Пришвин Михаил Михайлович. Кащеева цепь

   - Ничего, ничего, бог простит, - ответил батюшка, поглаживая его по голове, - и смотрите еще - он у вас архиереем будет.
   На другой день после причастия было получено свидетельство о говений, мать спешила в деревню к посеву озими. Из окна своей комнаты у доброй немки Вильгельмины Шмоль Курымушка видел, как гнедой Сокол долго поднимал мать на Чернослободскую гору и у кладбищенской березовой рощи, где выходит непременно старичок с колокольчиком, мать скрылась. Березки кладбищенской рощи уже стали желтеть, и это как-то сошлось с желтой холодной вечерней зарей, и желтая заря сошлась с желтобокой холодной антоновкой в крепкой росе; все свое, деревенское, встало неизъяснимо прекрасным и утраченным навсегда. Особенно больно было какое-то предчувствие, что мать никогда уже не вернется такой, как была. Это схватило, сжало всю душу мальчика, он положил голову на подоконник, зарыдал и так все плакал и плакал, пока не уснул под уговоры доброй Вильгельмины.
   КОРОВЬЯ СМЕРТЬ
   Бывает, на берегу лежит лодочка, к ней уже и чайки привыкли, садятся рыбу клевать; странник лег отдохнуть, но вот подошла волна, схватила и понесла куда-то лодочку с человеком, только человек тот ни при чем: нет у него ни весел, ни руля, ни паруса. Так вот и Курымушку волна подхватила и выбросила на самую заднюю скамейку. Тут сел он рядом с второгодником, по прозвищу Ахилл. Гигант второгодник был всем хорош, слабость его была только одна: несчастная любовь к Вере Соколовой. Ахилл сразу все рассказал Курымушке про учителей.
   - Директора, - сказал он, - ты не бойся - он справедливый латыш! Был бы ранец на плечах, все пуговицы пришиты, не любит, если сморкаешься на себя и носишь на куртке сморчок, разное такое - к этому привыкнешь. Инспектор тоже не страшен, - он любит читать смешные рассказы Гоголя и сам первый смеется; угодить ему просто: нужно громче всех смеяться. Когда он читает, то хохот идет в классе, как в обезьяньем лесу, за это и прозвали его Обезьян. Есть еще надзиратель Заяц, сам всего до смерти боится, но ябедничает, доносит, нашептывает; с ним надо поосторожнее. Козел, учитель географии, считается и учителями за сумасшедшего; тому - что на ум взбредет, и с ним все от счастья. Страшней всех учитель математики Коровья Смерть; тот как первый раз если поставил единицу, так с единицей и пойдешь на весь год. Твоя фамилия очень плохая - начинается с буквы А, первый всегда будешь попадать, тебе нужно хорошо выучить первый урок, а то сразу под Коровью Смерть попадешь, и тут тебе крышка.
   - Почему же он называется Коровьей Смертью? - спросил Курымушка.
   - Вот почему: ежели он тебе единицу вначале поставил и ты с этой единицей пошел на весь год, то ты уже больше не ученик, а корова.
   - Ты сам - корова?
   - Был прошлый год коровой, тут все назади были коровами, но я надеюсь в этом году попасть в ученики. Ты это сам поймешь сразу. Вот он идет.
   Коровья Смерть, рыхлый и серый лицом, вошел с костылем, сел на кафедру и ногу положил отдельно на стул: в ноге, сказали, у него подагра. Все вынули синие тетрадки и стали под его диктовку писать весь час правила.
   - Это вызубри, - учил Ахилл, - назубок, тебя завтра первого спросит. Смотри не подведи, а то с тебя рассердится и пойдет - много лишних коров наделает.
   "Не подвести бы класс!" - опасливо думал Курымушка дома, приступая к зубрежке. В слове "класс" ему сразу далось что-то очень хорошее, за что нужно стоять и боже сохрани подвести. А что учителя - враги классу, то это само собой понятно: Зубрить Курымушка начал возле того самого окошка, откуда виднелась кладбищенская березовая роща, за которой далеко в полях был рай. Так ему теперь представлялся их дом в саду. Очень было трудно зубрить, думая о желтобокой антоновке, но он честно вызубрил, а утром повторил, и когда в гимназию шел, все твердил: "Сложение есть действие..."
