Страница:
– Как это подстрелят?
– Да ты не поймешь, – нагло заявил Чугунок. И добавил, почесав грудь: – Это не для тебя. Я теперь точно вижу, что ты не готов.
– К чему?
– К спасению.
– Да о чем ты?
– Да о правде.
Мишка Чугунок без улыбки взглянул на Сергея.
– Правда ведь разной бывает, – пояснил он. – Есть, например, правда, которая как бы сразу для всех. А есть такая, которая для каждого отдельно. Для президента отдельно, и для слесаря, и для мента, и для банкира, и для братка, и для бомжа, ну, и все такое. Ты этого еще не понял, поэтому беги. Нечего тебе засорять Новые Гармошки. Я вот на тебя смотрю и мне не по себе, Серега. Так что, не путайся под ногами.
Гибель черновика
– Да ты не поймешь, – нагло заявил Чугунок. И добавил, почесав грудь: – Это не для тебя. Я теперь точно вижу, что ты не готов.
– К чему?
– К спасению.
– Да о чем ты?
– Да о правде.
Мишка Чугунок без улыбки взглянул на Сергея.
– Правда ведь разной бывает, – пояснил он. – Есть, например, правда, которая как бы сразу для всех. А есть такая, которая для каждого отдельно. Для президента отдельно, и для слесаря, и для мента, и для банкира, и для братка, и для бомжа, ну, и все такое. Ты этого еще не понял, поэтому беги. Нечего тебе засорять Новые Гармошки. Я вот на тебя смотрю и мне не по себе, Серега. Так что, не путайся под ногами.
Гибель черновика
Высохшее болотце.
Вертикаль неестественно белых берез.
В чудовищной суши вокруг все казалось мертвым. Дым, как туман, несло под каменными обрывами, отраженными в зеркалах мелкой, почти застывшей реки, лишь кое-где подернутой легкими оборочками ряби.
Колян затравленно огляделся.
Почему-то весь день лезли в голову старый кореш Санька Березницкий и малая алкашка Зюзя, у которых в прошлом году отсиживался на станции Тайга. Может потому, что у кореша не надо было бегать по мелкой воде под каменными обрывами и бояться вертолета. Кстати, напротив Санькиного дома на телеграфном столбе долгое время висело написанное от руки объявление: «Лечу от всех болезней». Каждый вечер, открывая бутылку, Санька знающе ухмылялся: «Лети, лети. От всех не улетишь».
Прислушиваясь к сизому страшному небу: не родится ли в нем опять мощный рев, не вынырнет ли из сизых разводов хищная зеленая туша вертолета, так перепугавшая его, Колян затравленно втянул голову в плечи. Черт побери, почему жизнь так странно и так стремительно свернулась в подобие жутковатого кольца? Почему он никак не может вырваться из этого кольца, почему все больше и больше в нем запутывается? Ведь было время, он действительно считался отличным технарем…
Мечты, мечты…
Затравленно озираясь, прислушиваясь к небу, к мертвому березняку, за которым угрюмо просматривалась сизая стена опустивших лапы елей, Колян с трепетом припомнил роскошную записушку, потерянную на станции Тайга. Он тогда сильно поддал в ресторане с каким-то рыжим лохом. Чудный был шанс сорвать куш с лоха, но перехватили Коляна люди отца Дауна.
Отца Дауна Колян боялся до визга.
Отец Даун обещал так много, что Коляну даже думать было страшно о тех обещаниях – от кучи твердой конвертируемой валюты до ржавого пера в бок. Собственно, от этих обещаний Колян и сбежал в Тайгу к корешу. Не только от выстрела. В Томске отца Дауна боялись даже самые крутые братки. Коляна и сейчас пробрало морозцем. Все, что случалось в Томске страшного, все чохом приписывалось отцу Дауну. Неважно, имел ли он отношение к случившемуся или не имел, все равно все самое страшное приписывалось ему. А Колян ненавидел и боялся отца Дауна и за неполученный им должок, и за потерянную на станции Тайга записушку.
Роскошная была записушка.
Кожаный переплет. Золотой обрез.
Сплюнув, Колян погладил шершавый горячий камень.
Серый обрыв противоположного берега смутно просвечивал сквозь сизый задымленный воздух. Поблескивающие, как слюда, каменные сколы там и тут затемнялись выступающими окаменелостями, – всякими хитрыми полупрозрачными ракушками, каких сейчас нигде не найдешь. С высохшего болотца несло сухой торфяной печалью. Ох, как сильно несло, потянул Колян носом. Дорвется огонь, погуляет от души.
А записушка, сплюнул Колян, была отменная.
Не было в мире другой такой записушки. Вынул ее вместе с богатой валютой из одной тачки. С Рысем заранее договорился встретиться через пару дней, но так получилось, что в первый же вечер заглянул в записушку. А после этого какие встречи! Заглянул, поразился, лег на дно, затаился у одной темной бабки на Красноармейской. Раньше бабка торговала ворованным, сейчас просто доживала свое. Удобное местечко. Рядом автовокзал, железнодорожный вокзал, крутой самодеятельный рынок и гостиница с богатыми лохами, всего понемногу. А точнее, по многу. Опять же, менты прогуливаются мимо бабкиного забора. Кто подумает, что здесь Колян?
Правда, выпивки не оказалось.
Колян всухую просидел две недели, знал, что Рысь сильно лается, разыскивает его по всему Томску. Но плевал он теперь на Рыся, он теперь про самого отца Дауна на время забыл. Конечно, сидело все это где-то в памяти, но все затмили волшебные записи в записушке. Они будто вытолкнули Коляна на поверхность таинственного озера. Он будто уже тонул, пускал пузыри, по уши нахлебался вонючей тины, а волшебные записи, как спасательный круг, вынесли его на поверхность. Пил чай, вчитывался в записи, иногда пересчитывал валюту. В сумке, взятой из богатой тачки, нашлась куча разных купюр, но темную бабку Колян ими не снабжал. Если бы она явилась в обменный пункт с голландскими гульденами, ее, конечно, не поняли бы. «Да заплачу тебе скоро, старая! – орал Колян на бабку. – Куда торопишься?» – «Так помру скоро».
