Страница:
Люди отмалчивалась.
Ну, не работают у них телефоны!
Очень большая толпа собралась той ночью вокруг пылающего дома Яшки Будды. Только Мишки не было на пожаре. Пустив бабку по миру, Мишка и сам помер. А то, наверное, рыдал бы вместе с мордастым Яшкой да яростно рвался в огонь. Уж он-то знал, уж он-то хорошо знал, какие сокровища гибли сейчас в укромных местечках большого дома Яшки Будды. Уж Мишка не испугался бы соседских усмешек!
Только ведь всех таких Яшек не сожжешь, подумал Сергей, сворачивая на улицу Крылова к модному кафе «У Клауса». Один уходит, другой приходит. Поток жизни нескончаем.
Познакомлю с Коляном…
Странно все это.
Тревожно как-то…
– Коля, – обрадовался Сергей, увидев за столиком Игнатова. – Ты же поэт. Ты же, наверное, всех поэтов знаешь?
– Ясный хрен, – барственно кивнул Игнатов, постоянный деловой партнер Сергея.
– И Морица?
– Ясный хрен.
– Он, правда, поэт?
– Так я же говорю – ясный хрен.
– А как человек? Что он представляет собою как человек?
– Ты про Морица?
– Естественно.
– А какое отношение имеет человек к поэту?
– То есть? – удивился Сергей. – Разве между этими понятиями нет связи?
– Никакой. Ты мыслишь, как обыватель, – барственно укорил Игнатов. – Артюр Рембо торговал рабами, Шарль Бодлер и Эдгар По травили себя дурью, Оскар Уайльд и Жан Кокто обожали мальчиков. Ну, скажи, пожалуйста, помнят теперь этих извращенцев или их поэтические имена?
– Убедил.
Игнатов удовлетворенно кивнул.
Косичкой, украшавшая его голову, развязно колыхнулась.
– А где все-таки можно найти Морица? – не отставал Сергей.
– Ищи в забегаловках, в самых грязных, – барственно ответил Игнатов.
И ткнул пальцем в телефон:
– Тебе Карпицкий звонил. Из Московского Акционерного Предприятия. Хочет, чтобы ты в Москве появился. Говорит, что готов к расчетам по старым долгам. Полетишь?
– Дня через три. Может, через четыре. Не раньше.
Пятый сон Веры Павловны
Ну, не работают у них телефоны!
Очень большая толпа собралась той ночью вокруг пылающего дома Яшки Будды. Только Мишки не было на пожаре. Пустив бабку по миру, Мишка и сам помер. А то, наверное, рыдал бы вместе с мордастым Яшкой да яростно рвался в огонь. Уж он-то знал, уж он-то хорошо знал, какие сокровища гибли сейчас в укромных местечках большого дома Яшки Будды. Уж Мишка не испугался бы соседских усмешек!
Только ведь всех таких Яшек не сожжешь, подумал Сергей, сворачивая на улицу Крылова к модному кафе «У Клауса». Один уходит, другой приходит. Поток жизни нескончаем.
Познакомлю с Коляном…
Странно все это.
Тревожно как-то…
– Коля, – обрадовался Сергей, увидев за столиком Игнатова. – Ты же поэт. Ты же, наверное, всех поэтов знаешь?
– Ясный хрен, – барственно кивнул Игнатов, постоянный деловой партнер Сергея.
– И Морица?
– Ясный хрен.
– Он, правда, поэт?
– Так я же говорю – ясный хрен.
– А как человек? Что он представляет собою как человек?
– Ты про Морица?
– Естественно.
– А какое отношение имеет человек к поэту?
– То есть? – удивился Сергей. – Разве между этими понятиями нет связи?
– Никакой. Ты мыслишь, как обыватель, – барственно укорил Игнатов. – Артюр Рембо торговал рабами, Шарль Бодлер и Эдгар По травили себя дурью, Оскар Уайльд и Жан Кокто обожали мальчиков. Ну, скажи, пожалуйста, помнят теперь этих извращенцев или их поэтические имена?
– Убедил.
Игнатов удовлетворенно кивнул.
Косичкой, украшавшая его голову, развязно колыхнулась.
– А где все-таки можно найти Морица? – не отставал Сергей.
– Ищи в забегаловках, в самых грязных, – барственно ответил Игнатов.
И ткнул пальцем в телефон:
– Тебе Карпицкий звонил. Из Московского Акционерного Предприятия. Хочет, чтобы ты в Москве появился. Говорит, что готов к расчетам по старым долгам. Полетишь?
– Дня через три. Может, через четыре. Не раньше.
Пятый сон Веры Павловны
Но улететь в Москву Сергею не удалось ни через три дня, ни через четыре.
Срочные дела навалились. А еще позвонил Суворов: дескать, ты все-таки оказался прав: выявили давешнего фигуранта и представлял он, как это ни странно, доблестную милицию. Впрочем, главным оказалось не это. Главным оказалось: он сам пришел.
– С повинной?
– Да нет. Он ко мне пришел. – Суворов замялся. – Ты не поверишь, он даже баксы вернул.
– Ничего не понимаю.
– Я и сам не все понимаю, но парень утверждает, что раскаялся, – сипловато рассмеялся Суворов. – Он утверждает, что душа его чиста, как у ребенка, и до сих пор, несмотря на службу в милиции, открыта всему хорошему. Мне, правда, кажется, что на парня надавили сослуживцы. Формально биография у него чистая, я интересовался у полковника Каляева. Но вот нашло затмение на человека! А раньше никаких претензий к нему не было. Держал информаторов в преступной среде, от них и узнал о краже. А когда узнал, сразу сообразил, что проще не воров ловить, а хорошенько потрясти жертву. А уж потом взять воров. Изящная комбинация, правда? Теперь парень больше всех потрясен своим падением. Сильно просил, чтобы я не сдавал его начальству. Если, сказал, сдадите начальству, в милиции мне уже не работать, а я, дескать, хороший милиционер, можете спросить в отделении. И все деньги вернул. Выложил все пятьсот баксов до последнего цента. Затмение нашло, говорит.
– А ты?
– Ну, я что? Конечно, пожурил парня. Надо было ко мне идти. Бизнес есть бизнес, дескать, поторговались бы. А так неловко получается. Я теперь рубля не дам за твою честность. А он мне в ответ: сам чувствую, что кругом не прав, только не сдавайте меня начальству. Если честно, – признался Суворов, – парень мне не понравился. Сперва, чуть не расплакался, а потом компромат начал выкладывать на местных казенных людей.
– Ты его выслушал?
– Конечно, нет.
– Почему?
– Ну, не знаю. Противно мне это, – сипло пробубнил Суворов.
И спросил:
– В сауну собираешься?
