Пришвин Михаил Михайлович. Кащеева цепь

   Поля пересекаются глубокими оврагами, через которые в мареве как будто уходит на небе, складываясь там в свободные облака, дух земли, а сама земля зеленеет нерадостно под вечной угрозой черного бога: "Зеленей, зеленей, а вот придет час, загорится край неба..."
   Бывает, ландыши запахнут тем, что для человека считается позорным, а бывает, от стены, облитой животными, повеет чистыми ландышами; зимой станет себе, как весной, летом покажется зима, - все это имеет значение не только в кружевах жизни, но и в делах. Так показалось вдруг Алпатову, когда он вступил в цветущий Дунечкин сад, будто он пробудился зимой, когда выпадет пороша и становится светло в комнатах. Кругом была сирень, цвели молодые яблони, на высокой траве ползали пчелы - весна, но чувство зимней свежести, скользнув, не прошло, а нарастало: и яркое белое здание школы, на которое Дунечка истратила свое приданое, белые фартуки девочек, услужливые мальчики, и эта светлая келья , с гравюрой Рафаэлевой мадонны, с портретами святых писателей: Глеба Успенского, Гаршина, Надсона... Сама Дунечка была такая же, как говорили о ней, ми-ни-а-тюр-на-я, но только теперь совсем строгая, в таких верных линиях, будто ее на меди вырезал гравер.
   Даже самовар у Дунечки был не обывательский, пузатый... а узкий, маленький, и на сверкающем никеле не было ни пушинки золы.
   - Этот янтарный крестик, мне кажется, я раньше не видал у тебя.
   - Это недавно мне Маша привезла из Италии:, приезжала с итальянцами любоваться нашими снежными заносами, им красота, а мне крестик. ,
   - Я этого не понимаю и часто думаю, когда вижу красивый холм, почему мне красота, а мужик пашет и проклинает и дорого бы дал, чтобы этот красивый холмик сровнять.
   - Ты читал Чернышевского?
   - Читал, но все равно не понимаю. Раз я видел в Сибири высокий курган, и на нем стояли заповедные сосны. Из-за кургана стало показываться солнце, и мужик, ругаясь на лошадь, медленно, как и солнце, подымается:, солнце с той стороны, мужик с этой, друг другу навстречу. Я бы ни за что не отдал срыть этот курган, а мужик сроет с радостью. Итальянцы приедут и скажут, что холм этот должен быть, и французы, англичане, все на свете - это общая красота, а мужик лишен этого чувства и враждебен, я считаю мужика обиженным, он не может участвовать в общей радости. Но это еще хорошо! Есть такой мужик, который завидует пашущему холм: у него лошади нет. А есть, кто не выходит от плавильной печи... Значит, я спутался и не могу поймать... как ты об этом думаешь? Да вот еще: я сейчас был на кулачном бою, и мне про себя потихоньку казалось там хорошо, ведь и в "Илиаде" бой описывается, и у англичан есть бокс, а кулачный бой мужиков считается чем-то презренным. Почему это?
   - Не знаю, Миша, все, о чем ты говоришь, было так давно, мы спорили об этом целые ночи, а в жизни оказалось - все это имеет так мало значения...
   - Дунечка, чей этот портрет?
   - Это моего брата портрет, ты не видел его никогда.
   - Гарибальди, как же... Помнишь, ты любила мне читать из Некрасова:
   Жандарм с усищами в аршин, И рядом с ним какой-то бледный, Полуиссохший господин.
   Я всегда думал, что твой брат и есть этот бледный господин.
   - Я теперь Некрасова редко читаю: все у него неверно оказалось, это он воспевает наш собственный мир, но не мужицкий.
   - Разве это два мира?
