Платов Леонид. Страна Семи Трав (Повести о Ветлугине - 2)

   Но выступать в открытую против Петра Ариановича она уже не решалась. После поединка жизнь его особым решением совета старейшин была объявлена "табу" - неприкосновенной. Каждый "сын солнца" обязан был оберегать ее.
   Шаманка поэтому решила прибегнуть к тайному убийству.
   У Петра Ариановича была излюбленная тропинка в лесу, по которой он прохаживался, обдумывая планы побега.
   Однажды внимание его привлек какой-то диковинный камень, лежавший в траве. (Напоминаю, что в то время географ особенно интересовался геологией котловины.)
   Петр Арианович сделал несколько шагов в сторону, нагнулся...
   В кустах зазвенела спущенная тетива.
   Он почти не ощутил боли. Длинная и толстая, с темным оперением, стрела царапнула колено и, подрагивая, упала к ногам.
   Не в привычках Петра Ариановича было отступать перед опасностью. Он бросился к кустам, откуда стреляли, быстро раздвинул их... Там не было никого!
   В кустах торчал только лук без стрелка.
   Присев на корточки, Ветлугин принялся с интересом осматривать тщательно замаскированное оружие. Как всегда, любознательность ученого преобладала надо всем, оттеснила, заглушила страх.
   Лук из лиственницы был укреплен в щели древесного пня. Над ним помещалось нечто вроде прицельной рамки с отверстием. Через отверстие наводилась стрела для правильной ее установки. От середины спущенной тетивы тянулась длинная нитка из жил. Куда же вел ее свободный конец? Прятался в густой траве? Так, понятно! Нить перегораживала тропу. Стоило задеть ее, чтобы незамысловатый "механизм" пришел в действие.
   Ветлугин уже видел в котловине подобные самострелы - "первобытные мины", как он их называл. Лук с настороженной стрелой устанавливали возле звериной тропы, чаще всего у водопоя.
   Петр Арианович поднял царапнувшую его длинную стрелу с костяным наконечником и приладил к луку. Странно! Лук настораживают на высоте сердца намеченной жертвы, так как стрела идет горизонтально. В данном случае стрела должна была пройти необычно высоко.
   Смутное подозрение охватило Ветлугина. Слегка прихрамывая - царапина, на которую сгоряча не обратил внимания, начинала давать себя знать, - он измерил шагами расстояние от самострела до того места, где только что стоял. Удивительно! Никогда не видел, чтобы лук прятали так далеко от тропинки.
   Но ведь это не звериная тропа. Здесь гулял лишь один Ветлугин, что было хорошо известно всем в котловине.
   Значит, собирались убить именно его?
   Он огляделся по сторонам. Трава была неподвижна вокруг. Чуть заметно раскачивались над головой раскидистые ветви деревьев.
   Петр Арианович еще раз проверил наклон стрелы, прикинул расстояние. Расчет был сделан точно. Географа спасла его любознательность. Не сделай он несколько шагов в сторону, не заинтересуйся камнем, стрела поразила бы его прямо в сердце.
   Он собирался уже подняться с земли, как на кусты рядом с его тенью упала вторая тень.
   Ветлугин обернулся. За спиной его стоял Неяпту, молодой "сын солнца", всегда выказывающий ему свое расположение. (В тот день, надо думать, он находился в "незримом конвое", который неотлучно сопровождал чужеземца.)
   Высоко подняв брови, Неяпту смотрел поверх головы Петра Ариановича на спрятанный в кустах лук. Удивление его было так велико, что все возникшие у Ветлугина на его счет подозрения сразу же рассеялись. Конечно, он не мог быть соучастником в покушении на убийство.
   Продолжая покачивать головой, конвоир присел на корточки подле Ветлугина.
   Дурное дело! Очень дурное дело!.. Каждое животное: заяц ли, песец ли, олень ли требует особой установки стрелы. Эта стрела была насторожена на человека!
   Вдруг Неяпту заметил кровь на одежде Ветлугина и забеспокоился. Без дальнейших объяснений он взял Петра Ариановича под руку и повел к его жилищу.
   Нога разбаливалась все сильнее. К вечеру Ветлугина начало знобить. На другой день он не мог пошевелиться.
   Нырта, осмотревший своего друга, объяснил, что прежде чем пустить в ход стрелу, наконечник ее обмакнули в полуразложившийся гнилой жир - обычный способ "детей солнца" отравлять свои стрелы.
