и что-то сказать, но, не решаясь этого сделать, молча остановил телегу.
Федор жадно разглядывал родное подворье, отгороженное мокрым забором из разнокалиберных деревяшек. Старый дом, в котором прошло его детство, показался ему маленькой невзрачной халупой. Поодаль, на месте старой бани, был поставлен большой, новый дом, крытый светлой черепицей. По местным меркам это были почти хоромы: подклеть, крытая лестница, терраса, широкие, застекленные окошки, в которых колыхался неяркий, но кажущийся ослепительным после почти полной темноты позднего вечера свет от печи с открытыми дверцами.
Раздался лай. Крупный пес местной породы заметался на цепи, перекрывая подходы к дому.
— Чего сидишь? — поинтересовался Федор. — Чемоданы взял, и вперед.
— Не пойду, — втягивая голову в плечи в ожидании удара, сказал Гунек. — Собака у Виктора — зверь. Порвет.
Конечников сунул 2 пальца в рот и оглушительно свистнул. Потом еще раз.
— Кто там? — раздался грубоватый, сильный, однако узнаваемый по характерным интонациям голос.
— Отзовись, — приказал Федор Опанаскину.
— Витька, это я, Гунек, — крикнул тот. — Дело есть.
Виктор невнятно выругался, но зашагал в их сторону.
— Если ты, Гуня с пустяками по ночам шляешься, ей-богу, Крайта спущу.
— Грозный какой. Не было б нужды, не приперся бы на ночь глядя.
— Про Федора опять чего-то пришло?
— Да ты топай, топай, нетерпеливый.
Виктор распахнул скрипучую калитку. Брат заматерел, задубел кожей, покрылся морщинками, зарос густой бородой, лицо его было усталым, глаза потухшими.
— Выкладывай, Гуня, — хмуро бросил он. Тут Виктор увидел, что Опанаскин не один. — Кого еще привел? На постой не возьму.
Конечников — младший оглядел Федора с головы до ног. Его глаза остались такими же неприветливыми.
Федор подумал, что в легком армейском скафандре, который наземные части использовали в качестве термокостюма, узнать его сложно.
— Ну, давай теперь братьев не узнавать, — произнес Федор, откидывая шлем.
— Федька, ты?! — Виктор сделал шаг, пристально вглядываясь в лицо пришельца. — Живой, чертяка!
Виктор обнял пакадура так, что у Федора затрещали кости.
— Силен, черт! — вырвалось у Федора — Здорово, брат! Тише, я нынче весь из кусочков.
Виктор отпустил его, сделал шаг назад и только сейчас разглядел палку в руках брата.
— Нормально, не рассыплюсь. — Федор перевел глаза на Славу Опанаскина. — Гунек, чемоданы в дом.
Возница, бурча что-то невнятное, полез за багажом. Виктор хотел было помощь, но, поглядев на лицо Гунька, лишь усмехнулся, и пошел во двор к собаке, сделать привязь пса короче.
Гунек добросовестно перетаскал все Кроковское добро, даже поднял его по лестнице и остался стоять, вопросительно глядя на братьев.
— Чего тебе? — поинтересовался Федор.
— Дык это… Возил, носил… Как бы надо того…
— Тебе мало? — не предвещающим ничего хорошего тоном спросил Федор. — Могу добавить, если понравилось.
— Премного благодарен вашбродь, обойдусь.
— Знаешь, Гунек, — сказал Виктор, беря возницу за локоть и подталкивая к воротам. — Смотрю я на тебя и думаю — не женился ли ты часом.
— А чего? — поинтересовался Опанаскин.
— Да вот вижу — рога уже растут.
И действительно, шишки основательно созрели, напоминая пробивающиеся молодые рога у сохатого. Возница молчал, топая по дорожке, ведомый хозяином дома. У калитки он тихо, чтобы не услышал Федор, сказал:
— Да уж, отблагодарил твой братец. Уезжал — еще был на человека похож, вернулся держимордой.
— Ладно, топай, герой, будешь еще выступать. Спасибо скажи, что не убил, — брезгливо сказал Виктор, выталкивая Гунька.
Пес продолжать без особого энтузиазма дежурно залаять в сторону террасы, где невидимый для него стоял Федор.
Виктор, проходя мимо собаки, нагнулся, и погладив пса, сказал:
— Свои, Крайтушка, свои.
Брат Федора по-молодецки, одним махом взлетел по лестнице на террасу.
— Федя, чего в дом не заходишь? — спросил он.
— Тебя жду.
— Не стесняйся, это и твой дом.
