Раткевич Элеонора. Меч без рукояти

   Хотя чем он таким рискует? Всего-навсего жизнью. Кигирэ каждый день, каждую минуту рискует несравненно большим. И лишь поэтому он чинит постылые колчаны и подкармливает безымянных. Да, насчет безымянных он когда-то неплохо придумал. Они бегают к нему, чтобы отсидеться после очередной проделки, и жалуются на суровость наставников… они полностью доверяют безобидному добродушному старикашке, а он… он знает их, как никто из мастеров. Он знает свой клан, как никто.
   Оказывается, и такого знания бывает недостаточно. Он-то думал, что изучил Хэйтана вдоль и поперек – и лично, и по рассказам его учеников… а вот поди ж ты! Не ожидал Кигирэ от этого в общем-то заурядного воина такой прыти.
   Однако опасен Хэйтан или нет – сейчас Кигирэ был ему почти благодарен. Ведь это Хэйтан предоставил ему возможность тряхнуть стариной. Идти, расправив плечи, ступать по земле, как и подобает воину, глядеть во все глаза, ощущать запах еще сокрытой от взгляда приближающейся осени. Трава еще совсем зеленая, разве с чуть заметной прожелтью, и листва на деревьях целым-целехонька, в воздухе уже чувствуется легкий запах прели, скрытый ароматами трав… Он уже и забыл, что трава, прогретая солнцем, и прохладная трава, притаившаяся в тени, пахнут настолько по-разному… что ж, Кигирэ будет милосерден к Хэйтану. Если ему только представится такая возможность.
   Хэйтан ожидал его на коленях, склонив голову и вытянув руки перед собой. Ну-ну. Интересно, в чем это он каяться собрался?
   – Мастер Кигирэ, – глуховато произнес Хэйтан. – Я ожидал чего-то в этом роде… но, признаться, не ожидал, что это будете вы.
   – Полагаю, вину свою ты видишь не в этом, – сухо заметил Кигирэ, усаживаясь на мягкий мох рядом с Хэйтаном.
   – Моя вина в том, что я воспитал предателя, – ровным голосом сообщил Хэйтан.
   Брови Кигирэ удивленно поднялись.
   – Рассказывай, – потребовал он.
   Не подымая головы, Хэйтан рассказал обо всем, что услышал в допросной камере из уст Хэсситая. Кигирэ ни разу не перебил его. Рассказ Хэйтана был обстоятельным и точным. Можно смело ручаться, что ни одной подробности он не упустил.
   – В общем-то мальчик прав, – задумчиво промолвил Кигирэ. – Правда, не совсем понятно, откуда он об этом прознал. Он ведь всего-навсего рядовой воин. Мастер-наставник мог бы сделать подобный вывод из собственных наблюдений…
   Кровь резко прихлынула к щекам Хэйтана и отлила вновь, оставив по себе пепельную бледность. Вот, значит, оно что… похоже, слова Хэсситая не явились для Хэйтана откровением. Ни в коей мере. Он и сам размышлял об этом. Часто, мучительно и подолгу.
   – Действительно, с Посвящениями не все ладно… – Кигирэ словно бы размышлял вслух с полуприкрытыми глазами. – Ну а ты что об этом думаешь? Раз уж ты так близко принял к сердцу нелады с Посвященными… поделись своими соображениями. Или ты только наблюдать умеешь, а выводы делать должен кто-то другой?
   – Есть и выводы, – вздохнул Хэйтан. – Раньше я и думать не хотел… но теперь, когда этот паршивец Хэсситай… я много размышлял по дороге домой… и кажется, понял, в чем причина. Что случилось такого, чего раньше не было.
   Он умолк. Кигирэ смотрел на него спокойно. Нет никакого смысла поторапливать Хэйтана. Каждое слово дается ему с таким трудом, что он вполне способен замолчать, если попытаться подбодрить его.
   – Воинский устав. – Хэйтан судорожно сглотнул. – Я же помню, что там написано. “Человек – это клинок, а рукоять его – верность”.