Вчитываясь в записи, Колян твердо решил никогда больше не пить. Он твердо решил сколотить компанию таких же, как он, запутавшихся, но жаждущих спасения людей и начать жить по другому. Тем более, что деньги у него были. Много было теперь у него денег – и все в твердой валюте. С такими деньгами можно начинать другую жизнь. И Рыся Колян не боялся. Все равно сядет Рысь, он еще не все срока отмотал. А вот он, Колян, начнет другую жизнь.
Для начала заберу кореша Саньку с алкашкой, мечтал Колян, и свалим куда-нибудь подальше, никому не говоря, куда.
Может, в тайгу.
А может, на какой обской остров.
Впрочем, нет, решил Колян, остров не подойдет.
Не надо никаких островов. В тайге просторней. В тайге посторонних нет. Летом по старым глухим гарям – грибы, малина; зимой охота. Поставим с Санькой деревянную избенку, соорудим баньку по черному, начнем жить, много работая, много отдыхая. И каждый вечер, особенно зимой, будем изучать волшебную записушку. На своих хлебах даже малая алкашка Зюзя постепенно отожрется, отоспится, выветрит из крови алкоголь. И будет уютно пахнуть в домике свежеиспеченным хлебом.
У него, у Коляна, такого не будет!
Не потерпит он суеты.
«Это и была настоящая коммуна с коллективным управлением, –старательно вчитывался Колян . – Пропившиеся чинуки, неудачливые старатели с чердака дяди Сэма, бывшие трапперы, охотники, разорившиеся земледельцы, бродяги из южных штатов…»Самые непонятные записи он оставлял на долгие зимние вечера. Для начала, решил, разберемся в простых вещах, и так постепенно будем переходить к вещам более сложным. Вот понятна же запись, утверждающая тот факт, что государство произошло из неизбежной нужды людей во взаимных услугах. Живя с Санькой вдвоем, мечтал Колян, мы, конечно, будем нуждаться во взаимных услугах. Соответственно, по науке, возникнет у нас новое государство. Пусть совсем малое, зато совсем новое. Полноправным членом такого нового государства мы сделаем и малую алкашку.
И никаких баб!
Вообще никаких, затравленно посмотрел Колян в сизое пустое небо.
Внимательно изучив в записушке все касавшееся маленькой глупой леди из Дебюка, Колян просто ужаснулся. Вот тебе и девственница, твою мать! А ведь поначалу мужики, создавшие коммуну Ронг-кноб верно делали: к бабам лучше бегать на сторону. Так сказать, одноразово. Мы с Санькой, например, будем бегать только на сторону. Бородатые, при деньгах, будем иногда наезжать в богатый город, может, в Мариинск. Ну, в знак поощрения Зюзю будем с собою брать. Пусть оттянется. Наведем шороху среди баб и снова в родную тайгу – очищаться от городской скверны, замаливать грехи, строить государство истинной справедливости.
У нас с Санькой не будет классов, твердо решил Колян.
У нас не будет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, сладко мечтал он, прячась у темной бабки от мечущегося по Томску озлобленного Рыся и от неторопливой томской милиции. А раз никаких классов не будет, значит, не будет и классовой борьбы. А не будет классовой борьбы, значит, никогда не возникнет марксизм. У нас, черт возьми (у него даже сердце сжималось от волнения), даже межвидовой борьбы за существование не будет!
Вот в самом деле, с кем бороться за выживание малой алкашке?
Бросив пить, на трезвяк Зюзя запросто до всего дойдет своим маленьким, зато собственным умом.
А не будет классов, сладко мечтал Колян, значит, не будет ни преступников, ни ментов. С этой точки зрения членов свободной таежной коммуны надо будет подбирать особенно тщательно. Я бы, например, подумал Колян, затравленно поглядывая в пустое сизое небо, в котором, кажется, опять родился злой наплывающий стрекот мотора, я бы, например, взял в общину Коровенкова. Ну, мало ли, что пьет человек! Кто нынче не пьет? Зато стремится к чуду. Со временем отучим Коровенкова от бухла. А то нажрется, падла, и валяется голый в жаркой избе. Сперва просто валяется, потом начинает звать. Спросишь: «Чего тебе?» – а он только пускает слюни: «Ну как там чудо?» – «Опять, что ли, молился?» – «Опять». – «Теперь-то о чем» – «А я всегда об одном молюсь. О мире вечном, всеобщем, – пускает слюни Коровенков. – Чтобы войны не было». И приподнимает глупую потную голову: «Как там на улице? Нет войны?» – «Нет вроде». – «Ну, значит, действуют мои молитвы».
Все равно неправильно молился Коровенков, зло сплюнул Колян.
Вот работящий мужик, а молился совсем неправильно. Спустился неба вертолет и забрал его вместе с личным другом гражданина начальника. Молился, значит, молился от души Коровенков, просил, чтобы не было войны, и, похоже, надоел небесам своими молитвами. Ну, правда, сколько можно? Вот и спустился с небес вертолет, выскочили из вертолета крепкие ребята и отхерачили Коровенкова прямо возле избы. А этот Валентин, друг гражданина начальника, он умный. Сам поднял руки. Отец Даун что-то орал из вертолета, бегали обвешанные стволами братки, вот умный Валентин и поднял руки. Это пьяному дураку Коровенкову от души поддали, чтобы ловчее двигался.
С одной стороны, вроде удачно получилось.
С утра отправился Колян нарубить жердей. Только спустился к реке, как с небес спикировал на заимку вертолет. Колян крикнуть не успел, так быстро все произошло. Побежал обратно: «Меня, меня подождите!» – но, к счастью, не докричался, все уже закончилось. Нерасторопному Коровенкову уже поддали под зад, а расторопный Валентин сам поднял руки. Вертолет, – тыр, пыр! – вертолет весь в сизом дыму. Только тогда дошло до Коляна, что это Господь его хранил. А то сидел бы сейчас перед отцом Дауном без зубов. Вот какой страшный процесс. Выбитые зубы, черт с ними, не в зубах счастье, а вот умел отец Даун так посмотреть особенно…
Ладно.
Коровенков, конечно, падла, но взял бы я его в коммуну.
А вот немца не взял бы. Мало, что немец носит бутылки, все равно не взял бы. Такой слетевший с нарезки немец многое может придумать. Например, по пьяни заново придумает марксизм или классы в бесклассовом государстве. А потом сам же по пьяни возглавит классовый бунт. И малую алкашку Зюзю по слабости характера вовлечет в бунт – бессмысленный и жестокий.
Нет, не взял бы он немца.