   - Раньше я думала, по Некрасову, что один, а теперь, кажется мне, существуют два разные мира. Я себя, ты знаешь, строго сужу, но спроси других, и все тебе скажут, что школы, подобной моей, далеко вокруг нет. Я веду за собой детей, но только пока они дети. После школы большая часть их возвращается к земле, и все забывается, а выдающиеся "в люди" выходят: среди моих учеников уже есть два попа, семь дьяконов и двенадцать полицейских. Спроси в деревне их родителей, и они скажут тебе, что я их ангел-телохранитель. Понимаешь? Они все мое дело понимают материально:-дьякон - это не то что мужик, и за это они меня называют не ангелом-хранителем душ, а хранителем тела, каким-то лейб-ангелом. И так все сводится у них к землице, которая не возвышает их, как мы думали, по Успенскому и Некрасову, а уничтожает, вся душа их выходит в реве: "Земли, земли!" Дунечка вдруг спохватилась: не далеко ли она зашла в этой исповеди мальчику?
   - Ну, как тетенька? - спросила она. - Все ссорится с Лидией?
   - Она собирается выдать ее замуж. Ты как об этом думаешь?
   - Тетенька - совершенный ребенок. А ты что с собой думаешь делать? Пойдем-ка в сад, я покажу тебе, какой я вырастила сад за эти годы.
   И опять Алпатову в цветущем саду стало пахнуть порошей, будто каждая частица Дунечки, пережив свое назначение, становилась белым хрусталиком.
   - Вот эта аллея из ясеней посвящена брату, в молодости он был чистым, как ясень.
   - А помнишь, Дунечка, от него было какое-то письмо тогда, и в нем было назначено тебе работать на легальном положении.
   - Как же это ты мог тогда схватить, ведь ты был тогда совсем маленьким Курымушкой?
   - А у меня память неважная, но что-то, мне кажется, совершается в мире, близкое себе самому, и когда это коснется, то никогда не забудется: это не от памяти. Я запомнил, потому что мне было тебя очень жалко: ты очень плакала, тебе не хотелось работать на легальном положении. Я думал тогда - это Кащей захватил тебя в свою цепь, и мама работала на банк, тоже вместе с тобой плакала, что всю жизнь ей придется работать на банк... Но что же это было тогда? "Народная воля"?
   - Почти: "Черный передел".
   - А теперь как это существует, как это теперь называется?
   - Теперь брат работает тоже на легальном положении и такой раздвоенный, я теперь все связи растеряла, по-моему, они теперь все должны быть на легальном положении.
   - Как же все? Ведь Кащеева цепь осталась, значит, непременно должны быть и такие же, какими вы были, ведь куда ни посмотришь, все какие-то связанные, одна только Маша, Марья Моревна, и была и осталась свободной. Дунечка, я скажу тебе свою тайну, или нет, - какое-то предчувствие мое: мне кажется, что когда-нибудь я все пойму сразу, и не по книгам, а через женщину...
   Дунечка посмотрела на него внимательно. Миша не покраснел, а тоже смотрел на нее во все глаза.
   - Я не знаю, - ответила Дунечка, - откуда у тебя романтизм взялся: такая у нас проза... Разве вот только Маша... Но ты совсем не знаешь женщину, ты присмотрись, это такой узкий круг.
   - Я не про это: это все Кащеева цепь, а не сами по себе люди.
   Дунечка задумалась и глубоко вздохнула. - О чем ты думаешь, Дунечка?
   - Я думаю, какое все-таки несчастье родиться женщиной, если бы я могла быть мужчиной!
   Огонек вспыхнул в глазах ее, и на мгновение она стояла совершенно такая же, как в те, - казалось Алпатову, - отдаленные времена, когда она, бывало, греясь у печки в зимние вечера, сжимала свои маленькие кулачки на царя.
   Пока Дунечка с Мишей Алпатовым прогуливались в саду, на крыльце школы собрались деревенские бабы. Увидев баб, Дунечка скоро вошла в школу и сказала:
   - Сейчас, Миша, я их отпущу, а ты вот посиди у меня в комнате, почитай последнюю книжку журнала, тут есть интересная статья о новом движении в молодежи.