   - Хорошо вызубрил? - спросил Ахилл.
   - Хорошо.
   - Ну-ка!
   - Сложение есть действие... И стал.
   - ...посредством которого... - подсказал Ахилл.
   - Да, да... посредством которого...
   - Стой, идет!
   - Идет, идет, идет! - прошумело в классе и стихло, как перед грозой.
   Далеко слышался в коридоре стук костылем. Коровья Смерть приближался, в классе все мертвело и мертвело. А когда Смерть вошел и сел на кафедру, Курымушке все стало бледно вокруг и слабо в себе. Немо прозвучало какое-то ужасное слово, невозможно было его принять на себя, а все-таки слово это было: Алпатов.
   - Тебя, тебя! - шептали вокруг.
   - Алпатов здесь?
   - Здесь, здесь! - крикнули за Курымушку и толкали его вперед между партами, дальше еще толкнули, и так дошло до самой кафедры, и все шло как с самого начала: без весел, без руля, без паруса волны несли куда-то Курымушку.
   - Дай тетрадь! Курымушка подал.
   - Что есть сложение?
   - Сложение есть действие... Запнулся.
   Везде в классе, как тетерева в лесу, шипели и бормотали:
   - ...посредством которого, посредством которого...
   - Молчать! - крикнул Коровья Смерть. Курымушка погрузился куда-то в глубокую бездну и уходил туда все глубже и глубже.
   - Долго ли ты будешь молчать?
   Жужжала муха осенняя, летала по классу, будто над ухом молотилка гудела, и стукалась в стекло, как топором: бух! бух! Тут было как на стойке по зрячей дичи.
   Есть такие шальные лягаши: видит, у самого носа его птица сидит в траве, и стоит, не тронет, только глаза огнем горят и где-нибудь у задней ноги еле заметно шерсть дрожит и дрожит, так стоять бы ему до смерти, но птица шевельнулась... и - вот зачем левая передняя нога на стойке у лягаша подогнута, - эта левая нога теперь метнулась, как молния, и полетел шальной пес с брехом по болоту за дичью.
   Курымушка тоже, как птица, шевельнулся и посмотрел искоса на учителя: у-у-у! - что там он увидел: у-у-у, какая страсть! Коровья Смерть, чуть-чуть покачивая головой сверху вниз, выражая такое презрение, такую ненависть, будто это не человечек стоял перед ним, а сама его подагра вышла из ноги и вот такой оказалась - в синем мундирчике, красная, потная, виноватая. Курымушка скорей отвел глаза, но было уже поздно - раз птица шевельнулась, стойка мгновенно кончается. Коровья Смерть спросил:
   - Отец есть?
   - Нет отца, - ответил тихо Курымушка.
   - Мать есть?
   - Есть!
   - Несчастная мать!
   Надорвал синюю тетрадку до половины, сказал:
   - Стань в угол коровой.
   Вот если бы теперь, в этот миг, Коровья Смерть не грозил каждому в классе, с какой бы беспощадной жестокостью все крикнули бы Курымушке: "Корова, корова!" - но уже и другой стоит, потупив глаза.
   - Отец есть?
   - Есть.
   - Несчастный отец. Стань в угол коровой. Третий потупился.
   - Мать есть?
   - Есть.
   - Несчастная мать. Стань в угол коровой.
   Вторая корова, третья, четвертая, и Ахилл тут с разорванной тетрадкой на второй год в коровы попал.
   "Раз это так водится, - подумал Курымушка, - то с этим ничего не поделаешь, я тут не виноват, так и маме скажу: не виноват, и, конечно, она это поймет".
   - Теперь, брат Алпатов, - сказал после урока Ахилл, - можешь не учить правила совсем; выучишь, не выучишь - на весь год пойдет единица: ты теперь - корова.