   Счастье чужеземца, что отравленная стрела только царапнула его колено и не затронула жизненно важных центров. Еще была надежда на выздоровление.
   Несколько дней Петр Арианович находился между жизнью и смертью.
   За ним ухаживала Сойтынэ, сестра Нырты. Из угловатого пугливого подростка, каким была четыре года назад, Сойтынэ выровнялась. И стала очень милой девушкой со спокойным, приветливым лицом, матово-смуглым, почти без румянца.
   И раньше географ ловил на себе ее робко-восторженные взгляды. Не раз слышал, как она прославляла его подвиги в своих песнях, - Сойтынэ была лучшей песенницей в котловине, - но только сейчас, видя, с какой самоотверженной заботой ухаживает она за ним, Петр Арианович понял, что сестра Нырты любит его...
   Он поправлялся трудно и медленно. Раза два или три за это время его посетил старый кошмар, который повторялся, как приступы изнурительной лихорадки, причем именно в периоды душевного или физического упадка.
   Снова уродливая черная птица догоняла льдину, раскачивающуюся на волнах. Снова садилась на воротах государевой тюрьмы, подобно тому, как степные орлы садятся на могильники, высматривая добычу.
   Однажды угрюмый силуэт двуглавого орла был заслонен косяком летящих гусей. Петру Ариановичу приснились гуси, которые вывели его на материк. Он шел за ними, приноравливая свой шаг к их полету, шагая все шире и шире. И вдруг сам полетел вслед за дикими гусями!
   Он проснулся с ощущением радости, чувствуя себя необычно бодрым и крепким.
   Ветлугин выжил. Но покушение на его жизнь не прошло бесследно. Раненая нога почти не сгибалась в колене. Теперь он мог передвигаться, только опираясь на палочку. О бегстве из котловины уже не приходилось думать. Ведь на пути к озеру, по словам Нырты, были опасные пороги, от гребца требовалась большая сноровка, чтобы провести плот между камнями, торчащими из воды. Мог ли сейчас решиться на это Ветлугин? Он вряд ли удержался бы на скользких бревнах.
   Мало того, часть пути, возможно, пришлось бы идти пешком. По горам Бырранга с палочкой в руке?..
   Но просчитались и враги Ветлугина - шаманка и ее достойный супруг. Вместо того чтоб устранить нежелательного конкурента, они еще прочнее привязали его к горам.
   Тем важнее было наладить связь с внешним миром, сообщить в Российскую академию наук о сделанном открытии.
   Итак, письма! Первый вопрос: на чем писать?
   Это был даже не вопрос, а целая проблема. В тех условиях, в каких находился Петр Арианович, каждая мелочь перерастала в проблему.
   Поразмыслив, он решил, что береста может заменить ему бумагу.
   Ведь именно берестой за неимением бумаги пользовались в Древней Руси. Что-то он читал об этом, о каких-то знаменитых писаницах, древесных рукописных томах. В стране непроходимых дремучих лесов все делалось тогда из дерева: дома и обувь, посуда и книги.
   Во всяком случае, береста, по-видимому, была достаточно прочным, долговечным материалом, если древние записи на ней сохранились до наших дней.
   Ветлугин не любил откладывать дела в долгий ящик.
   Тотчас же он отправился в лес и облюбовал толстую березу: диаметр ее достигал, наверное, двадцати сантиметров, если не больше. Потом, сторожко оглянувшись по сторонам, - не следит ли кто-нибудь за ним, - вытащил свой нож и с осторожностью, стараясь не повредить, отодрал от дерева длинный кусок коры. Внутренняя часть ее состояла из легко отделяемых друг от друга тонких и гладких полупрозрачных слоев красноватого цвета.
   На вид неплохо! Попробуем что-нибудь написать!
   За чернилами было недалеко ходить - только развести золу в воде. Ручка? Перья? Их можно смастерить из рыбьей кости.
   Но вслед за тем возникла вторая, еще более трудная и сложная проблема: как пересылать письма?
   Сначала географ решил применить способ кольцевания птиц.
   Как ни странно, наиболее подходящей для этого птицей оказался гусь.
   Летом охота на линных гусей превращается в облаву, сходную с поколкой. Загонщики окружают участок реки, где плавают гуси, и поднимают шум: ударяют по воде палками, стучат, кричат, а несколько человек спускают челны на воду и гонят гусей к берегу. Там их поджидают "дети солнца", выстроившиеся в две шеренги. Они пропускают всполошенное стадо мимо себя, как бы по узкому коридору, который, собственно говоря, является тупиком, так как упирается в изгородь. Гуси очутились в ловушке. Остается подхватывать их за ноги и скручивать шеи, что и проделывается охотниками очень быстро, с большим азартом и сноровкой.
