Прокофьева Елена. Князь грязи

   Не видят — только потому, что из принципа закрыли глаза на неведомое!
   И я подумала, что все-таки свожу Ольгу в церковь. Когда-нибудь… И надо крестить ее, только решить, в православном или католическом храме. Но это уж решать отцу и деду. Не мне.
   От доктора я вернулась успокоенная и окрыленная.
   И ближайшие недели три мы жили очень спокойно…
   Но я так и не удосужилась сводить Ольгу в церковь. Потом я очень жалела об этом… Но тогда — тогда мне было просто некогда! я заботилась не о духовном, а о материальном ее существовании: об одежде, то есть мы полностью собрали гардероб для нее, о еде, потому что кормить ее приходилось диетически и по-особому обрабатывая все продукты, чтобы сохранить какие-то там необходимые ферменты, о воспитании, то есть — правильно есть, мыть руки, чистить зубы, застилать постель — к счастью, она легко воспринимала наше с Андреем поведение в доме, а может быть — просто вспоминала, ведь прожила же она шесть лет в нормальном доме, в нормальной семье!
   А еще — я продолжала купать ее каждое утро и каждый вечер. Мухи все-таки исчезли… И о Баал-зеббуле она больше не говорила… Но все равно: стоило мне вспомнить, в какой грязи она жила, в каком состоянии была, когда я нашла ее, как сразу мне хотелось затащить ее в ванную и долго-долго тереть мочалкой с каким-нибудь нежным душистым мылом.
   К счастью, она уже поняла, что мыло — вещь несъедобная!
   Когда эта женщина купала ее, Ольга закрывала глаза и уносилась воспоминаниями в глубокую черноту подземелья, где тоже было тепло и влажно… И, когда мочалка, полная мыльной пены, нежно скользила по ее телу — вдоль позвоночника, по ягодицам, по крохотным пуговкам сосков, между ног, по внутренней поверхности бедер — Ольга плавилась в истоме, вспоминая руки Сабнэка, касавшиеся ее…
   Пронзительная сладость тех мгновений…
   Наслаждение…
   Боль…
   Наслаждение болью…
   Эта женщина даже не ведает, даже предположить не может, она никогда, никогда не испытывала такого и не испытает вовек, ей не даст такого счастья этот мужчина, который сейчас рядом с ней, он на такое не способен, он прост и груб, Ольга не любит его, он противен Ольге, пусть даже он называет себя ее «отцом» — как он смеет? Сабнэк их отец! — нет, люди наверху живут просто и скучно, они не знают ни истинной сладости, ни истинных страданий, ни слияния сладости и страдания. Эта женщина — такая большая! — а кажется моложе ее, Ольги. Потому что эта женщина наивна… Как младенец…
   Большой младенец… Люди в верхнем мире навсегда остаются младенцами… Наверное, свет, постоянно бьющий в глаза, отвлекает их от размышлений, мешает правильно развиваться…
   Они так и стареют, так и умирают — младенцами… А люди нижнего мира взрослеют быстро. Особенно — избранные.
   Избранные Сабнэком…
   Она была среди избранных.
   Она была его женой!
   Пусть даже он ее отверг… Но он не может отнять у нее воспоминаний о своих руках, о голосе, о взгляде…
   Влажные прикосновения мочалки к телу, нежное скольжение мыла напоминали ей ласки Сабнэка. Он вылизывал ее, как кошка вылизывает своих новорожденных котят…
   Если бы эта женщина знала! Но она глупа… Как и все они…
   Она не поверила в Баал-Зеббула. И в Сабнэка не поверила… Ничего, еще поверит, когда сама предстанет перед ним, когда сама станет жертвой, когда Сабнэк пришлет своих слуг за своею супругой! Пусть даже Ольге это будет стоить жизни!
   Но она увидит его еще раз… А что такое — жизнь? И что смерть?
   Тьма…
   Тьма за сомкнутыми веками…
   Тьма подземного зала…
   Всюду тьма…
   Нежное скольжение по телу…
   Наслаждение…
   Боль…
   Наслаждение болью…
   Тьма.