   – Это помнит любой безымянный, – оборвал его Кигирэ: разговор начинал становиться опасным.
   – Но дальше в уставе сказано, – произнес Хэйтан с холодной решимостью смертника, – “Недостойный не заслуживает верности, как палач не заслуживает меча. Недостойный, добившийся чьей-либо верности, держит меч за краденую рукоять, и его должно покарать, как воина, запятнавшего себя воровством”. А вот этого уже не помнит ни один безымянный. Потому что не знает. Не слышал никогда. Из того устава, что изучают они, эти слова изъяты.
   – Это изъятие нас спасло! – резко произнес Кигирэ. Он не пытался что-либо отрицать: ложь могла только ухудшить положение.
   – Оно нас погубило, – отрезал Хэйтан.
   – Именно это изъятие, – Кигирэ говорил очень медленно, очень отчетливо, словно втолковывая несмышленышу из безымянных нечто само собой разумеющееся, – дало нам возможность вести дело по-настоящему. Только теперь заказчик может быть полностью уверен в наших мастерах.
   – Мастерах? – недобро усмехнулся Хэйтан. – Были мы мастерами… а стали наемниками. За что и поплатились утратой своего искусства.
   – Разве кто-то из Посвященных действует с меньшим искусством, чем во времена твоей юности, Хэйтан? – язвительно поинтересовался Кигирэ. – Разве клан не процветает? Или ты забыл, как нам случалось голодать в те времена, когда ты еще сопливым мальчишкой изучал полный текст устава?
   – Не забыл. – Плечи Хэйтана тяжело опустились. – Клан процветает. Мы богаты… богаты, как никогда прежде. И мы по-прежнему умелые воины. Лучшие из лучших. Непревзойденные. Величайшие. Какие угодно. Но мы больше не Посвященные.
   Он помолчал немного.
   – А тут еще паршивец Хэсситай раззвонил обо всем, – угасшим голосом вымолвил Хэйтан, и плечи его опустились еще ниже.
   – Ты прав, это и в самом деле твоя вина, – кивнул Кигирэ, и Хэйтан сцепил руки за спиной. Готовность принять наказание… ну что ж, наказание свое ты получишь. И искупить ее – в твоих силах, – продолжал Кигирэ. – Я думаю, ты и сам догадываешься, как именно. Найти предателя и убить его. В любом другом случае ты искал бы его самолично, но тут дело слишком серьезное и отлагательства не терпит. Так что в поисках тебе помогут. Я распоряжусь. Да, я распоряжусь – и не только об этом. Умный ты человек, Хэйтан, и твоя смерть будет поистине тяжкой потерей для клана, но ничего не поделаешь. В поисках тебе и впрямь помогут – Хэсситая нужно найти и убить как можно скорее. Вот ты его и убьешь. Или он тебя. Не важно, кто кого. Уцелевшего прикончат твои ревностные помощники по поиску. Ни одного из вас нельзя оставлять в живых.
   Кигирэ ответил на земной поклон Хэйтана коротким молчаливым кивком, развернулся и зашагал прочь. О Хэйтане он более не думал, словно бы тот был уже мертв. Размышлял Кигирэ о том, что следует сделать прямо сейчас. Для начала нужно провозгласить безвинно пострадавшим болвана Итокэная, ввергнутого в ряды безымянных, и вновь возвести его на прежнюю ослепительную высоту. Сделать вид, что этот недоумок первым распознал скрытых предателей, за что ему, разумеется, честь и хвала. И лишь тогда можно отдать тайный приказ об уничтожении Хэйтана. Ни у кого не подымется рука убить мастера-наставника… а вот гнусного предателя любой прикончит с удовольствием.