   И правда: на другой день у Курымушки было опять то же, очень коротко и легко, на третий, на четвертый; в субботу выдали "кондуит", и единицы в нем стояли, как ружья.
   С легким сердцем возвращался домой Курымушка, решив твердо, что он не виноват: только эта легкость была совершенно особенная, не прежняя птичья, а вот как полетчик в цирке на канате: можно и оборваться. Но и это все прошло. Как только он увидел на дворе Сокола, все забыл и бросился на лестницу наверх и на ходу уже чуял носом: яблоки, яблоки, яблоки. Мать тоже услыхала его и тоже бросилась к лестнице, тут они и встретились и слились, как два светлых луча.
   Только скоро набежала туча на солнышко.
   - Как твои дела? - спросила мать.
   - Ничего, - ответил Курымушка, - дела как дела. - Кондуит отдали?
   - Отдали.
   - Покажи!
   Тучка растет, растет, и вот они, единицы, как ружья, стоят.
   - Что же это такое?
   - Я не виноват, - сказал Курымушка, - учителя несправедливые.
   Мать заплакала. Курымушка бросился к ней и вместе заплакал.
   - Мама, милая, ты не на меня это... не на меня... это они несправедливые, я не виноват.
   И этого она понять не могла. Как она не могла этого понять! Ее лицо говорило: "Может быть, это правда, - ты не виноват, но мне-то что! Мне нужно, чтобы у тебя выходило".
   Сразу она стала будто чужая, так и уехала будто чужая. Сухими глазами провожал ее из окна Курымушка на Черно-слободскую гору, предчувствие тогда не обмануло его, маму он теперь совсем потерял.
   Грустно качала головой добрая Вильгельмина.
   КОЗЕЛ
   В актовом зале, где каждый день в без четверти девять вся гимназия, от приготовишек до восьмиклассников, выстраивалась на молитву амфитеатром, большое огорчение Зайцу доставляло параллельное отделение первого класса: великаны этого класса каким-то островом торчали среди всей мелюзги первых рядов, и на острове этом Рюриков был еще головой выше всех. Случилось, кто-то при постройке колонны задел этого Рюрика, тот ударил ответно и нечаянно сильно задел Курымушку. В этот самый момент проходила колонна восьмиклассников, и Курымушке при них особенно стыдно показалось спустить Рюрику свою горячую затрещину. Маленький Курымушка разбежался и со всего маху ударил Рюрика в ноги; тот хлопнулся плашмя - лицом в пол, а Курымушка сел на него верхом и лупил по щекам: вот тебе, вот тебе!..
   - Молодец, свалил Голиафа! - одобрил весь восьмой класс.
   В это время звякнул камертон инспектора и запели: "Царю небесный..."
   - "...иже везде сый!" - подхватил Курымушка, стараясь как бы спрятаться от инспектора громким пением.
   Но это было напрасно. Как только певчие дотянули: "...твое сохраняя крестом твоим жительство", - Обезьян обернулся и сказал:
   - Рюриков и Алпатов за драку на молитве отправляются в карцер, - там они могут драться весь день.
   Сказав это, Обезьян сам первый засмеялся, а за ним, доставляя ему удовольствие, засмеялась и вся гимназия, и у Зайца по всему лицу пошли мелкие бороздки, будто лицо его было полем, по которому неумелой рукой пахарь накривил бог знает сколько борозд и огрехов.
   Карцер был просто пустой класс. Рюрик и Курымушка сначала сели, как враги, в разные концы. Однако молчание в пустом классе было непереносимо.
   - Ты за что меня ударил? - спросил Курымушка.
   - Я нечаянно, - ответил Рюрик. - А ты меня за что?
   - За то, что ты меня нечаянно.
   - Ну, давай мириться.
   - Давай!
   Враги помирились и сели рядом.
   - Ну-ка, посмотри эту штуку, - сказал Рюрик.
   И вынул из кармана настоящий шестизарядный револьвер. Мало того, он сказал, что отец его - офицер и дома у них еще есть три револьвера, четыре охотничьих ружья, три сабли.