   Для Ветлугина не представляло особого труда поймать пяток или десяток гусей живьем.
   После этого он превратился на некоторое время во владельца небольшой гусиной фермы. Он облюбовал маленькое озерцо в лесу, вдали от стойбища, и уединился там со своей добычей.
   Полторы или две недели Петр Арианович старательно пас стадо, охраняя его от собак. (Сойтынэ приносила ему пищу из стойбища.)
   "Детям солнца", которые не умеют приручать птицу, поведение чужеземца казалось чрезвычайно странным. В свободное время они прогуливались возле "гусиной фермы", отпуская по адресу ее владельца более или менее остроумные замечания. Некоторые зрители, особенно хорошо относившиеся к Ветлугину, объясняли ему, что гусей надо съесть. Вот так вот, взять камень или палку, бросить в гуся, убить и съесть! Глупо сидеть на бережку и, глотая слюнки, смотреть, как плавает по озеру такой отличный обед!
   Но Ветлугин, улыбаясь, отрицательно качал головой.
   Раза два прошелся мимо Якаги. Лицо его было озабоченно, нос, будто вынюхивая, поворачивался из стороны в сторону. Что тут творится? Какую новую затею придумал беспокойный чужеземец?
   В каждом самом заурядном поступке Ветлугина "дети солнца" искали теперь скрытый, магический смысл.
   Кто-то, глубокомысленно попыхивая трубочкой, заявил, что, по его мнению, это новое колдовство. С помощью нескольких пойманных живьем гусей чужеземец хочет заворожить всех гусей, которые прилетают на лето в горы Бырранга. Удастся ли колдовство - вот в чем вопрос!
   Якага, нахмурясь, принял позу придирчивого и строгого экзаменатора: уж он-то понимал толк в этих делах!..
   Битых полтора часа простоял муж шаманки подле Ветлугина, закинув руки за спину и сосредоточенно следя за тем, как чужеземец помахивает длинной хворостиной. Потом, так и не поняв ничего, обернулся к расположившимся на берегу соплеменникам, ждавшим его решения.
   Вздор! Чепуха! Самая пустяковая, глупая затея! Чужеземцу не приманить к озеру ни одного нового гуся, хотя бы просидел тут сто лет и все время размахивал своей длинной палкой. Даже такой длинной палки мало для удачи колдовства. Нужен еще прирожденный дар, как у Хытындо. Вот кто умеет ладить с духами, не то что этот хвастунишка!
   Якага еще раз пренебрежительно сплюнул и поспешил к стойбищу докладывать супруге, что тревожиться незачем, возня чужеземца с гусями просто детская забава, которая даже на руку, так как выставляет его в смешном виде перед "детьми солнца".
   А когда зеваки вслед за Якагой разошлись, Ветлугин приступил к самому главному: тщательно "закольцевал" своих гусей.
   Настоящего металлического кольца в его распоряжении, понятно, не было. Вместо этого к ножке каждой пойманной птицы географ привязал маленькую берестяную трубочку с нацарапанными на ней буквами и туго-натуго обмотал, прикрутил сухожилиями.
   Буквы были очень маленькими, но ведь и сама записка - четырехугольный клочок бересты - была совсем мала. На ней могло уместиться всего несколько слов. Поэтому Ветлугину приходилось быть лаконичным. Он сообщал лишь о сути открытия и указывал свое местонахождение: горы Бырранга на Таймыре, верховья горной реки, не показанной на карте, по-видимому впадающей в Таймырское озеро. Адресовались записки в Академию наук.
   Прошло томительных полторы или две недели бессменного дежурства на уединенном лесном озерце, во время которого "закольцованные" питомцы Ветлугина всячески пытались сковырнуть клювом мешавшие им "бинты". Некоторым это удалось, но не всем - мешали сухожилия.
   Наконец гуси отрастили себе новые перья. В один прекрасный день они снялись с воды и полетели, тяжело взмахивая белоснежными, новыми, с иголочки, крыльями, сначала совсем низко над лесным притихшим озерцом, потом все выше и выше.
   Прерывистый гогот их, напоминавший лязг в дребезжание жести, прозвучал музыкой для ушей Ветлугина.
   Все, что зависело от него, было сделано. Теперь дело за гусями.
   Вскоре начался массовый отлет на юг казарок, гусей, куропаток - всей летующей на севере Таймырского полуострова птицы.