Глава 10

 
   Лето окончилось внезапно и резко. Сначала денька три моросил нудный мелкий дождик из тех, о которых с неудовольствием говорят в народе “погода шепчет” – невнятное природное явление, почти неразличимое: то ли идет еще этот дождик, то ли уже прекратился. На четвертую ночь лужи подернулись неровным ломким ледком. К полудню лед стаивал ненадолго, но еще до сумерек поверхность воды вновь делалась мутно-белесой. От земли, густо усыпанной совсем еще зелеными листьями, отчетливо тянуло холодком, однако зябкое осеннее солнце к середине дня все еще кое-как прогревало воздух, и жители Тикури по-прежнему бойко сновали по улицам – в зимней обуви и неплотных осенних накидках. Пожалуй, уличное оживление даже превосходило обычное. Осень – время спокойное, несуетливое. Но за внезапной холодной осенью в здешних краях следует необычно ранняя затяжная зима с краткими несвоевременными оттепелями и неожиданными трескучими морозами. Жителям города-деревни надлежало поторапливаться: хотя всего пару недель назад тяжелые шмели еще вились над поздними цветами, снег мог выпасть со дня на день. И тикуринцы поторапливались. Все созревшие плоды, кроме тех, что собирают только после заморозков, были сняты с деревьев с почти сверхъестественной быстротой. Свадьбы игрались одна за другой. Осенние торги на городских рынках происходили чрезвычайно бурно: нужно успеть расторговаться до холодов – быстрей, еще быстрей! Осень выдалась в этом году короткая и суматошная.
   Хэсситаю это было только на руку. Обычное медлительное течение осени не позволило бы ему слишком часто посещать Тикури, а между тем его замысел требовал визитов не просто частых – ежедневных.
   Хэсситай был уверен, что первым делом мастер Хэйтан объявится в окрестностях клана. Пусть ненадолго, но объявится. Даже если он потом уйдет куда глаза глядят. Он не может не появиться. Не все еще долги уплачены… да и некуда ему идти, честно говоря. Он придет… а приходить ему как раз бы и не следовало. Укараулить мастера Хэйтана у Хэсситая нет никакой возможности: дорог, ведущих к клану, – бесчисленное множество, а Хэсситай один. Не разорваться же ему! Он было попытался воспользоваться своей магией, но то ли у него что-то не заладилось, то ли смеяться по заказу он еще не научился, то ли смех ему и вовсе в этом деле не помощник… как знать. Главное, что Хэйтана он отыскать не сумел. А просить помощи у мальчиков не собирался. Распоследнее это дело – вмешивать детей в свои взрослые неурядицы. Тем более в такие опасные неурядицы. Хэсситай смутно чуял за всеми действиями Хасами какой-то непонятный замысел – и навряд ли этот замысел сулил что-то хорошее. Нет, мальчишек от всей этой темной истории следует держать подальше.
   Но если он не может отыскать Хэйтана в одиночку – зачем тогда даже и пытаться? Пусть мастер-наставник сам его найдет. Навряд ли мастер так уж сразу сунется в клан… с его-то опытом! Наверняка он станет осторожно разведывать обстановку. Значит, надо устроиться на видном месте и принять такое обличье, чтобы мастер Хэйтан не мог не заметить – да притом же чтобы никто посторонний не уразумел, в чем суть.
   Чуть подволакивая ногу, Хэсситай добрался до рыночной площади, снял с плеч добротно сколоченный Тэйри легкий деревянный ящичек, уселся на него верхом и засунул руки под мышки. Вокруг немедленно начала собираться публика, но Хэсситай не спешил: раз уж бродячего жонглера и фокусника угораздило так вывихнуть ногу, что он застрял в небольшом городке и торчит там безвылазно уже вторую неделю, то и болеть нога должна не как-нибудь, а на совесть. Жонглер очень долго шел к своему обычному месту на площади, перетрудил поврежденную ногу, и ему сейчас не до заработка. Вот погодите, сейчас он отдохнет, бедолага, самую только малость отдохнет, боль уймется, затихнет… вот тогда милости просим полюбоваться представлением. Да и руки нужно отогреть: денек выдался студеный, пальцы озябли – где уж тут фокусы показывать.
