Раткевич Элеонора. Меч без рукояти

   – Купцы, – сообщил Хэсситай прежде, чем Байхин успел встрять в разговор.
   Командир стражников вновь придирчиво воззрился на обоих киэн. Хэсситай выдержал его взгляд с неколебимой твердостью, даже не смигнув. Байхин изо всех сил постарался сдержать охватившее его изумление.
   – Ну-ну, – пробормотал командир с нарождающимся интересом, помолчал немного и обернулся к своим подчиненным. – Ступайте обратно.
   Получив приказ, стражники задвигались, лица их приобрели некоторую осмысленность. Распоряжение было явно не из обычных – и все же стражники подчинились ему без единого слова. С нерассуждающей покорностью тряпичных кукол четыре стражника вернулись на гребень городской стены, заняли свои прежние места и взялись за прерванную игру. Они метали кости и фишки с таким скрупулезным бесстрастием, с каким, должно быть, в иные времена маршировали на плацу во время строевых учений. Ни азартных восклицаний, ни малейшего проблеска интереса в глазах, ни даже служебного рвения… несмотря на жару, мороз по коже драл от этого зрелища.
   Командир вперился в них с тоскливым безнадежным бешенством во взгляде. Казалось, в глубине души он вопреки всякой очевидности надеется, что один из этих парней встанет, с нехорошей ухмылочкой подойдет и двинет начальство по морде. Похоже, его умонастроение передалось Байхину, и тот уставился на играющих стражников, мысленно заклиная всех известных ему Богов откликнуться на невысказанное пожелание командира. Однако чуда не произошло. Командир устало отвел глаза от городской стены, беззвучно выругался и вновь обернулся к путникам.
   – Купцы, говорите? – переспросил он, глядя почему-то не на Хэсситая, а на Байхина.
   – Купцы, – с выразительной усмешкой подтвердил Хэсситай. – И товар у нас для здешних мест редкостный.
   – Что правда, то правда, – с непонятной для Байхина интонацией произнес командир. – Вот что, купцы… ступайте вдоль стены до базарной площади, за мясным рядом сверните направо и идите до третьего перекрестка.
   – А что там? – осторожно поинтересовался Байхин.
   – Городская больница, – ответил командир стражи. – Там ваш товар с превеликой охотой возьмут… верно, господа купцы?
   И, помедлив немного, соединил сжатые кулаки на уровне груди и надломился в поклоне.
   Байхин даже малость опешил. Воины подобным образом приветствуют только воинов… а в эту минуту ничто – Байхин был голову готов прозакладывать – не могло подсказать командиру стражников, кем был Хэсситай до того, как принялся увеселять народ на площадях. Воинский поклон, да еще с опущенным долу взглядом – такую честь оказывают лишь величайшим воителям из величайших, уходящим на тяжкую битву. Неужто командир стражников каким-то непостижимым чутьем угадал в Хэсситае бывшего воина? Да, но отправил он мнимых купцов никак не в казармы, а в городскую больницу… есть от чего помутиться в рассудке!
   – Благодарствуем за совет, – негромко ответил Хэсситай и глубоко, неспешно поклонился.
   – Надеюсь, вы за свой товар не слишком дорого берете? – с внезапной озабоченностью спросил стражник.
   – С меня скорей продешевить станется, – ответил Хэсситай, блеснув зубами в мгновенной улыбке.
   Они-то с командиром явно поняли друг друга. Зато Байхин хотя старался уразуметь, что произошло между этими двоими, с таким тщанием, что мир вокруг него вскоре приобрел неприятную предобморочную отчетливость, – но так ничего и не понял. Возможно, он бы еще долго стоял и таращился на загадочного стражника, но тут Хэсситай решительно повлек его за собой, и Байхину волей-неволей пришлось оставить свои размышления.
   – Почему ты назвался купцом? – полюбопытствовал он, следуя за Хэсситаем вдоль стены мимо зарослей пыльного ободранного жасмина.
   – Потому что киэн в этой стране под запретом, – понизив голос, объяснил Хэсситай. – А купец – ремесло не хуже всякого другого.
   – Похоже, тот стражник твоим словам не особо и поверил, – ухмыльнулся Байхин.
   – Совсем не поверил, – кивнул Хэсситай. – Раз уж он отправил нас в больницу…
   – А при чем тут больница? – удивился Байхин.
   – При том, что он сразу сообразил, кто мы такие, – неохотно ответил Хэсситай. – Крепко я оплошал, ничего не скажешь.
   – При чем тут ты? Он ведь на меня смотрел…
   – Именно что на тебя, – вздохнул Хэсситай. – Вот, полюбуйся. – Он вынул из привесного кошеля маленькое зеркальце и протянул его Байхину.
   Байхин с любопытством заглянул в зеркальце, но ничего особенного там не узрел. Физиономия как физиономия. Худощавая, загорелая… на лбу широкая полоса чуть посветлей остальной кожи – след от головной повязки… на правой щеке небольшая царапина… нет, решительно непонятно.
   Завидев, с каким недоумением Байхин смотрится в зеркало, Хэсситай снова вздохнул и согнутым пальцем ткнул ученика в лоб.
   – Те купцы, что побогаче, головных повязок не носят, – пояснил он, – а те, что победней, – не снимают. Да и вообще снимать повязку со знаком ремесла и сословия ни одному человеку нужды нет. Разве только такому, чье ремесло следует скрывать. Мой загар куда постарше моего нынешнего ремесла… и незаметно, надел я повязку или снял. А ты по площадям загорел даже и под слоем краски. Повязку снял, а след у тебя на лбу остался. У тебя в самом прямом смысле на лице написано, кто ты есть такой. Ну да оно и к лучшему вышло.
   – А этот стражник… как думаешь – он нас не выдаст?
   – Никогда, – уверенно возразил Хэсситай. – Раз уж он нас в воротах не взял… нет.
   – Но если здесь киэн запрещены… выходит, он и сам многим рискует? – сообразил Байхин.
   – Больше, чем ты полагаешь. Он нашей храбрости отдал должное… но он и сам очень храбрый человек. Не всякий бы на его месте осмелился.
   И снова Хэсситай вроде бы и ответил на заданный вопрос – а все равно ничего не понятно.
   – Но почему? – взмолился Байхин. – Разве такое уж преступление – пустить в город двоих комедиантов? И почему наше ремесло здесь запрещено?
   – После, – покачал головой Хэсситай. – После расскажу. Вон смотри – до базарной площади уже рукой подать. Не на рынке же такие разговоры вести. Вот погоди, отработаем свое в больнице, я тебе все и расскажу. На этот раз действительно все. Без недомолвок и отговорок.
 
