Страница:
Я нищим никогда не подаю. Не верю я им. И всегда стараюсь пройти подальше от них — чтобы, не дай Бог, запаха их не услышать: я невероятно брезглива, потом целый день есть не смогу! Я стараюсь не смотреть на них даже… Противно!
И в этот раз прошла уж было мимо нищенки с ее детьми…
И вдруг — словно что-то щелкнуло в мозгу! — я вернулась и, встав у стенда с открытками, принялась разглядывать украдкой лицо одной из старших девочек.
Ей было лет восемь, наверное. Страшно бледная, страшно худая, она смотрела перед собой так отрешенно и бессмысленно, как смотрят слепые или люди с мозговой травмой. Может, и впрямь мозговая травма… Она стояла совершенно неподвижно.
Вжавшись в стену, зябко кутаясь в огромную женскую кофту.
Наверху, на улице — жара. Но в метро, конечно, прохладно…
…Нет, дело не в том, как она худа, бледна и какой у нее взгляд! Это не привлекло бы моего внимания, мы все уже привыкли к такому. Я вернулась из-за того, что мне показалось, что я уже где-то ее видела.
Да, это лицо — лицо изможденного мрачного ангела эти темные брови, эти яркие глаза, этот крупный, четко очерченный рот, округлый подбородок, линия щек… Ее лицо было знакомо мне! Острое, пронзительное чувство узнавания! Эта девочка была похожа на моего мужа, Андрея.
Эта девочка была похожа на его пропавшую дочь.
Я часто рассматривала фотографии Ланы и Ольги. Ведь Лана старше меня всего на два года… Я примеряла на себя ее судьбу. Ведь у нас было общее — брак с Андреем. И у меня мог бы родиться ребенок, похожий на Олю, ведь Оля была так похожа на своего отца!
Если бы Ольга была жива, ей было бы десять лет сейчас.
Возможно, этой девочке — десять лет, просто она такой заморыш, измученный, изголодавшийся…
Ольга пропала в Одессе.
Но почему бы ей не появиться в Москве? Москва — почти что центр Вселенной, сюда деклассированные элементы со всего бывшего Союза устремляются, здесь прокормиться, наверное, легче… Ее украли, чтобы побираться, затем — привезли сюда, не предполагая, что в этом новом Вавилоне ее кто-то может узнать.
Да, но такое просто невозможно! Так не бывает! А если и бывает, то только в мексиканских сериалах… Или — в сказках для детей среднего школьного возраста, в бездарных сказках, которые я пишу и буду писать, хотя и знаю уже, что никто и никогда больше не возьмется меня издавать! В сериалах, в сказках — обязательно добро торжествует, а маленькая принцесса, заблудившаяся в колдовском лесу, обязательно найдет дорогу домой и вернется к родителям! А злой колдун будет сражен и посрамлен, и, возможно, станет добрым…
В сказках — бывает. В жизни — нет.
И посему эта девочка не может быть Ольгой. Ольга погибла четыре года назад. А это сходство… Я его просто придумала. Мне ведь всегда не хватало чудесного в реальной жизни!
И вот я начала это чудесное придумывать, сама не осознавая и искренне веря в реальность выдумки…
…Но почему?! Жизнь, иной раз, бывает страшнее и чудеснее любой сказки.
И если я уйду сейчас, если я ничего не предприму, чтобы выяснить личность девочки и убедиться в своей ошибке ( или — в правильности своего предположения! ), то как же я буду жить потом? Меня ведь истерзает мысль о том, что судьба давала мне возможность спасти девочку, вернуть ее отцу, а я этим шансом не воспользовалась…
И ведь что может быть проще? Подойти к девочке и спросить: «Как тебя зовут?» Ее же не годовалую украли, она должна помнить свое имя!
Я подошла и, присев на корточки, чтобы мои глаза оказались на уровне ее глаз — мне почему-то казалось, что так она скорее ответит мне — спросила:
— Девочка, как тебя зовут?
На миг ее взгляд стал осмысленным… А потом она медленно зажмурилась и стиснула губы, словно закрываясь от меня.
— Ты чего к ребенку пристала, а? — взвизгнула нищенка.
— Идешь… И иди себе! А к ребенку приставать не смей! Хочешь помочь — подай… Ты богатая, вижу ведь, богатая! А к ребенку моему нечего приставать…
Я поднялась и, прямо посмотрев на нищенку, сказала:
— Это не ваш ребенок. Эта девочка похожа на дочь моего мужа… И я намерена обратиться в милицию. Немедленно.
Нищенка испугалась. Я видела по ее лицу, что она испугалась! И — разозлилась. Как крыса: когда пугается — становится агрессивна.
— Шла бы ты себе, красавица, — прошептала нищенка.
— Шла бы ты себе, а то как бы хуже не было!
Чего именно «хуже» — я не поняла, но отступать не собиралась. И начала озираться в поисках милиционера. Я не боялась — ну, что она может мне сделать при таком количестве народа, тем более, что многие уже обратили на нас внимание: не часто хорошо одетая и благоухающая дорогим парфюмом женщина вступает в беседу с одутловатой грязной нищенкой.
Я заметила двух омоновцев, занятых, по-видимому, высматриванием лиц кавказской национальности, и ни малейшего внимания не обращавших на нищих.
— Ой, не глупи, красавица! Найдут тебя… Личико попортят, если чего похуже не сделают, — шипела нищенка.
Девочка по-прежнему стояла вжавшись в стенку, с зажмуренными глазами и стиснутыми до белизны губами.
Я направилась к омоновцам…
— Разбегайтесь, ребята! Бегите! — завизжала нищенка, хватая девочку на руку и бросаясь к лестнице.
— Остановите ее! Она украла моего ребенка! — в свою очередь завопила я.
Омоновцам еще понадобилось какое-то время на обдумывание содержания моего вопля, но народ, как всегда, среагировал быстро: какая-то громадная тетка в блестящих спортивных штанах и белой нейлоновой блузке перехватила нищенку с девочкой, какой-то парень поймал одного из убегающих мальчишек, какой-то старичок — другого…
Спустя десять минут мы сидели в станционном отделении милиции. Из восьмерых детей нищенки поймали только четверых — считая и мою девочку, даже не пытавшуюся убежать. Тут же толпились любопытствующие свидетели. Нищенка громко причитала, божилась, что все дети — ее, обвиняла меня в том, что я хочу забрать девочку для разврата или для продажи «на органы». А я звонила Андрею на работу.
Мы с ним не разговаривали уже четыре дня. Понятно, что он был приятно удивлен моим звонком. Подумал, что я хочу примирения и заранее принял самодовольный тон, но я с первых же слов оглушила его:
— Андрей, ты срочно должен приехать в милицию на станции «Проспект Мира», — задыхающимся голосом пролепетала я.