   Выждав подобающее время, Хэсситай встал, улыбнулся собравшимся той неторопливой улыбкой, что и заядлого брюзгу заставит невольно улыбнуться в ответ, и раскрыл ящичек со всех сторон сразу, жестом приглашая убедиться, что в этой коробке ну просто ничего нет и быть не может. Потом он вновь соединил стенки ящичка, уставился куда-то вдаль, задумчиво насвистывая, и небрежным жестом опустил в ящик левую руку. Завидев, с каким изумлением он достал из “пустого” ящика целый ворох платков, толпа приветственно загудела: этого фокуса Хэсситай в Тикури еще не показывал.
   Привычное обличье, опробованное Хэсситаем не раз, позволяющее как угодно гримироваться или надевать маску, а при необходимости и собственное лицо показать: для бродячего фигляра любой облик сгодится и ни одна причуда не покажется странной. Лицо Хэсситая было сплошь покрыто измалеванными кругами разного цвета и величины. Просто удивительно, насколько меняет внешность такая нехитрая уловка. Никто – даже Хасами – не опознает в нем Хэсситая с первого взгляда – ни даже со второго. Зато мастер Хэйтан не сможет его не узнать – тем более что он-то и придумал для Хэсситая эту раскраску. Конечно, есть риск, что в Тикури забредет ненароком кто-нибудь из Ночных Теней… и мигом сообразит, в чем дело, а то и опознает Хэсситая в лицо. Но ведь теперь, после амнистии, Хэсситаю незачем особо опасаться своих бывших сотоварищей – а сам он при случае сможет разузнать от них, нет ли новостей о мастере Хэйтане.
   Когда очередной скомканный платочек “превратился” в шарик и с громким деревянным стуком свалился Хэсситаю прямо на подставленное темечко, в толпе легкой рябью прокатился смешок, и Хэсситай почувствовал, как знакомая волна смеха приподнимает его и уносит за собой. Пучок блестящих шелковых лент он и в самом деле превратил в букет цветов. На большее он пока не отваживался.
   Руки его двигались легко, свободно – и на душе у него было легко и свободно. Пожалуй, впервые в жизни. Никогда раньше он не был свободен. Ощущение оказалось новым, непривычным… и в то же время в нем был отзвук чего-то знакомого с самого рождения, а может, и до рождения. Он и не представлял себе раньше, каковы она, свобода… но теперь был твердо уверен, что всегда знал: свобода именно такая. Отвесный солнечный свет, бодрящая осенняя прохлада, легкий парок изо рта, шарики и платки в руках… и мальчики, ожидающие его дома… и бродящий где-то мастер Хэйтан… и негромкий выжидающий смешок в толпе… а ведь раньше Хэсситай побоялся бы принять все это. Он-то ведь думал по молодости лет, что освободиться – значит разом все отбросить. Бросить Тэйри и Аканэ, приемышей, названых младших братьев… бросить их на произвол судьбы… а заодно и человека, который отнял мальчишку Хэсситая у озверевшей своры его сверстников… как он мог раньше верить, что это надменное себялюбивое равнодушие и есть свобода? Хотя не он ведь один такой дурак. Люди зачастую оттого так истово и ненавидят свободу, что верят в эти бредни. Нет бы на собственном опыте проверить! Со стороны ведь кажется, что Хэсситай связан по рукам и по ногам: ведь он вынужден торчать в окрестностях Тикури и ежедневно появляться на городской рыночной площади, не смея даже увольнительной у себя самого испросить, – а между тем он свободен, ибо волен в собственном выборе. Хэсситай почти пьянел от одной только мысли, что он впервые волен выбирать… но опьянение – дурной советчик. Всякий раз Хэсситай принимался взывать к собственному разуму, но пристрожить себя ему удавалось с трудом. Вот и сейчас Хэсситай едва сумел отвлечься от общих рассуждений. Наступал черед последнего номера, самого сложного, самого впечатляющего. Тут одной только наработанной ловкости рук мало – необходима полная, ничем не отвлекаемая сосредоточенность.