Конечников толкнул массивную деревянную дверь, укрепленную грубо скованными металлическими уголками и полосами. Петли пропели душераздирающую мелодию, пропуская Конечникова в сени.
— Кого там носит, Витя? — раздался незнакомый голос.
На пороге, шлепая голыми ногами по доскам пола, показалась еще молодая, но явно не следящая за собой женщина в несвежей нижней рубашке. Увидев Федора, она пронзительно взвизгнула и опрометью бросилась в дом.
Виктор, услышав крик, влетел следом.
— Вот баба, вот дура, — с досадой крикнул он вослед тетке. — Кого ты испугалась? Это же Федька, брательник мой вернулся.
— Ты располагайся, сейчас чай будем пить, — предложил Виктор. — А я пока Тому успокою. Она тут после случая одного всех боится.
Конечников поставил чемодан, прошелся по темной горнице, вдыхая запахи дерева, цветущей на подоконнике герани свежего хлеба и горящей печи.
По местным меркам остановка была богатой, хоть и явно запущенной. Чувствовалось, что у хозяйки дома был хороший вкус: на полочках стояли композиции из сухих цветов и трав, лежали красивые камешки, на стенах висели картинки, на окнах висели ажурные занавески, на столе и подоконниках салфетки и скатерти.
Но стекла картинок засидели мухи. Изящные, искусно связанные крючком занавески и скатерти захватаны руками. Домотканые половички с причудливыми узорами были истерты и грязны, точно в один прекрасный день хозяйке надоело наводить порядок, и она предпочла безучастно наблюдать, как все ветшает, грязнится и портится.
Из соседней комнаты доносился разговор брата с женой.
— Ну Федька, это, Федька. Видала ведь и не раз. Чего ты боишься, не укусит ведь, — увещевал супругу Виктор.
— Не он это. Погиб твой брат, — возражала, задыхаясь от страха, женщина. — Гони его. Опять худо будет.
— Здрасте, — возмутился Витька. — Никуда я своего брательника гнать не буду…
— Оборотень это, из тех, что деда Арсения стрелили.
— Витька, — вмешался в их разговор Федор. — Что с дедом случилось?
— Да живой он, — ответил его брат. — Подожди, вот жену уговорю…
— Может мне термокостюм снять? — предложил Федор.
— Снимай, мабуть она без этой дьявольской одежи бояться тебя перестанет.
Конечников с треском оторвал липучки гермошва, дернул молнию и быстро выскочил из скафандра, оставшись в комбинезоне униформы. От резких движений головой, мир опять пошел кругом, к горлу поступила тошнота. Федор вынужден был взяться за палку, чтобы удержать равновесие.
— Ну, чего там? — поинтересовался Виктор.
— Вылез, — ответил Федор. — Пол у тебя холодный.
— Потерпи, сейчас пимки домашние дам, — ответил брат. И, обращаясь к жене, приказал — Выгляни. Огонь — то тебе зачем?
— Отстань, — огрызнулась женщина.
Из-за занавески выплыла свеча в тонкой руке, а потом показалась бледная маска лица, на которой бусинками блестели глаза.
— Иди, — приказал Виктор.
Трепеща крупным телом, оглядываясь на непреклонного мужа, стоящего позади, Тамара сделала пару шагов. По мере того, как он приближалась к Федору, ее свеча все явственней освещала лицо гостя. Женщина продолжала двигаться мелкими шажками, подслеповато щурясь и вытягивая вперед свободную руку, точно боясь наткнуться на невидимую преграду…
Вдруг страх на ее лице сменился радостью узнавания.
— Федя Конечников, — удивленно сказала женщина.
— Это я, — подтвердил Федор. — А ты кто?
— Не узнал, — покачала головой женщина. — Я Томка Девяткина из поселка.
— А, это мы тебя с Витькой на солнцеворот в Гремячке искупали. В тот год, когда я в армию ушел.
— С Алены своей, небось, пылинки сдували, — обиженно сказала Тамара.
Вдруг она заплакала, развернулась и убежала, оттолкнув мужа.
— Томка, ты чегой? — поразился Виктор. — Том, я, правда, не понял… Что о нас Федька подумат?
— Отстать, не мешай, — донесся сдавленный голос.
— Я зараз, — сказал брат и пошел за женой.
«Ты чегой, обалдела?» — уловил Федор шепот за стеной. — «Нашла время красоту наводить. Стол накрывай, чай заваривай, етить твою мать. Он, поди, с дороги вечерять хочет, а ты у зеркала выкручиваешься».
«А ты и рад меня пугалом выставить», — тихо, но злобно, ответила Виктору Тамара. — «Пока не соберусь, не выйду».