   Где-то там, в этой пестрой крикливой кампании, находились и гуси, "закольцованные" Ветлугиным его крылатые посланцы. Они улетели на зиму в теплые широты...
   Донесут весть из Таймыра или не донесут?..
   Запрокинув голову, долгим взглядом провожал их человек, стоявший на берегу реки, не показанной на карте.
   "Что ж, - думал он, - птицы, по существу, привели меня из океана на этот полуостров. Быть может, они и выведут меня отсюда?.."
   Но к чему было самообольщаться? Заранее следовало готовить себя к худшему.
   Петр Арианович отлично понимал все несовершенство "гусиной почты".
   Во-первых, на крошечном клочке бересты умещалось слишком мало текста. Стоило стереться двум-трем словам, и смысл записки уже нельзя или трудно было бы понять.
   Во-вторых, приходилось полагаться на случай. Какое количество гусей надо "закольцевать", чтобы хоть один из них попался на глаза охотникам, был убит и таким образом доставил записку по назначению!..
   Тем не менее Петр Арианович каждое лето регулярно продолжал "кольцевать" гусей. На протяжении первых трех или четырех лет с их помощью географ послал более ста посланий в окружавший его молчаливый мир.
   Потом, правда, он уменьшил количество "кольцуемых" гусей, так как одновременно начал применять и другие способы связи.
   С этой точки зрения его заинтересовали жертвенные олени, которых торжественно отпускали на волю раз в году (после поколки) в честь благосклонной к своим детям доброй Матери-Солнца.
   Предварительно оленя клеймили, то есть ставили на левую лопатку (против сердца) особое тавро, метку солнца, опасаясь, как бы не вышла путаница и он не попал по ошибке в жилище какого-либо другого Духа.
   Что происходило с оленем дальше? По-видимому, он возвращался на зиму в тундру вместе с другими, неклеймеными оленями. Там их подстерегали охотники-самоеды.
   Жертвенный олень убит, охотники подходят к нему, осматривают шкуру и видят на ней...
   Так возникла мысль ставить свою собственную тамгу рядом с тамгой солнца.
   Здесь Ветлугину пришлось быть еще лаконичнее, чем в "гусиной почте".
   Буквы он заменил условными значками. Три точки, три тире, три точки означали призыв на помощь, сигнал SOS, известный радистам всего мира.
   Ветлугин надеялся, что охотники-самоеды, обнаружив на убитом олене непонятные знаки, поволокут шкуру в ближайшую факторию или на полярную станцию (возможно, на Таймыре уже появились фактории и полярные станции). А там должна была быть рация. Достаточно радисту взглянуть на шкуру, чтобы сразу понять: где-то на полуострове живет человек, который "подает весть о себе и просит помощи.
   Делать это, во всяком случае, приходилось втайне (даже от Сойтынэ и Нырты). С точки зрения жителей Бырранги, чужеземец совершал святотатство, посягал на оленей, посвященных солнцу, пытался "переадресовать" их.
   Нет, нужно было найти новый, более совершенный способ связи!
   О нем Ветлугин подумал еще весной 1917 года, возвращаясь с Ныртой после одной из прогулок.
   Они спускались с гребня горы, где осматривали пасти.
   Обреченный жить на дне котловины, стиснутой со всех сторон каменными стенами, Петр Арианович очень дорожил возможностью хоть ненадолго вырваться из своей щели. С высоты птичьего полета озирал он неприветливые горы Бырранга. Грозный первозданный хаос громоздился вокруг. В распадках белели сугробы, рядом чернели обнаженные гребни, с которых ветер сдувал снег.
   Стоя здесь, Ветлугин чувствовал себя как на острове. Море, каменное море расстилалось вокруг.
   Он находил много сходства между своим положением и положением мореплавателей, очутившихся после кораблекрушения на необитаемом острове.
   Как они подавали весть о себе?
   Плотно закупоривали пустую бутылку, в которую была вложена записка, и спускали на воду, возлагая надежды на то, что в открытом море ее заметят с какого-нибудь корабля.
   В задумчивости смотрел географ на реку, которая тускло поблескивала внизу.
   Прорываясь через громаду гор, текла она по дну ущелья, бросалась из стороны в сторону, словно беглянка, спасающаяся от погони, и исчезала на юге за туманной дымкой горизонта, где уже начиналась равнинная часть тундры.
   Следовало пустить бутылку по реке!