   Хэсситай убрал все платки, кроме одного, в ящик, а взамен достал несколько гладко отполированных деревянных шариков. Он покидал их немного – просто чтобы размять руки. Шарики замелькали в воздухе, солнечные блики сияли на их выпуклой поверхности, как маленькие улыбки. Хэсситай поймал шарики один за другим, выложил их в ровный ряд на крышке ящика и поднял платок над головой, показывая его зрителям. По толпе прошел сдержанный гул: Хэсситай всякий раз завершал свое представление этим трюком, но он еще не приелся.
   На приглашение подойти и проверить платок никто не откликнулся: по прежним выступлениям тикуринцы уже убедились, что парень работает честно, и охотников придирчиво исследовать ткань, задерживая начало трюка, не нашлось. Помедлив немного, Хэсситай подбросил платок в воздух, поймал его, мигом скрутил из него повязку и плотно затянул ее на глазах. Потом он нагнулся, протянул руку и нащупал крайний шарик.
   Не велика хитрость жонглировать шестью шариками – на это многие жонглеры способны. Но вот удерживать шесть шариков в воздухе с завязанными глазами… такое искусство доводится встретить нечасто. И по крайней мере половина тех, кто исполняет этот номер, – Ночные Тени. Конечно, никогда нельзя знать наверняка… но при виде жонглера с повязкой на глазах лучше приглядеться к нему повнимательней. Хэсситай намеренно не стал избегать трюка, выдающего его с головой, – посторонний ничего не уразумеет, а наставник Хэйтан мигом все поймет, даже если увидит его издали, даже если всего лишь услышит толки о необычном мастерстве заезжего жонглера.
   Долго-долго, пока руки Хэсситая ловили шарики и вновь отправляли их в полет, зрители боялись даже вздохнуть – и лишь когда Хэсситай поймал все шарики и прижал их к груди, толпа выдохнула разом. Хэсситай сдернул с глаз повязку, улыбнулся и склонил голову, благодаря восхищенных зрителей.
   Внезапно его словно что-то подтолкнуло. Хэсситай выпрямился и обвел толпу внимательным взглядом. Неужели… нет, не показалось! Позади радостных лиц маячило еще одно, знакомое, неулыбчивое. На Хэсситая смотрел поверх толпы его сотаинник Нэкки. А его-то сюда какая нелегкая занесла?
   Покуда зрители расходились, кидая деньги в открытый ящик для фокусов, Хэсситай то и дело взглядывал в сторону Нэкки: отправится тот по своим делам или тоже пройдет мимо ящика, подав бывшему сотаиннику какой-нибудь сигнал?
   Нэкки и не думал никуда уходить. Он терпеливо дождался своей очереди кинуть в подставленный ящик несколько медяков и, не оборачиваясь на Хэсситая, повел плечом: мол, следуй за мной. Хэсситай сноровисто собрал ящик и заковылял за Нэкки.
   Ломать себе голову, какая надобность привела к нему Нэкки, Хэсситай не стал. Может, он прознал что новое о мастере Хэйтане, а может, помощь бывшему сотаиннику потребовалась. Хэсситай последовал за собратом по Посвящению с прежним бездумным доверием. Былые привычки не так-то просто истребить. Тем более что ничего дурного Хэсситай этому воину не учинял и никакой опасности для себя от него не чаял.
   А напрасно! Едва только город скрылся из виду, едва только заскользила под ногами воинов мокрая палая листва, Нэкки нанес удар. Хэсситай скорее угадал, нежели увидел мгновенный блеск сзади и сбоку. Он крутанулся в сторону, заодно исключительно удачно огрев Нэкки ящиком для фокусов, перехватил и заломил устремленную к нему руку, выдернул из нее то самое, тяжелое, блестящее… и лишь тогда запоздало понял, что сжимает в ладони рукоять ножа.
   – Ты что, рехнулся? – возмущенно вопросил Хэсситай, отступая на шаг, и перевернул нож в руке навершием рукояти вперед: если дело дойдет до повторной схватки, лезвие ему не пригодится – Нэкки нужен ему живым и способным говорить.
