Прокофьева Елена. Князь грязи

   Тот самый «вертеп», о котором мечтал Веник! Снова увидеть его… Завести…
   Стоял ли он здесь постоянно?
   Или — как прежде, в детстве Ланы и Веника, вынимался только под Рождество?
   Я осторожно коснулась золотоволосой коленопреклонной Марии в белом платье и голубой накидке… На фигурке скопилась пыль! Да и вообще — весь «вертеп» был в пыли! Это была не такая густая пыль, какой «зарастают» совсем забытые вещи… Нет, наверняка «вертеп» стоял здесь постоянно и его раз в неделю протирали.
   Бедный Веник… Вот она, твоя сказка!
   «Вертеп» на был заведен: я специально повернула его и посмотрела — он заводился, как таймер на кухонной плите, с помощью круглой ручки с циферблатом, с красной стрелочкой, устанавливавшейся на определенный час. Я попыталась покрутить ручку… Хотела завести его, в память о Венике, и посмотреть, действительно ли светятся младенец в яслях и нимбы над головами Иосифа и Марии. Но — не получилось… Я быстро поняла причину: «вертеп» работал от батареек, а сейчас «кармашек» для батареек был пуст! Да и все три «гнезда» для лампочек, располагавшиеся под сводом «пещеры», так же были пусты…
   Я оставила в покое игрушку, подошла к столу Юзефа, села в его рабочее кресло… И попыталась представить себя удачливым знаменитым сценаристом.
   Нет, ничего не получалось…
   Ведь моя единственная изданная книга разошлась, но не оставила следа о себе, а остальные сказки мертвым грузом лежали в нижнем ящике моего собственного письменного стола в Москве!
   И мне вдруг захотелось в Москву…
   К моим сказкам…
   К друзьям…
   К маме…
   И тогда я начала представлять себе, как завтра же закажу себе билеты в Москву, соберу потихоньку чемоданы и скажу Юзефу:
   "У меня для тебя есть две новости: хорошая и плохая.
   Какую ты хочешь услышать раньше?"
   А он ответит: «Хорошую.»
   И я скажу: «Хорошая новость — у меня будет ребенок, плохая — я уходу от тебя.»
   И он упадет передо мной на колени и будет умолять остаться…
   Нет, не будет! Я его знаю! Он просто посмеется надо мной. Он всегда надо мной смеется, когда я пытаюсь серьезно поговорить с ним.
   И никогда я не осмелюсь сказать Юзефу, будто ухожу от него. И уж подавно — в таком идиотически-легкомысленном тоне! Хотя — хотелось бы…
   Серебристый свет лился в комнату, чуть подернутое инеем стекло холодно сияло, шел снег, такой густой и пышный, словно лебяжий пух, словно действительно где-то на небесах Матушка Зима выбивала свою перину!
   На фоне льдисто-сияющего холодного окна я темное очертание вазочки, показавшейся мне знакомой. Я подошла, взяла ее в руки… Фарфор был настолько холодным, что обжег мне пальцы! Неестественно-холодным, если учесть, что стоял он не снаружи, а в комнате, на подоконнике, под которым проходила батарея!
   Это была вазочка с пеплом Веника.
   Юзеф собирался купить для нее нишу в одном из краковских колумбариев… Но нашлись другие дела, более важные, тем более, что теперь Веник мог и подождать, он уже не предпринимал даже тех робких попыток привлечь к себе отцовское внимание, как иногда случалось, когда он был жив!
   Я поспешила поставить вазочку обратно на подоконник.
   Мне стало вдруг холодно и страшно в темном кабинете, освещенном лишь мертвящим светом уличного фонаря.
   Музыка, гремевшая в гостинной, вдруг оборвалась…
   Значит, сейчас забьют колокола и запоют благодарственный гимн!
   Сейчас, сейчас родится Христос!
   Я глубоко вздохнула и сложила руки на груди, хоть и не знала, о чем мне молиться… Но ведь грядущая минута — самая чудесная в будущем году! И любая молитва, произнесенная в эту минуту, сбудется!
