Страница:
Они говорили долго, так долго, что я успел заснуть. Мне их разговор, прямо скажем, интересен не был. Я и так знал, о чем они говорить будут и до чего договорятся. И знал я, чем должно все кончиться. Должно… Но это вовсе не значит, что кончилось все именно так, как должно.
Когда Кривой с господином Крушинским обговорили все детали, я благополучно вывел драгоценных наших гостей на поверхность. Минуя коллектор на сей раз. Не из гуманных соображений, просто там опасно стало.
На земле наступало утро…
Господин Крушинский не дожил до дня предполагаемого убийства Сабнэка, он умер гораздо раньше. И умер единственно из-за собственной глупости своей…
Как и договаривались они с Кривым, на следующий день после их встречи я показал господину Крушинскому Деда Николая.
Дед Николай вовсе не был трясущимся стариканом с несчастными глазами, каким прикидывался и каким хорошо был известен в Люблинском районе. Дед Николай был лицом авторитетным и весьма уважаемым даже в Империи, ибо поставил он ко двору Великого Жреца не одну маленькую девочку. Любил путешествовать Дед Николай по стране, и никогда не возвращался с пустыми руками… Это в последние месяцы осел он в люблинском районе, так удачно, чтобы господину Крушинскому долго искать его не пришлось!
О том, какую глупость совершил Андрей, я узнал лично со слов Кривого…
Два дня спустя после нашего занимательного путешествия по канализации, господин Крушинский поздним вечером выследил Деда Николая в темном переулке и приставил к виску его пистолет с глушителем.
Возможно, все обошлось бы. Убил бы Крушинский гнусного этого бомжа… Но все дало в том, что гнусный бомж очень умело притворялся несчастным, больным, бездомным стариком, который на ладан дышит и вот-вот копыта откинет.
Как ни зол был Крушинский на всех бомжей, вместе взятых, не смог он просто застрелить старика, который действительно выглядел несчастным и больным! Он принялся объяснять ему, почему и за что собирается лишить его жизни.
Дед Николай перепугался не на шутку, он что-то лепетал, бормотал и прикидывался непонимающим.
Очень хорошо представляю себе эту сцену…
— Что вы… Что вы… Господин хороший! Я тут у магазина ящики помогаю разгружать! Вам тут любой скажет! Какие девочки, о чем вы говорите! Я вас не понимаю! Отпустите, Бога ради, не губите душу! Чем мешает вам несчастный старик?
Дед Николай не напрасно тянул время. Поблизости у него всегда была пара-тройка дружков, которые помогут в случае чего. Их появления Дед Николай и дожидался…
Дождался, конечно.
После я узнал, что Крушинскому отсекли голову и подкинули родственникам. Для устрашения. Не думаю, что Кривой был инициатором этого глупого фарса — ему-то зачем родственников устрашать? Наверняка, это еще кто-нибудь придумал. Хватает среди наших шизофреников.
Я увидел Кривого уже поздним вечером этого злополучного дня, когда голова господина Крушинского уже пребывала в морозильной камере его собственного холодильника, а тело в земле подмосковного лесочка.
Кривой был в бешенстве.
Я сидел на дохлом стульчике, на котором несколько дней назад сидел сэр Ланселот, и смиренно слушал крутой витьеватый мат из уст великого Аластора, радуясь уже тому, что Аластор не вспоминает о том, кто предложил ему кандидатуру ненормального «нового русского».
Выложив весь свой словарный запас и, вероятно, утомившись, Кривой сказал мне:
— Что ж, теперь нам ничего другого не остается, как использовать мальчишку Лещинского… У нас просто нет теперь другого выхода.
— Да ни фига не получится у него! — воскликнул я с чувством.
— Может, и не получится… Даже наверняка не получится, если быть честным, но теперь никто иной на роль убийцы, кроме как родственник девочки, не годится. Иначе будет создаваться впечатление, что вся Москва о нас знает и высылает охотников по одному! Ко всему прочему, парнишка так и так обречен… Так пусть уж за родственников жизнью пожертвует!
Так что — давай, Мелкий, встреться с ним завтра и тащи ко мне сюда. И только попробуй мне выпендриваться, как в прошлый раз!
Выпендриваться… Какой уж там!
Слишком много смертей, Кривой! Слишком! Это нам сам Бог велел дохнуть, как Крысам, потому что мы и живем, как крысы, но не им же!
Сабнэка убить — не большого труда стоит: Кривой сам бы запросто сделал это, только вот в таком случае самому ему никогда Сабнэком не стать. У меня голова идет кругом от этих идиотских дворцовых интриг. Фантастический роман какой-то!
Или — боевик в стиле фэнтези…
Крушинский… Ладно, с Крушинским проехали уже, он сам, идиот, нарвался. А сэра Ланселота надо попытаться спасти…
Надо подумать, как бы все устроить! Надо хорошенько подумать!
Глава 5
Когда Кривой с господином Крушинским обговорили все детали, я благополучно вывел драгоценных наших гостей на поверхность. Минуя коллектор на сей раз. Не из гуманных соображений, просто там опасно стало.
На земле наступало утро…
Господин Крушинский не дожил до дня предполагаемого убийства Сабнэка, он умер гораздо раньше. И умер единственно из-за собственной глупости своей…
Как и договаривались они с Кривым, на следующий день после их встречи я показал господину Крушинскому Деда Николая.
Дед Николай вовсе не был трясущимся стариканом с несчастными глазами, каким прикидывался и каким хорошо был известен в Люблинском районе. Дед Николай был лицом авторитетным и весьма уважаемым даже в Империи, ибо поставил он ко двору Великого Жреца не одну маленькую девочку. Любил путешествовать Дед Николай по стране, и никогда не возвращался с пустыми руками… Это в последние месяцы осел он в люблинском районе, так удачно, чтобы господину Крушинскому долго искать его не пришлось!
О том, какую глупость совершил Андрей, я узнал лично со слов Кривого…
Два дня спустя после нашего занимательного путешествия по канализации, господин Крушинский поздним вечером выследил Деда Николая в темном переулке и приставил к виску его пистолет с глушителем.
Возможно, все обошлось бы. Убил бы Крушинский гнусного этого бомжа… Но все дало в том, что гнусный бомж очень умело притворялся несчастным, больным, бездомным стариком, который на ладан дышит и вот-вот копыта откинет.
Как ни зол был Крушинский на всех бомжей, вместе взятых, не смог он просто застрелить старика, который действительно выглядел несчастным и больным! Он принялся объяснять ему, почему и за что собирается лишить его жизни.
Дед Николай перепугался не на шутку, он что-то лепетал, бормотал и прикидывался непонимающим.