   Из того же кармана, где был револьвер, Рюрик вынул жареную навагу, очень пострадавшую от падения. Пощелкали револьвером, закусили навагой. Курымушка, достав из ранца любимую свою книгу "Всадник без головы", спросил:
   - Не читал?
   - Нет, не читал.
   - Ну, брат, что теперь с тобой будет! И зачитал ему.
   Прошел и час и два. Читали напеременку, и так, будто сами там, в Америке, все и переживали, без отрыву на все пять часов, не слыхали звонков, не заметили, как Заяц ключ повернул в двери: им хоть бы и совсем не выпускали, хоть бы так и всегда жить.
   - Знаешь что, - сказал на улице Рюрик, - давай-ка завтра на молитве опять подеремся.
   - Рано, - ответил Курымушка, - дня два поучимся, а то выгонят.
   - Нас с тобой все равно выгонят.
   - Ну?! - удивился Курымушка.
   Эта мысль ему еще не приходила в голову, и он про себя решил этим заняться, но сейчас из осторожности сказал:
   - Все-таки, брат, лучше денька два погодим.
   Дома он засел учить географию. Задано было нарисовать границы Америки. И вот когда он рисовал по атласу и заучивал названия, вдруг такие же названия пришли ему из "Всадника без головы", и стало представляться, будто он продолжает путешествовать с Майн-Ридом.
   Долго он провозился над этим приятным занятием и сам даже не знал, выучил он урок или не выучил.
   На другой день, как всегда, очень странный, пришел в класс Козел; весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и острые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной, нога всегда заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит половица. Курымушкина парта как раз приходилась на линии этой дрожащей половицы, и очень ему было неприятно всегда вместе с Козлом дрожать весь час.
   - Почему он Козел? - спросил Курымушка. Ахилл ответил:
   - Сам видишь почему: козел.
   - А географию он, должно быть, знает?
   - Ну, еще бы! Это самый ученый: у него есть своя книга.
   - Про Америку?
   - Нет, какая-то о понимании, и так, что никто не понимает и, говорят он сумасшедший.
   - Правда, какой-то чудной. А что не понимают, мне это нравится, милый Саша, - ты этого не замечал, как тебе иногда хочется сказать что-нибудь и знаешь, ни за что тебя никто не поймет; вот бы хорошо иметь такую книгу для понимания.
   Ахилл на это ничего не сказал, верно ему не приходилось страдать болезнью непонимания, а Козел обвел своими зелеными глазками класс пронзительно, и как раз встретился с глазами Курымушки. Так у него всегда выходило, - встретится глазами и тут же непременно вызовет.
   Ни имен, ни фамилий он не помнил; ткнет пальцем на глазок, и выходи.
   Курымушка вышел к доске.
   - Нарисовал карту? - спросил Козел.
   - Сейчас нарисую, - ответил Курымушка.
   Взял мел и в один миг на доске изобразил обе Америки. Козел очень удивился. А Курымушка отчего-то стал смел - у него из головы не выходило: "Все равно выгонят". И он это не серьезно, а из озорства стал рассказывать про Америку какую-то смесь Майн-Рида и учебника.
   Козел удивлялся все больше и больше, и глаз его стал такой, будто видит свое, а ухо, может быть, и не слышит. Курымушке отчего-то страшно даже стало, он остановился, покраснел.
   - Ну, ну! - сказал Козел. Курымушка молчал.
   - Ты, брат, молодец.
   А Курымушка сильней покраснел и рассердился на это.
   - Знаешь, - продолжал Козел, - из тебя что-то выйдет. Тут и случилось с Курымушкой его обыкновенное: вдруг самая ходячая фраза явится ему в своем первом смысле, а то обычное значение куда-то скроется.
   - Как же это из меня выйдет? - спросил он, все гуще и гуще краснея, представляя себе приблизительно, как няня ему говорила, будто у одной барыни в животе развелись лягушки и потом вышли через рот.