   …От благочестивых мыслей меня отвлекло легкое поскрипывание. Поскрипывание исходило от этажерки с игрушками! Я сделала шаг к ней… И увидела…
   Я увидела, как круглая ручка таймера на подставке «вертепа» сама собою поворачивается!
   Мне не почудилось, я действительно видела это!
   Я верю в то, что я это видела!
   Верю в то, что это действительно было!
   Ведь была Рождественская ночь, самая чудесная ночь в году, причем — шла самая главная минута этой ночи…
   Ручка таймера медленно поворачивалась, словно невидимая рука крутила ее, устанавливая красную стрелочку напротив отметки двенадцать…
   …Но ведь в «вертепе» нет батареек! И лампочек тоже нет — значит, он не засияет!
   Во всех костелах Кракова зазвонили колокола.
   Благодарственный гимн, транслируемый по радио, донесся из гостинной.
   А маленький «вертеп» вдруг осветился изнутри теплым золотистым светом, и заиграла музыка — тот же самый рождественский гимн, но только в исполнении райских колокольчиков!
   — и засияли нимбы над головами Иосифа и Марии, и засиял младенец в яслях, и засияла Вифлеемская звезда над пещерой.
   Можете не верить мне, если не хотите!
   Если вы осмеливаетесь не верить в чудеса… В рождественские чудеса!
   Но я знаю — это было!
   И я верю!
   Я верю, что это чудо было сотворено специально для меня — для глупой, несчастной, беременной фантазерки! Чтобы утешить меня, чтобы дать мне доброе знамение на всю оставшуюся жизнь…
   Я стояла на коленях перед этажеркой с игрушками, плакала и, кажется, пыталась молиться, хотя я не знаю целиком ни одной молитвы.
   Дверь в кабинет распахнулась…
   «Вертеп» погас и колокольчики утихли…
   И я услышала голос Юзефа:
   — Что ты здесь делаешь? Почему ты ушла?
   — Я решила встретить Рождество в одиночестве, так приятнее, чем с этими твоими гостями, — сквозь слезы прошептала я.
   — Господи! Ты что, плачешь? И почему ты на коленях?
   — Я молюсь! Во всяком случае, я пытаюсь!
   — Девочка моя!
   Он явно был умилен… Он бросился ко мне, поднял меня с колен, обнял.
   — Девочка моя! Какая же ты славная!
   ( Читай — «Какая же ты глупая!» — мужчина всегда чувствует себя увереннее с глупой женщиной, понятно, почему Юзеф так радуется очередному доказательству моего дегенератизма! ) — Идем, там уже подарки распаковывают, посмотри, что я… То есть, что Дедушка Мороз тебе приготовил! Кстати, спасибо тебе за твой подарок… Правда, боюсь, я не могу оценить его так, как оценил бы его Вениамин. У меня плохо с обонянием — последствия гайморита.
   Мы спустились вниз.
   Гости недоумевающе уставились на мою зареванную физиономию, но воспитанность победила — они не стали задавать глупых вопросов, как это сделали бы русские гости!
   Юзеф подвел меня к елке.
   Под елкой лежал только один сверток — большой, круглый, мягкий — на нем была приколота бумажка с моим именем, написанным по-русски!
   Всхлипывая, я принялась разматывать бумагу.
   Один слой, второй, третий, пятый, восьмой…
   Сверток все уменьшался в размерах и терял округлые очертания.
   Наконец, в моих руках оказалась маленькая бархатная коробочка, в каких продаются ювелирные украшения.
   Я открыла коробочку…
   Это не были бриллианты или сапфиры — вроде тех современных, элегантных, обыденных по виду и средних по цене украшений, какие дарил мне Андрей ( одно из таких колец и серьги у меня украли поклонники Вельзевула ) — нет, это было старинной работы, массивное, но чрезвычайно изысканное кольцо: золото, круг черной эмали, в центре круга — крохотное золотое распятие — не крест, а именно распятие с фигуркой Христа! Не представляю, сколько могло стоить это кольцо.