И шейлу бы не взял.
Вдвоем немец и шейла всех развратят, неодобрительно подумал Колян. И пьяного дурака Коровенкова, и старого кореша Саньку, и малую алкашку Зюзю. Они даже меня развратят, неодобрительно, но с вдруг дрогнувшим сердцем подумал Колян.
И разозлился: разврат что! Они науку придумают!
Они перегородят плотинами могучие сибирские реки, повернут вспять, осушат болота, в северных пустынях насажают бесчисленные сады, напишут Новую Конституцию, а потом ради чисто исследовательского интереса выведут сорт зимних комаров. А нам этого не надо, подумал Колян, затравленно провожая взглядом зеленый вертолет, сизой тенью вынырнувший из подрагивающего, как жидкое стекло, воздуха над рекой.
Воздух был так задымлен, что Колян не видел пилота.
Пожар, наверное, бушевал уже где-то в непосредственной близости от Новых Гармошек, вот они там и прыгают! Из этого долбанного периметра, мрачно подумал Колян, я бы вообще никого не взял в коммуну. Они там в Новых Гармошках приучены в людей стрелять. Сейчас вяжут дурака Коровенкова, а умного друга гражданина начальника допрашивают со всей строгостью: говори, дескать, где прячется некоторый человек по кличке Колян, живущий по справке, выписанной на имя некоторого Кобелькова?
С отца Дауна станется. Он если что-то пронюхал, будет искать, пока не лопнет. А я не хочу в периметр.
Зато очень сильно Колян хотел в государство светлой мечты, подсказанное той записушкой. Черт с ней, с девственницей, думал Колян, прислушиваясь к шумам в сизом небе. Мы бы подлечили нравственность девственницы, вправили ей мозги, она бы детей стала рожать, чем без пользы трахаться с пастухами. Коровенкову бы родила кого-нибудь. Не ребенка, не игрушку, а неведому зверушку. Коровенков помолился бы о чуде, вот она и родила бы ему кого-нибудь. А Саньку Березницкого отучила бы варить ханку в железном ковшике. В записушке с золотым обрезом специально было подчеркнуто, что пока существует в государстве частная собственность, пока вся собственность сосредоточена в руках небольшого числа плохих богатых людей, не может быть в государстве справедливости. Не может быть справедливости в государстве даже в том случае, если вся собственность будет сосредоточена в хороших руках. А власть, принятая в свободном государстве, одинаково должна защищать всех, даже такую малую личность, как алкашка Зюзя. Тот, кто попытается словом или делом изменить священный закон справедливости, должен быть незамедлительно приговорен к заключению в гробовой камере на кладбище. В справедливом свободном государстве смертная казнь, понятно, будет отменена из гуманных соображений, нерешительно подумал Колян, прислушиваясь к небу, а вот гробовая камера – это сильно придумано. А то ведь дай волю, совсем распустятся. Установят, например, электрический звонок у пола, чтобы пьяный Коровенков мог, не вставая, сигналить Зюзе…
Ох, много полезного было в записушке с золотым обрезом.
Для потрясенных людей писалось.
Вот, скажем, вопрос о Земле.
Спорный, спорный вопрос, а ведь ежу понятно, что дай землю тому же старому корешу Саньке Березницкому, он не удержится, он непременно объявит ее своей собственностью навсегда. Ну, а где собственность, там классы. А класс крестьян, известно, самый отсталый. А Санька Березницкий всегда, даже без принадлежности к крестьянству, отсталый, он книг отроду не читал, даже волшебных сказок. Санька, как всякий простой крестьянин, быстро скатится в прямое скотство. Он собаку Зюзю посадит на цепь. Нет, с землей надо осторожнее. Никому богатства, каждому достаток!
Колян сплюнул.
Любое воспоминание об отце Дауне, охотящемся на него, как на зверя, сильно его расстраивало.
А еще обжигало Коляна: он никогда уже не заглянет в волшебную записушку, раскрывшую ему глаза на мир.
Он не знал, куда бежать.
По реке от вертолета не сильно-то убежишь.
И в тайге не отсидишься: огонь пластает по всем окрестностям.
Но что-то же надо делать, со страхом подумал Колян. Надо идти куда-то. Липкий пот бежал по его лицу. Кружит в дыму, как в тумане, воздушная машина с отцом Дауном, угнездившимся в жарком бензинном чреве? А рядом – несколько стволов…
Дым.
Везде дым.
Весь мир задымлен.
И душа тоже задымлена.
Наверное, прошло время свободных счастливых коммун, безнадежно подумал Колян. Где истинные шалуны и херувимы? Где истинные фаланстеры? В наши дни ничего, кроме воровского общака, не построишь. И кореша Саньку не исправишь. И малая алкашка Зюзя, как хлебала водку, так и будет хлебать. И Коровенков тож. И спяченый немец с периметра. Никого не исправишь. Нет никаких к тому средств, природа свое возьмет. Императора Нерона, например, воспитывал сам великий философ Сенека, а с ним военачальник Бурр, люди самых строгих правил, а что вышло? Император подрос, запросто зарезал мамашу и собственных воспитателей отправил на тот свет. А потом еще и Рим поджег со всеми его музейными ценностями.
И так везде. Такой мир достался в наследство.
Куда ни ткнись, везде псы отца Дауна. Даже в воздухе.
…Насчет немца Чугунок оказался прав.
Сергей увидел Морица возле кирпичной котельной.
К этому времени Сергею было все равно, следят за ним или нет. Он успел попасть на глаза стольким людям, что не было смысла от кого-то таиться. Голова гудела, ее пронизывала тошнотворная боль. В том, что уйти из номера ему позволили специально, Сергей больше не сомневался. Меня просто подталкивают к следующему шагу, с некоторым усилием решил он. Возможно, четкие умные советы Мишки Чугунка тоже входят в эту систему. То есть, эти советы, как и благодушная болтовня Леньки Варакина, заранее кем-то хорошо просчитаны. Как просчитана была даже цветная картинка на стене номера. Если Чугунку и Варакину действительно нравится жизнь в периметре, если они действительно нашли здесь свою первую настоящую жизнь, то, конечно, подсказывали они (или воздерживались от подсказок) не бескорыстно.
Он потянул носом воздух.
Пожар, несомненно, приблизился.