— Ну вот, что ты тут поделаешь? — сказал Виктор, выныривая из-за занавески. — Братан, ты голодный?
— Нет, — ответил Федор. — Дай после перелета отойти…
— А это? — Виктор щелкнул себя по тому месту, где челюсть переходит в шею.
— Может завтра? — спросил Федор. — Время позднее.
— Да брось, — возразил Виктор. — Девять вечера, а завтра воскресенье. Бог простит, что проспали заутреню.
— Тогда деда буди, — сказал Федор.
— Не он, наверное, не будет, — подумав, ответил брат. — Да вечером он к нам и не ходит.
— Как это? — удивился Конечников.
— Живет он в своей халупке. Кушает с нами, за детьми приглядывает, по хозяйству помогает, что может. А ночевать — к себе в нору. И весь изведется, если не отведешь. Мычать будет, шамкать, даже плакать. Чем ему этот дом плох? Пригляду больше. Мы ему комнату выделили. Теплую. А там, того и гляди, спалит старый дом, и сам еще сгорит дурень старый, не дай Бог.
— Я к нему, — сказал Федор.
— Без меня не ходи, — предупредил Виктор. — Крайт тебя не знает. На двор выйдешь — налетит. Подожди, лучше я деда приведу, мыслю, он по такому случаю не откажется.
Виктор ловко нырнул в сапоги, накинул полушубок, прихватил лампу и был таков. Конечников поднялся. Он прошелся по горнице, прикоснулся к свежим, еще не потемневшим деревянным стенам из добротного бруса, нашел на стене старинные, знакомые еще с детства картинки с кораблями и зданиями. От времени они сильно поблекли, изображение скорее угадывалось, чем было различимо.
Были и относительно свежие карандашные рисунки окружающих пейзажей, детей, младенцев, Виктора и деда.
Обнаружил он и свой портрет, нарисованный по-памяти, оттого не слишком похожий.
Набросок был обрамлен в темную рамку с траурной лентой в правом нижнем углу. Чьим-то нетвердым почерком было выведено: «Раб Божий Федор, воин». Крок почувствовал тревогу. В реальном мире все было совсем не так, как он увидел однажды в своем сне. Занавеска отодвинулась. Появилась Тамара.
Она была некрасива даже сильно напудренной, с намазанными свекольным соком губами и подведенными сажей бровями. На ее треугольном, скуластом лице с опухшими веками застыло выражение привычной тупости, слегка разбавленное явным, легко читаемым желанием понравиться шурину.
То, что Тома была в этом, роскошном по местным меркам доме лишней, было видно с первого взгляда. Мужчина строит такое жилище для женщины, которую любит до безумия и которая способна оценить это.
Глядя на Тому, Федор явственно представлял обычные для этого типа теток протекающую крышу халупы, треснутые чугунки, неметеные полы и битые стекла на окнах.
Женщина принялась хозяйствовать, стараясь, однако, не измазать парадный, явно с чужого плеча сарафан, в котором она выглядела как чучело из этнографического музея. Конечников помнил, как смеялась Алена над этой формой одежды «поселковых дур». Федору стало неприятно, обидно за Алену и брата, который выбрал себе в спутницы такую чурку.
Тома отставила в сторону печную заслонку и стала греметь чугунками в печи, доставая ужин для гостя. На лице тетки читалось сожаление по поводу непредвиденной траты продуктов.
— Спасибо, не хочется, — вежливо отказался Конечников. — Пока добрался, думал, помру. Пусть душа на место встанет.
— А как же ты там, между звезд летал? — жалостливо удивилась женщина.
— И мы когда-то были рысаками, — усмехнулся Федор. — Попью воду с истоков Гремячки — оклемаюсь.
— А было-то чего? — спросила Тамара. — В прошлом годе в поселке почту открыли, сразу кипа писем от тебя за много лет и похоронка. Мы уж не думали тебя живым увидеть.
— Бой был, ранило меня. Поторопились наши ребята чуть-чуть, — пожав плечами, ответил Федор, не став вдаваться в подробности.
— А кем ты был там? — женщина показала глазами вверх.
— Командиром корабля, — ответил Федор…
— О… — произнесла женщина и уважительно покачала головой. — Большой человек. Деньгов, наверное, много получал.
Дверь распахнулась. На пороге, опираясь на плечо младшего внука и на палку, появился дед Арсений, весь высохший, сгорбленный, с безумным блеском в слезящихся, красных глазах, немощно тряся головой и механически загребая палкой.
— Давай, деда, давай, — мягко уговаривал его Виктор. — Пойдем, недолго осталось.