   И уж подавно — где его Юзеф добыл? На каком-нибудь аукционе?
   — Тебе нравится? — голос Юзефа так трогательно дрогнул, что я сразу забыла все свои обиды и повисла у него на шее!
   — Конечно! Это такое чудо!
   — Этому кольцу пятьсот лет. Пятнадцатый век…
   — Правда?!
   Пятнадцатый век… Сколько разных людей носило его до меня… Быть может, оно мне расскажет пару историй, которые помогут мне написать, наконец, бестселлер?!
   — Дай, я его на тебя надену… Могу я объявить о нашей помолвке?
   …Хотя я давно уже ждала этого вопроса, он застал меня врасплох. Ведь я уже приготовилась уехать! Вернуться в Москву! К своим сказкам, к друзьям, к маме! Я передумала жить с Юзефом, пока смерть не разлучит нас… Конечно, можно было бы «передумать обратно», но это потребует некоторого времени, ведь все рожденные под знаком Рака знамениты своей медлительностью…
   — Может, не будем пока? Подождем? — робко попросила я.
   В кошачьих глазах Геральта из Ривии сверкнули недобрые «ведьмаческие» огоньки.
   — Панове! — крикнул он. — Попрошу минуту внимания! Мы — я и моя невеста Анастасия — желаем объявить о своей помолвке! Свадьба состоится через месяц. Мы еще должны съездить в Париж и сшить подвенечное платье…
   Все присутствующие озадаченно умолкли, а какой-то невысокий толстяк с лихими — истинно-польскими, как у Леха Валенсы! — седыми усами подскочил вдруг ко мне и принялся пылко целовать мои руки, возбужденно крича Юзефу:
   — Ну, удивил! Ну, удивил, пан Юзеф! Она же тебе во внучки годится! Удивил… За что только тебя женщины любят?
   Юзеф самодовольно усмехался.
   А я молчала и даже не пыталась отнять свои руки у усатого толстяка.
   А что я могла бы сказать?!
   СВЕТЛАНА.
   Светлана по прозвищу Золотая Рыбка, красивая девочка с длинными золотыми волосами, в разбитых, потрескавшихся сапогах, в шубке из искусственного меха, настолько старой и истертой, что она уже совершенно не грела, в детской вязаной шапочке, без перчаток, с пятьюдесятью долларами в кармане, шла по заснеженной темной улице: был поздний вечер, падал снег, было холодно, но все же не настолько холодно, чтобы бывалая «путешественница» Золотая Рыбка могла бы замерзнуть насмерть.
   Хотя… Замерзнуть насмерть, уснуть и не просыпаться больше — пожалуй, это было бы для не сейчас самым лучшим выходом!
   Единственным выходом.
   Потому что вернуться назад, в подземелье, в Империю Рыбка не могла.
   А больше идти ей было некуда!
   Было бы ей лет двенадцать — как тогда, когда она сбежала из дома — она решилась бы, пожалуй, обратиться в один из христианских приютов. Она знала их адреса, потому что ей приходилось не раз возвращать оттуда детей…
   Но ей недавно исполнилось пятнадцать.
   Рыбка считала себя уже слишком взрослой для приюта!