   Но бутылок в ущелье, понятно, не было и не могло быть. Чем же заменить их?..
   Когда осенью 1917 года, после "Праздника солнца", сорвалась первая попытка побега, Петр Арианович подумал о плавнике. Если ему самому не удалось спрятаться в дупле плавника, то ведь он мог спрятать туда письмо.
   Одно время он собирался выделывать бочонки из бересты, но потом отказался от этой мысли, так как понял, что их раздавит во время первого же ледохода. Кроме того, они были бы желтого цвета и необычной формы. Их могла заметить стража в Воротах.
   Гораздо проще было пользоваться плавником, который каждую весну уносило вниз по течению реки.
   Облюбовав подходящий хлыст, Ветлугин украдкой оттаскивал его в сторону, в чащобу, обрубал там ветки, метил своим знаком - сигналом бедствия - и выдалбливал небольшое отверстие - не в комле, а сбоку ствола. (Тут особенно пригодился возвращенный Ныртой нож.)
   Затем, вложив "письмо" в мох, пленник Бырранги снова тщательно закрывал отверстие обрубком дерева, шпаклевал и обмазывал варом. "Конверт" был заклеен и запечатан...
   Испытав "гусиную", а потом "оленью" почту, Петр Арианович пришел к мысли, что пересылать письма с плавником будет надежнее, и решил испробовать этот способ.
   Регулярно раз в год после ледохода он спускал два или три таких письма вниз по реке. Река заменяла ему теперь почтовый ящик.
   Озираясь, географ стаскивал с берега приготовленный ствол и спускал на воду. Он старался делать это бесшумно, боясь привлечь внимание часовых у Ворот.
   Кажется, удалось. Ни плеска, ни шороха!
   Какое же это по счету письмо?..
   Покачиваясь на волнах, ствол уплывает все дальше и дальше. Вот миновал стремнину, толкнулся о торчащий из воды камень. Завертелся на месте. Застрянет? Нет. Течение на середине реки подхватило дерево и понесло, понесло...
   Спуская на воду свои древесные "конверты", географ смотрел на них с боязливым ожиданием. Какая участь ждет их впереди? Дойдут ли они к адресату - неизвестному русскому ученому - или пропадут, затеряются в тундре?..
   Не напрасен ли его труд?
   Не Лета ли, сказочная река забвения, катит мимо него свои тускло отсвечивающие при луне волны? Не она ли плещет у его ног, с монотонным безнадежным плачем набегая на берег?
   "Допустим, - рассуждал Ветлугин, - что река вынесет меченый плавник в море или выбросит на берег где-нибудь возле самоедских стойбищ. Кто найдет его? Невежественные забитые самоеды? Поймут ли они значение плавника? И если поймут, кому передадут? Невежественным, тупоумным царским администраторам, которым плевать на науку?..
   Сибирь - место ссылки, страна мрака и молчания. Будет ли здесь кто-нибудь озабочен судьбой затерявшегося в горах народа? А его самого, Ветлугина, если и станут разыскивать, то только для того лишь" чтобы наказать за побег и вернуть в ссылку.
   Что ж, и не такие ученые, как он - неизмеримо более: талантливые и значительные - гибли, исчезали без вести в царской России. Не такие научные открытия, как найденный им в горах оазис, безответно глохли во мраке и молчании...
   Был шанс на спасение в одном-единственном случае. Если в России уже произошла революция, та долгожданная, та неизбежная социалистическая революция, о которой с такой уверенностью говорил Овчаренко. Тогда все было хорошо. Нужно было метить плавник, "кольцевать" гусей, посылать призывы о помощи. Там, за перевалами, брезжила надежда на спасение!..".
   4. ВРЕМЯ СО ЗНАКОМ МИНУС
   Не раз, оторвавшись от записей, Петр Арианович с удивлением осматривался, словно впервые видел свое слабо освещенное жилище.
   В сумраке пещеры толпились вокруг него странные неуклюжие вещи: утварь нового Робинзона.
   На грубо сбитом деревянном столе стояло нечто громоздкое, беспрерывно звучащее. Это были самодельные водяные часы. Из верхнего конуса в нижний со звоном падали капли, отсчитывая медленно текущее время.
   Когда, цепляясь за кустарники, скользя и оступаясь во влажной траве, Петр Арианович спустился в удивительный оазис, время как бы остановилось для него.
   Это ощущение не покидало до сих пор. Будто крылья зловещей Маук (по-прежнему неразгаданной) распростерлись над котловиной, загораживая ее от внешнего мира.