   Миша взял книгу и начал читать статью, которая начиналась словами:
   "Теперь всюду вы можете встретить юношу, называющего себя материалистом, но вы не подумайте, что речь идет о философской системе в общеизвестном смысле, юноша называет себя последователем материализма экономического..."
   Алпатов с трудом мог следить за мыслью автора, потому что за словами пряталась какая-то неизвестная жизнь, и особенно трудно было, когда автор начал с кем-то спорить в формах условной журнальной полемики.
   "Вот бы спорить научиться, - подумал Миша, - отчего это я спорить не умею?"
   Он вспомнил свои попытки в гимназии спорить. Всегда оказывалось, что его запала хватало только до первого натиска противника, после чего он думал: "А может быть, и тот прав, с другой стороны?" - и отступал, затаивая свое убеждение и сохраняя мысль противника для разговора с самим собой.
   С трудом и скукой читал Миша, а из другой комнаты ясно доносилась к нему беседа Дунечки с бабами: одна принесла какие-то вещи, чтобы укрыть их от пьяницы-мужа, спрашивала Дунечку совета, как ей жить с пьяницей; другая просила капель от постоянных болей в животе; третья звала на крестины...
   Мише вспомнились бабы у старца Зосимы из Достоевского и то же самое, как рассказывала мать о бабах у отца Амвросия в Оптиной пустыни, и он подумал:
   "Им нужен не учитель в школу, а старец, и они сделали себе его из Дунечки и очень радуются, что ее лучшие ученики идут в дьяконы и в полицейские. Она хотела их переделать, а они ее переделали. Вот почему она такая грустная и о всем говорит иронически".
   Он думал это, слушая и в то же время читая статью.
   "Жив, жив!" - кончалась статья.-Это значило, что автор еще жив со своими убеждениями народника, а юноши-материалисты нового ничего не говорят.
   "Старик, должно быть", - подумал Миша.
   Дунечка покончила с бабами.
   - Ну, я пойду, - сказал Миша. Дунечка пошла его проводить.
   - Автор этой статьи, - спросил Миша, - из той же группы народников, как и вы были?
   - Почти из той же, - ответила Дунечка.
   - И тоже работает на легальном положении?
   - Я не знаю, что он теперь делает. То, о чем мы думали, не приходится к жизни... Лучше скажи, что ты с собой думаешь делать?
   - Вот и не знаю, Дунечка, я очень мучусь и не могу решить... Я желал бы сделаться инженером, но не хочу оставаться в своей скорлупе. Меня влечет это нелегальное как было у вас, и хочется, чтобы потом увидеть заграницу...
   - А что за границей?
   - Мне представляется за границей какой-то открытый путь. Вот у нас неправильная жизнь: легальная ненастоящая и нелегальная страшная, как бы найти ясный путь... Нет, я ничего еще не решил о себе. Ты никогда не видела этих новых материалистов экономических?
   - Где тут мне увидеть новое. Я читала статью и думала о наших мужиках: вот кто настоящие-то экономические материалисты.
   Миша хотел крикнуть: "Где же то настоящее, из-за чего ты живешь в такой глуши?" Но, когда посмотрел на Дунечку, ему стало жалко ее, и он мог только проститься.
   - Куда же ты?
   - В город к нотариусу: будем землю делить.
   И зашагал по большаку, унося от Дунечки что-то светлое, чистое, но с холодком, как бывает в комнатах при первой зимней пороше.
   АКУШЕРЫ
   По пути к нотариусу была почта. Вздумалось зайти взять сельскую корреспонденцию, и когда он подошел к решетке, за которой, как в клетке, сидел молодой человек, вдруг тот страшно обрадовался, назвал его "Мишка" и вышел из клетки.
   - Ну, как живешь? - спросил он, будто встретил родного брата.
   Миша, не узнав чиновника, в первый момент не признался, ему показалось это обидным для неизвестного, встречающего его, как родного. "Авось, подумал, - из разговора определится", - и подал, дружески улыбаясь, руку. Они стали возле окна.