   А потому — брела теперь без цели и без надежды, дрожа в своей убогой вылезшей шубке, а снег шел все сильнее…
   Рыбке было грустно и страшно. Гораздо страшнее, чем в тот день, когда она сбежала от матери и отчима! Тогда ее переполняли ярость, обида и — возбуждение: ведь она решилась наконец на ПОСТУПОК! Ушла! Действительно ушла! Доказала матери, что может обойтись и без ее фальшивой заботы, обернувшейся — предательством. Тем более — было лето, тепло, на помойке возле рынка было много ящиков с чуть тронутыми тлением, но еще вполне годными в пищу фруктами, очень вкусными даже, а потом — ее заметили и о ней «позаботились», хотя и здесь эта забота была совсем не бескорыстна, с ней делали примерно то же, что сделал с ней отчим, но Рыбка была уже умненькая, она понимала, что глупо ждать от чужих людей бескорыстной заботы ( это мать должна была любить ее и заботиться бескорыстно, а не пытаться удержать с помощью дочкиных прелестей этого грубого, вонючего мужика! ), к тому же — то, что делали с ней здесь ( будь то Кривой или еще кто-нибудь из мужчин ) было почему-то совсем не так больно, как с отчимом, а иногда даже и приятно! И потом она не без некоторого удовольствия даже «промышляла» на вокзалах. Она ведь была красива… А потому — платили ей больше, чем другим девочкам, она могла покапризничать и отказаться, ее никогда не били, у нее даже «цивильный прикид» был, чтобы выполнять разнообразные «особые задания». Правда, теперь, распрощавшись с подземным миром, Рыбка поняла, что и у ее особого положения есть свои недостатки: ведь она, в результате, ничего, совсем ничего не умела, кроме как раздвигать ноги перед мужиками и ласково разговаривать с похищаемыми детишками! Ее, например, воровать не учили: она была слишком заметна, чтобы стать хорошей воровкой, слишком много притягивала к себе взглядов… Правда, благодаря милому, располагающему личику и нежному голосу, она легко входила в доверие к людям и могла по-мелкому мошенничать. Впрочем, в Москве она этим никогда не занималась, чтобы не быть потом случайно узнанной кем-нибудь из пострадавших: опять же — слишком заметная, запоминающаяся внешность! Мошенничеством Рыбка «развлекалась» во время летних «вояжей» по стране. И вряд ли теперь она могла бы таким путем прокормиться…
   Да и стоило ли?
   Она ведь не любила ту жизнь, которую ей приходилось вести! Многим — нет, большинству это нравилось! — были даже такие, кого влекла «романтика свободной жизни», романтика коллектора, подземки, гнили и вшей! Кто, подобно этому глупому мальчишке Мелкому, ради этой гнусной, грязной, убогой, беззаконной, бесполезной, бессмысленной жизни бросали и любящих родителей, и теплую квартиру с чистой ванной, кто считал себя «избранным», специально созданным для этой жизни, кто стремился к ней целенаправленно, кто приходил в «нижний мир», в Империю безо всякого принуждения! Короче, были те, кому нравилась эта жизнь… А вот Рыбка ее не любила. И всегда мечтала вырваться. И рассказывала себе на ночь сказки с хорошим концом. Ну, вроде как — подходит к ней на улице представительный мужчина, восхищается ее красотой, но не с тем, чтобы снять на ночь, а потому что он — известный фотограф или кинорежиссер, разглядел в ней, помимо внешности, еще и уникальную фотогеничность или актерский талант, все равно что, лишь бы забрал ее к себе, сделал бы из нее звезду, а потом — пусть бы мать увидела ее по телевизору и пожалела бы о том, что так плохо поступила с единственной дочкой, и пришла бы просить прощения, и Рыбка бы ее простила, обязательно простила… Или — другая фантазия: чтобы в Рыбку влюбился благородный следователь, вроде Коррадо Каттани из «Спрута» ( Рыбка смотрела этот фильм еще там, дома, и тогда она мечтала о том, чтобы Коррадо Каттани оказался ее настоящим отцом, а теперь — она предпочла бы, чтобы он в нее влюбился, спас бы ее, как он спас Титти Печа-Шалоэ, и женился бы на ней! ). Потом место благородного комиссара занял некий вымышленный «авторитет», который делал Рыбку своею подругой — он бы не разочаровался в ней никогда, Рыбка могла быть верной, она только и мечтала всю жизнь о том, чтобы быть верной кому-нибудь, чтобы быть кому-нибудь нужной! В общем-то, благодаря этим мечтам Рыбка и была такой хорошей проституткой: в каждом клиенте она видела своего потенциального освободителя и потому отдавалась каждому со всей искренностью, с желанием понравиться, угодить…
   …Но теперь этот путь был для нее закрыт!