   Нэкки недвижно стоял напротив него, молчаливый, готовый к нападению. На его окаменевшем лице жили, казалось, одни только глаза – настороженные, внимательные, злые.
   Хэсситай скользнул в боевую стойку тем неуловимым парящим движением, которое долгие годы было предметом откровенной зависти всех его сотаинников и доброй половины воинов постарше. Более откровенно выразить презрительную угрозу невозможно. С мастерством настолько превосходящим обычному воину лучше не связываться.
   Безмолвное предупреждение подействовало. Нэкки отвел глаза.
   – Что на тебя нашло? – требовательно спросил Хэсситай.
   – И ты еще спрашивать смеешь? – злобно поразился Нэкки. – Ты, мразь… предатель!
   – Ты, часом, головой в луже не ночевал? Ишь как у тебя мозги льдом свело! – Хэсситай был просто потрясен. – Это я – предатель? Интересно, кто тут кого предал? Позволь тебе напомнить, что клан меня ни за что ни про что в тюрьму законопатил!
   – Не твое дело – клану указывать! – отрезал Нэкки. – Твое дело в тюрьме сидеть!
   – То есть как? – окончательно растерялся Хэсситай. Он ничего не понимал – а Нэкки и в ум взять не мог, что Хэсситай его не понимает. Должен понимать! И понял бы… до своего ареста, до побега, до встречи с Вайоку… до обретения смеха. Он не понимал того, что само собой разумеется для любого воина из Ночных Теней, – ибо он уже не был Ночной Тенью.
   – Клан тебя в тюрьму отправил, – гнул свое Нэкки, – значит, там ты и должен сидеть! Пока клан не сочтет возможным тебя освободить. Или пока тебя не повесят. А ты сбежал. Ты присвоил себе право распоряжаться своей жизнью.
   Хэсситая так и подмывало спросить: “А кому же ею еще распоряжаться?” – но он смолчал. Теперь он кое-как уразумел, о чем толкует Нэкки, – а тот нипочем не понял бы ответного вопроса. Поэтому Хэсситай сказал взамен совсем другое.
   – Распорядился ею вовсе не я, а король. Меня помиловали, – ехидно напомнил Хэсситай.
   – Так почему же ты не вернулся после помилования в клан? – парировал Нэкки. – Почему ты таскаешься невесть где?
   Вот это сказанул! По доброй воле вернуться к людям, которые выдали тебя королевским ловчим – по сути, на верную смерть послали!
   Удивление на лице Хэсситая было столь неподдельным, что Нэкки несколько смягчился. По всему видать, у сотаинника не все с головой в порядке. Повредился парень в уме малость от перенесенных мучений. Как есть спятил: самых простых вещей не помнит и не соображает. Надо бы с ним помягче, что ли… глядишь, и образумится потихоньку.
   – Еще ведь не поздно, – заметил Нэкки, глядя на Хэсситая почти сочувственно. – Ты вернись… вернись, слышишь? Взгреют тебя, конечно… так ведь это дело житейское. Подумаешь, беда какая! Накажут и простят.
   Нет, остолоп этот решительно невыносим! Как бы ему так ответить, чтобы и до него дошло?
   – Меня, может, и простят, – хмуро отмолвил Хэсситай, – да я-то не прощу.
   Ответ возымел даже более сильное действие, чем предполагал Хэсситай. Нэкки до самого нутра проняло. Он замер с открытым ртом и покраснел. Потом с левой половины его лица кровь резко отхлынула, а правая так и осталась красной, будто ему с размаху пощечину залепили. Нэкки выдохнул тяжелым толчком и медленно потер пылающую щеку.
   – В тебе нет верности, – хрипло произнес он.
   Ну, слава Богам, наконец-то понял! Наконец-то сообразил, что Хэсситай больше не намерен повиноваться тем, кто недостоин даже чтобы ими повелевали – не то что другим приказывать.
   – Конечно, нет, – с облегчением подтвердил Хэсситай. – Верность этого мира – ветошь, которой любой себе ноги вытирает.