   - Ну рассказывай, рассказывай, - говорил неизвестный, - как живешь?
   - Да ничего себе, живу, - ответил Алпатов, дружески улыбаясь совершенно не известному ему человеку.
   - Ты, я слышал, в Сибири кончил гимназию. А я вот с тех пор служу на почте, ты ведь этого не знал: после тебя, тоже за озорство, выгнали и меня, а потом Голофеева.
   - Черт знает что! - воскликнул Алпатов, вдруг узнавая товарища, - да ведь ты Малофеев!
   - Ну, вот, - обрадовался Малофеев, - ты не узнал меня, то-то я смотрю, ты какой-то связанный. Ведь ты у нас тогда прямо революцию в гимназии начал, и, знаешь, я тебе скажу: так это до сих пор продолжается. Голофеев у нотариуса служит, а линию свою ведет крепко. Несговоров - студент, выслан сюда под надзор.
   - Несговоров здесь? - воскликнул Миша. - Неужели здесь Несговоров?
   - Он всему городу уроки дает... Смотри, да вот он бежит с книжками.
   Несговоров - тот самый, у которого Алпатов тогда в гимназии выучился петь "Марсельезу", с кем он еще в четвертом классе додумался бога отвергнуть, кто дал ему Бокля прочесть и поверить в закон развития жизни, да вообще в закон.
   Алпатов наскоро простился с Малофеевым и побежал навстречу Несговорову.
   Он был совершенно такой же: неправильное лицо с шишковатым лбом, и в строгих серых глазах, как из талантливой и добросовестной ученой книги, стыдясь, проглядывает теория - родная сестра сказки в искусстве.
   И прежнюю сказочку, вечно и стыдливо мелькавшую в зеленых, каких-то лесных глазах Алпатова, Несговоров узнал с радостью, и некрасивое лицо его стало прекрасным.
   - Курымушка, бедный мой, - сказал Ефим Несговоров. - Вот еще, бедный, - обиделся Алпатов, - я отлично кончил гимназию и думаю сделаться инженером. Ефим засмеялся.
   - Да я разве об этом, чудак? Ты остался совершенно таким же! Я вспоминаю, как тебя выгнали, ведь это не проходит так просто, кончил ты или не кончил. Вот я кончил тоже, и меня лишили золотой медали только за то, что я вольнодумец. Пустяки, и то скребет, но если бы меня, как тебя, я бы никогда не простил... Что это у тебя? Новая газета? Дай-ка...
   Несговоров в одно мгновенье просмотрел "Русские ведомости", нашел что-то свое и очень обрадовался.
   - Вот, - сказал он, - молодцы социал-демократы: . опять единогласно голосовали против ассигновки на флот, все Бебель разделывает и Либкнехт.
   Ни Бебеля, ни Либкнехта Миша Алпатов не знал и совер- шенно не мог понять, как можно так живо обрадоваться какому-то голосованию против военной ассигновки и притом еще где-то в Германии. Он вопросительно посмотрел на Нес-говорова. Тот сразу понял его и хотел уже что-то сказать, но вспомнил свой урок и заторопился. Он обещается освободиться через два часа, а пока Миша подождет его, может быть, в городском саду. Он юркнул было уже в калитку одного дома, но вдруг вернулся и спросил:
   - Ты, Миша, Бельтова, наверно, еще не читал?
   - Что же я мог нового читать в Сибири? - ответил Миша. - Я все там старое читал и учился.
   - На вот тебе книгу, почитай-ка пока в ожидании меня. Я скажу тебе по секрету, ты не болтай: эту книгу Плеханов писал.
   Имя Плеханова Миша не раз слышал от Дунечки и понимал его как священное народническое имя, вроде Глеба Успенского.
   - Плеханов - народник? - спросил Миша.
   - Что ты! - воскликнул Несговоров. - Значит, ты совершенно не в курсе движения. Плеханов, конечно, марксист.