Очень хорошо представляю себе эту сцену…
— Что вы… Что вы… Господин хороший! Я тут у магазина ящики помогаю разгружать! Вам тут любой скажет! Какие девочки, о чем вы говорите! Я вас не понимаю! Отпустите, Бога ради, не губите душу! Чем мешает вам несчастный старик?
Дед Николай не напрасно тянул время. Поблизости у него всегда была пара-тройка дружков, которые помогут в случае чего. Их появления Дед Николай и дожидался…
Дождался, конечно.
После я узнал, что Крушинскому отсекли голову и подкинули родственникам. Для устрашения. Не думаю, что Кривой был инициатором этого глупого фарса — ему-то зачем родственников устрашать? Наверняка, это еще кто-нибудь придумал. Хватает среди наших шизофреников.
Я увидел Кривого уже поздним вечером этого злополучного дня, когда голова господина Крушинского уже пребывала в морозильной камере его собственного холодильника, а тело в земле подмосковного лесочка.
Кривой был в бешенстве.
Я сидел на дохлом стульчике, на котором несколько дней назад сидел сэр Ланселот, и смиренно слушал крутой витьеватый мат из уст великого Аластора, радуясь уже тому, что Аластор не вспоминает о том, кто предложил ему кандидатуру ненормального «нового русского».
Выложив весь свой словарный запас и, вероятно, утомившись, Кривой сказал мне:
— Что ж, теперь нам ничего другого не остается, как использовать мальчишку Лещинского… У нас просто нет теперь другого выхода.
— Да ни фига не получится у него! — воскликнул я с чувством.
— Может, и не получится… Даже наверняка не получится, если быть честным, но теперь никто иной на роль убийцы, кроме как родственник девочки, не годится. Иначе будет создаваться впечатление, что вся Москва о нас знает и высылает охотников по одному! Ко всему прочему, парнишка так и так обречен… Так пусть уж за родственников жизнью пожертвует!
Так что — давай, Мелкий, встреться с ним завтра и тащи ко мне сюда. И только попробуй мне выпендриваться, как в прошлый раз!
Выпендриваться… Какой уж там!
Слишком много смертей, Кривой! Слишком! Это нам сам Бог велел дохнуть, как Крысам, потому что мы и живем, как крысы, но не им же!
Сабнэка убить — не большого труда стоит: Кривой сам бы запросто сделал это, только вот в таком случае самому ему никогда Сабнэком не стать. У меня голова идет кругом от этих идиотских дворцовых интриг. Фантастический роман какой-то!
Или — боевик в стиле фэнтези…
Крушинский… Ладно, с Крушинским проехали уже, он сам, идиот, нарвался. А сэра Ланселота надо попытаться спасти…
Надо подумать, как бы все устроить! Надо хорошенько подумать!
Глава 5
НАСТЯ
С того дня, когда Олю снова пытались похитить, к Лилии Михайловне ее почти все время возила я, потому что я не работала и могла отсиживать там по четыре часа, читая какую-нибудь книжку.
А в тот день, когда Андрей с Веником ушли на какую-то загадочную встречу, я как раз дочитала «Ведьмака».
Вернее, дочитала я его еще днем, сидя на диванчике в гостиной Лилии Михайловны, а на встречу они пошли поздно вечером, и Веник для такого случая оделся почти даже скромно, или хотя бы — неброско.
Переживала я ужасно. Поэтому спать не ложилась. Уложила Ольгу и, чтобы отвлечься от скорбных мыслей, села смотреть по «видику» мою любимую комедию-пародию: «Возвращение живых мертвецов». Очень веселая вещь! Особенно — та сцена, в которой главные герои выясняют, что умерли и сами этого не заметили…
Где-то в разгар мертвяческого веселья, раздался звонок в дверь. У меня сердце рухнуло вниз и, разделившись на две половинки, забилось в щиколотках.
Кто это может быть?
Андрей и Веник вернулись с «дела» живые и невредимые?
Или — те, кто выманил их из дома хитростью, пришли убивать меня и похищать Ольгу?
…Или — это возвращение живых мертвецов?!!
Всякое могло быть…
Я посмотрела в глазок и увидела что-то несусветное, жуткое и гадкое. Но наш глазок оставляет желать лучшего — я уже говорила об этом…
И я спросила тонким робким голосом:
— Кто там?
И из-за двери мне ответил самый восхитительный мужской голос, какой мне приходилось когда-либо слышать! Мягкий, бархатный, чуть вкрадчивый — воплощенная любезность звучала в самом голосе, а не только в словах! — с легким приятным акцентом…
— Это квартира Крушинских? — и, не дожидаясь моего ответа. — Моя фамилия Лещинский, я — тесть Андрея Николаевича.
— Д-да… Это квартира Крушинских, но мужа нет дома…
Растерялась я ужасно. Даже хуже, чем в случае с Веником. Потому что Веник явился ко мне днем. А сейчас была глубокая ночь…
— Вы — Анастасия? Вы мне звонили? Я прилетел сегодня в полдень из Кракова. Приехал в квартиру сына. Нашел записку от него — Вениамин просил меня приехать сюда и дожидаться здесь. Я пробовал вам дозвониться, но у вас занять уже несколько часов…
Конечно, нехорошо держать гостя под дверью, но я сбегала на кухню и проверила телефон.
Трубка действительно неплотно лежала! Вот ведь холера!
А если Андрей тоже пытался дозвониться?!!
Я вернулась к двери и открыла, не вдаваясь в дальнейшие расспросы.
И обомлела…
Я ведь представляла себе Юзефа Теодоровича старичком!
Шестидесятилетним старцем!
Передо мной стоял… Конечно же, не мальчик, нет. Но высокий, худощавый, седоволосый, тонколикий, с желтыми пронзительными кошачьими глазами — передо мной стоял Геральт из Ривии, мужчина моей мечты!
И уж точно — я не дала бы ему шестьдесят, я дала бы ему от силы сорок пять! И одет он был не так, как одеваются старички… По костюму — типичный шестидесятник, представитель богемы — джинсы, длинный грубый свитер, длинная замшевая куртка, волосы чуть длиннее, чем теперь носят, шейный платок… И, главное, он не выглядел в этом костюме смешно, как выглядят обычно люди, не замечающие своего возраста он выглядел как человек без возраста, он выглядел очень естественно, а еще… Еще — я поняла, в кого Веник унаследовал мягкую пластику движений и обворожительную порочность улыбки и взгляда!
— Я могу зайти? — поинтересовался Геральт из Ривии, ибо я стояла на пороге молча, с широко раскрытыми восторженными глазами.