– Конечно.
– Там и договорим.
До вечера, забежав в кафе «У Клауса», Сергей успел перелистать рукопись Морица.
Плотная, чуть ли не оберточная бумага, скоропись разбитой машинки.
Ясный хрен, пояснил Коля, это только малая часть того, что написано Морицом. А сколько им на самом деле написано, никто не знает, даже он сам. Сегодня написал, завтра потерял. Морицу это без разницы. Если бы листочки со стихами Морица давали ростки, во всех злачных местах Томска давно шумели бы стихотворные рощи. Безумный дактиль половых актов.Как тебе нравится? Или это. Вес Степаныча – 99.500, стоимость пива в 1999-ом.
Сергей усмехнулся.
Оказывается, поэзия может быть конкретной.
Когда я решил ее выдать за брата, она меня выдала за 300 000 купонов.Ну, а почему нет? Химия на суахили. Боты Батыя. Заботы Питера Боты. Пакеты для рвоты. Сны разъярённых будильников о седьмой печати. Весело кончивши, любо нам бодро начати.
Похоже на шифровку, покачал он головой.
Но ведь это для кого-то написано, кто-то это понимает.
Химия на суахили.В жизни Сергею не раз приходилось разбираться с вещами действительно сложными, разберемся и с Морицом, подумал он. И уже встал, когда в кафе легко, как бы пританцовывая, вбежала Вера Павловна.
Выглядела она безупречно.
А ведь всего лишь несколько лет назад (многие это помнили) жена Суворова начала катастрофически дурнеть. Да и как спасти увядающую красоту? Какова жизнь жены талантливого, но рядового доцента? Лекции в университете, потом небольшой огород – мичуринский участок, как говорят в Томске. Вера Павловна боялась, что вся оставшаяся жизнь только в этом и будет заключаться. Даже Чернышевский и Вольтер не могли ее утешить. Зато, когда Суворов мановением волшебной палочки богатого дяди-нефтяника превратился в человека, зарабатывающего в год больше, чем все вместе взятые научные сотрудники университета, Вера Павловна расцвела. Лучшие массажные кабинеты и первоклассные мастера вернули свежесть сорокалетней коже. Взгляд прояснился, чудесным образом исчезли предательские морщинки. На скрытые, никогда не высказываемые вслух, но, конечно, всегда полные укоров намеки многочисленных подруг и приятельниц Вера Павловна научилась отвечать многозначительными цитатами. Она была специалистом и знала много цитат. Помните? – многозначительно спрашивала она, будто ее нынешние подруги и приятельницы действительно могли такое помнить; помните, чем занималась, проснувшись, главная героиня знаменитого романа Чернышевского «Что делать?»?
– Сережа! – проникновенно, чуть придыхая, обрадовалась Вера Павловна, и не глядя опустилась на стул, предусмотрительно пододвинутый Сергеем. С очень давних пор относилась она к Сергею легко, всегда была с ним откровенна, потому что знала, что лишнего он никому никогда не сболтнет. – Закажи, пожалуйста, летний салат, рюмку баккарди с лимоном, и много холодной минералки со льдом. А кофе мы попросим позже.
Она взмахнула ресницами, будто приглашая Сергея провести с нею весь оставшийся день, и выпалила:
– Я влюбилась!
– Алексею Дмитриевичу это не понравится, – осторожно заметил Сергей.
– Я правду говорю. Я не шучу, Сережа.
– Алексей Дмитриевич обидится даже на правду, мало ли, что он философ, – рассмеялся Сергей. Он восхищался легкостью и свежестью Веры Павловны. – Алексей Дмитриевич любит тебя, но обид не избежать. А то совсем выгонит тебя из дома. Куда пойдешь?
– Сережа, – с нежным придыханием произнесла Вера Павловна. – Я, наверное, сумасшедшая. Меня действительно надо выгнать из дома. Но если бы меня сейчас выгнали, – радостно призналась она, – знаешь, куда бы я купила билет?
– Куда?
Сергей никак не мог понять, шутит Вера Павловна или нет.
Нежный аромат тонких духов кружил ему голову.
– В Дубаи, – выдохнула Вера Павловна.
– Что ты там потеряла? Там пески и верблюды.
– Нет, там фонтаны искрящейся влаги, там невероятное количество по-настоящему интересных людей, – нежно возразила Вера Павловна.
– Ну, если и так, – не поверил Сергей. – Что там случилось?
– Сразу после пресс-конференции…
– Пресс-конференции? – удивился Сергей. – Разве в Дубаи интересуются Чернышевским?
– В Дубаи интересуются всем, – добила Сергея Вера Павловна. – Там работал международный конгресс. Сразу после пресс-конференции мы с Шарлотой де Леруа, это моя подружка, француженка, ужасная ипокритка, как сказал бы покойный Николай Гаврилович, – (она имела в виду Чернышевского), – тощая, как скелет, мы заглянули с ней в кафе-шоп при отеле «Мариотт», в котором жили. Ну, знаешь, – как нечто само собой разумеющееся пояснила Вера Павловна, – из тех дорогих кафе-шопов, куда русские не ходят. Для русских там есть «Гараж», ну, еще «Цайклон». Ну, в общем, сам знаешь, – польстила она Сергею, – для русских в Дубаи существуют свои развлечения.
И призналась, покраснев:
– Не знаю, как у тебя, Сережа, а у меня это приходит сразу.
– Что именно?
– Он сидел за соседним столиком, – глаза Веры Павловны таинственно расширились. В них гуляли далекие бесстыдные зарницы. Может, арабские. – Ну, знаешь, эта благородная осанка, которую дает только истинная порода. Эти черные волосы, действительно черные, как смоль. Европейский костюм. Именно европейский, а не дурацкие арабские простыни. Он сидел один и сперва смотрел на Шарлотту, а потом стал смотреть на меня. А Шарлотта – стервоза. Она похожа на содержанку Жюли, помнишь такую? Ну, как же! – изумилась, не поверила Вера Павловна. – Это бывшая проститутка из романа «Что делать?». Та самая, что произносит знаменитую фразу: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Она из Руана. Это я о Шарлотте. Она законченная вольтерьянка. У нее глаза как пармские фиалки. Она тут же сказала: все таково, каковым должно быть. Она это сказала перехватив мой взгляд. Она сразу все поняла. Все создано сообразно цели, сказала ипокритка Шарлотта, значит, все создано для наилучшей цели. Я тоже люблю Вольтера, Сережа, но не настолько же! Мне сразу не понравилось, как Шарлотта произнесла эти слова. Правда, в тот момент я смотрела на своего соседа. Ну ты же представляешь, ты должен представлять эти короткие яростные взгляды, каждый в долю секунды, не больше!