Глава 8
МЕМУАРЫ МЕЛКОГО

   Сказать, что я был удивлен, когда ее увидел, это значит не сказать ничего. Я был поражен, ошеломлен и восхищен. Она была красива, она была хорошо одета — по нашим меркам просто роскошно одета — и у нее были длинные золотые волосы…
   Вы понимаете — я потерял дар речи, когда ее увидел!
   Рыбка жила здесь. Именно в этой комнатке, я понял это сразу по обстановке. Здесь могла жить только она и никто другой, судите сами: кровать с постельным бельем, не особенно свежим, конечно, и не белоснежным, но все-таки!!! Я был до глубины души поражен этим постельным бельем — в этих каменных стенах оно казалось какой-то несуразицей. И еще у кровати стояла тумбочка, ободранная, с почти облупившейся полировкой, но на ней стоял шампунь и лежали зубная паста и щетка…
   Мое присутствие Рыбка игнорировала, она смотрела на Аластора выжидающе и напряженно.
   — Нет, — сказал он ей, — Ты не пойдешь.
   — Почему? — в голосе девчонки зазвучали стальные нотки, — Мне обещали!
   — Ты не пойдешь, — повторил Аластор, — И была бы ты умной девочкой — сама бы поняла, почему тебе нельзя идти.
   Тебя видели и тебя запомнили, слишком уж ты заметная, в милиции есть описание твоей внешности. Ты что, хочешь в колонию угодить для несовершеннолетних?
   — Чушь! — воскликнула Рыбка с чувством, — Да они забыли меня давно! Все это было сто лет назад!
   — Не спорь со мной! Будешь делать то, что я тебе скажу!.. Сейчас твоя обязанность ознакомить этого мальчишку с нашим образом жизни и с ее правилами… тебе самой не мешало бы вспомнить их.
   Рыбка молчала. Она не сказала больше ни слова, только смотрела в спину уходящего Аластора полными ярости глазами.
   Кривой опять ушел, и опять бросил меня без всяких объяснений! Я никогда не знаю, чего от него ждать!
   — Черт! — выругалась Рыбка.
   Вход в ее комнатку закрывался пологом, цветастой тканью, из которой цыганки обычно шьют себе юбки. Рыбка смотрела на этот слегка колышимый сквозняком полог полными слез глазами. В ее лице уже не было той жесткости, какая была, когда она говорила с Кривым — это было лицо обиженной девчонки. Мне так хотелось сделать что-нибудь, что хоть немного утешило бы ее!
   — Сволочь! — зло сказала Рыбка, — Ненавижу его!
   — Я тоже, — бездумно бросил я.
   Она повернулась ко мне, смахнула ладошкой слезы.
   — Это ты что ли Мелкий?
   Я ответил утвердительно.
   — Ты будешь жить рядом, за стенкой. Пойдем, притащим тебе что-нибудь, на чем спать будешь.
   В этот день Рыбка была в очень мрачном настроении, она почти не разговаривала со мной, а если и говорила что-то, то исключительно по делу — где мне спать, где мне есть, куда справлять нужду. И я к ней не приставал с расспросами, научен уже был горьким опытом, что не стоит лезть к тому, кто не расположен на них отвечать. Бесполезно. Я только удивился, что мне — ладно ей, но мне! — предоставили отдельное помещение. Я, как выяснилось, должен был проживать в пещерке рядом с ее, в гордом одиночестве.
   Рыбка только отмахнулась:
   — Здесь хватает места, где жить можно. Полно пустых пещер и маленьких, и больших. Та, в которой мы, тоже большая была, ее перегородили на несколько. Я тебя потом познакомлю с соседями… если захочешь, — она махнула рукой вдоль стены, — Там почти все пещерки заняты.
   Покидая меня, Рыбка предупредила, чтобы ни под каким видом я не ходил здесь в одиночестве, без нее.
   — Тебя здесь никто не знает, — сказала она.