— Да, да, конечно…
— Так где же в столь поздний час находятся мой сын и ваш супруг?
— Не знаю… Андрей не захотел меня посвятить. Не счел нужным. Сами понимаете: мужские дела! — весело сказала я, проклиная себя за эту неуместную веселость.
…Почему-то всегда, когда мне кто-то нравится, я начинаю вести себя так, что человек воспринимает меня куда большей идиоткой, чем я есть на самом деле. Не знаю, почему так получается! Наверное, карма…
Вот и сейчас — взяла совершенно неверный тон: этакая беспечная пташка-щебетунья, не желающая понимать серьезности сложившегося положения.
— Это касается Ольги? — спросил Лещинский, теряя свою приветливость.
— Да… Кажется.
— А где сейчас Ольга?
— У себя. В комнате. Спит…
— Я могу… К ней? — голос у него дрогнул.
— Да, да, конечно, — засуетилась я. — Вон туда, пожалуйста!
Я приоткрыла дверь в комнату Оли.
Ночник горел приглушенным желтым светом.
Юзеф Теодорович мгновенье стоял на пороге, словно набираясь сил для следующего шага.
Вошел…
Склонился над постелью девочки, над темной головкой, утонувшей в подушке, осторожно отвел пряди, скрывавшие ее лицо…
— Оля! Оленька! — теперь его голос звучал, как стон…
Ольга проснулась…
Повернулась к нему…
Посмотрела — серьезно, взыскующе, как она на всех нас смотрела…
И — улыбнулась!
Она улыбнулась ему!
Обвила его шею руками!
Боже, она же никогда никого не обнимала, она же ненавидела ласки, лишь иногда — очень редко, когда засыпала, сама ныряла в мои руки, в мои объятия… Но никогда не пыталась обнять меня!
— Дедуля… Дедушка мой! Знаешь, я же тебя не забыла!
Совсем-совсем не забыла!
Я умиленно всхлипнула, совсем как та нянечка, в больнице… И Юзеф Теодорович стремительно обернулся ко мне, сверкнул глазами.
— Вы не могли бы оставить нас одних?!
Могла бы.
Я притворила дверь и ушла к себе.
Досматривать «Возвращение живых мертвецов».
Я решила вовсе не ложиться в ту ночь. Дождаться Андрея и Веника… Все равно я бы не заснула.
Когда фильм окончился ( пародия на хэппи-энд — на захваченные ожившими мертвецами кварталы сбрасывают атомную бомбу, уничтожая заодно и всех оставшихся в живых положительных персонажей ), я отправилась на кухню готовить чай.
А потом на кухню пришел Юзеф.
И здесь-то я в него по-настоящему влюбилась.
Я не могу объяснить, почему. Он не сделал ничего такого, что делают герои романов, чтобы женщина влюбилась в них… Я хочу сказать, что на ухаживания у него не было ни времени, ни возможностей ( ведь все происходило на кухне где здесь взять корзину пармских фиалок и изумрудное колье? — а уж о прогулке на параходе, как в фильме «Жестокий романс», или — об обещании мне российской короны, как в фильме «Царская охота», речи и вовсе не шло! ). Он не совершил никакого благородного поступка, чтобы завоевать мое сердце, не спасал мою жизнь и честь, защищая меня от хулиганов ( или — не вывозил меня из горящей Атланты, как в «Унесенных ветром»). Он даже не обесчестил меня прямо на полу кухни, покорив при этом своею неистовой страстью и сексуальной акробатикой ( как это случается почти во всех современных любовных романах — герой насилует героиню, после чего героиня в него влюбляется!). Нет, не было ничего такого… Он не читал мне стихов. Напротив, был холоден и ироничен. Конечно, он рассказал мне много всякого интересного, а уж рассказывать он умел так, что, заслушавшись его, можно было и смерти своей не заметить — настоящий Кот Баюн! — истории, рассказанные Юзефом, становились не только зримы, но даже ощущаемы… И все равно — это не то, из-за чего влюбляются! А я — влюбилась. И проще всего, наверное, сказать, что мы с Юзефом были суждены друг другу. Предназначены. И я его просто узнала…
С первого же взгляда. Нет, даже с первого же звука его голоса! Еще тогда, по телефону… А теперь — я наслаждалась и звуком голоса, и мимикой, и магией взгляда, и жадно ловила каждое прикосновение его руки к моей руке…
В общем, все как и полагается в любви.
Если бы знать еще, почему!!!
А может, лучше и не знать… Просто — пришло. Потому что суждено. Потому что я его всегда ждала. Или — такого, как он. Потому что он целиком соответствует моему идеалу.
Потому что…
…Теперь, спустя время, я могу добавить еще одно «потому что» — потому что Юзеф был похож на моего отца, но, в отличии от отца, с Юзефом я не была связана ( и разделена ) кровным родством, и Юзеф, при удачном стечении обстоятельств, мог бы принадлежать мне, принадлежать по-настоящему и только мне, мне, а не мамочке!!!
Но тогда, на кухне, я этого всего, конечно же, не понимала, но — я была влюблена, я осознавала это, я наслаждалась неведомым доселе и очень приятным чувством, я даже была почти огорчена, когда вернулись Андрей и Веник, нарушив наше с Юзефом уединение.
…И надо было видеть лицо Веника в тот момент, когда он встретился с отцом!
Испуг, смущение, восторг… Любовь… Нежность… И что-то жалобное… Смиренный, любящий и боязливый взгляд! У меня все внутри перевернулось — я вспомнила «двор моего детства» и хорошенькую беленькую собачку, которую ее хозяева-лимитчики купили для забавы своим тупоголовым деткам, а потом, когда она надоела, вышвырнули. Она жила у нас во дворе, питалась тем, что ей давали сердобольные люди, и день-деньской пролеживала у своего бывшего подъезда, чтобы увидеть своих бывших хозяев, чтобы издали полюбоваться на них ( приближаться к ним она боялась — ее не раз отгоняли пинками ) и приветственно повилять поджатым хвостиком. К зиме собачка исчезла — или замерзла насмерть, или отловили ее, неопытную, живодеры. Но меня ее взгляд так ранил, меня так тронула ее преданность ( многие пытались взять ее в дом — уж так она была мила и прелестна! — но она всякий раз возвращалась во двор, к своему старому подъезду ), что я на всю жизнь запомнила… И теперь, когда увидела, КАК Веник смотрит на отца… И как пинает его душу Юзеф, оставаясь ровным, равнодушно-любезным, обращаясь больше к Андрею, чем к сыну…
Моя любовь едва не погибла в зачатке.
Ее едва не сожгла жалость к Венику!