— Что ты натворила?! — прошипел Андрей, таясь, видимо, от сослуживцев.
— Ты знаешь, похоже, я нашла твою дочь… То есть, здесь одна девочка, она похожа на тебя и на твою Ольгу, на фотографии Ольги… Она была с нищенкой… Я попросила их задержать… Знаешь, Андрей, она и по возрасту подходит…
В крохотном помещении отделения все затихли, прислушиваясь к моему разговору с мужем.
Нищенка жалобно захныкала.
Девочка оставалась безучастной и даже не раскрывала глаз.
— Что ты сказала?! — прохрипел Андрей после минутного молчания.
— Андрюш, ты не волнуйся, но здесь девочка, которая похожа на твою Олю. Ты бы приехал… Ведь ты бы узнал ее, правда?
Ответом были короткие гудки в трубке…
Неужели этот идиот подумал, что я могу так жестоко его разыгрывать и бросил трубку?!
Я растерянно посмотрела на девочку. Увы, я не знала, были ли у Ольги какие-нибудь особые приметы — шрамы, родинки или еще что-нибудь…
Я снова набрала номер Андреевой фирмы.
Трубку взял бухгалтер — я его знала: единственный интеллигентный человек во всей их конторе!
Бухгалтер был встревожен.
— Андрей только что ушел. Убежал. Кто-то ему позвонил и он убежал, ничего не объяснил, схватил свой пиджак и убежал… Настя, я не знаю…
Я поспешила его успокоить. Объяснила, что Андрею звонила я, что скорее всего он едет ко мне… Не стала только говорить, почему он сюда едет и почему так взволнован. Незачем пока… Узнают позже, если все будет хорошо… Если я права… А если я не права…
Если я не права, это будет ужасно. Андрей убьет меня…
Ну, не убьет, конечно, сидеть ему тоже не захочется, но я не представляю, как все будет, если я обманула его ложной надеждой, если эта девочка — не его дочь!
Я повесила трубку и, стараясь казаться спокойной, сказала милиционерам:
— Сюда едет мой муж. Он — отец пропавшей девочки… Он опознает ее, если это она.
И в этот момент нищенка неожиданно рухнула на колени и завыла бессвязно, биясь головой об пол:
— Отпустите меня! Отпустите! Христом-богом молю, отпустите меня! Они ж убьют меня! И вас убьют! Всех убьют! И ее, ее тоже убьют, найдут и убьют…
— Кто? — флегматично поинтересовался один из милиционеров.
— Они! Они! — всхлипывала нищенка, мотая головой.
— Не боись, они до тебя не доберутся, — пообещала ей тетка в спортивных штанах и белой блузке. — Тебя раньше папочка ейный порешит. Так что им уж не достанется ничего…
Нищенка выла…
Трое мальчишек тоже принялись поднывать.
Только девочка сидела, словно неживая, зажмурив глаза.
Ожидание сделалось совсем уж невыносимым, когда дверь распахнулась наконец и в комнату ворвался Андрей.
Ворвался — и словно споткнулся, застыл, впившись взглядом в девочку. Потом — медленно, медленно начал приближаться, словно боялся, что она исчезнет, стоит ему сделать резкое движение. Осторожно отодвинул волосы с ее лица… И сдавленно застонал.
— Андрюш… Это Оля? — шепотом спросила я.
Он молча кивнул.
— Так… Вы узнаете вашу дочь? Ваша дочь была в розыске? У вашей дочери были какие-нибудь особые приметы? — бодро вступил милиционер.
— Да… На левой лопатке большое родимое пятно. На правом колене след от ожога, — механически ответил Андрей, все еще не сводя глаз с девочки.
Милиционер взял телефон и набрал какой-то номер…
— Ты пожалеешь об этом! Ты еще пожалеешь! — закричала нищенка, обращаясь ко мне. — Ты страшно будешь жалеть, да только поздно будет…
…Тогда я не обратила внимания на эти угрозы, я была слишком потрясена и, признаюсь, увлечена всем происходящим, но позже мне пришлось убедиться, что ее вопли пустыми угрозами не были.
И, к чести своей скажу, что никогда, никогда, даже в самые страшные мгновения, я не жалела о том, что все-таки нашла и узнала Ольгу!
Глава 2
И в этот раз прошла уж было мимо нищенки с ее детьми…
И вдруг — словно что-то щелкнуло в мозгу! — я вернулась и, встав у стенда с открытками, принялась разглядывать украдкой лицо одной из старших девочек.
Ей было лет восемь, наверное. Страшно бледная, страшно худая, она смотрела перед собой так отрешенно и бессмысленно, как смотрят слепые или люди с мозговой травмой. Может, и впрямь мозговая травма… Она стояла совершенно неподвижно.
Вжавшись в стену, зябко кутаясь в огромную женскую кофту.
Наверху, на улице — жара. Но в метро, конечно, прохладно…
…Нет, дело не в том, как она худа, бледна и какой у нее взгляд! Это не привлекло бы моего внимания, мы все уже привыкли к такому. Я вернулась из-за того, что мне показалось, что я уже где-то ее видела.
Да, это лицо — лицо изможденного мрачного ангела эти темные брови, эти яркие глаза, этот крупный, четко очерченный рот, округлый подбородок, линия щек… Ее лицо было знакомо мне! Острое, пронзительное чувство узнавания! Эта девочка была похожа на моего мужа, Андрея.
Эта девочка была похожа на его пропавшую дочь.
Я часто рассматривала фотографии Ланы и Ольги. Ведь Лана старше меня всего на два года… Я примеряла на себя ее судьбу. Ведь у нас было общее — брак с Андреем. И у меня мог бы родиться ребенок, похожий на Олю, ведь Оля была так похожа на своего отца!
Если бы Ольга была жива, ей было бы десять лет сейчас.
Возможно, этой девочке — десять лет, просто она такой заморыш, измученный, изголодавшийся…
Ольга пропала в Одессе.
Но почему бы ей не появиться в Москве? Москва — почти что центр Вселенной, сюда деклассированные элементы со всего бывшего Союза устремляются, здесь прокормиться, наверное, легче… Ее украли, чтобы побираться, затем — привезли сюда, не предполагая, что в этом новом Вавилоне ее кто-то может узнать.
Да, но такое просто невозможно! Так не бывает! А если и бывает, то только в мексиканских сериалах… Или — в сказках для детей среднего школьного возраста, в бездарных сказках, которые я пишу и буду писать, хотя и знаю уже, что никто и никогда больше не возьмется меня издавать! В сериалах, в сказках — обязательно добро торжествует, а маленькая принцесса, заблудившаяся в колдовском лесу, обязательно найдет дорогу домой и вернется к родителям! А злой колдун будет сражен и посрамлен, и, возможно, станет добрым…
В сказках — бывает. В жизни — нет.