   Алпатов смутился. Но Несговоров был ему все равно как родной, и потому он сказал:
   - Ты, Ефим, не смейся надо мной, извини меня и, пожалуйста, всему научи, как и в наше гимназическое время, я тебе скажу откровенно: я не знаю, что такое марксист.
   - Удивительно, как ты при твоих способностях мог так отстать, ведь я помню, ты еще в четвертом классе Бокля прочел.
   - Нет, я ничего не слыхал о Марксе, и только в прочитанной мной недавно статье это имя много раз непонятно мне повторялось. Меня очень заинтересовали в этой статье какие-то молодые люди, последователи экономического материализма.
   - Вот это и есть, - сказал Несговоров, - ты все это найдешь у Бельтова, удивишься, обрадуешься, я твою горячую натуру хорошо знаю, ты непременно будешь с нами работать.
   Несговоров уходит на урок. Алпатов направляется к городскому саду и совершенно забывает о нотариусе. В саду он скоро находит ту самую лавочку, где сговаривался бежать с гимназистами в Азию открывать забытые страны. Тут же он когда-то решил себе открыть тайну жизни. Все тут было - на этой лавочке. И опять на ней же он садится теперь и принимается читать Бельтова: "К развитию монистического взгляда на историю".
   Алпатов мог очень скоро читать всякую книгу, и самую трудную, по своему особенному способу.
   На первых же страницах самой даже разученейшей книги, если только она не была совершенно бездарна, он находил хвостик, за который схватывался, и вертел страницы иногда подряд, иногда через две, через десять, то бросался к концу, то возвращался к началу и подробно читал от строки к строке, как бы в поисках упущенного хвостика.
   А то ему иногда казалось при чтении ученой книги, что он на воздушном шаре под небо летит и, чтобы все выше лететь и не спускаться, надо скидывать балласт. И так он прокидывает тяжелые, неясные страницы, перехватывая мысль, как мелькающую в лесных просветах птицу. И вот, когда наконец книга прочитана, хвостик больше не нужен, и читатель смотрит в лицо автору и узнает его, как знакомое или родное.
   - Ты много прочитал, - сказал над головой его Несговоров. - Ну, как?
   - Страшно быстро все движется в книге, - сказал Алпатов, - и удивительно надстраивается, только зачем взят экономический базис, почему не просто жизнь?
   - А что такое жизнь?
   - Какая-то сила.
   - Ну вот ты и пошел в метафизику. Ты, Миша, природный шалун, не обижайся, я говорю это в высшем смысле: метафизик, поэт, художник... есть у тебя что-то в этом роде.
   Ефим снял свою студенческую фуражку и отер пот с лица.
   - Ты очень устал, Ефим?
   - Я не могу быть усталым, я должен работать весь день из-за куска хлеба: дома я кормилец. И так ведь живет огромное большинство людей, вот это и есть экономический базис.
   - Да, я понимаю, Ефим, я постоянно даже чувствую в себе вину, как шалун, но ведь есть же шалуны соответствующие?
   - Ты хочешь сказать: классовая интеллигенция?
   - Ну да, что-то вроде этого. Я думаю о себе, что если бы я мог пустить себя куда-то в свою волю, так я не то что к звездам, а и за звезды бы улетел, но что-то меня удерживает, и я хочу тоже всему подвергнуться и пойти изнутри. Вот я знаю, например, что я к чему-то страшно способен. К чему - не определил. Но я нарочно хочу заниматься ненавистной для меня математикой и сделаюсь непременно инженером.
   - Это очень легко, - ответил Несговоров, - будешь служить буржуазии, тебе отлично будут платить, если ты будешь даже самым плохеньким инженером.
   - Буржуазии! Почему же непременно буржуазии? Я буду служить науке.
   - Инженерные науки целиком находятся в руках господствующих классов, и ты будешь делать именно то, что тебе велят капиталисты. Ты хочешь быть механиком?