Дышать стало трудней. Горячий воздух подрагивал, как расплавленное стекло. Гудящий рев, неумолимо надвигаясь, плотно и ровно заполнял воздух – еще далекий, но уже постоянный, почти привычный, будто поезд мчался вдали; на его отзвуки болезненно отзывался каждый нерв.
За периметр Сергей выбрался вслед за Морицом.
В бетонной стене отыскалась самая обыкновенная стальная дверца.
Скромно выкрашенная под серый бетон, дверца пряталась за котельной, мирно пускавшей в небо слабые колечки почти незаметного дыма (отапливают, наверное, подземные помещения, решил Сергей). Он боялся потерять из виду Морица, но одновременно боялся попасть ему на глаза. Что-то подсказывало, что на этот раз Мориц не должен его видеть. Когда кто-то окликнул Сергея возле котельной, он даже не оглянулся. Плевать он хотел на все оклики. Сейчас его не смогли бы остановить ни Раиса Сергеевна (была ли она когда-нибудь?), ни даже сам Ант (перебьется). Появись рядом Философ, даже ему, наверное, не удалось бы остановить Сергея.
Как можно быстрее уйти из Новых Гармошек.
Здесь он никому не мог помочь. Да никто и не ждал от него помощи. Мы живем так, как нам нравится…Если есть в Новых Гармошках обиженные, то их, наверное, не много. Правда (если верить Мишке Чугунку), Ант в разговоре с Третьим и Седьмым не упоминал о каких-то других гостях Новых Гармошек, но, может, Чугунок не все слышал.
Сумеречное пространство между бетонной стеной и котельной оказалось замусоренным, дальний угол обнесло пыльной паутиной, сверху на паутину нападала сухая хвоя. Такой же серой и пыльной показалась Сергею массивная стальная дверца, врезанная в стену. Судя по замку, дверца открывалась только изнутри. Человек, покинувший периметр таким путем, вернуться в Новые Гармошки мог только через центральные ворота.
Дверца за Сергеем мрачно громыхнула.
Он не обернулся.
Он смотрел только в сторону задымленной тайги, смутная зазубренная стена которой отступала в этом месте от Новых Гармошек почти на полкилометра. Обширная вырубка щетинилась старыми пнями, кое-где темнели заросли сухого малинника. И угадывалась натоптанная между сухих кочек тропа. Она действительно только угадывалась.
В глотке першило.
Время от времени Сергей разражался тяжелым кашлем. Морица он не видел, но деться немец никуда не мог. Даже в ельнике, который вдруг встал вокруг. Сразу потемнело. Слева и справа, окутанные сизоватой дымкой, смутно вставали сухие стволы. Справа и слева, окутанные сизоватой дымкой, безвольно обвисали плоские лапы, змеились по присыпанной хвоей земле белесоватые корни. Горячий воздух струился, сушил глотку. Он был пропитан смолой и дымом.
К встрече с Морицом он еще не был готов.
Он собирался идти за Морицом долго, может, до самой реки (так надежнее), или хотя бы до избенки, поставленной на излучине, а даст Бог, и до самой заимки, но собирался идти в отдалении, не показываясь ему на глаза.
Мориц остановился.
Он развел короткие руки на уровне груди, как будто хотел обнять ель, но наткнулся на колючие иглы и отдернул руки. Слова Морица доносились до Сергея очень глухо, к тому же с юго-запада вновь несло удушливой гарью. А где-то впереди, перекрывая испуганный рев непривычно сухого леса, послышался рокот невидимого вертолета.
Может, пожарные, с надеждой подумал Сергей.
Впрочем, кто пошлет сюда пожарных? Аман Тулеев? Откуда у кузбасского губернатора деньги на борьбу с лесными пожарами? Его шахтеры перекрывают Транссиб и стучат касками в Москве на Горбатом мосту. У его шахтеров сейчас такое настроение, что гори все пропадом. А чем пожарники лучше?
Сергей обернулся.
Бетонная стена, украшенная цветными рисунками, давно растворилась в сизой дымке, исчезла за сухими стволами. Никто не увязался за Морицом и Сергеем. Похоже, в Новых Гармошках не интересовались людьми, уходящими в лес. Обитателей Новых Гармошек сейчас интересовал только таежный пожар, накатывающийся на периметр. Если ветер не переменится, машинально отметил Сергей, волну огня и дыма вынесет как раз на Новые Гармошки. От жгучих искр и взлетающих в небо смолистых факелов ничто не спасет. Вертолет, кстати, тоже может принадлежать Новым Гармошкам, подумал Сергей. Кто-то на нем облетывает окрестности, оценивая силу приближающегося огня. Так что, мы, кажется, действительно никому не нужны – ни я, ни немец. Даже у Анта сейчас есть гораздо более важные дела, чем гоняться за спячеными. Так что, следует торопиться, чтобы побыстрее выйти на заимку и увести оттуда людей – от Анта, и от пожара. Если, конечно, их уже не увели.
Думать так было трудно.
Еще труднее было думать о Суворове.
Он покачал головой. Почему нет? Даже в самых открытых людях таится нечто такое, о чем никто, кроме них самих, не знает. Это как тень, мрачно подумал Сергей, незаметно бредя за Морицом. Как можно рассмотреть тень в тех однообразных серых денечках, какими наполнена привычная будничная жизнь? Ведь сильные потрясения, настоящие, неожиданные, открывающие давно знакомых людей в новом свете, в будничной жизни случаются гораздо реже, чем принято думать.
И увидел правее тропинки мертвую ель.
Настоящая лестница уродов, поразился он.
Высохшая, мертвая, в клочьях седых лишайников, нелепо и часто обвисающих с торчащих во все стороны голых сучьев. Такая же равнодушная, как немец, идущий мимо. Длинные волосы немца свалялись, тоже в некотором смысле лишайники. Может, мне уже и не надо идти за ним? Река где-то рядом. А немец сгорблен, как старое дерево. Может, он теперь будет останавливаться перед каждой елью, чтобы бормотать свои стихи?…
В общем, так и получилось.
Меня повстречали Оля и Ляля заверещали они о-ля-ля…Почему-то Мориц видел только Олю. Длинную прохладную Олю. Не Лялю, и не кого-то другого, даже не прохладную девушку Зейнеш, а именно Олю. Еще точнее, он видел перед собой призрак Оли – призрачный, подрагивающий, как раскаленный воздух.
Вертикаль неестественно белых берез.