Но, видно, Юзеф был мне все-таки сужден…
А от Судьбы не скроешься!
Все, что происходило в дальнейшие дни, происходило как бы вне меня, вне моей жизни… И не только потому, что мужчины не посвящали меня в происходящее, но еще и потому, что я целиком была охвачена новым чувством ( любовью к Юзефу ) и взлелеиванием его (а то как бы не кончилось раньше времени!).
Я стала рассеяна, сентиментальна и слезлива.
Я стала эгоцентрична, как и все влюбленные.
Андрей меня раздражал. Я даже радовалась, когда он уходил из дома по своим таинственным делам, а уходил он часто и надолго и не всегда брал с собою Веника.
Оля меня раздражала.
А к Венику я ревновала Юзефа.
Впрочем, и к Оле тоже…
Наверное, если бы я знала, что эти дни — последние для Андрея, я была бы гораздо нежнее и терпеливее с ним.
Но, к счастью, я не знала…
Это хорошо, что мы не можем знать точного срока своей смерти. А так же — срока смерти наших близких, пусть даже и не любимых, но — близких…
Ведь и с ума можно сойти, если знать наверняка и ждать этого!
Я и так едва не сошла с ума, когда обнаружила в холодильнике отрубленную голову Андрея!
Я же не могла ожидать ничего подобного…
Андрей часто говорил, что может погибнуть, но я как-то не принимала всерьез его слова.
А накануне того дня, когда я нашла в холодильнике его голову, Андрей ушел куда-то — один, без Веника — и не вернулся наутро, но я все равно не особенно волновалась, я уже привыкла и притерпелась к нашей неестественной жизни, таков ведь закон диалектики, что человек ко всему в конце-концов привыкает и претерпевается, даже к жизни, полной тайн, умолчаний, ночных отлучек, предсказаний скорой смерти и постоянного чувства опасности…
Я не волновалась в то утро.
Я отвела Олю к Лилии Михайловне.
Сидела на диванчике в столовой, читала «Валькирию» в восьмой раз…
На обратном пути купила яйца и очень вкусные копченые сардельки…
Придя домой, поспешила к холодильнику, чтобы переложить яйца из ненадежной сеточки в судок.
В холодильнике, на блюде из английского столового сервиза, лежала отрубленная голова Андрея.
Моего мужа…
…И я подумала, что из двух вариантов разлуки с ним, я все-таки предпочла бы развод.
И пошла звонить Венику.
Веника дома не было, зато был Юзеф.
Я рассказала ему все, как есть.
Я не сказала только о странной улыбке, появившейся на личике Ольги в тот момент, когда она увидела мое бледное, перекошенное лицо!
Юзеф примчался уже через пол часа…
Упаковал голову Андрея в марлю и целлофан, спрятал в морозилку. Обещал тайно похоронить ее, как только хоть что-нибудь прояснится.
Потом, ближе к вечеру, пришел Веник.
Мне показалось, он уже знал, что Андрей — мертв, когда входил в мою квартиру. Еще до того, как я ему сказала…
Но то, что голову Андрея подкинули в наш холодильник, несколько удивило его.
Веник сказал, что шансов найти тело Андрея у нас нет.
Что его скорее всего уже сбросили в коллектор. Что «они» всегда так делают.
Я спросила, кто такие «они» и что такое коллектор.
Веник ответил только на второй вопрос: коллектор — это большая труба, полная экскрементов. В эту трубу стекаются экскременты из всех московских туалетов…
При мысли об обезглавленном теле Андрея, плывущем среди экскрементов в итальянском костюме, французской куртке и английских ботинках, мне стало дурно. По-настоящему дурно.
На какое-то мгновение я даже потеряла сознание. Потом пришла в себя. И меня вырвало в таз, подставленный Юзефом. Потом я полоскала рот зубным эликсиром из стаканчика, принесенного Веником. Потом я заснула… Кажется, в тот раз еще без сновидений. Кошмарный сон мне привиделся потом… В другую ночь.
Я проснулась в пять утра.
Дверь в мою комнату была приоткрыта, дверь на кухню тоже. Я почувствовала запах никотина… Ненавижу никотин! Но я не стала протестовать и закрывать двери, потому что услышала разговор Юзефа с Веником. В кой-то веки мне удалось хоть что-то подслушать! Не могу сказать, что я слышала все, о чем они говорили. Иногда они уж слишком понижали голос…
И не могу сказать, что я поняла все, что услышала!
Вернее, я не поняла почти ничего.
Тайная организация или, скорее, секта, в которую входят все московские бомжи, которая располагается где-то под землей, в опасной близости от того самого коллектора, по которому плывет обезглавленный Андрей…
Похищения детей — для руководителя секты, развратникапедофила по кличке «Сабнэк».
Особая философия секты, проповедующая нечистоплотный образ жизни и презрение ко всем, кто живет, работает и платит налоги в соответствии с общепринятыми законами и нормами.
Поклонение Баал-Зеббулу — Повелителю Мух.
Человеческие жертвоприношения…
…Я не выдержала, встала, набросила халат, прошла на кухню и заявила им, что слышала все-все, о чем они говорили, а теперь требую, чтобы мне объяснили.
— Вот что, Настя, — сурово ответил мне Юзеф. — Андрей не считал нужным рассказывать вам. И мы так же думаем, что, если вы будете знать что-то лишнее…
— Андрей мертв! А голова его лежит в морозилке его же собственного холодильника! И я хочу знать, с кем или с чем мы имеем дело! И я хочу знать, кто и за что меня убьет! И каким способом…
— Я думаю, — вмешался Веник, — что это будет групповое изнасилование, а потом тебя живьем скинут в коллектор, чтобы ты воссоединилась с Андреем.
Он подмигнул мне, обращая в шутку свои слова.
Но мне было совсем не смешно…
— Они что, действительно поклоняются Повелителю Мух?
— Да. Действительно. И стараются соблюдать все его заповеди.
— Но это же глупо! То есть… Это же чушь какая-то — в Москве, в конце двадцатого века, поклоняться Повелителю Мух!
Ведь Повелитель Мух — это же что-то из средневековья… Я не верю! Я не верю, что все московские бомжи могут быть настолько образованными, чтобы поклоняться средневековому демону! Откуда они вообще о нем узнали?
— Демоны бессмертны! — вздохнул Веник.
Но я смотрела не на него.
Я требовательно смотрела на Юзефа.
— Понимаете ли, Настя… Демоны действительно бессмертны. А если и погибнут когда-нибудь — то только вместе со всем человечеством. Или — вместе с верой в Бога. Пока существует вера в Бога — будут существовать и бунтари, поклоняющиеся его антиподу! Им не подходит Люцифер — сияющий падший ангел, Утренняя Звезда, противопоставляемый люциферистами и безжалостному Богу-Отцу, и слабосильному Богу-Сыну… Им не подходит и жестокий элегантный Сатана, требующий от своих поклонников слишком глубокого осмысления, слишком высокой философии… Для них — Баал-Зеббул, или — Баал-Зебуб, Вельзевул, чудовищный Повелитель Мух. Похожий культ был в древнем Китае, вернее — у нищих древнего Китая, которые жили своим миром, своим государством, более «ярко выраженным», нежели государство нищих в наше время… Похожий Бог был и у даосов. Но — это я уж слишком углубился… Людям любым людям, даже полностью, казалось бы, деградировавшим нужна какая-то сказка, оправдание своих деяний, своего образа жизни. Будь то служение Одину или Христу, мечта о Мировой Пролетарской Революции или о жизни в Раю на земле… А что касается времени… Именно в двадцатом веке существовали все самые чудовищные и бессмысленные культы, гигантские секты захватывали по пол мира, десятки миллионов людей приносились в жертву. А ведь средневековая мистика — то, что мы называем «мракобесием» — по сути, гораздо тоньше, сложнее, многограннее, нежели учение основоположников коммунизма или гитлеровского фашизма. Были и маленькие «уютные» секты, в которые люди шли, во что-то верили и творили гнусности ради своей веры, точнее, наверное, именно оправданием творимых гнусностей была вера. Та же «банда» или секта Чарлза Мэнсона, действовавшая в Америке в конце шестидесятых. У них была некая странная вера, они поклонялись одновременно Христу и Сатане, причем обоим — в лице своего «учителя», самого Мэнсона. Они называли себя семьей, а основными обрядами их были групповые изнасилования и забивание насмерть собак с последующим обмазыванием себя собачьей кровью. У этой секты на счету много жизней… В том числе — жизнь прекраснейшей женщины двадцатого столетия, киноактрисы Шарон Тейт. Она была на девятом месяце беременности, когда они ее убили… И у них был список тех, кого надлежит убить. Самых красивых, самых талантливых, самых удачливых, самых счастливых и самых богатых! Первый шаг на пути к «обновлению мира»… В чем-то, хотя и не во всем, их философия напоминает философию поклонников Баал-Зеббула. И, что показательно, они не раскаялись!
Никто из них! До сих пор! Спустя тридцать лет! И это действительно так и есть, это известно, потому что все они живы и даже имеют шанс оказаться на свободе… Потому что в том штате как раз во время процесса над ними отменили смертную казнь… Живы все, даже тот, кто вырывал ребенка из живота Шарон Тейт. И он тоже имеет шанс на спокойную, благополучную старость, благодаря человеколюбивым американским законам. А прекрасная Шарон и ее ребенок получили три метра землицы… Или — нишу в колумбарии, не знаю. А муж Шарон, великий режиссер Роман Поланский, получил тридцать лет безумия. И изгнание из страны… Но это я ушел в сторону. Наверное, мое преклонение перед Поланским… Как перед гениальным сверстником и гениальным соотечественником! И — искреннее сожаление о его прекрасной жене! Я был влюблен в нее когда-то… Заочно, конечно, как в звезду… Звезду, равной которой на всем кинематографическом небосклоне так и не появилось! Были актрисы лучше, но не было женщины прекраснее, нежнее, чище! А эти скоты… Они еще живы. Все. А в Америке такие комфортабельные тюрьмы!
— Отец, ты ж не сидел!
— А вот этого ты, сынок, знать не можешь… Что там было еще до твоего рождения…
— Что-о-о?! Да тебя бы обратно в Союз не пустили бы!
Или был бы та-а-акой международный скандалище — похуже, чем в фильме «Рейс 222» или не помню уж какой там был номер этого рейса… Нет, я представляю, знаменитый советский сценарист схвачен и посажен в американскую тюрьму! Тебе бы, пожалуй, по освобождению Звезду Героя дали бы! И предоставили бы возможность снять фильм о самом себе, любимом! — ликовал Веник.
— Не сидел, не сидел, успокойся, но я знаю! Я знаю о Мэнсоне и его банде все, включая условия тюрем, в которых они сидят!
— Надеюсь, ты не планировал взять тюрьму штурмом, чтобы собственноручно свершить правосудие над убийцами «прекрасной Шарон»? — рассмеялся Веник.
Юзеф побелел и посмотрел на сына ТАК, что Веник поперхнулся смехом и закашлялся.
— А вот этим тебе, мой мальчик, лучше не шутить… Тем более, что ты и представления не имеешь о том, ЧТО ТАКОЕ любовь к женщине! Пусть даже такая далекая и идеалистическая, как была у меня… Это не имеет ничего общего с вашими грязненькими страстишечками!
А в тот день, когда Андрей с Веником ушли на какую-то загадочную встречу, я как раз дочитала «Ведьмака».
Вернее, дочитала я его еще днем, сидя на диванчике в гостиной Лилии Михайловны, а на встречу они пошли поздно вечером, и Веник для такого случая оделся почти даже скромно, или хотя бы — неброско.
Переживала я ужасно. Поэтому спать не ложилась. Уложила Ольгу и, чтобы отвлечься от скорбных мыслей, села смотреть по «видику» мою любимую комедию-пародию: «Возвращение живых мертвецов». Очень веселая вещь! Особенно — та сцена, в которой главные герои выясняют, что умерли и сами этого не заметили…
Где-то в разгар мертвяческого веселья, раздался звонок в дверь. У меня сердце рухнуло вниз и, разделившись на две половинки, забилось в щиколотках.
Кто это может быть?
Андрей и Веник вернулись с «дела» живые и невредимые?
Или — те, кто выманил их из дома хитростью, пришли убивать меня и похищать Ольгу?
…Или — это возвращение живых мертвецов?!!
Всякое могло быть…
Я посмотрела в глазок и увидела что-то несусветное, жуткое и гадкое. Но наш глазок оставляет желать лучшего — я уже говорила об этом…
И я спросила тонким робким голосом:
— Кто там?
И из-за двери мне ответил самый восхитительный мужской голос, какой мне приходилось когда-либо слышать! Мягкий, бархатный, чуть вкрадчивый — воплощенная любезность звучала в самом голосе, а не только в словах! — с легким приятным акцентом…
— Это квартира Крушинских? — и, не дожидаясь моего ответа. — Моя фамилия Лещинский, я — тесть Андрея Николаевича.
— Д-да… Это квартира Крушинских, но мужа нет дома…
Растерялась я ужасно. Даже хуже, чем в случае с Веником. Потому что Веник явился ко мне днем. А сейчас была глубокая ночь…
— Вы — Анастасия? Вы мне звонили? Я прилетел сегодня в полдень из Кракова. Приехал в квартиру сына. Нашел записку от него — Вениамин просил меня приехать сюда и дожидаться здесь. Я пробовал вам дозвониться, но у вас занять уже несколько часов…
Конечно, нехорошо держать гостя под дверью, но я сбегала на кухню и проверила телефон.
Трубка действительно неплотно лежала! Вот ведь холера!
А если Андрей тоже пытался дозвониться?!!
Я вернулась к двери и открыла, не вдаваясь в дальнейшие расспросы.
И обомлела…
Я ведь представляла себе Юзефа Теодоровича старичком!
Шестидесятилетним старцем!
Передо мной стоял… Конечно же, не мальчик, нет. Но высокий, худощавый, седоволосый, тонколикий, с желтыми пронзительными кошачьими глазами — передо мной стоял Геральт из Ривии, мужчина моей мечты!
И уж точно — я не дала бы ему шестьдесят, я дала бы ему от силы сорок пять! И одет он был не так, как одеваются старички… По костюму — типичный шестидесятник, представитель богемы — джинсы, длинный грубый свитер, длинная замшевая куртка, волосы чуть длиннее, чем теперь носят, шейный платок… И, главное, он не выглядел в этом костюме смешно, как выглядят обычно люди, не замечающие своего возраста он выглядел как человек без возраста, он выглядел очень естественно, а еще… Еще — я поняла, в кого Веник унаследовал мягкую пластику движений и обворожительную порочность улыбки и взгляда!
— Я могу зайти? — поинтересовался Геральт из Ривии, ибо я стояла на пороге молча, с широко раскрытыми восторженными глазами.
— Да, да, конечно…
— Так где же в столь поздний час находятся мой сын и ваш супруг?
— Не знаю… Андрей не захотел меня посвятить. Не счел нужным. Сами понимаете: мужские дела! — весело сказала я, проклиная себя за эту неуместную веселость.
…Почему-то всегда, когда мне кто-то нравится, я начинаю вести себя так, что человек воспринимает меня куда большей идиоткой, чем я есть на самом деле. Не знаю, почему так получается! Наверное, карма…
Вот и сейчас — взяла совершенно неверный тон: этакая беспечная пташка-щебетунья, не желающая понимать серьезности сложившегося положения.
— Это касается Ольги? — спросил Лещинский, теряя свою приветливость.
— Да… Кажется.
— А где сейчас Ольга?
— У себя. В комнате. Спит…
— Я могу… К ней? — голос у него дрогнул.
— Да, да, конечно, — засуетилась я. — Вон туда, пожалуйста!
Я приоткрыла дверь в комнату Оли.
Ночник горел приглушенным желтым светом.
Юзеф Теодорович мгновенье стоял на пороге, словно набираясь сил для следующего шага.
Вошел…
Склонился над постелью девочки, над темной головкой, утонувшей в подушке, осторожно отвел пряди, скрывавшие ее лицо…
— Оля! Оленька! — теперь его голос звучал, как стон…
Ольга проснулась…
Повернулась к нему…
Посмотрела — серьезно, взыскующе, как она на всех нас смотрела…
И — улыбнулась!
Она улыбнулась ему!
Обвила его шею руками!
Боже, она же никогда никого не обнимала, она же ненавидела ласки, лишь иногда — очень редко, когда засыпала, сама ныряла в мои руки, в мои объятия… Но никогда не пыталась обнять меня!
— Дедуля… Дедушка мой! Знаешь, я же тебя не забыла!
Совсем-совсем не забыла!
Я умиленно всхлипнула, совсем как та нянечка, в больнице… И Юзеф Теодорович стремительно обернулся ко мне, сверкнул глазами.
— Вы не могли бы оставить нас одних?!
Могла бы.
Я притворила дверь и ушла к себе.
Досматривать «Возвращение живых мертвецов».
Я решила вовсе не ложиться в ту ночь. Дождаться Андрея и Веника… Все равно я бы не заснула.
Когда фильм окончился ( пародия на хэппи-энд — на захваченные ожившими мертвецами кварталы сбрасывают атомную бомбу, уничтожая заодно и всех оставшихся в живых положительных персонажей ), я отправилась на кухню готовить чай.
А потом на кухню пришел Юзеф.
И здесь-то я в него по-настоящему влюбилась.
Я не могу объяснить, почему. Он не сделал ничего такого, что делают герои романов, чтобы женщина влюбилась в них… Я хочу сказать, что на ухаживания у него не было ни времени, ни возможностей ( ведь все происходило на кухне где здесь взять корзину пармских фиалок и изумрудное колье? — а уж о прогулке на параходе, как в фильме «Жестокий романс», или — об обещании мне российской короны, как в фильме «Царская охота», речи и вовсе не шло! ). Он не совершил никакого благородного поступка, чтобы завоевать мое сердце, не спасал мою жизнь и честь, защищая меня от хулиганов ( или — не вывозил меня из горящей Атланты, как в «Унесенных ветром»). Он даже не обесчестил меня прямо на полу кухни, покорив при этом своею неистовой страстью и сексуальной акробатикой ( как это случается почти во всех современных любовных романах — герой насилует героиню, после чего героиня в него влюбляется!). Нет, не было ничего такого… Он не читал мне стихов. Напротив, был холоден и ироничен. Конечно, он рассказал мне много всякого интересного, а уж рассказывать он умел так, что, заслушавшись его, можно было и смерти своей не заметить — настоящий Кот Баюн! — истории, рассказанные Юзефом, становились не только зримы, но даже ощущаемы… И все равно — это не то, из-за чего влюбляются! А я — влюбилась. И проще всего, наверное, сказать, что мы с Юзефом были суждены друг другу. Предназначены. И я его просто узнала…
С первого же взгляда. Нет, даже с первого же звука его голоса! Еще тогда, по телефону… А теперь — я наслаждалась и звуком голоса, и мимикой, и магией взгляда, и жадно ловила каждое прикосновение его руки к моей руке…
В общем, все как и полагается в любви.
Если бы знать еще, почему!!!
А может, лучше и не знать… Просто — пришло. Потому что суждено. Потому что я его всегда ждала. Или — такого, как он. Потому что он целиком соответствует моему идеалу.
Потому что…
…Теперь, спустя время, я могу добавить еще одно «потому что» — потому что Юзеф был похож на моего отца, но, в отличии от отца, с Юзефом я не была связана ( и разделена ) кровным родством, и Юзеф, при удачном стечении обстоятельств, мог бы принадлежать мне, принадлежать по-настоящему и только мне, мне, а не мамочке!!!
Но тогда, на кухне, я этого всего, конечно же, не понимала, но — я была влюблена, я осознавала это, я наслаждалась неведомым доселе и очень приятным чувством, я даже была почти огорчена, когда вернулись Андрей и Веник, нарушив наше с Юзефом уединение.
…И надо было видеть лицо Веника в тот момент, когда он встретился с отцом!
Испуг, смущение, восторг… Любовь… Нежность… И что-то жалобное… Смиренный, любящий и боязливый взгляд! У меня все внутри перевернулось — я вспомнила «двор моего детства» и хорошенькую беленькую собачку, которую ее хозяева-лимитчики купили для забавы своим тупоголовым деткам, а потом, когда она надоела, вышвырнули. Она жила у нас во дворе, питалась тем, что ей давали сердобольные люди, и день-деньской пролеживала у своего бывшего подъезда, чтобы увидеть своих бывших хозяев, чтобы издали полюбоваться на них ( приближаться к ним она боялась — ее не раз отгоняли пинками ) и приветственно повилять поджатым хвостиком. К зиме собачка исчезла — или замерзла насмерть, или отловили ее, неопытную, живодеры. Но меня ее взгляд так ранил, меня так тронула ее преданность ( многие пытались взять ее в дом — уж так она была мила и прелестна! — но она всякий раз возвращалась во двор, к своему старому подъезду ), что я на всю жизнь запомнила… И теперь, когда увидела, КАК Веник смотрит на отца… И как пинает его душу Юзеф, оставаясь ровным, равнодушно-любезным, обращаясь больше к Андрею, чем к сыну…
Моя любовь едва не погибла в зачатке.
Ее едва не сожгла жалость к Венику!
Но, видно, Юзеф был мне все-таки сужден…
А от Судьбы не скроешься!
Все, что происходило в дальнейшие дни, происходило как бы вне меня, вне моей жизни… И не только потому, что мужчины не посвящали меня в происходящее, но еще и потому, что я целиком была охвачена новым чувством ( любовью к Юзефу ) и взлелеиванием его (а то как бы не кончилось раньше времени!).
Я стала рассеяна, сентиментальна и слезлива.
Я стала эгоцентрична, как и все влюбленные.
Андрей меня раздражал. Я даже радовалась, когда он уходил из дома по своим таинственным делам, а уходил он часто и надолго и не всегда брал с собою Веника.
Оля меня раздражала.
А к Венику я ревновала Юзефа.
Впрочем, и к Оле тоже…
Наверное, если бы я знала, что эти дни — последние для Андрея, я была бы гораздо нежнее и терпеливее с ним.
Но, к счастью, я не знала…
Это хорошо, что мы не можем знать точного срока своей смерти. А так же — срока смерти наших близких, пусть даже и не любимых, но — близких…
Ведь и с ума можно сойти, если знать наверняка и ждать этого!
Я и так едва не сошла с ума, когда обнаружила в холодильнике отрубленную голову Андрея!
Я же не могла ожидать ничего подобного…
Андрей часто говорил, что может погибнуть, но я как-то не принимала всерьез его слова.
А накануне того дня, когда я нашла в холодильнике его голову, Андрей ушел куда-то — один, без Веника — и не вернулся наутро, но я все равно не особенно волновалась, я уже привыкла и притерпелась к нашей неестественной жизни, таков ведь закон диалектики, что человек ко всему в конце-концов привыкает и претерпевается, даже к жизни, полной тайн, умолчаний, ночных отлучек, предсказаний скорой смерти и постоянного чувства опасности…
Я не волновалась в то утро.
Я отвела Олю к Лилии Михайловне.
Сидела на диванчике в столовой, читала «Валькирию» в восьмой раз…
На обратном пути купила яйца и очень вкусные копченые сардельки…
Придя домой, поспешила к холодильнику, чтобы переложить яйца из ненадежной сеточки в судок.
В холодильнике, на блюде из английского столового сервиза, лежала отрубленная голова Андрея.
Моего мужа…
…И я подумала, что из двух вариантов разлуки с ним, я все-таки предпочла бы развод.
И пошла звонить Венику.
Веника дома не было, зато был Юзеф.
Я рассказала ему все, как есть.
Я не сказала только о странной улыбке, появившейся на личике Ольги в тот момент, когда она увидела мое бледное, перекошенное лицо!
Юзеф примчался уже через пол часа…
Упаковал голову Андрея в марлю и целлофан, спрятал в морозилку. Обещал тайно похоронить ее, как только хоть что-нибудь прояснится.
Потом, ближе к вечеру, пришел Веник.
Мне показалось, он уже знал, что Андрей — мертв, когда входил в мою квартиру. Еще до того, как я ему сказала…
Но то, что голову Андрея подкинули в наш холодильник, несколько удивило его.
Веник сказал, что шансов найти тело Андрея у нас нет.
Что его скорее всего уже сбросили в коллектор. Что «они» всегда так делают.
Я спросила, кто такие «они» и что такое коллектор.
Веник ответил только на второй вопрос: коллектор — это большая труба, полная экскрементов. В эту трубу стекаются экскременты из всех московских туалетов…
При мысли об обезглавленном теле Андрея, плывущем среди экскрементов в итальянском костюме, французской куртке и английских ботинках, мне стало дурно. По-настоящему дурно.
На какое-то мгновение я даже потеряла сознание. Потом пришла в себя. И меня вырвало в таз, подставленный Юзефом. Потом я полоскала рот зубным эликсиром из стаканчика, принесенного Веником. Потом я заснула… Кажется, в тот раз еще без сновидений. Кошмарный сон мне привиделся потом… В другую ночь.
Я проснулась в пять утра.
Дверь в мою комнату была приоткрыта, дверь на кухню тоже. Я почувствовала запах никотина… Ненавижу никотин! Но я не стала протестовать и закрывать двери, потому что услышала разговор Юзефа с Веником. В кой-то веки мне удалось хоть что-то подслушать! Не могу сказать, что я слышала все, о чем они говорили. Иногда они уж слишком понижали голос…
И не могу сказать, что я поняла все, что услышала!
Вернее, я не поняла почти ничего.
Тайная организация или, скорее, секта, в которую входят все московские бомжи, которая располагается где-то под землей, в опасной близости от того самого коллектора, по которому плывет обезглавленный Андрей…
Похищения детей — для руководителя секты, развратникапедофила по кличке «Сабнэк».
Особая философия секты, проповедующая нечистоплотный образ жизни и презрение ко всем, кто живет, работает и платит налоги в соответствии с общепринятыми законами и нормами.