   - Нет, химиком: там все-таки поменьше математики.
   - Ну, вот, будешь ты инженером-химиком, посадят тебя на пороховой завод и заставят готовить порох для защиты буржуазии.
   - Как, одной буржуазии? А народ?
   - На-род... брось ты это, Миша, подумай: из кого состоит народ? Я удивляюсь, как ты не задумался над этим в Сибири: там много ссыльных.
   - Там была одна организация у нас, называлась школа народных вождей. Я раньше думал, что они меня не принимают к себе, как родственника очень богатого человека в Сибири, но теперь мне понятно, - я сам не хотел. Это остатки народничества. Через Бельтова я теперь понимаю: мне не субъективно надо войти в организацию, а по закону... Ты понимаешь меня?
   - Понимаю: ты ищешь самоопределения в классовом сознании.
   - Да, да, чтобы определяло не "я - произвол", а "я - необходимость". Например, мне очень нравится, когда Толстой говорит о крестьянах, но когда он сам начинает пахать, - это противно. Тоже вот и моя Дунечка отдала жизнь свою за народ. Как бы это сделать, Ефим, чтобы не отдавать свою жизнь ни за кого, а в то же время оставаться в законе и необходимости? Скажи, разве инженер не может служить рабочему классу?
   - Я думаю, - ответил Ефим, - мы не доживем с тобой до того, чтобы служить рабочему классу специалистами. Оставим всякое спокойствие. Наши дни сочтены. Для колебаний нет времени - туда или сюда. Выбирай... не хочешь умирай обывателем, постепенно.
   - Не хочу быть ни обывателем, ни народником.
   - Иди с нами.
   - С тобой готов, Ефим. Конечно, еще немного подумаю. Скажи, что же делать?
   - Ничего особенного мы с тобой сделать не можем против экономической необходимости со стороны, но изнутри много: как разрешается женщина ребенком, так и старая жизнь разрешится новой. А мы призваны облегчить роды - мы акушеры. Ты знаешь, мне очень понравилась эта ваша сибирская школа народных вождей, только нам бы надо устроить школу не народных вождей, а пролетарских.
   - Устрой, Ефим, устрой пожалуйста, я первый вступлю. Скажи, что же мне надо прочесть?
   - Маркса, конечно, Энгельса, "Эрфуртскую программу", Бебеля, Меринга, Каутского, все это у нас есть, все я тебе дам.
   - А еще нельзя ли, чтобы, читая, можно было бы что-нибудь делать, не в смысле Чернышевского "Что делать?" говорю, а просто делать, как ты уроки даешь и этим живешь, так и я желаю просто работать.
   - Мы сейчас все переводим те книги, о которых я тебе говорил, с немецкого на русский. Хочешь переводить Бебеля "Женщина и социализм"? Ты не слыхал об этой книге? Тебе работа особенно будет интересна, потому что, я помню, ты мне тогда много говорил о своей Марье Моревне, ты был с колыбели романтиком, и тебе тут будет корректив действительности: женщина в прошлом, в настоящем и в будущем.
   - В будущем! - воскликнул Алпатов. - Как же сказано о женщине в будущем?
   - Это вытекает само собой из нашей программы, ты - читатель скорый и угадчивый, ты сразу поймешь...
   - И знаешь, - перебил Алпатов, - надо еще что-то делать совсем практическое.