   Она полагала, что я должен сознавать сам, что раз меня не знают, то будут относиться с подозрением и могут убить без лишних вопросов. Что ж, я это действительно осознавал. И даже понимал в какой-то мере. Здешним обитателям есть чего бояться. Всем. Даже этой девчонке, которой, как сказал Кривой, за какие-то грехи колония светит. За какие, интересно?.. Мне теперь тоже колония светит, а через полтора года — тюрьма. Мог бы я подумать, что дойду до этого? Честно говоря, нет. Думал, что все обойдется, что не стану я уголовником, как все наши — как большинство наших, Михалыч-то не уголовник — но вот, не обошлось… Этот старик в шляпе-пирожке, пытавшийся спасти нашу жертву и кинувшийся на Марика, который больше его в два раза, с газовым баллончиком… Эта красотка-повариха в белой шубке… Интересно, где она сейчас? Ведь жива еще. Ей рассказали, для чего ее похитили или держат в неведении?..
   Я не хочу о ней думать! Ни о ней, ни о старике не хочу думать!.. Я лучше буду думать о Рыбке и об империи… нет, об империи я тоже не хочу думать, чтоб ей провалиться, этой империи в Ад, к Баал-Зеббулу, которого они все так любят!
   Которого я люблю тоже… Любил. Я ненавижу его теперь, возненавидел, когда узнал, когда прикоснулся.
   Я ненавижу Баал-Зеббула, ненавижу Кривого, ненавижу Великого Жреца, а больше всех их ненавижу себя. За то, что считал себя ловким, хитрым и бесстрашным, за то, что гордился своим умением жить так, как хочу. За то, что вышло все наоборот…
   Но я выберусь, обязательно выберусь! Не может быть, чтобы всегда все было так же безнадежно плохо! Никто никогда не узнает, что я чувствую на самом деле, я сумею убедить кого угодно, и Кривого тоже, что я верный, преданный, и счастлив быть слугой Баал-Зеббула. Главное, чтобы мне стали доверять, а потом… потом обязательно появится шанс! Он просто не может не появиться… Михалыч сказал, что будет молиться за меня… Тому Богу, который на небе, а не под землей. Может быть, он послушает Михалыча? А может и нет… Я убийца.
   Убийца! Какое дурацкое слово… Я не могу быть убийцей! Кто угодно, только не я!
   Мне было плохо. Больше физически, чем морально, почему-то. Я лежал на своем матрасе, завернувшись в одеяло, и плакал в засаленную, провонявшую серным запахом, подушку. В первый и в последний раз в мой жизни. Я вспоминал слова Михалыча, я слышал злой — нет не злой, просто безысходно отчаянный его голос в своей голове: «Не наши?! Да речь идет о твоих родителях, о твоей сестренке! Ты и их готов в жертву принести?! Что с тобой?! Ты что, убийца?! Как Хряк?! Что значит „наши, не наши“?! Все мы люди одинаковые! Всех нас матери рожали!.. Глупый мальчишка!» Я ненавижу и Михалыча тоже за эти его слова! За то, что он оказался прав, за то, что он знал, что я глупый мальчишка, за то, что не видел он во мне ничего большего — НИКОГДА! За то, что я только сейчас все понял… а он понимал всегда.
   У него были слезы в глазах, потому что он не мог — не знал как! — объяснить мне, насколько глупо, ужасно глупо все то, что я делаю.
   Потому что он знал — если я пойму это сразу, может быть, не будет для меня уже слишком поздно! Я не понял… и сейчас уже слишком поздно. Я, конечно, могу еще выбраться, я верю и надеюсь, что могу, но… все равно уже слишком поздно. Я стал убийцей.
   Я никогда не забуду этого, но постараюсь себе простить. Просто не смогу жить, если не прощу сам себя. Я оправдаюсь в собственных глазах тем, что ничего не мог поделать, что никак не мог изменить то, что должно было произойти. Я себя прощу… я постараюсь себя простить, когда-нибудь потом, когда мне не придется уже думать только о том, как спастись. Ибо сейчас я должен думать только об этом и больше ни о чем!
   Я себя прощу и никому не расскажу, что было в Битцевском парке в феврале 1996 года. Даже если спросят, даже если будут говорить — что простят!