– Представляю, – пробормотал Сергей.
– Ничего ты не представляешь! – рассердилась Вера Павловна.
Она отхлебнула глоток баккарди из высокого бокала, в котором глухо позвякивал лед, и улыбнулась от удовольствия.
– Не успела я оглядеть благородного господина, привлекшего мое внимание, как мальчик в наряде маленького шейха на крошечном серебряном подносе поднес мне визитную карточку. Увидев это, ипокритка рассмеялась еще стервознее. «Все в мире прекрасно, а зло – только тень на прекрасной картине», – рассмеялась ипокритка. Я же говорю тебе, вольтерьянство у Шарлотты в крови. Но я небрежно скосила глаз на визитку. «Если господин Джеймс Хаттаби, именно такое имя значилось на карточке, желает о чем-то поговорить с двумя скромными учеными дамами, пусть он пересядет за наш столик». – «Зачем тебе эта обезьяна?» – смеясь, спросила ипокритка. «А мне нравятся обезьяны», – смеясь, ответила я. – «Почему ты не пойдешь в зоопарк?» – «Да потому, что это лишено смысла: в любом мужчине хоть на четверть обезьяны всегда найдется». Вольтерьянке это понравилась. Я же говорю, она настоящая стервоза. Или, если объяснять словами Николая Гавриловича, разумная эгоистка. Короче, Сережа, благородный господин Джеймс Хаттаби оказался за нашим столиком. Естественно, сперва он рассказал о себе. Живет в Лондоне, по происхождению – иорданец. «Как иорданец по происхождению, вы, конечно, считаете, что все к лучшему в этом самом лучшем из миров?» – сразу спросила у него стервоза Шарлотта, а я как бы случайно уронила на пол визитную карточку. Он улыбнулся и не стал поднимать карточку. «Я живу в отеле „Мариотт“, – скромно сказал он. – Я много путешествую, мне приходилось многое видеть». – «Мы тоже много путешествуем и живем в отеле „Мариотт“, – заметила ипокритка. Знаешь, Сережа, в тот момент я очень хотела, чтобы у Шарлотты внезапно заболел живот или закружилась голова, ну, что-нибудь такое, но все истинные стервозы от рождения отличаются крепким здоровьем. „Иногда у бассейна я курю кальян“, – многозначительно сообщил нам господин Джеймс Хаттаби. „Еще я много размышляю“, добавил он. – „Ну, да, – так же многозначительно кивнула вольтерьянка Шарлотта, – чтобы оставаться невеждой, чужой помощи не надо. Я, конечно, – добавила она ядовито, – отращивала свой мозг только для того, чтобы не размышлять, а мир обнюхивать!“ Вольтерьянство разжижило кровь ипокритки, но это не смутило господина Хаттаби. „Я независимый человек, – со скромной улыбкой произнес он, немножко красуясь перед нами, наверное, у иорданцев это в крови. – Завтра я лечу в Иорданию, – продолжил он, глядя уже только на меня. – А потом в Мексику. Я в первый раз лечу в Мексику, – сказал он, глядя только на меня. – Говорят, что от мексиканских женщин сильно несет мускусом, по крайней мере, так утверждал в свое время Элвис Пресли“. – „Для иорданца по происхождению вы это хорошо сказали, – заметила стервоза Шарлотта, невинно взмахивая ресницами. – Но слова это слова, нужно уметь возделывать сад своими руками“. Я же говорю, что Шарлотта совершенно отравлена вольтерьянством. У нее глаза как пармские фиалки, но яду, как у змеи. Господин Джеймс Хаттаби, к счастью, смотрел только на меня. „А потом я должен лететь в Париж“, – скромно поделился он планами. Но через несколько дней он снова вернется в Дубаи, здесь ему нравится. Он снова поселится в отеле „Mариотт“, в отеле у него постоянный номер. Улыбнувшись, господин Джеймс Хаттаби вдруг спросил: „А почему вы сидите в кафе-шоп одна?“ Он обращался ко мне и ипокритка фыркнула. Только я, Сережа, уже поняла, что именно имеет в виду господин Хаттаби. Мы, русские женщины, всегда отличались пониманием. „Мой бой-френд очень много работает, – невинно пояснила я. Мне хотелось посмеяться. Я ведь тоже добрая вольтерьянка. – Мой бой-френд очень много работает. Ему необходимо работать много, иначе его дела окажутся в обломе“. – „В обломе? – удивился господин Хаттаби. он явно не понимал предложенной мною терминологии. – А чем занимается ваш бой-френд?“ – „Рубит бобы“, – все так же невинно ответила я. Господин Хаттаби задумался. Не знаю, о чем он думал, но он думал долго, – нежное округлое лицо Веры Павловны торжествующе сияло, в глазах вспыхивали бесстыдные молнии. – Впрочем, он так ни до чего и не додумался. „Мы можем спуститься к бассейну“, – наконец предложил он. – „У бассейна всегда много людей“, – возразила стервоза Шарлотта, она моя близкая подруга, я ее люблю. „Тогда мы можем спуститься в дансинг, в дансинге немного людей и там хорошая музыка“. – „Моя подруга не танцует, – сказала Шарлотта. – Как все русские женщины, моя подруга косолапая. Среди ее предков есть медведи. Видите, какие на ней кривые колготки?“ – „О, Россия! – немедленно восхитился господин Хаттаби. – Водка „Горбачефф!“ Ускорение!“ И добавил: „Мы можем подняться на крышу отеля в курильню“. Намек на мнимую кривизну моих ног смутил его, но не отнял надежды. „Администратор отеля мой друг. Он позволит мне привести в курильню двух прекрасных молодых женщин. Ведь вы не арабки, значит, вам это не запрещено“. И мы, Сережа, поднялись в курильню.
– Я всегда думал, что в курильни опускаются.
– Ты путаешь азиатские и арабские курильни, – знающе поправила Вера Павловна. – Курильня в отеле «Мариотт» находится на крыше. В центре бассейн со сказочно голубой водой, а под полотняным козырьком по всему периметру крыши набросано на мягких диванах черт знает сколько всяких подушек и подушечек. Обложившись такими подушками и подушечками, арабы курят кальян. Наше вторжение вызвало неодобрительный интерес. Впрочем, арабы с большим уважением здоровались с господином Джеймсом Хаттаби. Он не преувеличивал – в отеле «Мариотт» его знали и уважали. По крайней мере, господину Хаттаби оказывали повышенное внимание: на столике перед нами на красивых медных подносах сразу появилась всякая вкусная всячина. Ипокритка Шарлотта с удовольствием набросилась на неизвестные фрукты, а я решила раскурить кальян. Я вопросительно взглянула на господина Джеймса Хаттаби, и некий изящный мальчик, очень похожий на юного Али-бабу, повинуясь его сигналу, незамедлительно принес два кальяна. Каким-то образом господин Хаттаби догадался, что Шарлотта – стервоза, а значит, курить не будет. И оказался прав. Ипокритка предпочла бы маленького Али-бабу в постель, вот и все. Под какую-то заунывную мелодию, право, не знаю, откуда она раздавалась, еще один мальчик, старавшийся не попадать в прицел фиалковых глаз ипокритки, разжег угольки и подал кальяны. «Нам, наверное, принесут километровый счет», задумчиво заметила ипокритка, оглядывая курильню. Она стервоза, но не очень богатая. Но господин Хаттаби и на этот раз не обиделся на Шарлотту. Он смотрел только на меня. Ну, ты знаешь, как смотрит настоящий араб на красивую женщину…
– Не знаю, – сказал Сергей.