Старик с помощью внука одолел пару шагов до лавки и сел, продолжая трясти головой, и беззвучно шамкая что-то, одному ему ведомое.
— Дедушка, Федор к нам вернулся, — громко и внятно произнес Виктор.
— Какой Федор? — продолжая трясти головой и глядеть перед собой мутными, бессмысленными глазами, спросил старик.
— Я, деда, — сказал Федор, подходя к нему. — Приехал, вот, на побывку.
— Мой Федя постарше будет, — сказал старик, махая рукой, точно пытаясь разогнать перед собой морок. — Так ты говоришь, тебя тоже Федором звать?
— Я — Федор, — с изумлением и ужасом глядя на старика, которого помнил еще здоровым и крепким, сказал Крок.
— Федор, Федор, — согласился старик. — А моего Федьку там не видал? Говорят, сгинул он, только я не сильно верю. Еще тот озорник был, все время бежал куда-то. А тут, видишь ли, бумажка пришла, — умер, дескать, геройски. Только враки все это.
— Видал, — согласился Федор. — В госпитале он, раненый.
— А что с ним? — живо поинтересовался старик. — Женилку — то чай не оттяпали? Как же он детей делать будет? Очень я хочу правнучат от его, непутевого дождаться.
— На месте у него женилка. За медсестрами бегал, хоть и на костылях, — уверил старика Федор.
— Ой, скорей бы приехал, етить его мать, — старик заплакал.
— Приедет. Скоро приедет. Меня вот, вперед послал.
— Мил человек, ты располагайся, чувствуй себя, как дома, — проявил заботу дед, пытаясь вытереть слезы. — Аленушка нам кашки с сальцем даст повечерять.
— Я не Алена, я Тамара, — с огорчением и раздражением поправила его женщина.
— Витька, а деду можно? — спросил Федор, показывая на пальцах вечный знак, обозначающий бутылку.
— Да наливаем ему стопочку… — ответил Виктор. — Дед у нас геройский, сидит, цедит весь вечер по глоточку.
— У меня коньяк есть. Настоящий.
— Ну, давай свой каньяк, — согласился Виктор.
Очень скоро на столе было все, что надо. В чугунке исходило паром настоящее вареное просо, рядом на глиняной тарелке лежали нарезанное мелкими ломтиками сало и домашняя колбаса. В глиняной плошке, распространяя совершенно невозможный, давно забытый запах, похожий одновременно на аромат парного молока и влажную свежесть свежевыпавшего снега, лежали малосольные огурцы. Духовито, вкусно пахло свежевыпеченным хлебом.
В центре Конечников — младший, явно гордясь собой, поставил лампу местной работы из расписной керамики, изображающую непонятного зверя тянитолкайский породы. Виктор залез лучинкой в печь, вытащил на ее кончике потрескивающий огонек и зажег свет.
Горела двухфитильная масляная коптилка слишком слабо, чтобы разогнать мрак горницы и слишком ярко, чтобы можно было нормально видеть ночным зрением.
— Может не надо? — спросил Федор. — Видеть в темноте я еще не разучился.
— Деда не видит ночью без лампы, — вполголоса, глядя куда-то в сторону, — произнес Виктор.
Он выудил древние, потемневшие от времени стопки с много численными сколами и мелкими, едва заметными глазу трещинками.
Конечников — младший взял выставленную Федором на стол бутылку, в котором плескалась жидкость цвета темного янтаря, с уважением посмотрел на красную с золотом этикетку, на непонятные буквы. Марочный эланский коньяк в окружении убогой посуды на простом деревянном столе выглядел пришельцем из другого мира, артефактом, само существование которого невозможно в этом Богом забытом хуторе в четыре дома, посреди мрачного елового леса.
— М-да, — сказал, наконец, Виктор, справившись с пробкой. — А дальше- то, как?
Он показал на пластиковую шайбу, которая не давала выливаться жидкости сразу, а выпускала ее тонкой струйкой.
— Как? Наливай и пей, — ответил Федор.
— Вот ведь придумают, — с удивлением и восторгом, протянул Виктор, когда у него получилось наполнить стопки.
— Ну, деда, давай с нами выпьем, — предложил Виктор. — За Федьку нашего, за то, что живой вернулся.
Два брата чокнулись друг с другом, с женщиной и стариком, который с детской радостью поднял трясущейся рукой склянку и пригубил огненный напиток, перестав шамкать беззубым ртом.
За первой последовала вторая, потом третья стопки. Дед Арсений тихо уснул, свесив голову на грудь и пуская слюни.
За стеной заплакал ребенок, и Тома с облегчением поспешила к нему.