   Не было ничего! Просто я не верю, что простят. Может быть, поймут, может быть, пожалеют, но не простят! Поэтому не надо им знать. Незачем. Сделанного не воротишь все равно.
   Поумнел ли я? Не знаю. Не могу ничего сказать. Время покажет, так ли это. Наверное, Михалыч сказал бы, что я уже не такой глупый, потому что Я ХОЧУ ДОМОЙ!!! Я УЖАСНО ХОЧУ ДОМОЙ!!!
   Домой, чтобы забыть все это. Почему вдруг так? Нет, мне не стали противны мои тоннели, мои переходы и лазы. Я буду любить их всегда и скучать по ним, где бы я ни был. Но я понимаю теперь, что где бы ты ни был — ты всегда попадешь под чью-нибудь зависимость. Свободы не существует. В принципе. Вся наша свобода, все наше право человека лишь в том, что мы можем выбирать, кому подчиняться (иногда можем) государству, человеку, идее. Выбирая меньшее из зол.
   Я любил этот подземным мир за то, что он не держал меня, за то, что я знал, что смогу уйти у любой момент. А когда знаешь, что есть куда уйти, что есть теплый уютный дом, любящие родители, ванна и чистая постель, можно жить и в грязи. Можно, когда знаешь, что это не навсегда! Когда знаешь, что есть выбор…
   Мне было плохо. Но это не длилось СЛИШКОМ долго. На утро я был снова самим собой. Я был Мелким, неунывающим придурковатым Мелким, но, плюс к тому, я стал еще немножечко спокойнее и увереннее в себе. Благодаря тому, что искренне поговорил с собой этой ночью, благодаря тому, что решился подумать о том, кто я и что я, и понять себя. Принять себя таким, какой я есть.
   Я не просто всю жизнь играл, я играл с самим собой, что хуже, я рассказывал себе сказки и верил в них!.. Вот и докатился… до реальности, которая, наконец, заставила подумать.
   На утро Рыбка повела меня на экскурсию. Так велел ей Кривой, и к тому же…
   — Здесь скучно ужасно. Я ненавижу это подземелье, особенно, когда заняться нечем, — сказала мне Рыбка, — Покажу тебе все — хоть какое-то развлечение.
   — А ты давно здесь? — спросил я ее.
   — Два года.
   — Ничего себе! Сколько же тебе лет было, когда ты сюда попала?!
   — Тринадцать. А из дома я сбежала, когда мне вообще двенадцать было!
   — Тебя били, что ли?
   — Всякое было. Но я не из-за этого сбежала. Отчим мой, очередной мамочкин муженек, пытался меня того… ну, сам понимаешь. И не только пытался, ему это удалось, конечно. Но вот тогда-то я из дома и сбежала. Глупо, я понимаю здесь еще и не такое со мной было! Но знаешь, здесь — это одно, а дома — совсем другое. Здесь… не так обидно. А ты?
   А я не знал, что ей сказать. Поймет ли она, что я просто так?.. Наверняка посмотрит на меня, как на законченного идиота. Ладно, я себя таким осознаю, но чтоб она…
   И я соврал.
   — А меня… просто выгнали. Отец новую жену нашел, а у той ребенок свой… На фиг я ей нужен был? Ну и отцу, сама понимаешь, тоже.
   Это Рыбка поняла и кивнула сочувственно.
   История, что я рассказал ей, действительно происходила в реальности, но не со мной. Был у меня приятель один, но он в накладе никак не будет из-за того, что я его ситуацией воспользовался — его нет в живых и давно уже.
   — А мать твоя давно умерла? — спросила Рыбка.
   — Нет, не особенно, — выдавил я из себя. Мне не хотелось, мучительно не хотелось врать Рыбке! И почему я сразу не сказал ей правду?! Ну признался бы, что идиот, что в этом такого, тем более, что очень скоро она и сама это поймет…
   — Она тебя любила?
   — Ага.