В чудовищной суши вокруг все казалось мертвым. Дым, как туман, несло под каменными обрывами, отраженными в зеркалах мелкой, почти застывшей реки, лишь кое-где подернутой легкими оборочками ряби.
Колян затравленно огляделся.
Почему-то весь день лезли в голову старый кореш Санька Березницкий и малая алкашка Зюзя, у которых в прошлом году отсиживался на станции Тайга. Может потому, что у кореша не надо было бегать по мелкой воде под каменными обрывами и бояться вертолета. Кстати, напротив Санькиного дома на телеграфном столбе долгое время висело написанное от руки объявление: «Лечу от всех болезней». Каждый вечер, открывая бутылку, Санька знающе ухмылялся: «Лети, лети. От всех не улетишь».
Прислушиваясь к сизому страшному небу: не родится ли в нем опять мощный рев, не вынырнет ли из сизых разводов хищная зеленая туша вертолета, так перепугавшая его, Колян затравленно втянул голову в плечи. Черт побери, почему жизнь так странно и так стремительно свернулась в подобие жутковатого кольца? Почему он никак не может вырваться из этого кольца, почему все больше и больше в нем запутывается? Ведь было время, он действительно считался отличным технарем…
Мечты, мечты…
Затравленно озираясь, прислушиваясь к небу, к мертвому березняку, за которым угрюмо просматривалась сизая стена опустивших лапы елей, Колян с трепетом припомнил роскошную записушку, потерянную на станции Тайга. Он тогда сильно поддал в ресторане с каким-то рыжим лохом. Чудный был шанс сорвать куш с лоха, но перехватили Коляна люди отца Дауна.
Отца Дауна Колян боялся до визга.
Отец Даун обещал так много, что Коляну даже думать было страшно о тех обещаниях – от кучи твердой конвертируемой валюты до ржавого пера в бок. Собственно, от этих обещаний Колян и сбежал в Тайгу к корешу. Не только от выстрела. В Томске отца Дауна боялись даже самые крутые братки. Коляна и сейчас пробрало морозцем. Все, что случалось в Томске страшного, все чохом приписывалось отцу Дауну. Неважно, имел ли он отношение к случившемуся или не имел, все равно все самое страшное приписывалось ему. А Колян ненавидел и боялся отца Дауна и за неполученный им должок, и за потерянную на станции Тайга записушку.
Роскошная была записушка.
Кожаный переплет. Золотой обрез.
Сплюнув, Колян погладил шершавый горячий камень.
Серый обрыв противоположного берега смутно просвечивал сквозь сизый задымленный воздух. Поблескивающие, как слюда, каменные сколы там и тут затемнялись выступающими окаменелостями, – всякими хитрыми полупрозрачными ракушками, каких сейчас нигде не найдешь. С высохшего болотца несло сухой торфяной печалью. Ох, как сильно несло, потянул Колян носом. Дорвется огонь, погуляет от души.
А записушка, сплюнул Колян, была отменная.
Не было в мире другой такой записушки. Вынул ее вместе с богатой валютой из одной тачки. С Рысем заранее договорился встретиться через пару дней, но так получилось, что в первый же вечер заглянул в записушку. А после этого какие встречи! Заглянул, поразился, лег на дно, затаился у одной темной бабки на Красноармейской. Раньше бабка торговала ворованным, сейчас просто доживала свое. Удобное местечко. Рядом автовокзал, железнодорожный вокзал, крутой самодеятельный рынок и гостиница с богатыми лохами, всего понемногу. А точнее, по многу. Опять же, менты прогуливаются мимо бабкиного забора. Кто подумает, что здесь Колян?
Правда, выпивки не оказалось.
Колян всухую просидел две недели, знал, что Рысь сильно лается, разыскивает его по всему Томску. Но плевал он теперь на Рыся, он теперь про самого отца Дауна на время забыл. Конечно, сидело все это где-то в памяти, но все затмили волшебные записи в записушке. Они будто вытолкнули Коляна на поверхность таинственного озера. Он будто уже тонул, пускал пузыри, по уши нахлебался вонючей тины, а волшебные записи, как спасательный круг, вынесли его на поверхность. Пил чай, вчитывался в записи, иногда пересчитывал валюту. В сумке, взятой из богатой тачки, нашлась куча разных купюр, но темную бабку Колян ими не снабжал. Если бы она явилась в обменный пункт с голландскими гульденами, ее, конечно, не поняли бы. «Да заплачу тебе скоро, старая! – орал Колян на бабку. – Куда торопишься?» – «Так помру скоро».
Вчитываясь в записи, Колян твердо решил никогда больше не пить. Он твердо решил сколотить компанию таких же, как он, запутавшихся, но жаждущих спасения людей и начать жить по другому. Тем более, что деньги у него были. Много было теперь у него денег – и все в твердой валюте. С такими деньгами можно начинать другую жизнь. И Рыся Колян не боялся. Все равно сядет Рысь, он еще не все срока отмотал. А вот он, Колян, начнет другую жизнь.
Для начала заберу кореша Саньку с алкашкой, мечтал Колян, и свалим куда-нибудь подальше, никому не говоря, куда.
Может, в тайгу.
А может, на какой обской остров.
Впрочем, нет, решил Колян, остров не подойдет.
Не надо никаких островов. В тайге просторней. В тайге посторонних нет. Летом по старым глухим гарям – грибы, малина; зимой охота. Поставим с Санькой деревянную избенку, соорудим баньку по черному, начнем жить, много работая, много отдыхая. И каждый вечер, особенно зимой, будем изучать волшебную записушку. На своих хлебах даже малая алкашка Зюзя постепенно отожрется, отоспится, выветрит из крови алкоголь. И будет уютно пахнуть в домике свежеиспеченным хлебом.
…Миром правит математика и правит толково; соответствие, которое Фурье устанавливал между нашими влечениями и ньютоновым тяготением, особенно было пленительно и на всю жизнь определило отношение Чернышевского к Ньютону, – с яблоком которого нам приятно сравнить яблоко Фурье, стоившее коммивояжеру целых четырнадцать су в парижской ресторации, что Фурье навело на размышление об основном беспорядке индустриального механизма, точно так же, как Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах («мелких крестьянах») в долине Мозеля…Оказывается, Маркса с его кудлатой бородой привели к мысли ознакомиться с реальными экономическими проблемами какие-то там непонятные гномы-виноделы. А утопист Фурье пришел к размышлениям об основном беспорядке индустриального механизма после того, как его нагло обсчитали в какой-то ресторации. И вообще, мораль требует, чтобы ребенка окружало полдюжины бабушек, и тетушек, сестер и кузин, соседок и кумушек, чтобы создавать прихоти, вредящие его здоровью, и портить его слух французской музыкой…
У него, у Коляна, такого не будет!