Поклонение Баал-Зеббулу — Повелителю Мух.
Человеческие жертвоприношения…
…Я не выдержала, встала, набросила халат, прошла на кухню и заявила им, что слышала все-все, о чем они говорили, а теперь требую, чтобы мне объяснили.
— Вот что, Настя, — сурово ответил мне Юзеф. — Андрей не считал нужным рассказывать вам. И мы так же думаем, что, если вы будете знать что-то лишнее…
— Андрей мертв! А голова его лежит в морозилке его же собственного холодильника! И я хочу знать, с кем или с чем мы имеем дело! И я хочу знать, кто и за что меня убьет! И каким способом…
— Я думаю, — вмешался Веник, — что это будет групповое изнасилование, а потом тебя живьем скинут в коллектор, чтобы ты воссоединилась с Андреем.
Он подмигнул мне, обращая в шутку свои слова.
Но мне было совсем не смешно…
— Они что, действительно поклоняются Повелителю Мух?
— Да. Действительно. И стараются соблюдать все его заповеди.
— Но это же глупо! То есть… Это же чушь какая-то — в Москве, в конце двадцатого века, поклоняться Повелителю Мух!
Ведь Повелитель Мух — это же что-то из средневековья… Я не верю! Я не верю, что все московские бомжи могут быть настолько образованными, чтобы поклоняться средневековому демону! Откуда они вообще о нем узнали?
— Демоны бессмертны! — вздохнул Веник.
Но я смотрела не на него.
Я требовательно смотрела на Юзефа.
— Понимаете ли, Настя… Демоны действительно бессмертны. А если и погибнут когда-нибудь — то только вместе со всем человечеством. Или — вместе с верой в Бога. Пока существует вера в Бога — будут существовать и бунтари, поклоняющиеся его антиподу! Им не подходит Люцифер — сияющий падший ангел, Утренняя Звезда, противопоставляемый люциферистами и безжалостному Богу-Отцу, и слабосильному Богу-Сыну… Им не подходит и жестокий элегантный Сатана, требующий от своих поклонников слишком глубокого осмысления, слишком высокой философии… Для них — Баал-Зеббул, или — Баал-Зебуб, Вельзевул, чудовищный Повелитель Мух. Похожий культ был в древнем Китае, вернее — у нищих древнего Китая, которые жили своим миром, своим государством, более «ярко выраженным», нежели государство нищих в наше время… Похожий Бог был и у даосов. Но — это я уж слишком углубился… Людям любым людям, даже полностью, казалось бы, деградировавшим нужна какая-то сказка, оправдание своих деяний, своего образа жизни. Будь то служение Одину или Христу, мечта о Мировой Пролетарской Революции или о жизни в Раю на земле… А что касается времени… Именно в двадцатом веке существовали все самые чудовищные и бессмысленные культы, гигантские секты захватывали по пол мира, десятки миллионов людей приносились в жертву. А ведь средневековая мистика — то, что мы называем «мракобесием» — по сути, гораздо тоньше, сложнее, многограннее, нежели учение основоположников коммунизма или гитлеровского фашизма. Были и маленькие «уютные» секты, в которые люди шли, во что-то верили и творили гнусности ради своей веры, точнее, наверное, именно оправданием творимых гнусностей была вера. Та же «банда» или секта Чарлза Мэнсона, действовавшая в Америке в конце шестидесятых. У них была некая странная вера, они поклонялись одновременно Христу и Сатане, причем обоим — в лице своего «учителя», самого Мэнсона. Они называли себя семьей, а основными обрядами их были групповые изнасилования и забивание насмерть собак с последующим обмазыванием себя собачьей кровью. У этой секты на счету много жизней… В том числе — жизнь прекраснейшей женщины двадцатого столетия, киноактрисы Шарон Тейт. Она была на девятом месяце беременности, когда они ее убили… И у них был список тех, кого надлежит убить. Самых красивых, самых талантливых, самых удачливых, самых счастливых и самых богатых! Первый шаг на пути к «обновлению мира»… В чем-то, хотя и не во всем, их философия напоминает философию поклонников Баал-Зеббула. И, что показательно, они не раскаялись!
Никто из них! До сих пор! Спустя тридцать лет! И это действительно так и есть, это известно, потому что все они живы и даже имеют шанс оказаться на свободе… Потому что в том штате как раз во время процесса над ними отменили смертную казнь… Живы все, даже тот, кто вырывал ребенка из живота Шарон Тейт. И он тоже имеет шанс на спокойную, благополучную старость, благодаря человеколюбивым американским законам. А прекрасная Шарон и ее ребенок получили три метра землицы… Или — нишу в колумбарии, не знаю. А муж Шарон, великий режиссер Роман Поланский, получил тридцать лет безумия. И изгнание из страны… Но это я ушел в сторону. Наверное, мое преклонение перед Поланским… Как перед гениальным сверстником и гениальным соотечественником! И — искреннее сожаление о его прекрасной жене! Я был влюблен в нее когда-то… Заочно, конечно, как в звезду… Звезду, равной которой на всем кинематографическом небосклоне так и не появилось! Были актрисы лучше, но не было женщины прекраснее, нежнее, чище! А эти скоты… Они еще живы. Все. А в Америке такие комфортабельные тюрьмы!
— Отец, ты ж не сидел!
— А вот этого ты, сынок, знать не можешь… Что там было еще до твоего рождения…
— Что-о-о?! Да тебя бы обратно в Союз не пустили бы!
Или был бы та-а-акой международный скандалище — похуже, чем в фильме «Рейс 222» или не помню уж какой там был номер этого рейса… Нет, я представляю, знаменитый советский сценарист схвачен и посажен в американскую тюрьму! Тебе бы, пожалуй, по освобождению Звезду Героя дали бы! И предоставили бы возможность снять фильм о самом себе, любимом! — ликовал Веник.
— Не сидел, не сидел, успокойся, но я знаю! Я знаю о Мэнсоне и его банде все, включая условия тюрем, в которых они сидят!
— Надеюсь, ты не планировал взять тюрьму штурмом, чтобы собственноручно свершить правосудие над убийцами «прекрасной Шарон»? — рассмеялся Веник.
Юзеф побелел и посмотрел на сына ТАК, что Веник поперхнулся смехом и закашлялся.
— А вот этим тебе, мой мальчик, лучше не шутить… Тем более, что ты и представления не имеешь о том, ЧТО ТАКОЕ любовь к женщине! Пусть даже такая далекая и идеалистическая, как была у меня… Это не имеет ничего общего с вашими грязненькими страстишечками!