   Теперь она не мечтала больше о фотографе, режиссере, Коррадо Каттани и «авторитете», теперь ей было смешно и гадко вспоминать об этих своих мечтах, теперь она не могла больше искать своего избранника среди «клиентов», теперь у нее вообще больше не могло быть никаких клиентов, потому что она знала, кто единственный избранник, потому что теперь она могла любить по-настоящему и хранить верность — хотя бы памяти его! — и в память о нем соблюсти чистоту своего тела, с которого былые прегрешения он смыл бесстрастными, заботливыми, нежными прикосновениями!
   Венечка, милый Венечка!
   Когда Рыбка вспоминала о нем, она заходилась в слезах.
   Он смог понять ее и пожалеть!
   Он смог бы и оценить ее, и вытащить из этой грязи, сделать честной женщиной, матерью семейства, окружить любовью и роскошью, каждый день купать в ванне со вкусно пахнущей розовой пеной…
   Но Веника больше нет.
   А потому — лучше бы ей замерзнуть насмерть…
   Падал снег.
   Рыбка шла, горько плача и дрожа от холода, сама не сознавая, куда и зачем она идет.
   А потом она услышала пение… Серебристые переливы нежнейших детских голосов!
   Рыбка остановилась, прислушалась… Действительно, поют! Далеко, правда… Плохо слышно… Но так поют, что сердце замирает в сладкой истоме и кажется, что вся душа раскрывается, как цветок, навстречу этому пению, а за спиной вырастают крылья!
   Светлана по прозвищу Золотая Рыбка, сама того не подозревая, была очень музыкальна. Совершенно неразвитая в этой области ( ровно как и во всех других областях, кроме секса, пожалуй! ), она, однако, обладала прекрасным слухом и врожденным чутьем, заставлявшим ее замирать при звуках классической музыки, и — спасаться бегством от музыкальных киосков, истошно орущих фальшивыми голосами современных эстрадных кумиров.
   И сейчас, стоя на заснеженной темной улице, вслушиваясь в далекие дивные звуки, Рыбка млела и таяла, чувствуя, как боль, грызущая ее душу, превращается в сладостную тоску о нездешнем…
   Будучи девушкой практичной, Рыбка огляделась, ища источник дивных звуков… Но ничто не указывало на близость театра или концертного зала, да и сугробы, отражая звук, мешали определить его источник!
   Рыбка была настолько зачарована, что решилась спросить у спешащего куда-то мужчины с елкой на плече и мандаринами в оранжевом пакете:
   — Извините, вы не знаете, где это поют? — робко спросила она, стараясь не попасть в свет фонаря, чтобы убожество ее одежды не отпугнуло одинокого прохожего. Он мог подумать, что она собирается попрошайничать…
   — Поют? — растерялся мужчина.
   Прислушался, повертел головой… И указал на другую сторону улицы:
   — Вон там поют! Видите? Костел Непорочного Зачатия. Там католики сегодня Рождество празднуют.
   — Католики? — удивилась Рыбка. — А кто это?
   — Ну-у-у… Ну, иностранцы, поляки всякие.
   — А все поляки — католики?! — в голосе Рыбки зазвучала такая трепетная надежда, что мужчина отступил от нее на два шага.
   — Вроде — да… Вы извините, я спешу…
   — Пожалуйста! Еще один вопрос!!!
   — Да?
   — Скажите, а костел — это церковь по-ихнему?
   — Да, это ИХ церковь, — мужчина специально сделал ударение на «их», но Рыбка не поняла, почему…
   Мужчина ушел.
   Рыбка стояла в задумчивости, ощупывая в кармане пятидесятидолларовую бумажку. Но потом — вздохнула, тряхнула волосами и решительно полезла через сугробы на другую сторону улицы.
   «Ты — еврей?»
   «Нет, я — поляк…»
   «Католики? А кто это?»
   «Ну, иностранцы, поляки всякие.»