Не потерпит он суеты.
«Это и была настоящая коммуна с коллективным управлением, –старательно вчитывался Колян . – Пропившиеся чинуки, неудачливые старатели с чердака дяди Сэма, бывшие трапперы, охотники, разорившиеся земледельцы, бродяги из южных штатов…»Самые непонятные записи он оставлял на долгие зимние вечера. Для начала, решил, разберемся в простых вещах, и так постепенно будем переходить к вещам более сложным. Вот понятна же запись, утверждающая тот факт, что государство произошло из неизбежной нужды людей во взаимных услугах. Живя с Санькой вдвоем, мечтал Колян, мы, конечно, будем нуждаться во взаимных услугах. Соответственно, по науке, возникнет у нас новое государство. Пусть совсем малое, зато совсем новое. Полноправным членом такого нового государства мы сделаем и малую алкашку.
И никаких баб!
Вообще никаких, затравленно посмотрел Колян в сизое пустое небо.
Внимательно изучив в записушке все касавшееся маленькой глупой леди из Дебюка, Колян просто ужаснулся. Вот тебе и девственница, твою мать! А ведь поначалу мужики, создавшие коммуну Ронг-кноб верно делали: к бабам лучше бегать на сторону. Так сказать, одноразово. Мы с Санькой, например, будем бегать только на сторону. Бородатые, при деньгах, будем иногда наезжать в богатый город, может, в Мариинск. Ну, в знак поощрения Зюзю будем с собою брать. Пусть оттянется. Наведем шороху среди баб и снова в родную тайгу – очищаться от городской скверны, замаливать грехи, строить государство истинной справедливости.
У нас с Санькой не будет классов, твердо решил Колян.
У нас не будет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, сладко мечтал он, прячась у темной бабки от мечущегося по Томску озлобленного Рыся и от неторопливой томской милиции. А раз никаких классов не будет, значит, не будет и классовой борьбы. А не будет классовой борьбы, значит, никогда не возникнет марксизм. У нас, черт возьми (у него даже сердце сжималось от волнения), даже межвидовой борьбы за существование не будет!
Вот в самом деле, с кем бороться за выживание малой алкашке?
Бросив пить, на трезвяк Зюзя запросто до всего дойдет своим маленьким, зато собственным умом.
А не будет классов, сладко мечтал Колян, значит, не будет ни преступников, ни ментов. С этой точки зрения членов свободной таежной коммуны надо будет подбирать особенно тщательно. Я бы, например, подумал Колян, затравленно поглядывая в пустое сизое небо, в котором, кажется, опять родился злой наплывающий стрекот мотора, я бы, например, взял в общину Коровенкова. Ну, мало ли, что пьет человек! Кто нынче не пьет? Зато стремится к чуду. Со временем отучим Коровенкова от бухла. А то нажрется, падла, и валяется голый в жаркой избе. Сперва просто валяется, потом начинает звать. Спросишь: «Чего тебе?» – а он только пускает слюни: «Ну как там чудо?» – «Опять, что ли, молился?» – «Опять». – «Теперь-то о чем» – «А я всегда об одном молюсь. О мире вечном, всеобщем, – пускает слюни Коровенков. – Чтобы войны не было». И приподнимает глупую потную голову: «Как там на улице? Нет войны?» – «Нет вроде». – «Ну, значит, действуют мои молитвы».
Все равно неправильно молился Коровенков, зло сплюнул Колян.
Вот работящий мужик, а молился совсем неправильно. Спустился неба вертолет и забрал его вместе с личным другом гражданина начальника. Молился, значит, молился от души Коровенков, просил, чтобы не было войны, и, похоже, надоел небесам своими молитвами. Ну, правда, сколько можно? Вот и спустился с небес вертолет, выскочили из вертолета крепкие ребята и отхерачили Коровенкова прямо возле избы. А этот Валентин, друг гражданина начальника, он умный. Сам поднял руки. Отец Даун что-то орал из вертолета, бегали обвешанные стволами братки, вот умный Валентин и поднял руки. Это пьяному дураку Коровенкову от души поддали, чтобы ловчее двигался.
С одной стороны, вроде удачно получилось.
С утра отправился Колян нарубить жердей. Только спустился к реке, как с небес спикировал на заимку вертолет. Колян крикнуть не успел, так быстро все произошло. Побежал обратно: «Меня, меня подождите!» – но, к счастью, не докричался, все уже закончилось. Нерасторопному Коровенкову уже поддали под зад, а расторопный Валентин сам поднял руки. Вертолет, – тыр, пыр! – вертолет весь в сизом дыму. Только тогда дошло до Коляна, что это Господь его хранил. А то сидел бы сейчас перед отцом Дауном без зубов. Вот какой страшный процесс. Выбитые зубы, черт с ними, не в зубах счастье, а вот умел отец Даун так посмотреть особенно…
Ладно.
Коровенков, конечно, падла, но взял бы я его в коммуну.
А вот немца не взял бы. Мало, что немец носит бутылки, все равно не взял бы. Такой слетевший с нарезки немец многое может придумать. Например, по пьяни заново придумает марксизм или классы в бесклассовом государстве. А потом сам же по пьяни возглавит классовый бунт. И малую алкашку Зюзю по слабости характера вовлечет в бунт – бессмысленный и жестокий.
Нет, не взял бы он немца.
И шейлу бы не взял.
Вдвоем немец и шейла всех развратят, неодобрительно подумал Колян. И пьяного дурака Коровенкова, и старого кореша Саньку, и малую алкашку Зюзю. Они даже меня развратят, неодобрительно, но с вдруг дрогнувшим сердцем подумал Колян.
И разозлился: разврат что! Они науку придумают!
Они перегородят плотинами могучие сибирские реки, повернут вспять, осушат болота, в северных пустынях насажают бесчисленные сады, напишут Новую Конституцию, а потом ради чисто исследовательского интереса выведут сорт зимних комаров. А нам этого не надо, подумал Колян, затравленно провожая взглядом зеленый вертолет, сизой тенью вынырнувший из подрагивающего, как жидкое стекло, воздуха над рекой.