– Ты сейчас сам так смотришь.
– Правда?
– Да ладно! – засмеялась Вера Павловна. – Я ведь впервые в жизни курила кальян. Почему-то он у меня хлюпал, как лягушка. А потом я поперхнулась дымом. Господин Хаттаби улыбнулся и объяснил, что в местный табак добавляют сухие яблоки и землянику. Не знаю, как это может быть. Потом у меня закружилась голова. «Может, выпьете кока-колы? – заботливо спросил господин Хаттаби. – Или все-таки спустимся в дансинг?» Он был очень заботлив. Я отчетливо видела в его глазах, как именно он хотел бы пить со мной кока-колу или танцевать. «Крези бэби», – нежно сказал он мне. «Крези лези бэби». А потом сказал, что промышленная компания, которой он управляет, собирается арендовать несколько спутников связи, и после Мексики он поедет во Французскую Гвиану. Там каторга, сказала ипокритка, моя любимая подруга, уж она-то знает свой заморский департамент. «Там военно-ракетный комплекс Куру», – мягко возразил господин Джеймс Хаттаби. Я только умно кивала. «Вы поедете со мной во Французскую Гвиану?» – спросил меня господин Джеймс Хаттаби. «Там дурной климат», – ответила за меня ипокритка. – «Тогда, может, вы найдете время погостить в моем доме в Лондоне?» – спросил господин Хаттаби. Я пожала плечами и посмотрела на Шарлотту. «В Лондоне мы будем не скоро», – ответила стервоза, знающая расписание всех международных конгрессов и симпозиумов. «А когда вы будете в Париже или в Рио?» – этим, понятно, интересовался господин Джеймс Хаттаби. Я поглядела на Шарлотту. «И в Париже и в Рио мы будем не скоро», – ответила стервоза. Я видела, что ей приятно мое побледневшее лицо. Как истая ипокритка, она забыла, что мужчинам тоже нравится, когда женщины бледнеют в их присутствии, пусть даже виноват в этом табак, смешанный с яблоками и с земляникой. «Зато мы скоро будем в Москве, а потом в Томске, – сказала Шарлотта насмешливо. – Это в России. Там везде снег и нет ни одного иорданца, ну, разве что какой-нибудь сидит в тюрьме». – «Почему в тюрьме?» – насторожился господин Хаттаби. – «В России кто-нибудь обязательно сидит в тюрьме», – ответила ипокритка. «Но почему иорданец?» – «Для России теперь национальность это не имеет значения. Ведь Россия теперь вступила на путь демократии». Господин Хаттаби сильно загрустил: «Зачем ехать так далеко?» А потом задумался: «Может, ему купить несколько спутников в России?» Это прозвучало двусмысленно, и ипокритка обрадовалась. «Почему нет? – сказала она. – Как раз сейчас в России продается все, там сразу можно купить весь космодром». – «А кто его мне продаст? Правительство?» – «Да нет, – пояснила Шарлотта, уже знавшая Россию. – Не правительство, а ночной сторож!» Она это так сказала, что я мгновенно захотела, чтобы благородный господин Джеймс Хаттаби немедленно утопил ее в бассейне, а меня изнасиловал прямо на столике на глазах у маленького Али-бабы…
– Замечательная идея, – одобрил Сергей.
И вдруг увидел в распахнутое окно поразительную пару.
По противоположной стороне улицы по седым от пыли мягким нашлепкам расплывшегося асфальта, надвинув длинный козырек бейсболки на солнцезащитные очки, длинноволосый поэт-скандалист гордо катил германскую инвалидную коляску. Судя по вызывающим жестам, несовершеннолетний инвалид Венька-Бушлат, вальяжно развалившийся в коляске, был в дым пьян.
– Извини, Вера.
Сергей выскочил на крылечко.
Поэт-скандалист оставался последней его прицепкой: через Морица он мог выйти на Коляна, если, конечно, не ошибался в своих предположениях.
– Свет! Свет! – донеслось до него.
– А тебе какой нравится? – блаженно орал Мориц, врезаясь с коляской в безумный поток автомобилей, прущих сквозь зной и жгучие бензиновые пары.
– Белый, белый свет нравится!
– Карлик мысли! – заявил Мориц, тормозя коляску перед Сергеем. – Ты думаешь, он дерьмо? Совсем не дерьмо, просто он опустился. Его многое волнует. Мини-юбки, трусы на выпуск, товарищеский суд. Смотри, как многому научился Венька, – похвастался Мориц, с особенным значением поглядывая на Сергея. – Он теперь осмысленно смотрит на мир. Он даже декламирует. Он научился декламировать с чувством и очень громко. Скоро мы поедем с ним к мэру. Как думаешь, мэр нас примет?
– Наверное, – сдержанно кивнул Сергей. – Вас проще принять.
И спросил:
– Ты знаешь, что Веньке нельзя пить?
– А он не пьет. Он вкушает воду свободы.
– «Эти милые окровавленные рожи на фотографиях!» – вполне бессмысленно подтвердил Венька.
– Что за бред?
– У Веньки большая память. У него память, как у компьютера. Прокрустовы лыжи, – выпятил губы Мориц. – Никто не имеет такой гибкой памяти. Что слышит, то и помнит. Я от него торчу.
– «Один раз – не пидарас», – бессмысленно, но с большим чувством подтвердил инвалид.
– Мориц, знаешь, как это называется?
– Уксусная козлота.
– Нет, хуже. Полистай уголовный кодекс.
Веньке-Бушлату упоминание об уголовном кодексе ужасно не понравилось. «Один раз – не пидарас!» – злобно окрысился он.
– Он у тебя дуба даст.
Теперь окрысился Мориц:
– Не нравится мне этот светофор. Не существует белого света.
– А рубль? – память у Веньки действительно оказалась феноменальной.
Мориц, не глядя, протянул длинную руку:
– Гони рубль, рыжий дрозофил!