И посему эта девочка не может быть Ольгой. Ольга погибла четыре года назад. А это сходство… Я его просто придумала. Мне ведь всегда не хватало чудесного в реальной жизни!
И вот я начала это чудесное придумывать, сама не осознавая и искренне веря в реальность выдумки…
…Но почему?! Жизнь, иной раз, бывает страшнее и чудеснее любой сказки.
И если я уйду сейчас, если я ничего не предприму, чтобы выяснить личность девочки и убедиться в своей ошибке ( или — в правильности своего предположения! ), то как же я буду жить потом? Меня ведь истерзает мысль о том, что судьба давала мне возможность спасти девочку, вернуть ее отцу, а я этим шансом не воспользовалась…
И ведь что может быть проще? Подойти к девочке и спросить: «Как тебя зовут?» Ее же не годовалую украли, она должна помнить свое имя!
Я подошла и, присев на корточки, чтобы мои глаза оказались на уровне ее глаз — мне почему-то казалось, что так она скорее ответит мне — спросила:
— Девочка, как тебя зовут?
На миг ее взгляд стал осмысленным… А потом она медленно зажмурилась и стиснула губы, словно закрываясь от меня.
— Ты чего к ребенку пристала, а? — взвизгнула нищенка.
— Идешь… И иди себе! А к ребенку приставать не смей! Хочешь помочь — подай… Ты богатая, вижу ведь, богатая! А к ребенку моему нечего приставать…
Я поднялась и, прямо посмотрев на нищенку, сказала:
— Это не ваш ребенок. Эта девочка похожа на дочь моего мужа… И я намерена обратиться в милицию. Немедленно.
Нищенка испугалась. Я видела по ее лицу, что она испугалась! И — разозлилась. Как крыса: когда пугается — становится агрессивна.
— Шла бы ты себе, красавица, — прошептала нищенка.
— Шла бы ты себе, а то как бы хуже не было!
Чего именно «хуже» — я не поняла, но отступать не собиралась. И начала озираться в поисках милиционера. Я не боялась — ну, что она может мне сделать при таком количестве народа, тем более, что многие уже обратили на нас внимание: не часто хорошо одетая и благоухающая дорогим парфюмом женщина вступает в беседу с одутловатой грязной нищенкой.
Я заметила двух омоновцев, занятых, по-видимому, высматриванием лиц кавказской национальности, и ни малейшего внимания не обращавших на нищих.
— Ой, не глупи, красавица! Найдут тебя… Личико попортят, если чего похуже не сделают, — шипела нищенка.
Девочка по-прежнему стояла вжавшись в стенку, с зажмуренными глазами и стиснутыми до белизны губами.
Я направилась к омоновцам…
— Разбегайтесь, ребята! Бегите! — завизжала нищенка, хватая девочку на руку и бросаясь к лестнице.
— Остановите ее! Она украла моего ребенка! — в свою очередь завопила я.
Омоновцам еще понадобилось какое-то время на обдумывание содержания моего вопля, но народ, как всегда, среагировал быстро: какая-то громадная тетка в блестящих спортивных штанах и белой нейлоновой блузке перехватила нищенку с девочкой, какой-то парень поймал одного из убегающих мальчишек, какой-то старичок — другого…
Спустя десять минут мы сидели в станционном отделении милиции. Из восьмерых детей нищенки поймали только четверых — считая и мою девочку, даже не пытавшуюся убежать. Тут же толпились любопытствующие свидетели. Нищенка громко причитала, божилась, что все дети — ее, обвиняла меня в том, что я хочу забрать девочку для разврата или для продажи «на органы». А я звонила Андрею на работу.
Мы с ним не разговаривали уже четыре дня. Понятно, что он был приятно удивлен моим звонком. Подумал, что я хочу примирения и заранее принял самодовольный тон, но я с первых же слов оглушила его:
— Андрей, ты срочно должен приехать в милицию на станции «Проспект Мира», — задыхающимся голосом пролепетала я.
— Что ты натворила?! — прошипел Андрей, таясь, видимо, от сослуживцев.
— Ты знаешь, похоже, я нашла твою дочь… То есть, здесь одна девочка, она похожа на тебя и на твою Ольгу, на фотографии Ольги… Она была с нищенкой… Я попросила их задержать… Знаешь, Андрей, она и по возрасту подходит…
В крохотном помещении отделения все затихли, прислушиваясь к моему разговору с мужем.
Нищенка жалобно захныкала.
Девочка оставалась безучастной и даже не раскрывала глаз.
— Что ты сказала?! — прохрипел Андрей после минутного молчания.
— Андрюш, ты не волнуйся, но здесь девочка, которая похожа на твою Олю. Ты бы приехал… Ведь ты бы узнал ее, правда?
Ответом были короткие гудки в трубке…
Неужели этот идиот подумал, что я могу так жестоко его разыгрывать и бросил трубку?!
Я растерянно посмотрела на девочку. Увы, я не знала, были ли у Ольги какие-нибудь особые приметы — шрамы, родинки или еще что-нибудь…
Я снова набрала номер Андреевой фирмы.
Трубку взял бухгалтер — я его знала: единственный интеллигентный человек во всей их конторе!
Бухгалтер был встревожен.
— Андрей только что ушел. Убежал. Кто-то ему позвонил и он убежал, ничего не объяснил, схватил свой пиджак и убежал… Настя, я не знаю…
Я поспешила его успокоить. Объяснила, что Андрею звонила я, что скорее всего он едет ко мне… Не стала только говорить, почему он сюда едет и почему так взволнован. Незачем пока… Узнают позже, если все будет хорошо… Если я права… А если я не права…
Если я не права, это будет ужасно. Андрей убьет меня…
Ну, не убьет, конечно, сидеть ему тоже не захочется, но я не представляю, как все будет, если я обманула его ложной надеждой, если эта девочка — не его дочь!
Я повесила трубку и, стараясь казаться спокойной, сказала милиционерам:
— Сюда едет мой муж. Он — отец пропавшей девочки… Он опознает ее, если это она.
И в этот момент нищенка неожиданно рухнула на колени и завыла бессвязно, биясь головой об пол:
— Отпустите меня! Отпустите! Христом-богом молю, отпустите меня! Они ж убьют меня! И вас убьют! Всех убьют! И ее, ее тоже убьют, найдут и убьют…
— Кто? — флегматично поинтересовался один из милиционеров.
— Они! Они! — всхлипывала нищенка, мотая головой.
— Не боись, они до тебя не доберутся, — пообещала ей тетка в спортивных штанах и белой блузке. — Тебя раньше папочка ейный порешит. Так что им уж не достанется ничего…
Нищенка выла…
Трое мальчишек тоже принялись поднывать.
Только девочка сидела, словно неживая, зажмурив глаза.
Ожидание сделалось совсем уж невыносимым, когда дверь распахнулась наконец и в комнату ворвался Андрей.
Ворвался — и словно споткнулся, застыл, впившись взглядом в девочку. Потом — медленно, медленно начал приближаться, словно боялся, что она исчезнет, стоит ему сделать резкое движение. Осторожно отодвинул волосы с ее лица… И сдавленно застонал.
— Андрюш… Это Оля? — шепотом спросила я.
Он молча кивнул.
— Так… Вы узнаете вашу дочь? Ваша дочь была в розыске? У вашей дочери были какие-нибудь особые приметы? — бодро вступил милиционер.
— Да… На левой лопатке большое родимое пятно. На правом колене след от ожога, — механически ответил Андрей, все еще не сводя глаз с девочки.
Милиционер взял телефон и набрал какой-то номер…
— Ты пожалеешь об этом! Ты еще пожалеешь! — закричала нищенка, обращаясь ко мне. — Ты страшно будешь жалеть, да только поздно будет…
…Тогда я не обратила внимания на эти угрозы, я была слишком потрясена и, признаюсь, увлечена всем происходящим, но позже мне пришлось убедиться, что ее вопли пустыми угрозами не были.
И, к чести своей скажу, что никогда, никогда, даже в самые страшные мгновения, я не жалела о том, что все-таки нашла и узнала Ольгу!
Глава 2
МЕМУАРЫ МЕЛКОГО
Мужик валялся на снегу. Лицом вниз. Я увидел сначала только грязное рваное пальто, ватные штаны и немыслимые какие-то сооружения на ногах. Седые патлы, длинные, как у хиппи, разметались в разные стороны. Я перевернул его на спину носком ботинка, как мешок. Как мешок с цементом… Интересно, сколько часов он уже мертв?
Я не мог разглядеть его лица — оно все было залеплено снегом, а прикасаться к нему я не хотел, и без того холодно, да и противно.
Это не просто алкаш — это бомж. Именно поэтому я так долго стоял над ним, ворочал туда-сюда, в пять-то часов утра, когда на дворе самый холодильник, а одет я, прямо скажем, не особенно тепло.
Вы видели когда-нибудь на улице замерзшего бомжа? Я не видел. Обыкновенных алкашей, не доползших до дому — сколько угодно, но не бомжей.
Настоящий бомж в великолепном нашем мегаполисе никогда не замерзнет и не умрет с голоду. А этот… ну, может быть, приезжий, может быть, новенький, а может…
Любопытство сгубило кошку, Варвара лишилась носа, сколько любопытных выловлено работниками водоканала у очистительных решеток на станциях аэрации! Но кого учит горький опыт предшественников!..
Взявшись за ноги мертвеца, я выволок из-за угла дома, где он валялся, на свет уличных фонарей, достал из урны задубевшую от мороза газету и стряхнул ею снег с синего, твердого, как камень, лица.
Я не некрофил, я никогда не испытывал желания разглядывать трупы, лица умерших не вызывали во мне эмоций — они были никакие, без всякого выражения — мертвые и все. Они не люди уже, не человеки, так — органика.
Мне приходилось за недолгую свою, в общем-то, жизнь видеть мертвяков в таком количестве, в каком их разве что паталогоанатомы видят, а то, может, и больше, потому что некоторые из тех, что я видел, на стол трупокромсателей не попадали никогда.
Вот, помню, был случай — в котельной одной из московских ТЭЦ дело было — взорвался котел, так там пятеро бомжей сварились живьем и еще трое обожглись сильно. Михалыч примчался — глаза «на полвосьмого», весь трясется и заикается с перепугу. Я пошел, посмотрел. Да, зрелище не для слабонервных. Эти, сварившиеся, умерли почти мгновенно, лежат, дымятся, рты разинуты, как у рыб, и глаза вытекли. Они не были похожи на людей, поэтому не вызывали не малейшего сострадания. Ну представьте себе — вареные бесформенные тела, кожа расползается прямо на глазах, обнажая мясо. Чем было все это раньше — человеком или коровой, не имеет ни малейшего значения. Это мясо теперь… мясо убитого животного.
Тем, кто живы остались, гораздо хуже пришлось, им было больно, очень больно, и они катались по полу с такими воплями и воем, что мне стало казаться даже — моя кожа тоже горит и вздувается пузырями. На них я смотреть не мог. И слушать их вопли (а так же и вопли ополоумевшего от ужаса Михалыча, который тоже здесь спал, но на которого ни капли не попало) я тоже не мог.
Я сломал дверь в комнату смотрителя — или как там еще называется эта падла, которую носило невесть где в то время, как он должен следить за оборудованием — и вызвал по телефону «скорую», расписав диспетчеру все произошедшее так подробно, как только мог. Несчастная девушка молчала и не перебила меня ни разу, даже когда я рассказывал про вытекшие глаза и поняла меня правильно, потому как прислала к котельной помимо трех машин «скорой помощи» еще и трупоувозилку, и ментовский «Жигуль». Впервые в жизни я был рад видеть ментов — пусть разыщут смотрителя и вставят ему хорошенько. Мало того, что бомжей пускает в служебное помещение, так он еще и одних их там оставляет. Пусть предъявят ему обвинение в убийстве. Пятерых достойных членов общества.
Я, когда увидел желто-синюю ментовскую машину, сразу спрятался, разумеется, а невменяемого Михалыча увезли вместе с пострадавшими. Он потом явился пару месяцев спустя — тихий и бледный. Как он поведал мне, его сначала в больнице неделю дезинфицировали, потом в КПЗ держали, пока личность выясняли. Выяснили — и выперли пинком под зад. Что его сажать за то, что он украинский подданный и прописан там в деревушке, которой нет и не было никогда. Посадить надо паспортистку, которая за взятку выписала его из московской квартиры в никуда.
Возиться с этим замерзшим покойником и разглядывать его заставляло меня только вполне понятное любопытство: не узнаю ли я в нем знакомого?
Нет, я его не знаю. К счастью. Жиденькие усики, клочковатая бороденка, черные глаза смотрят на меня из-под полуприкрытых век — на меня и в то же время в никуда. В вечность и бесконечность. Нет, вообще никуда они не смотрят. Мертвые глаза не могут видеть.
Чем дольше я смотрю на этого человека, тем явственнее мне начинает казаться, что он и не был таковым вовсе. Что это фигура изо льда, вылепленная рукой мастера. Сине-голубая кожа лица — изо льда, белки глаз — изо льда, синие потрескавшиеся губы — изо льда… Все портит только то, что они приоткрыты в какой-то напряженной жуткой гримасе и видно желтые — гнилые и прокуренные — зубы, сжатые так плотно, что их и стамеской не разомкнешь.
Почему? Ведь совсем не так должны выглядеть замерзшие — на их лицах покой и блаженство, а этот… все лицо перекособочено.
Да, наверное во мне пропадает великий следователь. Почему великий? Да потому что тот, кому поручат дело этого несчастного бомжа (если вообще по столь незначительному случаю станут возбуждать дело) констатирует смерть от обморожения. И не просто потому, что неохота ему будет возиться с этим никому не нужным бродягой, а потому еще, что не обнаружит он на теле следов насильственной смерти. Даже если захочет, даже если очень захочет.
Я мог бы в красочных подробностях рассказать как именно убили этого человека — я не раз уже видел такие перекошенные физиономии и тесно сжатые зубы… Я бы вам рассказал… я бы вам такое рассказал!
Алкаш? Ничего подобного! Он трезв как стеклышко! И однако он мертв…
Зачем я вообще его трогал?!
Я огляделся по сторонам. Холодно и темно, метет поземка. Конечно нет ни души в округе, да и в окнах тоже — самый сон у людей. Да пусть бы и смотрел на меня из окон десяток любопытных старух, они ничем мне повредить не смогут, а вот какой-нибудь облезлый тип, притаившийся за мусорным бачком… Ну, да не будем о грустном!
Я пустился бегом, просто для того, чтобы согреться. В размышлениях своих над покойником я замерз так, что выгляжу, наверное, тоже сделанным изо льда. А уж ощущаю я себя таковым, это точно.
Обычно оживленное шоссе в этот час почти пустынно, а когда я через него переходил, поблизости вообще ни одной машины не было. Люблю я все-таки этот город ночью! Ведь ночью не только подземная его часть, но и то, что наверху, принадлежит мне… и таким, как я.
Я могу ходить, где захочу, лазить, где захочу. проникать в надежно запертые и подключенные к сигнализации помещения. Не во все, конечно, в те, где есть достаточно широкие вентиляционные шкафы, по которым я мог бы проползти и не застрять. А есть они почти везде. Вон в том заводе, что за линией рельсов метро, они точно есть.
Я не вор. Вернее, я не ворую для наживы, а так только, чтобы с голоду не помереть, когда телефон, когда принтер, если небольшой или запчасти какие-нибудь. Компьютер мне, к примеру, не утащить, конечно — он в мои ходы просто не пролезет, а жаль, его продать можно баксов за триста-четыреста и жить потом месяца три припеваючи, и не волноваться ни о чем. Впрочем, в таком раскладе вещей есть и преимущества за телефон или за маленький принтер, красная цена которому в магазине двести баксов, шум особенно поднимать не станут.
Даже ментов не вызовут — нет ведь следов взлома… да и вообще никаких следов, обвинят, наверняка, своих же сотрудников.
Так вот, я не вор — я исследователь, я диггер. За тот год, что я прожил в этом городе, я изучил почти всю канализационную систему, систему метро и просто таинственные ходы неизвестного назначения, оставшиеся с древних времен. Есть у меня любимые места, такие, где, я знаю, никто меня не найдет. Даже наши. Впрочем, наших-то я и имею в виду, никто другой меня искать не станет, да и наши не будут. Зачем я им сдался? Но, согласитесь, все-таки приятно, когда есть где укрыться.
Я, когда маленьким был, любил забираться в большой платяной шкаф, мог сидеть там часами, тихо, как мышь. Мать сходила с ума, не понимая, куда я мог деваться. Но потом мое убежище раскрыли, заперли на ключ, а ключ убрали далеко-далеко…
Я и раньше-то, когда был здесь новичком, никого не знал и всего боялся, почти не вспоминал о доме, а теперь мне вообще кажется, что все это — родители, дом, школа — было давным-давно, в другой жизни, а то и вовсе не со мной. А ведь всего только год прошел.
Я сказал, что изучил ПОЧТИ ВСЮ систему подземных ходов под Москвой, но наверное, я все же немного преувеличиваю есть места, в которые проникнуть невозможно по причине того, что там собираются ядовитые газы, есть места, которые я еще не нашел, но которые скоро найду, есть места, в которых мне не побывать никогда — просто жизни не хватит. А есть места, в которые мне не проникнуть, потому что… потому что туда проникнуть могут только избранные. Если честно, мне не особенно хочется быть среди них.
Здесь — между станциями метро Текстильщики и Волгоградский проспект — тоннель выходит из-под земли на свет Божий, и очень часто я возвращаюсь домой именно этим путем.
Перелезаю через ограду, бегу между рельсов, разумеется, стараясь держаться подальше от контактного рельса и всего другого электрического, и ныряю в непроглядную тьму тоннеля…
Непроглядной темнота эта кажется только поначалу после ослепительной белизны снега и яркого света уличных фонарей — буквально минута, и я уже вижу, где провода, где рельсы, где следует свернуть в боковой тоннель, а где нужно снова выйти на центральную магистраль.
Страшно мне здесь было только в первый раз, когда глаза мои еще не видели в темноте так хорошо, уши не улавливали малейшие шорохи, а походка была, как у слона. Тогда я все время просил Михалыча показать мне самые интересные места, а он всегда отказывался — он ходит медленно из-за больных ног, почти не был нигде и знает всего лишь несколько дорог.
Пару недель я, конечно, цеплялся за его рукав, когда нужно было идти куда-то, а потом принялся лазить сам. Я уже никого ни о чем не спрашивал — в общем-то я кроме Михалыча и не доверял никому — сам искал дороги, совал нос во все дырки.
Как только я жив остался — сам удивляюсь! Откуда я только не падал, где только не тонул, куда только не вляпывался!
Но, видно правду говорят — есть свой Бог у нашего подземного мира, Бог, который хранит нас, непутевых детей своих. Я в него верю — идиотом был бы, если бы не верил — ведь в тех местах, откуда выбирался я, живым и здоровым, погибали опытные и оснащенные по последнему слову техники спецы сверху.
Урод сказал мне однажды: «Наш Бог не любит чужаков, он заманивает их в ловушки и уничтожает, точно так же он поступает и с теми, кто нарушает его заповеди. Но нас — тех, кто верен ему — он любит и хранит от неприятностей».
И он был прав. Я убедился в этом на собственной шкуре.
Однажды, обнаглев от своей везучести, я забрался слишком далеко, бродил по тоннелям, по переходам, и… Заблудился. Совсем. Безнадежно.
Раньше я думал — такое просто невозможно, в конце концов, тоннели роют люди и они обязательно должны выходить куда-то, по крайней мере, наверх — уж точно! Обычно идешь через каждые пол метра люки над головой, а здесь — ни одного! Признаться, я впал в панику, носился с воплями, весь в слезах, пока не устал. Споткнулся, упал, лежал в каком-то углу и трясся, пока не вспомнил слова Урода, пока не вспомнил, о нашем Боге. Тогда я встал на колени и принялся молиться. Я не знаю, как ему молятся все остальные, а я только шептал, что я его люблю, что буду всегда слушаться и все, что угодно, для него сделаю, если сейчас он не даст мне пропасть… И почти в тот же момент я увидел ступеньки прямо перед своими глазами, ступеньки ведущие вверх. Они были ржавые, прогнившие и грозили вывалиться из стены от простого к ним прикосновения, но они выдержали мой легкий вес, и я поднялся по ним на бетонный выступ, заваленный, наверное, целыми тоннами мусора, который мне пришлось разгребать, чтобы докопаться до отверстия люка. На люке этом даже не было крышки, он был просто забит гнилью. Представляю, какое я являл из себя зрелище, когда вылезал наружу — грязный, оборванный, исцарапанный. К счастью, ночь была, да и оказался я где-то в такой глухомани, что люди там и днем, наверное, не ходят.
Я был там несколько месяцев спустя — это комплекс каких-то заброшенных зданий на задворках города. Одни прогнившие стены, куски арматуры, строительный хлам, и всюду трава по пояс. Картина — мир после ядерной войны.
Побродив там немного я выяснил, что когда-то там, скорее всего, было депо, уж больно много рельсов кругом, да и останки вагонов в огромном количестве тонут в зарослях пижмы. Может, пожар уничтожил депо это самое, я не знаю, да и плевать мне на него. важно то, что это место стало для меня почти святым. Я долго думал и понял, что в тот ужасный день наш Бог просто испытывал меня, он размышлял, принять ли меня в круг детей своих или нет… И он решил меня принять.
Совсем недавно я проделал снова тот путь под землей, уже зная, что не заблужусь, что мне ничего не грозит, и все равно было жутко немного, я словно слышал мои собственные вопли, что отражались от стен и эхом уносились в многочисленные переходы, я слышал свои всхлипывания и шепот бессвязной молитвы. Я даже нашел то место, где стоял на коленях, и вновь коснулся ржавых скоб, за которые хватался тогда дрожащими пальцами.
Интересно, все ли проходили похожие испытания или только я? Почему-то, когда я спрашиваю об этом, никто не отвечает ни да, ни нет… Может быть не знают, что считать испытанием, а что просто собственной глупостью, а может быть… об этом просто не принято говорить.
Но у меня-то точно было испытание. Таких случайностей просто не бывает. Согласитесь, я носился, как обезумевшее животное, по переходам, петляя и сворачивая куда попало, километров десять точно намотал, а упал на колени я точнехонько под люком. Все это неспроста!
Вообще мне кажется, что наш Бог выделяет меня среди моих собратьев, охраняет меня и заботится обо мне больше, чем о других. И, в конце концов, это справедливо, ибо большинство из наших пришли под землю не по своей воле — у всех разные истории, но каждый попал сюда вынуждено, один я пришел сам. У меня есть мать и отец, которые живут вполне обеспеченно, которые любят меня и всегда хорошо со мной обращались. Но я ушел от них, потому что что-то тянуло меня сюда, кто-то звал…
Помню, как я прилипал к вагонному стеклу поезда метро, как колотилось сердце в моей груди, когда поезд останавливался внутри тоннеля, как я вертел головой по сторонам, пытаясь разглядеть — что же там… Почти никогда я не видел ничего, кроме проводов, но я догадывался, что это далеко не все. Я подбивал друзей забираться в канализационные люки, я лазил по подвалам домов, заглядывал в вентиляционные шахты.
Я ждал, когда же, наконец, смогу уйти. Уйти в тот мир, для которого я предназначен…
Я ушел, когда мне исполнилось пятнадцать. И ушел я не сразу, поначалу просто пропадал на несколько дней, потом возвращался — грязный и голодный, торжественно клялся рыдающей матери, что больше не уйду и — уходил снова.
Я не мог разглядеть его лица — оно все было залеплено снегом, а прикасаться к нему я не хотел, и без того холодно, да и противно.
Это не просто алкаш — это бомж. Именно поэтому я так долго стоял над ним, ворочал туда-сюда, в пять-то часов утра, когда на дворе самый холодильник, а одет я, прямо скажем, не особенно тепло.
Вы видели когда-нибудь на улице замерзшего бомжа? Я не видел. Обыкновенных алкашей, не доползших до дому — сколько угодно, но не бомжей.
Настоящий бомж в великолепном нашем мегаполисе никогда не замерзнет и не умрет с голоду. А этот… ну, может быть, приезжий, может быть, новенький, а может…
Любопытство сгубило кошку, Варвара лишилась носа, сколько любопытных выловлено работниками водоканала у очистительных решеток на станциях аэрации! Но кого учит горький опыт предшественников!..
Взявшись за ноги мертвеца, я выволок из-за угла дома, где он валялся, на свет уличных фонарей, достал из урны задубевшую от мороза газету и стряхнул ею снег с синего, твердого, как камень, лица.
Я не некрофил, я никогда не испытывал желания разглядывать трупы, лица умерших не вызывали во мне эмоций — они были никакие, без всякого выражения — мертвые и все. Они не люди уже, не человеки, так — органика.
Мне приходилось за недолгую свою, в общем-то, жизнь видеть мертвяков в таком количестве, в каком их разве что паталогоанатомы видят, а то, может, и больше, потому что некоторые из тех, что я видел, на стол трупокромсателей не попадали никогда.
Вот, помню, был случай — в котельной одной из московских ТЭЦ дело было — взорвался котел, так там пятеро бомжей сварились живьем и еще трое обожглись сильно. Михалыч примчался — глаза «на полвосьмого», весь трясется и заикается с перепугу. Я пошел, посмотрел. Да, зрелище не для слабонервных. Эти, сварившиеся, умерли почти мгновенно, лежат, дымятся, рты разинуты, как у рыб, и глаза вытекли. Они не были похожи на людей, поэтому не вызывали не малейшего сострадания. Ну представьте себе — вареные бесформенные тела, кожа расползается прямо на глазах, обнажая мясо. Чем было все это раньше — человеком или коровой, не имеет ни малейшего значения. Это мясо теперь… мясо убитого животного.
Тем, кто живы остались, гораздо хуже пришлось, им было больно, очень больно, и они катались по полу с такими воплями и воем, что мне стало казаться даже — моя кожа тоже горит и вздувается пузырями. На них я смотреть не мог. И слушать их вопли (а так же и вопли ополоумевшего от ужаса Михалыча, который тоже здесь спал, но на которого ни капли не попало) я тоже не мог.
Я сломал дверь в комнату смотрителя — или как там еще называется эта падла, которую носило невесть где в то время, как он должен следить за оборудованием — и вызвал по телефону «скорую», расписав диспетчеру все произошедшее так подробно, как только мог. Несчастная девушка молчала и не перебила меня ни разу, даже когда я рассказывал про вытекшие глаза и поняла меня правильно, потому как прислала к котельной помимо трех машин «скорой помощи» еще и трупоувозилку, и ментовский «Жигуль». Впервые в жизни я был рад видеть ментов — пусть разыщут смотрителя и вставят ему хорошенько. Мало того, что бомжей пускает в служебное помещение, так он еще и одних их там оставляет. Пусть предъявят ему обвинение в убийстве. Пятерых достойных членов общества.
Я, когда увидел желто-синюю ментовскую машину, сразу спрятался, разумеется, а невменяемого Михалыча увезли вместе с пострадавшими. Он потом явился пару месяцев спустя — тихий и бледный. Как он поведал мне, его сначала в больнице неделю дезинфицировали, потом в КПЗ держали, пока личность выясняли. Выяснили — и выперли пинком под зад. Что его сажать за то, что он украинский подданный и прописан там в деревушке, которой нет и не было никогда. Посадить надо паспортистку, которая за взятку выписала его из московской квартиры в никуда.
Возиться с этим замерзшим покойником и разглядывать его заставляло меня только вполне понятное любопытство: не узнаю ли я в нем знакомого?
Нет, я его не знаю. К счастью. Жиденькие усики, клочковатая бороденка, черные глаза смотрят на меня из-под полуприкрытых век — на меня и в то же время в никуда. В вечность и бесконечность. Нет, вообще никуда они не смотрят. Мертвые глаза не могут видеть.
Чем дольше я смотрю на этого человека, тем явственнее мне начинает казаться, что он и не был таковым вовсе. Что это фигура изо льда, вылепленная рукой мастера. Сине-голубая кожа лица — изо льда, белки глаз — изо льда, синие потрескавшиеся губы — изо льда… Все портит только то, что они приоткрыты в какой-то напряженной жуткой гримасе и видно желтые — гнилые и прокуренные — зубы, сжатые так плотно, что их и стамеской не разомкнешь.
Почему? Ведь совсем не так должны выглядеть замерзшие — на их лицах покой и блаженство, а этот… все лицо перекособочено.
Да, наверное во мне пропадает великий следователь. Почему великий? Да потому что тот, кому поручат дело этого несчастного бомжа (если вообще по столь незначительному случаю станут возбуждать дело) констатирует смерть от обморожения. И не просто потому, что неохота ему будет возиться с этим никому не нужным бродягой, а потому еще, что не обнаружит он на теле следов насильственной смерти. Даже если захочет, даже если очень захочет.
Я мог бы в красочных подробностях рассказать как именно убили этого человека — я не раз уже видел такие перекошенные физиономии и тесно сжатые зубы… Я бы вам рассказал… я бы вам такое рассказал!
Алкаш? Ничего подобного! Он трезв как стеклышко! И однако он мертв…
Зачем я вообще его трогал?!
Я огляделся по сторонам. Холодно и темно, метет поземка. Конечно нет ни души в округе, да и в окнах тоже — самый сон у людей. Да пусть бы и смотрел на меня из окон десяток любопытных старух, они ничем мне повредить не смогут, а вот какой-нибудь облезлый тип, притаившийся за мусорным бачком… Ну, да не будем о грустном!
Я пустился бегом, просто для того, чтобы согреться. В размышлениях своих над покойником я замерз так, что выгляжу, наверное, тоже сделанным изо льда. А уж ощущаю я себя таковым, это точно.
Обычно оживленное шоссе в этот час почти пустынно, а когда я через него переходил, поблизости вообще ни одной машины не было. Люблю я все-таки этот город ночью! Ведь ночью не только подземная его часть, но и то, что наверху, принадлежит мне… и таким, как я.
Я могу ходить, где захочу, лазить, где захочу. проникать в надежно запертые и подключенные к сигнализации помещения. Не во все, конечно, в те, где есть достаточно широкие вентиляционные шкафы, по которым я мог бы проползти и не застрять. А есть они почти везде. Вон в том заводе, что за линией рельсов метро, они точно есть.
Я не вор. Вернее, я не ворую для наживы, а так только, чтобы с голоду не помереть, когда телефон, когда принтер, если небольшой или запчасти какие-нибудь. Компьютер мне, к примеру, не утащить, конечно — он в мои ходы просто не пролезет, а жаль, его продать можно баксов за триста-четыреста и жить потом месяца три припеваючи, и не волноваться ни о чем. Впрочем, в таком раскладе вещей есть и преимущества за телефон или за маленький принтер, красная цена которому в магазине двести баксов, шум особенно поднимать не станут.
Даже ментов не вызовут — нет ведь следов взлома… да и вообще никаких следов, обвинят, наверняка, своих же сотрудников.
Так вот, я не вор — я исследователь, я диггер. За тот год, что я прожил в этом городе, я изучил почти всю канализационную систему, систему метро и просто таинственные ходы неизвестного назначения, оставшиеся с древних времен. Есть у меня любимые места, такие, где, я знаю, никто меня не найдет. Даже наши. Впрочем, наших-то я и имею в виду, никто другой меня искать не станет, да и наши не будут. Зачем я им сдался? Но, согласитесь, все-таки приятно, когда есть где укрыться.
Я, когда маленьким был, любил забираться в большой платяной шкаф, мог сидеть там часами, тихо, как мышь. Мать сходила с ума, не понимая, куда я мог деваться. Но потом мое убежище раскрыли, заперли на ключ, а ключ убрали далеко-далеко…
Я и раньше-то, когда был здесь новичком, никого не знал и всего боялся, почти не вспоминал о доме, а теперь мне вообще кажется, что все это — родители, дом, школа — было давным-давно, в другой жизни, а то и вовсе не со мной. А ведь всего только год прошел.
Я сказал, что изучил ПОЧТИ ВСЮ систему подземных ходов под Москвой, но наверное, я все же немного преувеличиваю есть места, в которые проникнуть невозможно по причине того, что там собираются ядовитые газы, есть места, которые я еще не нашел, но которые скоро найду, есть места, в которых мне не побывать никогда — просто жизни не хватит. А есть места, в которые мне не проникнуть, потому что… потому что туда проникнуть могут только избранные. Если честно, мне не особенно хочется быть среди них.
Здесь — между станциями метро Текстильщики и Волгоградский проспект — тоннель выходит из-под земли на свет Божий, и очень часто я возвращаюсь домой именно этим путем.
Перелезаю через ограду, бегу между рельсов, разумеется, стараясь держаться подальше от контактного рельса и всего другого электрического, и ныряю в непроглядную тьму тоннеля…
Непроглядной темнота эта кажется только поначалу после ослепительной белизны снега и яркого света уличных фонарей — буквально минута, и я уже вижу, где провода, где рельсы, где следует свернуть в боковой тоннель, а где нужно снова выйти на центральную магистраль.
Страшно мне здесь было только в первый раз, когда глаза мои еще не видели в темноте так хорошо, уши не улавливали малейшие шорохи, а походка была, как у слона. Тогда я все время просил Михалыча показать мне самые интересные места, а он всегда отказывался — он ходит медленно из-за больных ног, почти не был нигде и знает всего лишь несколько дорог.
Пару недель я, конечно, цеплялся за его рукав, когда нужно было идти куда-то, а потом принялся лазить сам. Я уже никого ни о чем не спрашивал — в общем-то я кроме Михалыча и не доверял никому — сам искал дороги, совал нос во все дырки.
Как только я жив остался — сам удивляюсь! Откуда я только не падал, где только не тонул, куда только не вляпывался!
Но, видно правду говорят — есть свой Бог у нашего подземного мира, Бог, который хранит нас, непутевых детей своих. Я в него верю — идиотом был бы, если бы не верил — ведь в тех местах, откуда выбирался я, живым и здоровым, погибали опытные и оснащенные по последнему слову техники спецы сверху.
Урод сказал мне однажды: «Наш Бог не любит чужаков, он заманивает их в ловушки и уничтожает, точно так же он поступает и с теми, кто нарушает его заповеди. Но нас — тех, кто верен ему — он любит и хранит от неприятностей».
И он был прав. Я убедился в этом на собственной шкуре.
Однажды, обнаглев от своей везучести, я забрался слишком далеко, бродил по тоннелям, по переходам, и… Заблудился. Совсем. Безнадежно.
Раньше я думал — такое просто невозможно, в конце концов, тоннели роют люди и они обязательно должны выходить куда-то, по крайней мере, наверх — уж точно! Обычно идешь через каждые пол метра люки над головой, а здесь — ни одного! Признаться, я впал в панику, носился с воплями, весь в слезах, пока не устал. Споткнулся, упал, лежал в каком-то углу и трясся, пока не вспомнил слова Урода, пока не вспомнил, о нашем Боге. Тогда я встал на колени и принялся молиться. Я не знаю, как ему молятся все остальные, а я только шептал, что я его люблю, что буду всегда слушаться и все, что угодно, для него сделаю, если сейчас он не даст мне пропасть… И почти в тот же момент я увидел ступеньки прямо перед своими глазами, ступеньки ведущие вверх. Они были ржавые, прогнившие и грозили вывалиться из стены от простого к ним прикосновения, но они выдержали мой легкий вес, и я поднялся по ним на бетонный выступ, заваленный, наверное, целыми тоннами мусора, который мне пришлось разгребать, чтобы докопаться до отверстия люка. На люке этом даже не было крышки, он был просто забит гнилью. Представляю, какое я являл из себя зрелище, когда вылезал наружу — грязный, оборванный, исцарапанный. К счастью, ночь была, да и оказался я где-то в такой глухомани, что люди там и днем, наверное, не ходят.
Я был там несколько месяцев спустя — это комплекс каких-то заброшенных зданий на задворках города. Одни прогнившие стены, куски арматуры, строительный хлам, и всюду трава по пояс. Картина — мир после ядерной войны.
Побродив там немного я выяснил, что когда-то там, скорее всего, было депо, уж больно много рельсов кругом, да и останки вагонов в огромном количестве тонут в зарослях пижмы. Может, пожар уничтожил депо это самое, я не знаю, да и плевать мне на него. важно то, что это место стало для меня почти святым. Я долго думал и понял, что в тот ужасный день наш Бог просто испытывал меня, он размышлял, принять ли меня в круг детей своих или нет… И он решил меня принять.
Совсем недавно я проделал снова тот путь под землей, уже зная, что не заблужусь, что мне ничего не грозит, и все равно было жутко немного, я словно слышал мои собственные вопли, что отражались от стен и эхом уносились в многочисленные переходы, я слышал свои всхлипывания и шепот бессвязной молитвы. Я даже нашел то место, где стоял на коленях, и вновь коснулся ржавых скоб, за которые хватался тогда дрожащими пальцами.
Интересно, все ли проходили похожие испытания или только я? Почему-то, когда я спрашиваю об этом, никто не отвечает ни да, ни нет… Может быть не знают, что считать испытанием, а что просто собственной глупостью, а может быть… об этом просто не принято говорить.
Но у меня-то точно было испытание. Таких случайностей просто не бывает. Согласитесь, я носился, как обезумевшее животное, по переходам, петляя и сворачивая куда попало, километров десять точно намотал, а упал на колени я точнехонько под люком. Все это неспроста!
Вообще мне кажется, что наш Бог выделяет меня среди моих собратьев, охраняет меня и заботится обо мне больше, чем о других. И, в конце концов, это справедливо, ибо большинство из наших пришли под землю не по своей воле — у всех разные истории, но каждый попал сюда вынуждено, один я пришел сам. У меня есть мать и отец, которые живут вполне обеспеченно, которые любят меня и всегда хорошо со мной обращались. Но я ушел от них, потому что что-то тянуло меня сюда, кто-то звал…
Помню, как я прилипал к вагонному стеклу поезда метро, как колотилось сердце в моей груди, когда поезд останавливался внутри тоннеля, как я вертел головой по сторонам, пытаясь разглядеть — что же там… Почти никогда я не видел ничего, кроме проводов, но я догадывался, что это далеко не все. Я подбивал друзей забираться в канализационные люки, я лазил по подвалам домов, заглядывал в вентиляционные шахты.
Я ждал, когда же, наконец, смогу уйти. Уйти в тот мир, для которого я предназначен…
Я ушел, когда мне исполнилось пятнадцать. И ушел я не сразу, поначалу просто пропадал на несколько дней, потом возвращался — грязный и голодный, торжественно клялся рыдающей матери, что больше не уйду и — уходил снова.