   - Как же это выйдет? - спросил он, краснея и ширя глаза.
   - Через верх, конечно, - ответил Козел, - то каждый день через низ выходит, а то через верх.
   "Не вырвет ли?" - про себя подумал Курымушка и хорошо еще - вслух не сказал, а то и так в классе все засмеялись; но Козел, как все, не умел смеяться, у него на лице вместо смеха делалось так, будто он ест что-то очень вкусное, сладкое и облизывается, - это и был его смех.
   Козел облизнулся и сказал:
   - Вот, вот выйдет из тебя, и будешь знаменитым путешественником. Садись. Очень хорошо.
   И поставил пять.
   - Ну, и счастливец, - сказал Ахилл, - в тебя, кажется, Козел втюрился.
   - Вот, Саша, - сказал Курымушка, - я тебе говорил насчет понимания, как это трудно взять и понять. По-моему, это у него хорошая книга о понимании, и вовсе он не сумасшедший.
   - Кому как, - ответил Ахилл. - Тебе вот вышло счастье, тебя он понял, а меня не понимает и все единицы жарит, - одному хорошо, другому плохо, это, брат, тоже непонимание.
   ЗАБЫТЫЕ СТРАНЫ
   Занимаясь теперь с большим удовольствием и даже наслаждением картой Америки, Курымушка все раздумывал, что это значит - быть знаменитым путешественником. Явилась перед ним какая-то страна еще без имени и без территории; вот там, в этой стране, думал он, и есть настоящая жизнь, а тут у нас жить не стоит, тут - ненастоящее.
   Он стал догадываться, где находится такая страна, и вспомнились ему голубые бобры, что они в Азии. Не в Азии ли и эта его страна? По карте он стал искать себе путь в Азию и, пока разыскивал, совершенно уверился, что желанная страна без имени и без территории находится в Азии. Путь туда он установил простой: по реке быстрой Сосне в Дон, из Дона - в Азовское море, в Черное, и потом уже и начнется Малая Азия; большую часть пути можно совершить даже просто на лодке; и хорошо, если к лодке приделать колеса, как у речных пароходов, и вертеть его с кем-нибудь поочередно; оружие можно достать у Рюрика.
   Вот это и значит быть знаменитым путешественником.
   В эту ночь Курымушка уснул очень поздно, все рисовал берега Азии, обводил лазурью моря Индии и Китая, вырезал из бумаги рельефы гор, окрашивал их коричневой краской. Ему казалось все уже готовым в себе самом, только непременно надо было с кем-нибудь поделиться, и тогда все это будет ясно, как в обыкновенной жизни; только для этого поделиться с кем-нибудь планом надо непременно. И он решил встать и пойти в гимназию как можно пораньше, там сговориться с Рюриком, подраться перед молитвой и в карцере все рассказать. С этим он уснул поздно ночью, и виделась ему одна из золотых березок, такая же, как в кладбищенской роще, но только действительно золотая, и чудесно звенит она своими нежными тонкими лепесточками.
   "Не сон ли это?" - думает он во сне и берет за пазуху несколько золотых листиков.
   - Auf, auf! Пора в гимназию идти! - услыхал он над собой голос доброй Вильгельмины. - Hallo, hallo! - И схватился за пазуху, стал искать там золотые листики, посмотрел на простыню, под подушкой - нигде ничего не было.
   - Что ты ищешь, милый мой? - спросила хозяйка,..
   - Ах, это было во сне, - догадался он.
   И потом со страхом подумал, не во сне ли была ему и та удивительная страна без имени и территории.
   - Nun, nun, и карту нарисовал. Вот это мастер. Wunderschon! - сказала немка, и Курымушка очень обрадовался: неизвестная страна не была сновидением. Одно было плохо, что проспал. Он попал в гимназию, когда уже пели "...сокровище благих и жизни подателю", невозможно было без предупреждения подраться с Рюриком и попасть в карцер. Тогда мелькнул ему другой план: взять и вызваться на уроке географии, а потом вместо Америки показать карту Азии, рассказать путь туда, и если Козел одобрит - значит, верно, а после, на большой перемене, можно и с Рюриком подраться, и в карцер попасть. Для первой пробы он показал свою карту в классе, там сразу все задивились и, когда Козел пришел, стали ему показывать: им хотелось оттянуть время и заговорить его.
   - Почему ты себе выбрал Азию, а не Америку? - спросил очень удивленный картой учитель.
   - Америка открыта, - ответил Курымушка, - а в Азии, мне кажется, много неоткрытого. Правда это?
   - Нет, в Азии все открыто, - сказал Козел, - но там много забыто, и это надо вновь открывать.
   Тогда Курымушка про себя стал вспоминать, когда это он видал сон про забытые страны, и так это его обрадовало, что исполняется наяву.
   - Нельзя ли начать открывать забытые страны с Малой Азии? - робко спросил Курымушка.
   - Можно, только почему же именно с Малой Азии?
   - Потому что туда легче всего проехать по реке быстрой Сосне в тихий Дон, в Черное море, и там прямо и будет Малая Азия.
   - Отлично, можно начать с Палестины и, как делали рыцари, поклониться сначала там гробу господню.
   Козел увлекся, забылся и стал рассказывать о тайнах Азии, что там находится колыбель человеческого рода, исторические ворота, через которые проходили все народы. Неузнаваем был Козел, и так выходило из его рассказов, что гроб господень и есть как бы могила человечества, а колыбель его где-то в глубине Азии, что все это забыто и нужно все вновь открывать.
   - Вот вам пример, - сказал он в похвалу Курымушке, - как нужно учить географию. Вы занимайтесь, как он, вообразите себе, будто путешествуете, вам все ново вокруг в неизвестной стране, вы открываете, и будет всегда интересно.
   "А почему бы и не поехать?" - чуть-чуть не сорвалось с языка у Курымушки, едва-едва он успел удержаться и прикусил язык.
   - Садись, - сказал Козел, - я тебе еще пятерку поставлю, очень уж ты хорошо занимаешься.
   - Ну, и счастливец, - приветствовал его на задней скамейке Ахилл.
   Не знал только Ахилл, чем был счастлив Курымушка, так был счастлив, что больно становилось, и так непременно нужно было, чтобы и Ахилл был счастлив.
   - Почему ты не хочешь быть счастливым? - спросил он.
   - Не могу.
   - Почему ты не можешь? Откройся мне, милый Саша, скажи, ну...
   - Ну, я скажу: она меня не любит.
   - Вера Соколова?
   - Она!
   - Ну, вот что я тебе посоветую, если она тебя не любит, тебе нужно уехать в другую страну. Поедем с тобою в Азию открывать забытые страны.
   - Я бы поехал. Но как же уедешь?
   - А вот подумаем.
   На большой перемене Алпатов, Ахилл и Рюрик сговорились, спрятались в шинелях под вешалками против учительской и, выждав, когда Заяц с Обезьяном по звонку вышли оттуда, бросились и вцепились друг другу в волосы. Конечно, инспектор с надзирателем не могли догадаться, что так начинается экспедиция в забытые страны, и прямо же всех троих заперли в карцер.
   Счастливо все шло необыкновенно; было так удивительно Курымушке, что Рюрик и Ахилл сразу все поняли. Как только он сказал про экспедицию в Азию через Иерусалим в забытые страны за голубыми бобрами, Рюрик ответил коротко:
   - Это можно. Ахилл еще короче:
   - Ну, что ж.
   Курымушка даже опешил и спросил:
   - А как же оружие, лодка, съестные припасы?
   - Оружие, - ответил Рюрик, - у меня есть на всех троих: три ружья, три сабли, три револьвера, у отца я стащу золотые часы, - на это дело не грех и стащить, - сегодня же я их продам, куплю лодку, припасы.
   - Только надо делать как можно скорее, - сказал Курымушка, - чтоб успеть до замерзания рек пробраться з южные теплые моря.
   - Завтра поедем! - сказал Ахилл. Рюрик остановил:
   - Не успеем завтра. Послезавтра.
   - Я напишу прощальные стихи, - сказал Ахилл.
   - Я составлю подробный план путешествия, - вызвался Курымушка.
   - Тогда за работу немедленно, - распорядился Рюрик. - Ты, Алпатов, черти план, ты, Ахилл, пиши стихи, я буду считать, что взять с собой, послезавтра едем.
   КУМ
   Как чудесно бывает, пока что-то заманивает в свою судьбу перейти, в то святое святых, где я сам с собой и, шачит, весь мир со мной. Но сколько людей останавливаются в страхе у порога своей судьбы, у росстани, где все три пути заказаны. Тут, у росстани, впереди хоть и остается приманка, а уже дает себя знать за спиною котомка своей судьбы. Это сразу почувствовал Курымушка, едва только состоялось неизменное решение ехать открывать забытые страны. Началисьзаботы, и открылся чей-то голос, неизменно день и ночь в глубине души повторяющий: "Не надо, не надо, нельзя, так не бывает, этого никто не делает".
   Так одному, а другой, как Сережа Астахов, со своими прекрасными бархатными глазами в длинных черных ресницах, ждет и мечтает, что своя судьба тихим гостем придет и ласково, как невесту, поведет его к своему алтарю. Вот тоже и Сережа Астахов, - чем не путешественник в забытые страны? Он знает время прилета и отлета каждой птички, знает, куда они, прилетев, деваются, как живут, где можно разыскать их гнездышко; облюбовал себе в полях и лесах все цветки и хворостинки, ему ли не ехать! А вот и в голову никому не пришло предложить ему путешествие, и, напротив, избрали его хранителем тайн: он передаст письмо Вере Соколовой, он обойдет дома путешественников и скажет хозяевам, что их заперли в карцер на двадцать четыре часа, чтобы о них не тревожились. Стоило бы Сереже сказать: "Я с вами", - и он тоже бы поехал в Азию за голубыми бобрами. Но Сережа проплакал всю ночь и сказать не решился и так по своей застенчивости пропустил случай еще в детстве заглянуть в лицо своей судьбы. В назначенный час, перед уроками, Сережа спустился к реке, перешел деревянный, на бочках лежащий мост, от него завернул по берегу влево и тут увидел, как путешественники уже сдвигали с берега лодку. Какой-то мещанин в синей поддевке полюбопытствовал, куда едут ребята на лодке.
   - В деревню на мельницу.
   - Кто же у вас там на мельнице?
   - Тетушка Арина Родионовна.
   - Не слыхал. Есть Капитолина Ивановна, а Родионовны там не слыхал.
   - Мало ли ты чего не слыхал, отстань, не до тебя! Синий отошел к мосту, перешел на ту сторону и по ступенькам стал взбираться, все оглядываясь, на кручу высокого берега, где стоял-красовался собор. Тут на известной скамеечке, где всегда вечером кто-нибудь сидит и любуется далью, сел теперь в утренний час Синий. Он видел отсюда, как путешественники расцеловались с Сережей, сняли шинели, как блеснули на солнце вынутые из-под шинелей стволы ружей, как серебряное весло стало кудрявить тихую гладь воды, как Сережа тоже поднялся сюда, на лавочку, проводил путешественников глазами до поворота реки, где лодка скрылась, всплакнул и пошел. Синий сзади пошел за Сережей.
   Возле женской гимназии Сережа умерил шаг и стал прохаживаться взад и вперед. Синий тоже стал прохаживаться по другой стороне улицы. Начали с разных концов показываться маленькие и большие гимназистки. Сережа каждую оглядывал, наконец, увидев одну, похожую на молодую козочку, подошел к ней, передал письмо и направился в мужскую гимназию. За ним вплотную сзади шел Синий. Сережа вошел в калитку гимназии, и только Синий за ним туда ногу поставил, вдруг с той стороны другой Синий закричал:
   - Иван Парамонов! Первый Синий обернулся.