Воздух был так задымлен, что Колян не видел пилота.
Пожар, наверное, бушевал уже где-то в непосредственной близости от Новых Гармошек, вот они там и прыгают! Из этого долбанного периметра, мрачно подумал Колян, я бы вообще никого не взял в коммуну. Они там в Новых Гармошках приучены в людей стрелять. Сейчас вяжут дурака Коровенкова, а умного друга гражданина начальника допрашивают со всей строгостью: говори, дескать, где прячется некоторый человек по кличке Колян, живущий по справке, выписанной на имя некоторого Кобелькова?
С отца Дауна станется. Он если что-то пронюхал, будет искать, пока не лопнет. А я не хочу в периметр.
Зато очень сильно Колян хотел в государство светлой мечты, подсказанное той записушкой. Черт с ней, с девственницей, думал Колян, прислушиваясь к шумам в сизом небе. Мы бы подлечили нравственность девственницы, вправили ей мозги, она бы детей стала рожать, чем без пользы трахаться с пастухами. Коровенкову бы родила кого-нибудь. Не ребенка, не игрушку, а неведому зверушку. Коровенков помолился бы о чуде, вот она и родила бы ему кого-нибудь. А Саньку Березницкого отучила бы варить ханку в железном ковшике. В записушке с золотым обрезом специально было подчеркнуто, что пока существует в государстве частная собственность, пока вся собственность сосредоточена в руках небольшого числа плохих богатых людей, не может быть в государстве справедливости. Не может быть справедливости в государстве даже в том случае, если вся собственность будет сосредоточена в хороших руках. А власть, принятая в свободном государстве, одинаково должна защищать всех, даже такую малую личность, как алкашка Зюзя. Тот, кто попытается словом или делом изменить священный закон справедливости, должен быть незамедлительно приговорен к заключению в гробовой камере на кладбище. В справедливом свободном государстве смертная казнь, понятно, будет отменена из гуманных соображений, нерешительно подумал Колян, прислушиваясь к небу, а вот гробовая камера – это сильно придумано. А то ведь дай волю, совсем распустятся. Установят, например, электрический звонок у пола, чтобы пьяный Коровенков мог, не вставая, сигналить Зюзе…
Ох, много полезного было в записушке с золотым обрезом.
Для потрясенных людей писалось.
Вот, скажем, вопрос о Земле.
Спорный, спорный вопрос, а ведь ежу понятно, что дай землю тому же старому корешу Саньке Березницкому, он не удержится, он непременно объявит ее своей собственностью навсегда. Ну, а где собственность, там классы. А класс крестьян, известно, самый отсталый. А Санька Березницкий всегда, даже без принадлежности к крестьянству, отсталый, он книг отроду не читал, даже волшебных сказок. Санька, как всякий простой крестьянин, быстро скатится в прямое скотство. Он собаку Зюзю посадит на цепь. Нет, с землей надо осторожнее. Никому богатства, каждому достаток!
Колян сплюнул.
Любое воспоминание об отце Дауне, охотящемся на него, как на зверя, сильно его расстраивало.
А еще обжигало Коляна: он никогда уже не заглянет в волшебную записушку, раскрывшую ему глаза на мир.
Он не знал, куда бежать.
По реке от вертолета не сильно-то убежишь.
И в тайге не отсидишься: огонь пластает по всем окрестностям.
Но что-то же надо делать, со страхом подумал Колян. Надо идти куда-то. Липкий пот бежал по его лицу. Кружит в дыму, как в тумане, воздушная машина с отцом Дауном, угнездившимся в жарком бензинном чреве? А рядом – несколько стволов…
Дым.
Везде дым.
Весь мир задымлен.
И душа тоже задымлена.
Наверное, прошло время свободных счастливых коммун, безнадежно подумал Колян. Где истинные шалуны и херувимы? Где истинные фаланстеры? В наши дни ничего, кроме воровского общака, не построишь. И кореша Саньку не исправишь. И малая алкашка Зюзя, как хлебала водку, так и будет хлебать. И Коровенков тож. И спяченый немец с периметра. Никого не исправишь. Нет никаких к тому средств, природа свое возьмет. Императора Нерона, например, воспитывал сам великий философ Сенека, а с ним военачальник Бурр, люди самых строгих правил, а что вышло? Император подрос, запросто зарезал мамашу и собственных воспитателей отправил на тот свет. А потом еще и Рим поджег со всеми его музейными ценностями.
И так везде. Такой мир достался в наследство.
Куда ни ткнись, везде псы отца Дауна. Даже в воздухе.
…Насчет немца Чугунок оказался прав.
Сергей увидел Морица возле кирпичной котельной.
К этому времени Сергею было все равно, следят за ним или нет. Он успел попасть на глаза стольким людям, что не было смысла от кого-то таиться. Голова гудела, ее пронизывала тошнотворная боль. В том, что уйти из номера ему позволили специально, Сергей больше не сомневался. Меня просто подталкивают к следующему шагу, с некоторым усилием решил он. Возможно, четкие умные советы Мишки Чугунка тоже входят в эту систему. То есть, эти советы, как и благодушная болтовня Леньки Варакина, заранее кем-то хорошо просчитаны. Как просчитана была даже цветная картинка на стене номера. Если Чугунку и Варакину действительно нравится жизнь в периметре, если они действительно нашли здесь свою первую настоящую жизнь, то, конечно, подсказывали они (или воздерживались от подсказок) не бескорыстно.
Он потянул носом воздух.
Пожар, несомненно, приблизился.
Дышать стало трудней. Горячий воздух подрагивал, как расплавленное стекло. Гудящий рев, неумолимо надвигаясь, плотно и ровно заполнял воздух – еще далекий, но уже постоянный, почти привычный, будто поезд мчался вдали; на его отзвуки болезненно отзывался каждый нерв.
За периметр Сергей выбрался вслед за Морицом.
В бетонной стене отыскалась самая обыкновенная стальная дверца.
Скромно выкрашенная под серый бетон, дверца пряталась за котельной, мирно пускавшей в небо слабые колечки почти незаметного дыма (отапливают, наверное, подземные помещения, решил Сергей). Он боялся потерять из виду Морица, но одновременно боялся попасть ему на глаза. Что-то подсказывало, что на этот раз Мориц не должен его видеть. Когда кто-то окликнул Сергея возле котельной, он даже не оглянулся. Плевать он хотел на все оклики. Сейчас его не смогли бы остановить ни Раиса Сергеевна (была ли она когда-нибудь?), ни даже сам Ант (перебьется). Появись рядом Философ, даже ему, наверное, не удалось бы остановить Сергея.