   - Совсем практическое тоже есть. Мы сейчас обрабатываем третий элемент, ты, вероятно, слышал, что это такое: не выборные земские деятели, а служащие по найму, разночинцы, статистики, ветеринары, агрономы, учительницы. Мы их постепенно забираем от народников и через них влияем на председателя Александра Раменова. Ты его знаешь: образование гвардейское, а претензии Дон Кихота. Половину своего времени совершенно нормальный человек, и когда нормальный - кулак, а когда в хандре, то раскаивается и становится страшно искренним и готовым на всякую революцию в разговорах. Руки заложит назад по-английски, но пальцам не терпится, заберет пальцами полы сюртука в комочек и мнет, а зад мелькает открытый, и, знаешь, такой пропорциональный зад, такой приличный! Весь проникаешься убеждением, что не в этом у него дело, а там высоко, высоко, в больших горизонтальных усах и маленьких добрых глазах. Так он мелькает и повторяет: "Россия - загадочная страна!" А мы свое мотаем на его ус, и так он у нас почти что марксист, конечно, когда бывает в хандре. Сейчас он занят валютой, бормочет о биметаллизме. Мы ему подсунули социал-демократа Шиппеля. Еще есть у нас член управы из купцов, лесопромышленник, оголяет уезд до конца, а нам сочувствует, деньги дает и называет нас передовой авангард. Но работа с этими людьми требует точных знаний в земском деле, и ценим ее мы больше как средство забирать третий элемент от народников. Ты этим после займешься, если захочешь, а сейчас ты прочитай все и переводи Бебеля "Женщину".
   - Давай же книгу, - сказал Алпатов.
   - Не спеши, я сейчас опять бегу на урок, а ты пока сходи к нотариусу, там увидишь Голофеева, он тоже наш.
   Несговоров уходит на урок. Алпатов, совершенно оглушенный новым, каким-то необычайно заманчивым и в то же время таким ясным миром, садится на лавочку подумать... Так удивительно укладываются в эти идеи его желания, мечты.
   Но вот как же это он не спросил Ефима, когда тот обрадовался, что германские социал-демократы голосуют против расходов на флот и на армию. А если это необходимо для защиты государства, если к слабым немцам без войска и флота явятся их злейшие враги французы и уничтожат Германию совсем - и с Бебелем, и с Либкнехтом, и социал-демократией? И если перевести то же на Россию, если опять к нам придет какой-нибудь новый Наполеон и у нас не будет оружия?
   Он взял газету, пересмотрел ее, нашел телеграмму из Берлина, и оказалось действительно так: немцы сами же и голосовали против самих себя... Как же так?
   Однако самый факт, что он уже может находить в газете что-то свое, что там где-то у нотариуса сидит Голофеев, который тоже наш, наполнил его радостью.
   - Так или иначе разрешаются все эти трудные вопросы, - сказал он сам себе, - но мне - единственный выход из тупика через организацию школы пролетарских вождей.
   ПЛАМЕННЫЙ ПРОЗЕЛИТ
   Афанасий Голофеев, письмоводитель нотариуса, пришел из конторы кожевенного завода - другой своей службы, и потом после нотариуса у него была третья служба, на железной дороге. У него очень болела голова, и оттого глаза были сердитые, хотя лицом он был совершенно похож на доброго учителя в известной картине Богданова-Бельского. Он был в черной косоворотке, опоясанной узким ремешком.
   - Ты не узнаешь меня, Афанасий? - спросил Алпатов.
   - Как же, узнаю, - сердито отвечал Голофеев. - Что тебе надо от меня? Я очень занят.
   - У меня есть дело к нотариусу, но это пустяки, главное, меня прислал к тебе Несговоров, он мне сказал, что ты наш.
   У Голофеева глаза стали совершенно такие же ясные и добрые, как на картине Богданова-Бельского.
   Он молча показал пальцем на дверь нотариуса и шепотом прибавил:
   - После, в передней.
   Когда Миша, переговорив с нотариусом, вышел через другую дверь в переднюю, Голофеев сидел на подоконнике и покуривал в ожидании.
   - Ты уже связан с нами? - спросил он.
   - Я взял работу: буду переводить Бебеля "Женщина и социализм".
   - Да, это очень нужно таким, как я: очень хочу прочесть и не знаю немецкого. Тебе эту книгу Данилыч дал?
   Алпатов схватил, что слово Данилыч, может быть, лишнее было у Голофеева и сказалось потому, что у него болела голова. Алпатов сделал вид, что не расслышал. Голофеев спохватился и спросил: