Пришвин Михаил Михайлович. Кащеева цепь

   - Нужно отдать справедливость этим купцам: они хорошо берегут сад, и сколько цветов у них, - у нас этого не было. А помнишь, где-то была тут старая яблоня Розанка, и внизу в стволе ее было окошко.
   - Помню, как же... Да вот и она стоит!
   - Ну, пойдем посмотрим.
   Курымушка не успел убежать. Марья Моревна заглянула в окошко и сказала:
   - Посмотри, мама, какой тут в траве чудесный бутузик лежит.
   Подошла няня, очень важная, подобралась вся и осмелилась:
   - Мария Ивановна просит вас откушать, ваше превосходительство.
   - Какая там уж превосходительство! - улыбнулась генеральша.
   - Вот настоящие господа! - говорила няня после Курымушке.
   - А мы-то не настоящие?
   - Ну, какие мы господа, мы купцы!
   Никто не мог так радоваться гостям, как мать, она вся сияла, встречая, и шептала Дунечке про дочь: "Вот настоящая тургеневская женщина!" Чего, чего тут для них не наготовили!
   За обедом Курымушка узнал отличие настоящих господ: они ели, не церемонясь, сами просили подложить, если есть хотелось, и отказывались сразу, если кушанье не нравилось. Еще думал Курымушка, что Марья Моревна, конечно, и есть та самая она, про которую все говорят - кра-са-ви-ца, но что это значит, как узнают это сразу - взглянут и скажут: кра-са-ви-ца! об этом он так решил: "Простая женщина с разными людьми говорит разным голосом и улыбается разно, а красавица одинакова со всеми - богатыми и бедными, большими и маленькими, да! вот это главное ее отличие: с маленькими она говорит, совсем как с большими. Но что, если вдруг, - в ужасе подумал Курымушка, - она - эта настоящая и единственная она - за столом ему что-нибудь скажет, ведь он непременно тогда ужасно покраснеет, и всем откроется его тайна, что это она!" На всякий случай он приготовился и стал держать в уме кровавого гусака, чтоб сразу пустить и вызвать ужасную картину ада и светопреставления. И вот, правда, Марья Моревна смотрит прямо на него, улыбается...
   "Господи, милостив буди мне, грешному!" - готовит Курымушка своего гусака.
   Марья Моревна спрашивает:
   - Ты умеешь читать? Курымушка сказал про себя:
   "Ад, сатана!" - и сразу пустил гусака.
   Земля, там, где небо к ней прикасается, красным заревом вспыхивает, огромная черная гора открывается, на вершине архангел трубит, покойники встают, и кто, как няня, всю свою жизнь отрезал себе ногти и берег их в мешочках, - теперь ногти эти срастаются, и, цепляясь ими за камни, лезут праведные люди на гору к архангелу, а грешники скрежещут зубами, обрываются и падают в адский огонь. И не красный, а смертельно бледный сидит Курымушка: он победил. Мать говорит:
   - Что с тобой? Отчего ты вдруг побледнел? Курымушка ответил:
   - Должно быть, муху проглотил.
   - Вот всегда ты хапаешь ртом. Ну, выпей поскорей воды, может, пройдет.
   Курымушка выпил воды и спокойно сказал Марье Моревне:
   - Я умею читать.
   - Хорошо, я тебе отличную книжку дам, любимая моя детская: Андерсен. Не читал?
   - Нет, не читал.
   После обеда она пошла, порылась в своих вещах и принесла эту книжку с картинками.
   БОЙ С ГОЛУБЫМ
   В старую беседку, обвитую хмелем, с зелеными замшелыми половицами, забрался после обеда Курымушка и читает рассказ за рассказом и картинку за картинкой рассматривает внимательно. Не слышно теперь ему ни птиц, ни голосов на дворе, и если бы даже правда архангел затрубил - он не слыхал бы трубы. Вот подходит одна картинка, в ней есть череп и крест, поскорей эту страшную картинку перевернуть и дальше читать, но какая-то сила не голосом, прямо своей силой велит ему обернуть картинку и смотреть на нее. Перевертывает - ужасно! Попробует дальше читать, сила опять велит посмотреть, посмотрел - еще страшнее! Нет, дальше так нельзя, надо поскорее куда-нибудь книгу спрятать, и чтобы уж к этому месту никогда не подходить: место будет заколдованное. Зеленая половица под его ногой скрипнула и качнулась. Вот куда! Поднимает половицу, хоронит туда книгу с крестом и черепом, закапывает и хочет бежать, но у входа в беседку стоит Марья Моревна, улыбаясь, с венком из одних лиловых колокольчиков. Вокруг нее зеленый вьется хмель, и совсем недалеко на яблоне, не пугаясь, спит птица сойка, свесив от полдневного жара голубое крыло.
   - Ну, что? Читал мою книжку? - спросила Марья Моревна.
   В это самое время вдруг всколыхнулись все птицы на дереве, захлопали крыльями, взлетели, закружились над садом. Но как ни было шумно, все-таки явственно слышался жалобный стон уносимой ястребом птицы.
   - Что с тобой? - спросила Марья Моревна.
   - Как что? Ты разве не слышишь: это ястреб уносит птицу.
   - Чего же ты дремлешь? Слышишь и так стоишь, беги скорей, отбивай!
   Прямо против беседки была аллея тонких пирамидальных тополей, сзади нее стоял Голубой, и туда, видно было на голубом, огромный ястреб уносил птицу. Туда за ястребом пустился Курьшушка на своих крыльях. Много он уже пролетел и вдруг застрял в кустах вишняка, в непроницаемых никогда зарослях и вспомнил: нет у него крыльев, и ястреба ему невозможно догнать. Но крик был слышен, и опять он забыл, что нет крыльев, и снова летит, шумя по зарослям, прыгает; только что выбрался... что же там под голубым небом и палящими белыми лучами полдневного солнца? Там - то самое страшное, желтое, непереходимое поле пшеницы, где живет ужасный кровавый гусак. И там, где-то в этом же поле, на одном месте все кричит и стонет жалобно птица. Курьшушка слушает и стоит у входа в пшеницу на озорной тропе.
   Большой Голубой стал против него: "Кто у нас одолеет?"
   Маленький знал в своем сердце: если броситься назад, то за ним все бросится вслед - и ад, и сатана, и все, что шепчется за спиной, когда идешь в тишине, и кровавый гусак. Маленький сжался, его кулаки стиснуты, и от этого руки стали дубовые, голова наклонилась, и, рассекая воздух, он несется вперед на Голубого по озорной тропе. Голубой это любит, ничего нет страшного впереди, всюду он, Голубой, и золотые колосья пшеницы.
   Вот он, тот самый овраг, где тогда гокнулся и закричал кровавый гусак; сюда, в этот овраг, он тогда свалился, и тут его страшное царство, тут он живет, и в этот самый овраг теперь нужно спуститься и перебраться на ту сторону. А на той стороне светло, пшеницы нет, только стоит один кустик, и прямо за ним слышно - пищит птица, и ястреб торжествующий хлопает в воздухе крыльями.
   На краю оврага опять в последней страшной борьбе стал маленький, и против него опять стал Голубой. Но теперь уже знает маленький, как нужно бороться с ним, теперь он только слушает и думает, как это нужно сделать. Он спускается в овраг, в пазуху набирает камней, карабкается наверх, ползет прямо на куст.
   За кустом распласталась по земле, кричит и трепещет птица с голубыми крыльями, и полдневный ветерок, будто мелкие корабли, уносит куда-то перышко за перышком А над птицей, впустив в нее когти и себя поддерживая в воздухе взмахами огромных серых крыльев, круглыми огненными глазами, не моргая, смотрит на солнце хищник, шипит, выпускает красный язык из гнутого клюва: ему бы еще долго тут плясать в воздухе и шипеть, наслаждаясь криком птицы с голубыми крыльями. Но камень из-за куста сшибает его, другой летит прямо в голову, третий, чет вертый...
   Умирающий пахарь в последнюю минуту, часто бывает, выходит из дому и говорит, уходя умереть в поле, "домой иду", и умирающую птицу сразу узнаешь в лесу, когда она - хлоп! хлоп! хлоп! о землю крыльями, и это у них тоже значит свое: "домой, домой улетаю". Белой пленкой завешивается у ястреба огненный глаз. А помятая птица с голубыми крыльями оправляется, обирается и улетает жить в сад. Теперь все это разбросанное в мире: голубое небо - все, желтое поле - все, и лес далекий впереди - весь, и сад назади - весь, - все вместе собирается и летит сюда в гологе, и голос этот милый зовет и все близится, близится, и вот она, Марья Моревна, идет по полю, у нее и солнце, и месяц, и звезды, она встречает, обнимает, целует, надевает на голову мальчику венок из одних только лиловых колокольчиков и говорит:
   - Ты - герой!
   Счастливые проходят дни, и, как тяжелый сон иногда по частям вспоминается, открываются тайны одна за одной. Над сушеной грушей много смеется Марья Моревна, легко ее добывает и бросает к лягушкам. Из-под гнилой половицы в беседке появляется на свет Андерсен. Теперь там картинки , больше уже не пугают. Зато у Андерсена есть другая картинка: на ней лицо с такой же улыбкой, как у Марьи Моревны, и, как у ней, брови раскинуты птичьими крыльями.
   - Знаю теперь, знаю, - говорит Курымушка.
   - Что ты знаешь?
   - Красавица, это значит - ты на картинке.
   - Ну, и я хочу что-то сказать... хорошее.
   - Я - гадкий.
   - Почему ты это знаешь?
   - Я видел себя в зеркале: я - Курымушка.
   - А не смотрись в зеркало. Хуже всего, когда мальчик смотрится в зеркало.
   Из Андерсена она читает ему, как гадкий утенок все смотрелся в воду и узнавал все плохое, а когда лебеди пролетали, то взяли с собой.
   - Ты лебедь?
   - А ты - лебеденок. Я унесу тебя далеко.
   - Где живут голубые бобры?
   - Там все голубое.
   ПЕЧЬ КАМЕР-ЮНКЕРА
   Бывает летом, - накроют стол на балконе, и так хорошо бы тут, в тени, под навесом, чаю попить, но выходит мать, осматривает: ей видно, как на своих полях крестьяне уже работают, а на дворе работники только что запрягают.
   - Что-то я заспалась сегодня, - говорит она, - мужики уж на работе. И все так: пока сам не проснешься, никто у нас не начнет.
   Она всегда про себя говорит сам.
   - Сам встал до свету, - ворчит она, - кажется, после обеда имеешь право на отдых, а они и пальцем не шевельнут, пока не выйдешь сам.
   Далеко видно с балкона в поля, из полей тоже виден далеко самовар на белой скатерти в тени, под навесом балкона.
   - Нельзя, - говорит мать, - там работают, а мы будем за чаем рассиживаться. Переносите все в комнату, живо.
   - Мама, - просит Курымушка, - зачем в комнату? Мы жене будем работать, все равно будем чай пить.
   Стыдливо бормочет мать:
   - Мало ли что!
   И пьет в комнате чай, в жаре и с мухами.
   "Она боится мужиков, - думает Курымушка, - так же, как мы боялись раньше гостей, мы от гостей в сад бегали, она от мужиков в дом. А чего их бояться?"
   Всегда смело ко всем мужикам подходит Курымушка; только один Иван недобрый, у него есть тайна, и, должно быть, большая и страшная. Нанялся Иван в конюхи уж осенью, и сразу от него на дворе все стало не так.
   - Вот конюх так конюх, - говорит мать, - и лошади чисты, и кормушки все починены, он и конюх, и плотник, и бредень починит рыбу поймать, и за собаками ходит, таких еще у меня не было!
   Только одно плохо, - на него кричать нельзя. Мать попробовала как-то свое начать:
   - Что тебе говорят, Иван! Раз я тебе сказала, ты должен исполнить немедленно: вчера я тебе приказала починить колодезь.
   А он как посмотрит на нее из-под своей черной бороды, сразу мать переменилась:
   - Иван, как бы круг на колодезе починить.
   С тех пор всегда говорит ему: как бы. А отойдет от него и жалуется:
   - Боюсь я этого Ивана, какой-то он страшный. Курымушка тоже раз пробовал подкатиться к Ивану с яблоками, а он сказал:
   - Ешь сам. Что, у меня рук, что ли, нету яблок нарвать?
   - Тебя поймают.
   - За что?
   - Яблоки не твои.
   - А твои, что ли, они?
   - Мои!
   Тут Иван посмотрел на него страшно, как на мать тогда, и сказал:
   - Ты - головастик.
   С тех пор Курымушка не мог уже просто, как прежде, к работникам бежать с пазухой яблок, - везде был Иванов страшный глаз. Так и было в этом глазу и в этих руках, за что он ни возьмется: за дугу - в глазу его "ну, разве у настоящих такая дуга?". Конь застоялый взовьется у него в руках, как огненный, а он хлестнет его, и так, будто это последняя кляча; и все так, и этот двор с постройками, и сад, и земля, не смотрел бы на все, да так уж, не за что ухватиться пока.
   "Не Балда ли это? - думал Курымушка. - Тот ведь тоже был хороший работник, а что из работы вышло: от одного его щелчка поп улетел".
   Он попросил даже Дунечку прочесть ему еще раз "Балду" - и когда прочел:
   - Нет, Иван не Балда.
   Про Ивана каждый день говорили: "Вылитый он".
   А он - был Бешеный барин, атеист.
   И это было как-то связано с тем, что постоянно бывало в кухне на печке, где спала горничная Настя, потом Дуняша, потом Катя. Одна горничная уходила, нанимали другую, а перед уходом всегда няня таинственно шептала матери:
   - Зажгла свечку, а на печке коленки, кра-асные. - Кто же?
   - Да все Кирюшка.
   - Опять свалялись?
   - Баламутный малый.
   Что-то очень гадкое бывает на печке, и лица у мамы и Дунечки, когда про это говорят, бывают такие странные.
   В этом ли была тайна Ивана?
   Старшие говорили: "Их много. Едешь иногда, встречается, ну, вы-ли-тый, только одет мужиком". Но это говорили уже не про атеиста, а про самого большого барина - ка-мер-юн-ке-ра. У него есть лакей тоже вылитый, и лакей ходит к дьячихе, и у дьячихи семь человек детей, и все вы-ли-тые. Многое множество вы-ли-тых было, и Курымушка иногда думал, какая же огромная печь должна быть у камер-юнкера.
   С тьмою зимних вечеров и ночей приходило это "на печке", когда сверчок неустанно поет, рыжие тараканы снуют на лежанке, неустанно щелкают счеты в комнате матери, и стук! стук! - оледенелые ветки и замороженное окно. Вздрогнет няня от стука, спустится с огнем посмотреть в кухню, вернется оттуда...
   Курымушка спит и не спит, видит, как осторожно няня шевелит ручкой двери маминой комнаты.
   Щелканье счетов обрывается.
   - Тебе что, няня?
   - Опять Баламутный на печке.
   - Вот те раз!
   И начинается долгое совещание.
   Из всего этого вышел Иван, вылитый Бешеный барин.
   ТАЙНА ИВАНА
   Такой был вечер зимой. В полднях пригревало. Куры-мушку выпускали на угреве сосульки сшибать, а вечер был еще долгий, зимний; где-то в гостях очень редко случалось - были мать и Дунечка; вышла такая минута, куда-то няня ушла - не проверять ли, что было на печке? Совершенно один был в старом доме Курымушка, и вдруг слышит голос: "Царя убили!" Какие голоса, кто это крикнул, только явственно слышал: "Убили царя". Курымушка, услыхав, подумал сразу о Дунечке: "Теперь Дунечке хорошо будет". Но за криком и плач начался, шум, топот: это няня с Настей бежали по лестнице. И Курымушке стало жутко отчего-то.
   - Да вот убили царя-батюшку, - всхлипывает няня.
   - Чего ты плачешь, няня? - спросил Курымушка. - Что будет от этого?
   - Как что! Теперь мужики пойдут на господ с топорами.
   "Топорами на печи сено косят раки", - подумал Курымушка в первую минуту, а потом стало вдруг от этого очень страшно, и как видение: мужики идут на господ с топорами, вроде светопреставления.
   - Ай-ай-ай! - вдруг залился Курымушка. Няня испугалась:
   - Что? что ты?
   - Как что? Мужики пойдут с топорами!
   - А может, и не пойдут.
   - Пойдут, непременно пойдут.
   - Ты-то почем знаешь?
   - Царя убили.
   - Царя-то убили.
   - И пойдут.
   - Очень просто, пойдут.
   Настя плачет, няня плачет, Курымушка плачет.
   - Что же делать-то, няня? Разве спрятаться?
   - Нужно позвать мужиков посидеть, пока наши подъедут, а то жутко одним. Настя, позови мужиков!
   - Как мужиков?
   - Наших ребят, наши смирные.
   Скоро входят и мужики, тот самый Иван и Павел. Няня говорит Ивану:
   - Теперь всех перечистят? Иван отвечает:
   - Всех под орех. Курымушка:
   - И нас?
   - Какие же вы господа? - усмехнулся Иван.
   - Слава богу, - обрадовался Курымушка и с легким духом смело спросил: - Почему не тронут купцов, Иван, открой мне всю тайну!
   - Купцы на капиталы живут, - сказал Иван. - Да ты этого еще не понимаешь, я тебе растолкую. Сотворил бог Адама на земле?
   - Ну, сотворил.
   - Адам согрешил, и бог его выгнал из рая. Знаешь?
   - Слышал.
   - А знаешь, что бог сказал человеку, когда выгнал из рая?
   - Не знаю.
   - Бог сказал: в поте лица своего обрабатывай землю.
   - Это знаю.
   - А вот Гусёк есть человек. Почему у него нету земли? Куда его земля делась?
   - Перешла к маме.
   - Твоя мама купила у господ. А как она к господам от Гуська перешла? Они ее не покупали. Кто ее дал господам?
   - Царь, должно быть?
   - Царица Катерина. Кто ей, бывало, полюбится, тому и дает.
   - Да вот, - сказал Павел, - у вас в саду есть большое дерево Лим, веку ему никто не запомнит, на этом Лиму дедушка мой хомут вешал: мужицкая земля была, потом перешла к господам, а от господ к купцам.
   - И теперь опять к вам перейдет?
   - Вот будут землю столбить, тогда разберут.
   - Как столбить?
   - Ну, барин, тебе всего не расскажешь. Иван усмехнулся по-прежнему:
   - Барин, барин без портков, а пляшет.
   - Как без портков? Я в штанах.
   Все так и покатились со смеху, и, отсмеявшись, Павел сказал:
   - Это, брат, тебе на ночь Иван задачу дал. Ложись в кровать и подумай, что это мужики говорят: барин, барин без портков, а пляшет.
   КАЩЕЙ
   С тех пор как Марья Моревна уехала, - обещалась ненадолго, а прошла почти вся зима, - собрались опять разные тайны; то показывалось раньше в саду, в лесу, полях, а теперь стало в людях, и спросить про это опять некого: на такие спросы в ответ только смеются или говорят: "сам догадайся", а есть такое, - спросишь и пропадешь. Поговорили на деревне про Адама, что бог создал его из земли и велел ему землю пахать, тот Адам успел землю получить, и так стали мужики, про которых мать говорила "энти мужики". И еще говорили на деревне про второго Адама, что ему бог тоже велел обрабатывать землю, но земли уж больше не было, от этого второго Адама начались, как мать называла, "те мужики", и вот те мужики задумали землю столбить.
   Приехал становой узнавать, кто хотел землю столбить.
   Все сказали на Ивана. И увезли куда-то Ивана.
   - Куда увезли Ивана?
   - Куда Макар телят не гонял.
   - Какой Макар?
   Все засмеялись, и это значило: "Сам догадайся!" Царя убили, и опять стал царь, сразу большой, с бородой.
   Мать раскладывает: "Николай умирает, Александр рождается". Не с бородой же рождается царь? Опять сам догадайся.
   - Отчего это, мама, - спросил он, - все догадываются сразу, а я после?
   - Оттого, что ты очень рассеян.
   Вышла новая загадка, - все люди как люди, а он какой-то рас-се-ян-ный. Вот если бы хоть на один день увидеть Марью Моревну, она бы все тайны и загадки сняла.
   Светлый день пришел: на земле снег лежал, на небе облака растаяли, солнце показалось. Сказали: "Как день-то прибавился!" Еще сказали: "Это весна!" А еще сказали: "Сегодня Маша приедет!"
   Мать говорила:
   - Не узнаю своих детей, что сделала с ними за одно лето эта милая Маша, как они ее слушаются, скажет: "Нарвите цветов", - и они собирают, но мало того: часами сидят, подбирают цветочек к цветку, - и букет выходит. Скажет: "Найдите хорошее яблоко", - и сколько они натрясут, насшибают, перекусают, пока не найдут янтарное, наливное.
   Скупая Софья Александровна против этого:
   - По-моему, и не очень хорошо.
   - Как нехорошо? Что вы! Пусть перекусают все яблоки, только бы на людей были похожи, а то ведь было совсем одичали, чуть кто к нам - и бежать. Теперь сами гостей встречают и радуются. Удивительно! Какие у нее способности! Вот бы каких нужно для воспитания детей, а не старых дев и уродов.
   - Очень горда. Она и детей этим заражает, возбуждает их к чему-то необыкновенному, а жизнь требует в смирении и терпении учиться класть кирпичик к кирпичику.
   - Этому сама жизнь научит, а Маша... тургеневская женщина.
   - Экс-пан-сив-на-я! Ее бросает в разные стороны: то она цветами осыпает певцов, то вдруг окажется на ма-те-ма-ти-чес-ком, то в Италии, то доит корову у Толстого в Ясной Поляне. Все это от гордости: красавица, порода, а самого главного для жизни нет. У вас они не занимали?
   - Пустяки, я бы очень рада была поблагодарить: дети мои неузнаваемы, в гимназии начали хвалить.
   - Ей бы устроиться гувернанткой в аристократическую семью. Но разве она пойдет? Я, право, не знаю, что ждет ее в будущем.
   - Пустяки! Такая красавица и не найдет партии себе?
   - Искать, конечно, найдет, да позволит ли она себе искать, и сами знаете, какие у нас женихи.
   - Женихи, правда, у нас никуда.
   - Я хочу ей посоветовать к старцу съездить. Вы не знаете, сколько там теперь бедных девушек из отличных дворянских семей собирается, каждая находит себе утешение. Там и на нее пахнет этим духом смирения, а то, право, уж она чересчур горда.
   А Курымушка в кресле сидит и все наматывает себе на клубочек; он это понимает, что Софья Александровна хочет отдать Машу старцу, и теперь старец ему кажется Кащеем Бессмертным. Но он, Курымушка, этого не допустит. Вот Маша сегодня приедет, и он все ей перешепчет. Марью Моревну он не отдаст Кащею Бессмертному.
   СУД
   Мать всегда такая: одна радоваться не может; по случаю приезда Маши созывает гостей, просит Софью Александровну с мужем, - она и не подумает, рада ли будет сама Марья Моревна Бешеному барину.
   "А главное, - опасается Курымушка, - при гостях как я ей перескажу про заговор с Кащеем Бессмертным?"
   Так он думал. Крикнули: "Едут!" Он бросился.
   - Оденься, оденься!
   Но было уже поздно. Курымушка, раздетый, без шапки, вылетел вон на снег и там машет, и пляшет, и поет, встречая Марью Моревну. Вон она выходит из саней, целует его, вот сейчас бы тут ей на лестнице все и пересказать, но за Куры-мушкой погоня. Дунечка выходит, мать. Потом дома начинаются совсем ненужные разговоры, приготовления к вечеру, и в ожидании гостей все сидят за столом. Опять мать раскладывает и рассказывает:
   - Какие удивительные перевороты бывают, я это знаю: он был настоящий атеист.
   - Какой там атеист, - отвечает Дунечка, - просто и верно говорят мужики: Бешеный барин.
   - Но все-таки Александр Михалыч в бога не веровал, везде этим выставлялся, и вдруг...
   - Как же это вышло? - спросила Маша.
   - А так вышло. Очень странная история: после убийства царя он стал сам не свой и даже заболел, - на желудочной почве начались экс-цес-сы.
   - Тетенька, - засмеялась Дунечка, - вы ужасно смешно рассказываете.
   - Я не смеюсь: это мне все она так передала, а знаете, какая она хитрая, - воспользовалась этим его состоянием и уговорила спросить у старца совета. Ответ был, как всегда, лак-о-ни-чес-кий: "Пусть ест гречневую кашу и соленые огурцы". И что же вы думаете! Все у него прошло, настроение прекрасное, и говорит: "Православные посты - великое дело".
   - И уверовал?
   - Не сразу. К старцу съездил и тогда вдруг святошей стал: свечи продает в церкви, с тарелочкой ходит. Софья Александровна в восторге, у нее теперь с ним печки и лавочки. Вот увидите: сегодня они вместе придут. Очень интересно.
   Дунечка тяжело вздохнула, она теперь стала совсем невеселая: убили царя, и царь опять сразу явился, а Дунечке еще стало хуже, и работает она по-прежнему на ле-галь-ном положении и по-прежнему стоит, маленькая, у печки, читает:
   Жандарм с усищами в аршин,
   И рядом с ним какой-то бледный,
   Полуиссохший господин.
   Мать не может выносить, когда кто-нибудь недоволен, страдает и отдельно живет, - украдкой на нее посматривает через очки и робко спрашивает:
   - Милая Дунечка, все-таки я этого вашего никогда не пойму. Бывают все-таки и жандармы хорошие?
   - Тетенька!
   - Вот для примера становой Крупкин у нас уничтожил все конокрадство в уезде, - какое он сделал для крестьян колоссальное дело!
   - Тетенька, это совсем другое.
   - Но почему же другое, и как это у вас разделяется? Жандарм, положим, исполняет честно свои обязанности, чем он хуже других людей, а вы всякого жандарма презираете! Царь был тоже человек, освободитель крестьян, и его убили. Ну, как это понять? Объясни, пожалуйста, ведь я на медные деньги училась.
   - Вы правы, - сказала Маша, - убийство - это несчастье, убийство задумывать нельзя, и если оно выходит, то это несчастье.
   - Маша, Маша, - воскликнула Дунечка, - как ты этого не понимаешь! Это не убийство.
   - А что же это такое?
   - Это? Это - суд!
   Маша хотела что-то ответить, но на дворе сразу все собаки загамели, и обычный ужасный крик раздался, будто кого-то собачка за ногу схватила:
   - Гости идут!
   - Тетенька, милая, отпустите меня, я спрячусь, не могу я видеть его, слушать и молчать.
   - Нет, Дунечка, останься, мы же тебя не дадим в обиду, что ты будешь одна сидеть, и знаешь, у нас сегодня твой любимый постный пирог с грибами, жареные пескари. Накрывайте же на стол, няня, няня!
   ОТКРЫТИЕ
   Случилось это первый раз за все время: Софья Александровна вошла вместе со своим мужем Александром Михалычем, и под руку. Но зато как неловко было всем сидеть за столом - разговор обрывался, мать нетерпеливо говорит в дверь: "Ну, скоро ли у вас будет готово? Подавайте же!" И опять занимает гостей:
   - У вас, Александр Михалыч, червяк сильно точил озими?
   - Пустяки! У нас каждую осень бывает червяк.
   - Осенью все-таки зеленя очень зажухли, весной, вы думаете, отрыгнут?
   - Какая будет весна.
   - Я спрашивала и старца про это, - сказала Софья Александровна, - он тоже ответил: "Осень - выклочу, а весна - как захочу".
   - Разве старец и в этом понимает? - спросила Маша.
   - Ну, как же, он все понимает, ему это дано. Вы послушали бы, что у него бабы спрашивают, - в каком платье венчаться: в голубом или розовом, какого поросенка оставлять: белого или пестрого...
   - А это уж глупо!
   - Как вам сказать... Он так говорит о себе: монах - сухой кол, а вокруг него вьется зеленый хмель, и для того существует монах, чтобы поддерживать хмель.
   - Как это прекрасно! Какой он мудрый человек! Я только про баб думаю. Можно ли такими глупостями его затруднять? А что он отвечает на это?
   - Он отвечает всегда: "Ты сама как хочешь?" - и благословляет то, что они сами хотят.
   У Марьи Моревны вдруг загорелись глаза и брови раскинулись птичьими крыльями.
   - Значит, - сказала она, - они идут к нему с сомнением, а по пути сами догадываются?