Как можно быстрее уйти из Новых Гармошек.
Здесь он никому не мог помочь. Да никто и не ждал от него помощи. Мы живем так, как нам нравится…Если есть в Новых Гармошках обиженные, то их, наверное, не много. Правда (если верить Мишке Чугунку), Ант в разговоре с Третьим и Седьмым не упоминал о каких-то других гостях Новых Гармошек, но, может, Чугунок не все слышал.
Сумеречное пространство между бетонной стеной и котельной оказалось замусоренным, дальний угол обнесло пыльной паутиной, сверху на паутину нападала сухая хвоя. Такой же серой и пыльной показалась Сергею массивная стальная дверца, врезанная в стену. Судя по замку, дверца открывалась только изнутри. Человек, покинувший периметр таким путем, вернуться в Новые Гармошки мог только через центральные ворота.
Дверца за Сергеем мрачно громыхнула.
Он не обернулся.
Он смотрел только в сторону задымленной тайги, смутная зазубренная стена которой отступала в этом месте от Новых Гармошек почти на полкилометра. Обширная вырубка щетинилась старыми пнями, кое-где темнели заросли сухого малинника. И угадывалась натоптанная между сухих кочек тропа. Она действительно только угадывалась.
В глотке першило.
Время от времени Сергей разражался тяжелым кашлем. Морица он не видел, но деться немец никуда не мог. Даже в ельнике, который вдруг встал вокруг. Сразу потемнело. Слева и справа, окутанные сизоватой дымкой, смутно вставали сухие стволы. Справа и слева, окутанные сизоватой дымкой, безвольно обвисали плоские лапы, змеились по присыпанной хвоей земле белесоватые корни. Горячий воздух струился, сушил глотку. Он был пропитан смолой и дымом.
Я вошел в твое узкое место и я стал узким местом твоим…Сергей бесшумно отступил в тень.
К встрече с Морицом он еще не был готов.
Он собирался идти за Морицом долго, может, до самой реки (так надежнее), или хотя бы до избенки, поставленной на излучине, а даст Бог, и до самой заимки, но собирался идти в отдалении, не показываясь ему на глаза.
Когда я звал тебя больною черепахой…Мориц остановился под огромной елью, бесчисленные серые сучья которой (и мощные, толщиной в руку, и слабенькие, бледные, как картофельные ростки), по наклонной снисходили вниз, окружая своеобразной юбкой мощный, шершавый, покрытый желтыми потеками смолы хмурый ствол – практически до самой земли.
Мориц остановился.
Он развел короткие руки на уровне груди, как будто хотел обнять ель, но наткнулся на колючие иглы и отдернул руки. Слова Морица доносились до Сергея очень глухо, к тому же с юго-запада вновь несло удушливой гарью. А где-то впереди, перекрывая испуганный рев непривычно сухого леса, послышался рокот невидимого вертолета.
Может, пожарные, с надеждой подумал Сергей.
Впрочем, кто пошлет сюда пожарных? Аман Тулеев? Откуда у кузбасского губернатора деньги на борьбу с лесными пожарами? Его шахтеры перекрывают Транссиб и стучат касками в Москве на Горбатом мосту. У его шахтеров сейчас такое настроение, что гори все пропадом. А чем пожарники лучше?
Сергей обернулся.
Бетонная стена, украшенная цветными рисунками, давно растворилась в сизой дымке, исчезла за сухими стволами. Никто не увязался за Морицом и Сергеем. Похоже, в Новых Гармошках не интересовались людьми, уходящими в лес. Обитателей Новых Гармошек сейчас интересовал только таежный пожар, накатывающийся на периметр. Если ветер не переменится, машинально отметил Сергей, волну огня и дыма вынесет как раз на Новые Гармошки. От жгучих искр и взлетающих в небо смолистых факелов ничто не спасет. Вертолет, кстати, тоже может принадлежать Новым Гармошкам, подумал Сергей. Кто-то на нем облетывает окрестности, оценивая силу приближающегося огня. Так что, мы, кажется, действительно никому не нужны – ни я, ни немец. Даже у Анта сейчас есть гораздо более важные дела, чем гоняться за спячеными. Так что, следует торопиться, чтобы побыстрее выйти на заимку и увести оттуда людей – от Анта, и от пожара. Если, конечно, их уже не увели.
Думать так было трудно.
Еще труднее было думать о Суворове.
Ты слишком близко подошел к своему большому рулю…Неужели Валентин прав? Неужели Философ действительно так изменился?
Он покачал головой. Почему нет? Даже в самых открытых людях таится нечто такое, о чем никто, кроме них самих, не знает. Это как тень, мрачно подумал Сергей, незаметно бредя за Морицом. Как можно рассмотреть тень в тех однообразных серых денечках, какими наполнена привычная будничная жизнь? Ведь сильные потрясения, настоящие, неожиданные, открывающие давно знакомых людей в новом свете, в будничной жизни случаются гораздо реже, чем принято думать.
Я вошел в твое узкое место…Мориц выпрямился и, опустив голову, ступая нерешительно, но не оглядываясь, снова углубился в сумрачный, как бы затаившийся ельник. Наверное, он идет к реке, решил Сергей.
И увидел правее тропинки мертвую ель.
Настоящая лестница уродов, поразился он.
Высохшая, мертвая, в клочьях седых лишайников, нелепо и часто обвисающих с торчащих во все стороны голых сучьев. Такая же равнодушная, как немец, идущий мимо. Длинные волосы немца свалялись, тоже в некотором смысле лишайники. Может, мне уже и не надо идти за ним? Река где-то рядом. А немец сгорблен, как старое дерево. Может, он теперь будет останавливаться перед каждой елью, чтобы бормотать свои стихи?…
В общем, так и получилось.
Меня повстречали Оля и Ляля заверещали они о-ля-ля…Почему-то Мориц видел только Олю. Длинную прохладную Олю. Не Лялю, и не кого-то другого, даже не прохладную девушку Зейнеш, а именно Олю. Еще точнее, он видел перед собой призрак Оли – призрачный, подрагивающий, как раскаленный воздух.