– А Коляна знаешь?
– Не все хорошо, что водка.
– Коляна, по фамилии Басалаев, – подтвердил Сергей. Ему казалось, что Мориц не ответит, но он давил свое: – Где можно найти этого Коляна?
– В скверике напротив нижнего гастронома.
– Как он выглядит?
– А увидишь.
Очень трезво и точно выхватив полтинник, Мориц снова покатил коляску с инвалидом наперерез автомобильному потоку.
– Красный! Красный! – орал инвалид.
– Нет белого, – утешал инвалида Мориц. – Кончился.
Сергей вернулся в кафе.
Никогда на его глазах люди не менялись так быстро.
На мгновение ему показалось, что даже гладкий лоб Веры Павловны, покрытый нежным загаром, густо посекли тончайшие морщинки. К счастью, это только показалось. Просто Вера Павловна побледнела. Он никогда не видел такой ужасной бледности.
– Тебе плохо?
– Кто этот человек?
– Как кто? – удивился Сергей. – Это Мориц. Поэт-скандалист. Ты должна его знать. Он бывает в твоем доме.
– Не у меня.
– Да что он тебе?
– Я видела его во сне! – даже голос Веры Павловны изменился. – Обычно я забываю сны и редко их вспоминаю, но этот вспомнила сразу.
– Ну, вспомнила, и что? – Сергей засмеялся: – Вера Павловна из романа Чернышевского видела, кажется, четыре сна!
– Не шути. Во сне я видела этого ужасного человека.
Сергей улыбнулся, но Вера Павловна не притворялась, ей действительно было плохо.
Срочные дела навалились. А еще позвонил Суворов: дескать, ты все-таки оказался прав: выявили давешнего фигуранта и представлял он, как это ни странно, доблестную милицию. Впрочем, главным оказалось не это. Главным оказалось: он сам пришел.
– С повинной?
– Да нет. Он ко мне пришел. – Суворов замялся. – Ты не поверишь, он даже баксы вернул.
– Ничего не понимаю.
– Я и сам не все понимаю, но парень утверждает, что раскаялся, – сипловато рассмеялся Суворов. – Он утверждает, что душа его чиста, как у ребенка, и до сих пор, несмотря на службу в милиции, открыта всему хорошему. Мне, правда, кажется, что на парня надавили сослуживцы. Формально биография у него чистая, я интересовался у полковника Каляева. Но вот нашло затмение на человека! А раньше никаких претензий к нему не было. Держал информаторов в преступной среде, от них и узнал о краже. А когда узнал, сразу сообразил, что проще не воров ловить, а хорошенько потрясти жертву. А уж потом взять воров. Изящная комбинация, правда? Теперь парень больше всех потрясен своим падением. Сильно просил, чтобы я не сдавал его начальству. Если, сказал, сдадите начальству, в милиции мне уже не работать, а я, дескать, хороший милиционер, можете спросить в отделении. И все деньги вернул. Выложил все пятьсот баксов до последнего цента. Затмение нашло, говорит.
– А ты?
– Ну, я что? Конечно, пожурил парня. Надо было ко мне идти. Бизнес есть бизнес, дескать, поторговались бы. А так неловко получается. Я теперь рубля не дам за твою честность. А он мне в ответ: сам чувствую, что кругом не прав, только не сдавайте меня начальству. Если честно, – признался Суворов, – парень мне не понравился. Сперва, чуть не расплакался, а потом компромат начал выкладывать на местных казенных людей.
– Ты его выслушал?
– Конечно, нет.
– Почему?
– Ну, не знаю. Противно мне это, – сипло пробубнил Суворов.
И спросил:
– В сауну собираешься?
– Конечно.
– Там и договорим.
До вечера, забежав в кафе «У Клауса», Сергей успел перелистать рукопись Морица.
Плотная, чуть ли не оберточная бумага, скоропись разбитой машинки.
Ясный хрен, пояснил Коля, это только малая часть того, что написано Морицом. А сколько им на самом деле написано, никто не знает, даже он сам. Сегодня написал, завтра потерял. Морицу это без разницы. Если бы листочки со стихами Морица давали ростки, во всех злачных местах Томска давно шумели бы стихотворные рощи. Безумный дактиль половых актов.Как тебе нравится? Или это. Вес Степаныча – 99.500, стоимость пива в 1999-ом.
Сергей усмехнулся.
Оказывается, поэзия может быть конкретной.
Когда я решил ее выдать за брата, она меня выдала за 300 000 купонов.Ну, а почему нет? Химия на суахили. Боты Батыя. Заботы Питера Боты. Пакеты для рвоты. Сны разъярённых будильников о седьмой печати. Весело кончивши, любо нам бодро начати.
Похоже на шифровку, покачал он головой.
Но ведь это для кого-то написано, кто-то это понимает.
Химия на суахили.В жизни Сергею не раз приходилось разбираться с вещами действительно сложными, разберемся и с Морицом, подумал он. И уже встал, когда в кафе легко, как бы пританцовывая, вбежала Вера Павловна.
Выглядела она безупречно.
А ведь всего лишь несколько лет назад (многие это помнили) жена Суворова начала катастрофически дурнеть. Да и как спасти увядающую красоту? Какова жизнь жены талантливого, но рядового доцента? Лекции в университете, потом небольшой огород – мичуринский участок, как говорят в Томске. Вера Павловна боялась, что вся оставшаяся жизнь только в этом и будет заключаться. Даже Чернышевский и Вольтер не могли ее утешить. Зато, когда Суворов мановением волшебной палочки богатого дяди-нефтяника превратился в человека, зарабатывающего в год больше, чем все вместе взятые научные сотрудники университета, Вера Павловна расцвела. Лучшие массажные кабинеты и первоклассные мастера вернули свежесть сорокалетней коже. Взгляд прояснился, чудесным образом исчезли предательские морщинки. На скрытые, никогда не высказываемые вслух, но, конечно, всегда полные укоров намеки многочисленных подруг и приятельниц Вера Павловна научилась отвечать многозначительными цитатами. Она была специалистом и знала много цитат. Помните? – многозначительно спрашивала она, будто ее нынешние подруги и приятельницы действительно могли такое помнить; помните, чем занималась, проснувшись, главная героиня знаменитого романа Чернышевского «Что делать?»?