   — Повезло тебе. А моей было по фигу, представляешь, абсолютно по фигу то, что этот гад со мной делал! Она все знала — он сам ей рассказывал, и злилась еще, что я ему не даю. Боялась, что он ее бросит…
   Нет, не мог я сказать этой девчонке, что у меня все нормально было и благополучно! Ну не мог! Рыбка будет думать, что я не такой, как она, перестанет мне доверять, как никогда не доверяют неблагополучные дети детям благополучным, — и не любят их, а я так хочу, чтобы Рыбка мне доверяла, чтобы мы смогли подружиться с ней!
   Империя не была тем, чем я привык ее считать. Она не была ужасной и великолепной, какой мнилась мне в фантазиях, она представляла собой всего лишь небольшой комплекс пещер.
   Ничего таинственного. А послушали бы вы проповедников! Они умели повергать в трепет своими красивыми рассказами. И не только меня. Я не знаю человека, у которого не вспыхивал бы страх в глазах при слове — Империя… Конечно, они никогда не видели ничего, кроме святилища Баал-Зеббула, а уж оно-то показалось мне воистину потрясающим. Впрочем, и про него пока не могу сказать ничего конкретного — темно было, я не видел ничего.
   Рыбка целеустремленно тащила меня куда-то, обрывая мои бесконечные вопросы короткими «да» или «нет». У нас не получалось просто говорить и поэтому сведения, которые меня интересовали, я вынужден был добывать методами допроса: «Кто это?», «А сколько их здесь?», «А там кто живет?», «А проповедники где живут?», «А где живет Великий Жрец?».
   Рыбке метод допроса не нравился. Она, в конце концов, перестала отвечать на мои вопросы даже неопределенным мычанием. Она посмотрела на меня выразительно и сказала слово, которое мне приходилось слышать от людей чаще всего: «Заткнись!»
   По своему обыкновению, я заткнулся.
   Притащила меня Рыбка на берег… нет, не беру на себя смелость назвать ЭТО озером. ЭТО было ямой, диаметром метра три на пять, заполненная водой непонятного происхождения.
   — Вот, — сказала Рыбка таинственным голосом, — Здорово, правда?
   — Это откуда? — спросил я потрясенно.
   — Из водопровода. Это я его сделала, отвернула наверху пару краников — и готово. Их, конечно, постоянно закручивают жильцы злополучного дома, который я использую в своих целях, а я снова откручиваю, когда хочу ванну принять. Правда, я умница?
   Я что-то промычал.
   — Так как я на особом положении, и мне часто наверх подниматься приходится, мне позволяют мыться, когда захочу!
   «Великое счастье», — подумал я.
   — Жаль, вода здесь набирается очень медленно, но сегодня я позволю тебе искупаться, а то с тобой рядом находиться…
   Ха, ха! Нашла дурака!
   Может быть, с ее стороны это — милость великая и самый великолепный подарок, какой она вообще может сделать, но я не чувствовал в себе сил, чтобы подарок этот принять!
   — Премного благодарен, — ответил я, на всякий случай отходя подальше от края, — Я туда не полезу. Вода холодная… и вообще, я не люблю, когда мокро…
   Рыбка настаивать не стала.
   — И правильно, не надо, — согласилась она покладисто, — а то ведь обвинят еще в излишней чистоплотности… Ты не на особом положении, тебе по шее могут надавать… Хотя ты у нас и любимчик Аластора.
   У меня появилось множество вопросов, которые я мог бы ей задать, но я не задал ни одного, я заткнулся, так и не начав говорить и даже без просьбы сделать это… Рыбка собиралась выкупаться и, разумеется, она должна была раздеться для этого.
   Она не улыбалась мне кокетливо и не просила отвернуться, ей было глубоко наплевать, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Мне зато было далеко не наплевать!
   Она что-то говорила, но, убейте меня, я не помню что! Я смотрел на нее не мигая, на ее хорошенькие крепкие грудки, гладкий животик и золотой пушок там… там внизу, куда я взглянуть-то боялся, и куда мой взгляд тянуло как магнитом.
   Я смотрел на нее одно мгновение… или два, не больше, потом она прыгнула в воду.