   Взгляд у Нэкки был такой, словно воин потянулся за своим оружием, а выхватил из ножен змею, которая обозвала его неприличными словами и в ножны нагадила.
   – Всего-то и нужно было тебя самую малость в тюрьме за ребра потягать, – сдавленно произнес Нэкки, – и ты уже все позабыл. Мало же тебе, оказывается, надо.
   Голос его звучал безгневно – скорее в нем слышалась жалость. Так жалеют слабоумного урода. А кем же еще прикажете считать такого… такое создание? Был когда-то Хэсситай воином, великим, одним из лучших… а теперь от могучего воина остался опасный безумец. Очень опасный… ибо, как и большинство сумасшедших, он намного превосходит силой простых смертных. Нэкки снедала глубокая скорбь по бывшему пусть и недругу, но воину и сотаиннику. И голос его, когда он вновь заговорил, звенел скорбно и отрешенно.
   – Человек – это клинок, – произнес Нэкки слова древнего воинского канона, – а рукоять его – верность. Подобно тому, как клинок, лишенный рукояти, – еще не совсем меч, человек, лишенный верности, – еще не совсем человек. – И, помолчав, добавил: – Так бы снялся с рукояти, Хэсситай?
   – Правда твоя, – незамедлительно ответил тот. – Видишь ли, за рукоять хватается кто угодно – а я не желаю, чтобы меня лапали.
   Казалось бы, предельно ясно. И почему Нэкки так разбушевался? Хэсситай мало-помалу начинал кипятиться. Особых симпатий он к Нэкки никогда не испытывал, но и дураком его не считал. Так отчего же неглупый вроде бы Нэкки ничего не понимает, почему он совершенно однозначные высказывания толкует вкривь и вкось? Почему он взирает на своего бывшего сотаинника с гневным ужасом?
   – Ты не воин, – медленно произнес Нэкки. – Ты просто дрессированная обезьяна. Обезьяна – животное сильное, ее можно научить драться и мечом махать… куда там человеку! Но воином она от этого не станет.
   – Ты и тут прав, – кивнул Хэсситай. – Я не воин и воином не буду.
   Прав парень, прав! Зачем быть воином, когда можно быть обезьяной и кривляться на потеху людям? Зачем убивать, если можно веселить? Зачем быть страшным, если можно быть смешным?
   Это простое и спокойное признание повергло Нэкки в изумление – да кем же еще и быть человеку, как не воином? Затем оно понемногу сменилось отвращением.
   – На твоем месте я бы себе горло перерезал, – выдохнул Нэкки.
   – Зачем? – удивился Хэсситай, мыслями все еще пребывая среди толпы, на ярмарочных подмостках. – Это ведь не смешно.
   – Ты рехнулся, – прошептал Нэкки, не вполне уверенный, стоит ли ему верить собственным ушам.
   – Да, – кротко согласился Хэсситай. Может, с точки зрения Нэкки он и впрямь рехнулся, отказываясь от пути воина, – зато взамен он приобрел нечто куда более важное. И оружие, разящее вернее меча. Смех – это тоже своего рода меч, и он надежнее того меча, чью рукоять сжимает потная ладонь.
   – Таких, как ты, надо уничтожать, как бешеных собак, – тоном, не ведающим сомнений, произнес Нэкки. – Жаль, что мастер Хэйтан не дал нам тогда тебя удавить. Теперь ему, бедняге, придется заняться этим самому.
   – Что?! – Вопрос был настолько удивленным, что даже не звучал удивленно. Голос Хэсситая был ровным и невыразительным. Восклицание сорвалось с его уст почти случайно – он и не надеялся, что разъяренный Нэкки снизойдет до ответа. Однако Нэкки все же снизошел: его ярость жаждала выплеснуться в слова.
   – Мастер сам слышал, как ты предавал его и всех нас, – процедил Нэкки.
   – Где… слышал? – еле шевеля губами, промолвил Хэсситай. Он понял, понял сразу – где… но не хотел понимать. Он хотел надеяться.