В разговоре наступила неловкая пауза. В окна лился синеватый свет Крионы. Стояла неправдоподобная, мертвая тишина.
Федор погасил совершенно ненужную лампу. Ночное зрение позволяло до мелочей рассмотреть комнату, оценить стены и потолок.
— Как тебе хата? — поинтересовался, наконец, Виктор.
— Супер, — ответил Федор. — Хоромы.
— Хоромы, — вздохнул Виктор. — Эх, жизня. Ты то как, брат?
— Нормально.
— Не женился?
— Куда там, — только махнул рукой Федор. — Без своего угла, мотаюсь по крепостям и гарнизонам.
— А как оно на небе? — поинтересовался Виктор. — Узнал, какие звезды с обратной стороны?
— Узнал, — сказал Федор. — С избытком.
— Федя, а, сколько лет тебя дома не было? Пятнадцать, двадцать?
— Двадцать почти, — ответил Федор.
— А на вид, будто годов пять прожил в свое удовольствие на ентом, как его там, курорте.
— От этого Гуня взбесился? — спросил Федор. — Кричал: «бездельник, бабник, пьяница».
— А ты его… — брат усмехнулся, изобразив движение кулаком.
— Пришлось поучить хорошим манерам. Ты мне лучше про деда расскажи.
— А чего про него рассказыват, — зубы Виктора скрипнули. — Вернулся я раз с охоты… Пришел рано, с доброй добычей. Гуся на дальних лугах подстрелил…
А тут… Дети ревмя ревут, Алена, посреди двора лежит, без головы. Кровищи лужа уже натекла. Деда нет… Он потом к ночи приполз. Избитый, стреленный.
— И кто это сделал? — чувствуя, как его захлестывает бешеная злоба, поинтересовался Конечников.
— Дед сказал, что прилетали космонауты на овальной штуке с башенками…
— Сколько орудий было на башенках? — резко спросил Федор.
— А я видел? — отстраненно отозвался Виктор, весь погруженный в воспоминания о том страшном дне. — Дед не сразу на голову поплохел. Он сказывал, что били его, допытывались про летопись. Даже накарябал, что не по нашему было на боку этой диавольской лодки прописано.
— Осталась запись?
— Осталась, куды ей деваться, — сказал Виктор поднимаясь. Он слегка, покачиваясь, подошел к киоту и вытащил клочок бумаги, вернулся к столу и протянул записку Федору. — На вот, читай, коли можешь.
— ST boato de skoto № 2. Apartenajo de EKS “Praido Elano”, — прочитал Федор. — Так… «Прайдо Элано».
— Что ты там бормоташ, нихрена не понятно, — возмутился брат. — И писано не по человечески, и что читаш ты, тоже не поймешь. Гул один.
— Тут написано: «Посадочная шлюпка скаута номер 2. Собственность эланского космического корабля «Прайдо Элано». Ты с этой бумажкой к коменданту ходил?
— Тож умный отыскался, — зло выкрикнул Виктор, непроизвольно стискивая кулаки. — Алену нужно было по-человечески схоронить, за дедом приглядеть, бо очень плох был, да дитев кормить.
И тихо добавил, сникая точно сдувающийся воздушный шарик: «Ходил, конечно»…
— Ну и что дальше?
— А чего сделают оне? — глядя в пространство, сказал брат. — Алену не воскресят, деда не поднимут. Посочувствовали, аптечку дали с лекарствами.
— Да… Выпьем, — предложил Федор. — За Алену, царствие ей Небесное.
Братья не чокаясь, выпили.
Потом они долго молчали.
— Значит, Аленка за тебя пошла? — поинтересовался Федор.
— Она лет пять ждала… Если ты об ентом… — глухо сказал Виктор.
— Нет, не об этом. Это она все сделала? — Конечников обвел рукой по сторонам.
— Да, — ответил Виктор. — Редкостного таланта баба. А каки картины рисовала… Я прибрал, чтобы не попортились. Только портреты оставил.
— Видал. Дед, ну просто вылитый.
— Да, — печально улыбнулся Виктор. — Аленка — она такая.
Братья снова выпили.
— Чем ты там, в космосе своем занимался? — спросил Виктор.
— Да так, — ответил Федор… — Воевал. Знаешь, я этому «Прайдо Элано» две ракеты в цитадель закатал.
— Ну и? — живо поинтересовался Виктор.
— Две ракеты ему мало, — ответил Конечников. — Но по флагману второй эскадры «бессмертных» отметились все корабли нашей группы. Ему хватило…
— Чего ему хватило? — не понял Виктор.