   Она нырнула, она скрылась, но она словно бы осталась в моих глазах, я весь наполнился ею изнутри, каждым ее движением, каждым проблеском белого и золотого… У меня закружилась голова и, кажется, я забыл как дышать. Терзаемый невыносимым сексуальным голодом, я смотрел жадными глазами на то, как она плавает, чтобы хоть сквозь толщу воды, искаженное волнами и бликами света от лежащего на берегу фонарика, видеть ее…
   Мне было нестерпимо жарко, сердце билось медленно и тяжело… Хорошо, что у меня длинный ватник и под ним не видно ничего, что делается с моим телом!
   — Мелкий! — услышал я откуда-то издалека, — Ты оглох, что ли?!
   Я вздрогнул. Рыбка звала меня и, кажется, уже не в первый раз.
   — Чего? — пробормотал я.
   — Полотенце дай!
   Схватившись руками за камень, выступающий из воды, она смотрела на меня и смеялась. Так смеялась, что даже слезы выступили у нее на глазах. Да уж, представляю, какое зрелище я являю собой со стороны.
   — Возьми полотенце… во-он там оно лежит, — руководила мной Рыбка, — И принеси мне его.
   Я делал все так, как она говорит, подчиняясь ее голосу как несколько туповатый робот.
   Я протянул ей полотенце, я не ожидал от нее коварства, и когда понял его, то было уже поздно.
   Она не взяла полотенце, она схватила меня за руку и резким движением опрокинула в воду. Ожог ужаса, когда я понимаю, что мне не удержать равновесия и соприкосновение меня — теплого, сухого и одетого — с водой неизбежно, и я падаю, зажмурившись и сжавшись в комок.
   Хлоп. И я иду ко дну. Ну представьте, насколько диким был холод для моего возбужденного эротическими фантазиями тела! И вода-то не была особенно ледяной, она была даже тепленькой (это я потом осознал, конечно), иначе из меня бы точно дух вылетел.
   Я пошел ко дну, как топор. Тяжелая одежда тянула меня вниз, я бы утонул, честное слово, утонул бы, если бы Рыбка не схватила меня за волосы и не выдернула бы на поверхность.
   Ничего смешного в этом не было! Для меня уж точно! А эта… веселилась так, что сама чуть не утонула.
   — Ты смешной, Мелкий! Какой же ты смешной! — услышал я сквозь воду, залившуюся мне в уши, — Ты не умеешь плавать?
   — Умею, — буркнул я со всей мрачностью, на какую только был способен, потому что именно в этот момент выяснил, что не ошибаюсь, и что мой правый ботинок действительно утонул, — Здесь глубоко?
   — Глубоко!
   Не понимаю, к чему так восторгаться по этому поводу!
   — У меня ботинок утонул.
   Ни грамма сочувствия!
   — Туда ему и дорога! И гнилью твоему…
   Я сопротивлялся. Как мог. Но недостаточно бодро, чтобы справиться с этой кошмарной девчонкой. Во мгновение ока она лишила меня моего драгоценного ватника, моей тенниски, и моих штанов, представьте, тоже! Все это дружно отправилось ко дну. Я уговаривал себя не думать — по крайней мере в эту минуту — в чем я пойду обратно и в чем я теперь буду ходить вообще… Но, по крайней мере, был один плюс в этой ситуации — об утонувшем правом ботинке я уже не думал. Совсем. И не жалел о нем.
   — Ты спятила?! В чем я ходить буду?!
   — Найдем для тебя что-нибудь… не такое блохастое. Ты не бойся, никто тебе по шее не надает, это я пошутила. Это для тех, кто снаружи проповедники стараются, на нас они внимания не обращают.
   Она протянула мне кусок мыла.
   Я попытался отказаться.
   Тогда она прибегла к угрозам:
   — А то сама тебя вымою!
   Пришлось мне подчиниться, и проделать с собой все, что требовала Рыбка, под ее чутким руководством. Я отомстил ей все-таки — утопил этот дурацкий кусок мыла. Не нарочно, конечно, оно само выскользнуло у меня из пальцев, но Рыбка увидела в этом злой умысел, и едва не отправила меня вслед за ним и вслед за моей несчастной одеждой. На дно этой гигантской ванны.