«Она долго плещется в воде, она любит плескаться, потом долго причесывает волосы, она любит свои волосы. Долго занимается она и одною из настоящих статей туалета – надеванием ботинок: у ней отличные ботинки. Пьет не столько чай, сколько сливки: чай только предлог для сливок, сливки это тоже ее страсть. Трудно иметь хорошие сливки в Петербурге, но Верочка отыскала действительно отличные».Подруги и приятельницы кисло кивали: ну как же, помнят, конечно, помнят они о маленьких слабостях Веры Павловны (героини романа). Они ведь понимали, что в жизни только так и бывает: одним – мичуринский участок на Басандайке, другим – Ницца. Природа все предусмотрела, природа охотно прячет уродство (всяких червей, спрутов, ящериц) под землю, под толщу вод, а Вера Павловна Суворова – она всегда как бы в светлой радуге, как бы в неземных отблесках. Правда, следует отдать должное: проводя немало времени в обществе давно и непоправимо раздавшихся подруг и приятельниц – профессорских жен, жен нефтяников и новых деловых людей, Вера Павловна никогда не забывала о подарках, всегда везла в Томск все, что могло понадобиться приятельницам и подругам; а еще никогда Вера Павловна не забывала каким-то неведомым образом подчеркнуть в каждой подруге и приятельнице какую-то особенную, только ей присущую благородную черту, что, в общем, примиряло их со счастьем Верки Суворовой, с этой, на их тайный взгляд, Золушкой, внезапно нашедшей все, в чем Золушки нуждаются.
– Сережа! – проникновенно, чуть придыхая, обрадовалась Вера Павловна, и не глядя опустилась на стул, предусмотрительно пододвинутый Сергеем. С очень давних пор относилась она к Сергею легко, всегда была с ним откровенна, потому что знала, что лишнего он никому никогда не сболтнет. – Закажи, пожалуйста, летний салат, рюмку баккарди с лимоном, и много холодной минералки со льдом. А кофе мы попросим позже.
Она взмахнула ресницами, будто приглашая Сергея провести с нею весь оставшийся день, и выпалила:
– Я влюбилась!
– Алексею Дмитриевичу это не понравится, – осторожно заметил Сергей.
– Я правду говорю. Я не шучу, Сережа.
– Алексей Дмитриевич обидится даже на правду, мало ли, что он философ, – рассмеялся Сергей. Он восхищался легкостью и свежестью Веры Павловны. – Алексей Дмитриевич любит тебя, но обид не избежать. А то совсем выгонит тебя из дома. Куда пойдешь?
– Сережа, – с нежным придыханием произнесла Вера Павловна. – Я, наверное, сумасшедшая. Меня действительно надо выгнать из дома. Но если бы меня сейчас выгнали, – радостно призналась она, – знаешь, куда бы я купила билет?
– Куда?
Сергей никак не мог понять, шутит Вера Павловна или нет.
Нежный аромат тонких духов кружил ему голову.
– В Дубаи, – выдохнула Вера Павловна.
– Что ты там потеряла? Там пески и верблюды.
– Нет, там фонтаны искрящейся влаги, там невероятное количество по-настоящему интересных людей, – нежно возразила Вера Павловна.
– Ну, если и так, – не поверил Сергей. – Что там случилось?
– Сразу после пресс-конференции…
– Пресс-конференции? – удивился Сергей. – Разве в Дубаи интересуются Чернышевским?
– В Дубаи интересуются всем, – добила Сергея Вера Павловна. – Там работал международный конгресс. Сразу после пресс-конференции мы с Шарлотой де Леруа, это моя подружка, француженка, ужасная ипокритка, как сказал бы покойный Николай Гаврилович, – (она имела в виду Чернышевского), – тощая, как скелет, мы заглянули с ней в кафе-шоп при отеле «Мариотт», в котором жили. Ну, знаешь, – как нечто само собой разумеющееся пояснила Вера Павловна, – из тех дорогих кафе-шопов, куда русские не ходят. Для русских там есть «Гараж», ну, еще «Цайклон». Ну, в общем, сам знаешь, – польстила она Сергею, – для русских в Дубаи существуют свои развлечения.
И призналась, покраснев:
– Не знаю, как у тебя, Сережа, а у меня это приходит сразу.
– Что именно?
– Он сидел за соседним столиком, – глаза Веры Павловны таинственно расширились. В них гуляли далекие бесстыдные зарницы. Может, арабские. – Ну, знаешь, эта благородная осанка, которую дает только истинная порода. Эти черные волосы, действительно черные, как смоль. Европейский костюм. Именно европейский, а не дурацкие арабские простыни. Он сидел один и сперва смотрел на Шарлотту, а потом стал смотреть на меня. А Шарлотта – стервоза. Она похожа на содержанку Жюли, помнишь такую? Ну, как же! – изумилась, не поверила Вера Павловна. – Это бывшая проститутка из романа «Что делать?». Та самая, что произносит знаменитую фразу: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Она из Руана. Это я о Шарлотте. Она законченная вольтерьянка. У нее глаза как пармские фиалки. Она тут же сказала: все таково, каковым должно быть. Она это сказала перехватив мой взгляд. Она сразу все поняла. Все создано сообразно цели, сказала ипокритка Шарлотта, значит, все создано для наилучшей цели. Я тоже люблю Вольтера, Сережа, но не настолько же! Мне сразу не понравилось, как Шарлотта произнесла эти слова. Правда, в тот момент я смотрела на своего соседа. Ну ты же представляешь, ты должен представлять эти короткие яростные взгляды, каждый в долю секунды, не больше!
– Представляю, – пробормотал Сергей.
– Ничего ты не представляешь! – рассердилась Вера Павловна.
Она отхлебнула глоток баккарди из высокого бокала, в котором глухо позвякивал лед, и улыбнулась от удовольствия.
– Не успела я оглядеть благородного господина, привлекшего мое внимание, как мальчик в наряде маленького шейха на крошечном серебряном подносе поднес мне визитную карточку. Увидев это, ипокритка рассмеялась еще стервознее. «Все в мире прекрасно, а зло – только тень на прекрасной картине», – рассмеялась ипокритка. Я же говорю тебе, вольтерьянство у Шарлотты в крови. Но я небрежно скосила глаз на визитку. «Если господин Джеймс Хаттаби, именно такое имя значилось на карточке, желает о чем-то поговорить с двумя скромными учеными дамами, пусть он пересядет за наш столик». – «Зачем тебе эта обезьяна?» – смеясь, спросила ипокритка. «А мне нравятся обезьяны», – смеясь, ответила я. – «Почему ты не пойдешь в зоопарк?» – «Да потому, что это лишено смысла: в любом мужчине хоть на четверть обезьяны всегда найдется». Вольтерьянке это понравилась. Я же говорю, она настоящая стервоза. Или, если объяснять словами Николая Гавриловича, разумная эгоистка. Короче, Сережа, благородный господин Джеймс Хаттаби оказался за нашим столиком. Естественно, сперва он рассказал о себе. Живет в Лондоне, по происхождению – иорданец. «Как иорданец по происхождению, вы, конечно, считаете, что все к лучшему в этом самом лучшем из миров?» – сразу спросила у него стервоза Шарлотта, а я как бы случайно уронила на пол визитную карточку. Он улыбнулся и не стал поднимать карточку. «Я живу в отеле „Мариотт“, – скромно сказал он. – Я много путешествую, мне приходилось многое видеть». – «Мы тоже много путешествуем и живем в отеле „Мариотт“, – заметила ипокритка. Знаешь, Сережа, в тот момент я очень хотела, чтобы у Шарлотты внезапно заболел живот или закружилась голова, ну, что-нибудь такое, но все истинные стервозы от рождения отличаются крепким здоровьем. „Иногда у бассейна я курю кальян“, – многозначительно сообщил нам господин Джеймс Хаттаби. „Еще я много размышляю“, добавил он. – „Ну, да, – так же многозначительно кивнула вольтерьянка Шарлотта, – чтобы оставаться невеждой, чужой помощи не надо. Я, конечно, – добавила она ядовито, – отращивала свой мозг только для того, чтобы не размышлять, а мир обнюхивать!“ Вольтерьянство разжижило кровь ипокритки, но это не смутило господина Хаттаби. „Я независимый человек, – со скромной улыбкой произнес он, немножко красуясь перед нами, наверное, у иорданцев это в крови. – Завтра я лечу в Иорданию, – продолжил он, глядя уже только на меня. – А потом в Мексику. Я в первый раз лечу в Мексику, – сказал он, глядя только на меня. – Говорят, что от мексиканских женщин сильно несет мускусом, по крайней мере, так утверждал в свое время Элвис Пресли“. – „Для иорданца по происхождению вы это хорошо сказали, – заметила стервоза Шарлотта, невинно взмахивая ресницами. – Но слова это слова, нужно уметь возделывать сад своими руками“. Я же говорю, что Шарлотта совершенно отравлена вольтерьянством. У нее глаза как пармские фиалки, но яду, как у змеи. Господин Джеймс Хаттаби, к счастью, смотрел только на меня. „А потом я должен лететь в Париж“, – скромно поделился он планами. Но через несколько дней он снова вернется в Дубаи, здесь ему нравится. Он снова поселится в отеле „Mариотт“, в отеле у него постоянный номер. Улыбнувшись, господин Джеймс Хаттаби вдруг спросил: „А почему вы сидите в кафе-шоп одна?“ Он обращался ко мне и ипокритка фыркнула. Только я, Сережа, уже поняла, что именно имеет в виду господин Хаттаби. Мы, русские женщины, всегда отличались пониманием. „Мой бой-френд очень много работает, – невинно пояснила я. Мне хотелось посмеяться. Я ведь тоже добрая вольтерьянка. – Мой бой-френд очень много работает. Ему необходимо работать много, иначе его дела окажутся в обломе“. – „В обломе? – удивился господин Хаттаби. он явно не понимал предложенной мною терминологии. – А чем занимается ваш бой-френд?“ – „Рубит бобы“, – все так же невинно ответила я. Господин Хаттаби задумался. Не знаю, о чем он думал, но он думал долго, – нежное округлое лицо Веры Павловны торжествующе сияло, в глазах вспыхивали бесстыдные молнии. – Впрочем, он так ни до чего и не додумался. „Мы можем спуститься к бассейну“, – наконец предложил он. – „У бассейна всегда много людей“, – возразила стервоза Шарлотта, она моя близкая подруга, я ее люблю. „Тогда мы можем спуститься в дансинг, в дансинге немного людей и там хорошая музыка“. – „Моя подруга не танцует, – сказала Шарлотта. – Как все русские женщины, моя подруга косолапая. Среди ее предков есть медведи. Видите, какие на ней кривые колготки?“ – „О, Россия! – немедленно восхитился господин Хаттаби. – Водка „Горбачефф!“ Ускорение!“ И добавил: „Мы можем подняться на крышу отеля в курильню“. Намек на мнимую кривизну моих ног смутил его, но не отнял надежды. „Администратор отеля мой друг. Он позволит мне привести в курильню двух прекрасных молодых женщин. Ведь вы не арабки, значит, вам это не запрещено“. И мы, Сережа, поднялись в курильню.
– Я всегда думал, что в курильни опускаются.
– Ты путаешь азиатские и арабские курильни, – знающе поправила Вера Павловна. – Курильня в отеле «Мариотт» находится на крыше. В центре бассейн со сказочно голубой водой, а под полотняным козырьком по всему периметру крыши набросано на мягких диванах черт знает сколько всяких подушек и подушечек. Обложившись такими подушками и подушечками, арабы курят кальян. Наше вторжение вызвало неодобрительный интерес. Впрочем, арабы с большим уважением здоровались с господином Джеймсом Хаттаби. Он не преувеличивал – в отеле «Мариотт» его знали и уважали. По крайней мере, господину Хаттаби оказывали повышенное внимание: на столике перед нами на красивых медных подносах сразу появилась всякая вкусная всячина. Ипокритка Шарлотта с удовольствием набросилась на неизвестные фрукты, а я решила раскурить кальян. Я вопросительно взглянула на господина Джеймса Хаттаби, и некий изящный мальчик, очень похожий на юного Али-бабу, повинуясь его сигналу, незамедлительно принес два кальяна. Каким-то образом господин Хаттаби догадался, что Шарлотта – стервоза, а значит, курить не будет. И оказался прав. Ипокритка предпочла бы маленького Али-бабу в постель, вот и все. Под какую-то заунывную мелодию, право, не знаю, откуда она раздавалась, еще один мальчик, старавшийся не попадать в прицел фиалковых глаз ипокритки, разжег угольки и подал кальяны. «Нам, наверное, принесут километровый счет», задумчиво заметила ипокритка, оглядывая курильню. Она стервоза, но не очень богатая. Но господин Хаттаби и на этот раз не обиделся на Шарлотту. Он смотрел только на меня. Ну, ты знаешь, как смотрит настоящий араб на красивую женщину…
– Не знаю, – сказал Сергей.
– Ты сейчас сам так смотришь.
– Правда?