   …О церкви, о Боге, об ангелах она имела самое смутное представление. О Баал-Зеббуле она имела куда больше сведений, чем о том, кому поклонялись люди верхнего мира, во имя кого они носили золотые, серебряные и аллюминевые крестики, чье тонкое лицо с огромными, сострадательными глазами она могла видеть на надвратных иконах всех московских монастырей. Но при этом — Рыбка знала, что люди верхнего мира платят священникам деньги, чтобы те заказывали заупокойные молитвы об умерших. Можно было даже заказать молитвы на целый год! Это, конечно, стоило дорого, но зато — целый год любимое имя будет повторяться в молитвах во время соответствующего обряда в храме. Какой в этом смысл — Рыбка не ведала: похоже, люди верхнего мира считали, что молитва, произнесенная специальным человеком в специальном месте, быстрее доходит до Бога и до того, чье имя заказываешь поминать.
   У Рыбки было пятьдесят долларов.
   Она решила заказать заупокойную молитву по Венику.
   Пусть он — там, наверху — узнает, что Рыбка любит и помнит его здесь, внизу…
   Костел возвышался над нею темной громадой: вытянутый, заостренный, условно устремлявшийся к небу в едином порыве сотен молящихся душ!
   Он вовсе не был похож на православные церквушки, которых Рыбке немало пришлось повидать в своих скитаниях: нарядные, в пестрых завитушках, с округлыми золотыми «луковками» и ажурными крестами.
   Костел был величественен. Строен. Строг.
   В темноте Рыбка не могла видеть, что здание полуразрушено, в строительных лесах, среди вагончиков и груд мусора — впрочем, даже если бы она увидела все это, ничего бы не изменилось в ее восприятии, потому что костел был прекрасен, а пение, несшееся из узких высоких окон, еще прекраснее всего, что Рыбке приходилось видеть и слышать за всю ее разнесчастную жизнь!
   Рыбка робко толкнула тяжелую дверь… Вошла… В первом помещении — пусто… Какие-то стенды с фотографиями…
   Овальный фарфоровый медальон с фотографией красивой белокурой женщины — это не могла быть икона, женщина была настоящая! — а такие медальоны Рыбка видела на кладбище, на надгробных памятниках… Наверное, и эта женщина умерла. Может быть, она похоронена здесь… Такая красивая! Такая молодая!
   С такой светлой улыбкой! Казалось, она улыбалась Рыбке, пытаясь приободрить ее…
   Распятие на стене.
   Под распятием — что-то вроде умывальника, но — очень красивое, мраморное.
   Рыбка склонилась, попила воды…
   Пение доносилось из-за вторых дверей, украшенных вверху стеклянными вставками.
   Рыбка вошла в эти двери…
   Большой темный зал. Ряды скамеек. Никаких икон! Только — большая статуя красивой девушки — Богоматерь, наверное, но почему без младенца? Перед статуей — высокий стол, накрытый белой кружевной скатертью. На столе — большая книга.
   Вокруг — елочные гирлянды, игрушки. Незажженные свечи в высоких подсвечниках. Пение — увы! — не настоящее, а в записи, играет двухкассетный магнитофон… И — ни одной живой души! Неужели они не боятся, что их обокрадут? Неужели они ТАК верят в силу и защиту своего Бога?!
   Рыбка потопталась на месте.
   Ей неловко было долго оставаться здесь в одиночестве…
   Конечно, ее завораживала музыка, особенно — в купе с теплом и ароматом еловых ветвей, но все же — если что пропадет, на нее ведь подумают!
   Она должна найти кого-то, кто хоть сколько-нибудь похож на священника, кому она отдаст пятьдесят долларов с просьбой молиться за Веника столько времени, на сколько этих пятидесяти долларов хватит.
   Рыбка пошла вперед, вдоль рядов скамеек… И вдруг увидела то, что до сих пор закрывала от нее увитая ветвями колонна!