   Он так и записал в дневнике:
   "Время здесь - со знаком минус, то есть до нашей эры".
   Он пояснил необычное выражение. Двадцатый век остался где-то там, за перевалами. Здесь был каменный век - жестокий и непонятный, суровый и темный, без всяких прикрас и примесей.
   Скатившись в котловину, Ветлугин неожиданно очутился вне современности, увидел себя окруженным людьми каменного века. Все изделия - только из камня, дерева, кости: каменные топоры, деревянная домашняя утварь (чашки, ложки, котлы), костяные иглы, кремневые наконечники стрел и копий, а также сделанные из рога лося, клюва гагары и бивня мамонта.
   На память приходила картина Васнецова, помещавшаяся в одном из первых залов Московского Исторического музея. На ней изображена охота на мамонта. Пещерные люди в шкурах мехом наружу, с дубинками и топорами в руках пляшут вокруг ямы, откуда безуспешно пытается выбраться огромный мамонт с взвивающимся хоботом и загнутыми вверх свирепыми бивнями. Как тут не ликовать! Живая гора мяса - косматый гигант провалился, попал в ловушку!
   Посещая музей, Ветлугин подолгу простаивал перед этой картиной, очарованный жизненностью деталей и странной блеклостью красок. Мог ли Ветлугин думать тогда, что сам очутится среди людей, вооруженных дубинками и каменными топорами?!
   В котловине, правда, не охотились на мамонтов, так как здесь их не было. Остались только их бивни, которые шли для поделок и ценились больше, чем костя других животных, из-за пластичности и красивого желтоватого цвета.
   Часами с неослабевающим интересом наблюдал географ за тем, как сноровисто откалывают "дети солнца" куски кремня или кости для наконечников, изготовляют деревянные наручники для предохранения пальцев от обратного удара тетивы (нечто вроде длинных браслетов, очень похожих на боевые наручники русских казаков семнадцатого века) или методически оборачивают берестой будущие луки - узкие, склеенные осетровым клеем полоски, которые вырезаются из березы и лиственницы.
   Задумчиво перебирал Ветлугин только что изготовленные стрелы, лежавшие ворохом у его ног. Есть здесь стрелы острые, как жало, есть странные, сделанные в виде трезубца, чтобы застревали в ране, есть тупые, с набалдашником на конце, способные лишь сбить с ног животное, но не повредить его ценную шкуру. Для разных зверей полагались разные стрелы.
   "Стоит мне поднять глаза, - записывал географ в дневник, - чтобы увидеть сделанный мною собственноручно светильник. Это только каменная плошка, в которой плавает фитиль. Стекла, понятно, нет, но я приспособил нечто вроде трубы над фитилем. Вот он, предок лампового стекла!"
   Только теперь стало ясно Ветлугину, что прообразом свечи являлась такая простая вещь, как факел. Пучки смолистых веток были заменены прядями пакли, пропитанными жиром. Затем прядь уменьшилась, стала фитилем, а горючее жирное вещество, облепившее снаружи фитиль, образовало свечу.
   Брала оторопь, когда вдумывался в то, как далеко в глубь истории человечества забросила его судьба (точнее, пурга, настигшая беглеца в горах Бырранга).
   Да, от русских поселений на Крайнем Севере, от заветного станка Дудинки Ветлугина отделяли теперь не только многие сотни верст, но и годы, десятки тысяч лет!..
   Страшно было понять, осознать это...
   Иногда Ветлугину казалось, что он забрался в такую глушь, из которой уже никогда не выбраться.
   Его охватывала отрешенность от цивилизованного мира, скрытого где-то там, за черно-белыми зазубринами гор, ставшего почти нереальным, будто мир этот был вычитан Ветлугиным из книг.
   Как странно - надвое - переломилась его жизнь!
   Неужели он жил когда-то в больших городах, бывал в театрах, ездил на конках и трамваях? Встречался с друзьями на шумных студенческих вечеринках? Слушал и записывал лекции в аудиториях, построенных крутым амфитеатром?
   Неужели было время, когда по левую руку его стояла не каменная плошка с плавающим в ней фитилем, а настольная лампа под уютным зеленым абажуром? И неужели письменный стол, за которым так быстро пролетали счастливые бессонные ночи, был доверху завален книгами?..
   Книги! Как тосковал он по книге!.. Все бы, кажется, отдал, лишь бы снова взять книгу, торопливо, жадно перелистать, вдохнуть неповторимый запах картонного переплета, бумаги, типографской краски!..