– Да ладно! – засмеялась Вера Павловна. – Я ведь впервые в жизни курила кальян. Почему-то он у меня хлюпал, как лягушка. А потом я поперхнулась дымом. Господин Хаттаби улыбнулся и объяснил, что в местный табак добавляют сухие яблоки и землянику. Не знаю, как это может быть. Потом у меня закружилась голова. «Может, выпьете кока-колы? – заботливо спросил господин Хаттаби. – Или все-таки спустимся в дансинг?» Он был очень заботлив. Я отчетливо видела в его глазах, как именно он хотел бы пить со мной кока-колу или танцевать. «Крези бэби», – нежно сказал он мне. «Крези лези бэби». А потом сказал, что промышленная компания, которой он управляет, собирается арендовать несколько спутников связи, и после Мексики он поедет во Французскую Гвиану. Там каторга, сказала ипокритка, моя любимая подруга, уж она-то знает свой заморский департамент. «Там военно-ракетный комплекс Куру», – мягко возразил господин Джеймс Хаттаби. Я только умно кивала. «Вы поедете со мной во Французскую Гвиану?» – спросил меня господин Джеймс Хаттаби. «Там дурной климат», – ответила за меня ипокритка. – «Тогда, может, вы найдете время погостить в моем доме в Лондоне?» – спросил господин Хаттаби. Я пожала плечами и посмотрела на Шарлотту. «В Лондоне мы будем не скоро», – ответила стервоза, знающая расписание всех международных конгрессов и симпозиумов. «А когда вы будете в Париже или в Рио?» – этим, понятно, интересовался господин Джеймс Хаттаби. Я поглядела на Шарлотту. «И в Париже и в Рио мы будем не скоро», – ответила стервоза. Я видела, что ей приятно мое побледневшее лицо. Как истая ипокритка, она забыла, что мужчинам тоже нравится, когда женщины бледнеют в их присутствии, пусть даже виноват в этом табак, смешанный с яблоками и с земляникой. «Зато мы скоро будем в Москве, а потом в Томске, – сказала Шарлотта насмешливо. – Это в России. Там везде снег и нет ни одного иорданца, ну, разве что какой-нибудь сидит в тюрьме». – «Почему в тюрьме?» – насторожился господин Хаттаби. – «В России кто-нибудь обязательно сидит в тюрьме», – ответила ипокритка. «Но почему иорданец?» – «Для России теперь национальность это не имеет значения. Ведь Россия теперь вступила на путь демократии». Господин Хаттаби сильно загрустил: «Зачем ехать так далеко?» А потом задумался: «Может, ему купить несколько спутников в России?» Это прозвучало двусмысленно, и ипокритка обрадовалась. «Почему нет? – сказала она. – Как раз сейчас в России продается все, там сразу можно купить весь космодром». – «А кто его мне продаст? Правительство?» – «Да нет, – пояснила Шарлотта, уже знавшая Россию. – Не правительство, а ночной сторож!» Она это так сказала, что я мгновенно захотела, чтобы благородный господин Джеймс Хаттаби немедленно утопил ее в бассейне, а меня изнасиловал прямо на столике на глазах у маленького Али-бабы…
– Замечательная идея, – одобрил Сергей.
И вдруг увидел в распахнутое окно поразительную пару.
По противоположной стороне улицы по седым от пыли мягким нашлепкам расплывшегося асфальта, надвинув длинный козырек бейсболки на солнцезащитные очки, длинноволосый поэт-скандалист гордо катил германскую инвалидную коляску. Судя по вызывающим жестам, несовершеннолетний инвалид Венька-Бушлат, вальяжно развалившийся в коляске, был в дым пьян.
– Извини, Вера.
Сергей выскочил на крылечко.
Поэт-скандалист оставался последней его прицепкой: через Морица он мог выйти на Коляна, если, конечно, не ошибался в своих предположениях.
– Свет! Свет! – донеслось до него.
– А тебе какой нравится? – блаженно орал Мориц, врезаясь с коляской в безумный поток автомобилей, прущих сквозь зной и жгучие бензиновые пары.
– Белый, белый свет нравится!
– Карлик мысли! – заявил Мориц, тормозя коляску перед Сергеем. – Ты думаешь, он дерьмо? Совсем не дерьмо, просто он опустился. Его многое волнует. Мини-юбки, трусы на выпуск, товарищеский суд. Смотри, как многому научился Венька, – похвастался Мориц, с особенным значением поглядывая на Сергея. – Он теперь осмысленно смотрит на мир. Он даже декламирует. Он научился декламировать с чувством и очень громко. Скоро мы поедем с ним к мэру. Как думаешь, мэр нас примет?
– Наверное, – сдержанно кивнул Сергей. – Вас проще принять.
И спросил:
– Ты знаешь, что Веньке нельзя пить?
– А он не пьет. Он вкушает воду свободы.
– «Эти милые окровавленные рожи на фотографиях!» – вполне бессмысленно подтвердил Венька.
– Что за бред?
– У Веньки большая память. У него память, как у компьютера. Прокрустовы лыжи, – выпятил губы Мориц. – Никто не имеет такой гибкой памяти. Что слышит, то и помнит. Я от него торчу.
– «Один раз – не пидарас», – бессмысленно, но с большим чувством подтвердил инвалид.
– Мориц, знаешь, как это называется?
– Уксусная козлота.
– Нет, хуже. Полистай уголовный кодекс.
Веньке-Бушлату упоминание об уголовном кодексе ужасно не понравилось. «Один раз – не пидарас!» – злобно окрысился он.
– Он у тебя дуба даст.
Теперь окрысился Мориц:
– Не нравится мне этот светофор. Не существует белого света.
– А рубль? – память у Веньки действительно оказалась феноменальной.
Мориц, не глядя, протянул длинную руку:
– Гони рубль, рыжий дрозофил!
– А Коляна знаешь?
– Не все хорошо, что водка.
– Коляна, по фамилии Басалаев, – подтвердил Сергей. Ему казалось, что Мориц не ответит, но он давил свое: – Где можно найти этого Коляна?
– В скверике напротив нижнего гастронома.
– Как он выглядит?
– А увидишь.
Очень трезво и точно выхватив полтинник, Мориц снова покатил коляску с инвалидом наперерез автомобильному потоку.
– Красный! Красный! – орал инвалид.
– Нет белого, – утешал инвалида Мориц. – Кончился.
Сергей вернулся в кафе.
Никогда на его глазах люди не менялись так быстро.
На мгновение ему показалось, что даже гладкий лоб Веры Павловны, покрытый нежным загаром, густо посекли тончайшие морщинки. К счастью, это только показалось. Просто Вера Павловна побледнела. Он никогда не видел такой ужасной бледности.
– Тебе плохо?
– Кто этот человек?
– Как кто? – удивился Сергей. – Это Мориц. Поэт-скандалист. Ты должна его знать. Он бывает в твоем доме.
– Не у меня.
– Да что он тебе?
– Я видела его во сне! – даже голос Веры Павловны изменился. – Обычно я забываю сны и редко их вспоминаю, но этот вспомнила сразу.
– Ну, вспомнила, и что? – Сергей засмеялся: – Вера Павловна из романа Чернышевского видела, кажется, четыре сна!
– Не шути. Во сне я видела этого ужасного человека.
Сергей улыбнулся, но Вера Павловна не притворялась, ей действительно было плохо.