   Она увидела странную высокую скамеечку, за скамеечкой — углубление в стене, а в углублении — две елки и много-много раскрашенных гипсовых кукол. Таких красивых кукол ей никогда не приходилось видеть! Там был высокий лысый старик с посохом, трое нарядных бородатых мужчин в коронах и с вазочками в руках, трое других — тоже бородатых, но закутанных в шкуры, и младенец ( почему-то не в люльке, а в корыте с соломой! ), и всякие животные… Но лучше всех ( и больше всех по размеру ) была женщина, прекрасная женщина, похожая на ту большую, которую Рыбка приняла за Богоматерь, но лучше, красивее. И, если та просто стояла, чуть склонив голову и ласково глядя на входящих, то эта — разрывала на груди одежду и даже самую плоть, чтобы открыть свое сердце, пронзенное сразу семью кинжалами! Это открытое и пронзенное сердце так удивило и напугало Рыбку, что она снова расплакалась и, плача, потянулась к гипсовой статуэтке, чтобы потрогать, убедиться, что ей не чудится весь этот кошмар!
   — Не надо трогать! Зачем ты трогаешь? Отойди оттуда, девочка, не надо трогать, — прозвенел позади нее женский голос с нотками иностранного акцента.
   Рыбка так испугалась, что дернулась и едва не свалила ту странную высокую скамеечку…
   Женщина подхватила скамеечку и поставила назад.
   Она была молода, румяна и крепка, как налитое яблочко, очень странно и очень скромно одета, в простое серое платье и черный же — платок? нет, не платок это — с белым кантом.
   Волосы скрыты. Ни капли макияжа на лице. Из украшений только длинные деревянные бусы и деревянное же распятие.
   Рыбка догадалась, что эта женщина — монашка, хотя она и не походила на православных монашек, «ворон», как называли их нищие, кормившиеся в хлебодарнях монастырей.
   — Я не хотела ничего украсть! Правда! Только эта женщина… У нее же сердце проколото! — захлебываясь, заговорила Рыбка. — Это Богоматерь, да? Я вот пятьдесят долларов принесла, мне надо заказать молитву за одного человека, его звали Веник, то есть — «Вениамин», по-еврейски это значит «самый любимый сын», но он не был евреем, он был поляк, поэтому я думаю, что молитву надо заказывать в вашей церкви, ведь поляки вашему Богу молятся, да?
   Монашка выслушала ее, нахмурившись, а потом вдруг улыбнулась и глаза ее просияли золотисто, и она коснулась своей рукой руки Рыбки.
   — Мы все молимся одному Богу и Святой Матери Его. Но, если твой друг, детка, был поляком, то он, скорее всего, католик. Давно ли он умер?
   — Его убили… Не так давно.
   — Он умер насильственной смертью? Не успев исповедаться?!
   — Это очень плохо, да? — испугалась Рыбка. — Но он не виноват, он просто не мог успеть сразу и Настю спасти, и исповедаться! Но он был очень-очень хороший, очень красивый и ему было восемнадцать лет!
   — Восемнадцать лет… Бедный мальчик.
   — Вы помолитесь за него? Вы ему грехи отпустите?
   — Я могу помолиться. И ты — тоже… Что до грехов, то теперь он во власти Господа вместе со всеми своими грехами.
   Но ты не плачь, Пресвятая Дева сможет умилостивить Сына Своего, надо только помолиться ей об этом.
   — Вот, пятьдесят долларов! Вы не бойтесь, они настоящие! Только на сколько молитв их хватит, пятидесяти-то? По нынешнему курсу это где-то двести семьдесят тысяч рублей…
   — Убери свои деньги, девочка, Здесь — храм! — сурово сказала монашка. — А тем более — сегодня святой праздник…
   Если ты хочешь помочь церкви — у нас есть счет в банке, можешь перевести деньги на него, на ремонт храма… Но мне кажется, что ты сама в них нуждаешься.
   — А как же молитва?
   — Мы сейчас помолимся с тобою. Вдвоем. Пока еще храм пуст, нам не помешают… Как тебя зовут?
   — Рыбка. То есть — Света. А вас?
   — Сестра Малгожата. Ты — католичка?