   — Ты знаешь, что это последний кусок был?! — ругалась Рыбка.
   — Да ладно! Мыло какое-то… Я в этом ватнике в любые морозы мог ходить и холодно не было! А в карманах… ах, черт! Там фонарик был и зажигалка почти новая! Ты меня всех сбережений лишила! Мыло какое-то…
   — Ничего, не бойся. Замерзнуть я тебе не дам. Я уже нашла, что тебе одеть и с собой принесла.
   Ну надо же, она все заранее спланировала!
   — Он был такой длинный… в него заворачиваться можно было…
   — Ты о чем?
   — О ватнике!
   — Еще одно слово о ватнике, и я тебя утоплю!
   — Топи… мне уже все равно.
   Рыбка выбралась на берег и, за неимением полотенца утопленного, как и множество хороших вещей — принялась вытираться рубашкой.
   Я сидел в воде. Понимал, что это глупо, но мне было стыдно вылезать. Мое телосложение… В общем, по сравнению с ней, я выгляжу уродцем из кунсткамеры: тощий, синий и дрожащий.
   — А мне во что одеваться? — спросил я жалобно.
   Рыбка вытряхнула из сумки какие-то вещи.
   — Ну что, ты вылезешь, или мне тебе в воду кинуть? — услышал я ее язвительный голосок.
   Я вылез, согнувшись в три погибели и клацая зубами от холода. Трясясь, как паралитик, стал натягивать на себя одежду. Рыбка разглядывала меня с весьма скептическим выражением лица, поэтому я очень удивился, когда услышал от нее:
   — А ты ничего… красивый даже. Мордочка у тебя смазливенькая. Откормить бы только…
   Мне сразу Лариска вспомнилась. Эта тоже говорила, что я красивый, и, что будь я постарше!.. Упаси меня Бог! Хорошо, что я не «постарше»! Мало того, что она у меня никаких чувств, кроме сострадания, не вызывала, так меня еще и Хряк убил бы.
   — У тебя женщины были?.. А?
   Да что же это такое! Нет, все, хватит с меня! Чтоб я еще раз связался с девчонкой!..
   — Мелкий! Отвечай!
   — Нет! — процедил я сквозь зубы.
   — Нет?! Вообще ни разу?! С ума сойти, тебе же шестнадцать уже! И с Аластором у вас не было ничего?
   Я едва опять в воду не свалился. В новой одежде.
   — Ты спятила совсем?!
   — Чего ты дергаешься? Я спросила только.
   Я стоял несколько мгновений в глубокой задумчивости.
   — А он что?..
   — Не знаю. Подумала просто, чего он с тобой возится?
   Чего он со мной возится!
   А чего он действительно со мной возится?.. Ты мне нужен, Мелкий! А для чего нужен — не говорит.
   — Рыбка, а что ты вообще знаешь о нем?
   — Да ничего почти. Он здесь до меня уже был. Все время с прежним советником Великого Жреца якшался. Ну, с тем, которого убили.
   — КОТОРОГО УБИЛИ ДВЕ НЕДЕЛИ НАЗАД?! — спросил я страшным голосом, — ТОГО, ЧЬЕ ТЕЛО В МЕНТОВСКОМ МОРГЕ НАШЛИ?!
   — Ну да, а ты чего такой?..
   — ОН БЫЛ СОВЕТНИКОМ ВЕЛИКОГО ЖРЕЦА?!
   — Да, был. А ты не знал? Он был Аластором… Понимаешь, Аластор — это не совсем имя, это звание. Аластор — это советник, исполнитель указов Великого Жреца. Правая его рука, в общем-то.
   У меня подогнулись колени, и я опустился на землю рядом с Рыбкой.
   — А мне говорили, что это простой проповедник был…
   — Все приближенные Великого Жреца называются проповедниками. А чего у тебя такое лицо-то?
   — Рыбка!.. А убийцу искали?