   * * *
 
   Отец Байхина, как и подобает знатному вельможе, содержал за свой счет несколько благотворительных приютов и больниц. В дни торжеств по случаю дня рождения щедрого и милосердного покровителя там устраивались невыносимо тягучие молитвословия во здравие господина. Долг повелевал ему присутствовать на всех приютских молебствиях – или хотя бы препоручить их посещение кому-либо из членов семьи. С тех пор, как Байхин мог выговорить слова официального приветствия не запинаясь, он ежегодно проводил не менее недели, посещая благотворительные заведения для убогих. Запах приютской кормежки и выражение лиц больничных служителей не были ему внове. И все же, едва переступив порог больницы, Байхин остолбенел. Он почувствовал, что самообладание ему изменяет. Ужас, пережитый им в день первого выступления, показался ему ничтожным, смешным и постыдным. Все, пережитое им доселе – все, что он наивно полагал мучительным, страшным или хотя бы неприятным, – все скукожилось и померкло. Все забылось в тот миг, когда Байхина обступила стайка детей со старческой шаркающей походкой и лицами изжелта-бледными, как жеваная бумага.
   Когда Хэсситай поманил Байхина к себе, тот не мог сдержать вздоха облегчения. Чего бы ни потребовал сейчас Хэсситай – все лучше, чем стоять посреди безмолвных детей и гадать, кого из них желание жить покинуло настолько, что он не дотянет до вечера.
   – Все уже уговорено, – прошептал Хэсситай, увлекая Байхина за собой. – Работать будем в больничной часовне. Места там предостаточно, на всех хватит… а в случае чего можно прикинуться, что молебствие идет.
   В пустой часовне каждый шаг отдавался гулко и торжественно. У Байхина малость полегчало на душе: пожалуй, больше всего его угнетали не лица обреченных – такое лицо он и сам видел когда-то в собственном зеркале, – а тишина… тишина в набитой детьми больнице.
   – Пожалуйте в алтарную, – окликнул Байхина маленький тощий священник с морщинистым, как пустой кошелек, личиком. Голос у худосочного старичка оказался неожиданно звучным.
   Байхин замешкался, заоглядывался в поисках алтарной в незнакомом храме. Огромный детина с угрюмой рожей бесцеремонно снял сумку с его плеча и понес куда-то за раздвижные панели с изображением Бога Исцелений и творимых им чудес.
   – Если кто нагрянет, отсиживайтесь здесь, – хмуро произнес детина. – В алтарную никто сунуться не посмеет.
   – А нам, выходит, можно? – не удержался от вопроса Байхин.
   – Вам – можно, – с прежней мрачностью ответил детина. Байхин почел за благо сменить тему.
   – Тут канат где-нибудь закрепить получится? – поинтересовался он. Детина призадумался.
   – Если только вон там… видишь? Ну вон же крюки торчат… на них еще в праздничные дни светильники цепляют.
   Байхин высунул из алтарной задранную голову, вгляделся озабоченно – и ахнул. Крюки торчали чуть не под самым куполом часовни. Светильники на них вешал не иначе как сам Андо – крылатая ипостась Бога Исцелений.
   – Я туда не долезу! – ужаснулся Байхин.
   – К левому крюку лесенка ведет… а на правый можно петлю закинуть, – посоветовал детина.
   Байхин закрыл глаза, помолился Богу Исцелений в самых непристойных выражениях, какие только пришли ему на ум, открыл глаза и полез по узенькой шаткой лесенке. Он всегда сам закреплял канат, как и полагается настоящему киэн… но с какой бы охотой он передоверил на сей раз это дело кому угодно! А ведь ему еще раз придется карабкаться наверх по ветхим ступенькам – уже для того, чтобы ступить на натянутый канат… и лучше уж подавить неожиданный приступ малодушия и освоиться с ненадежной лестницей сейчас, чтобы не сверзиться с нее в приступе дурноты прямо перед публикой. Полно, Байхин, да что за ребячество – страшиться такой ерунды! По канату ходить не боишься, а лестницы вдруг испугался… не себя, так хоть мастера своего постыдись… а кстати, куда он запропастился?
   – Тебе помочь? – крикнул Хэсситай, показываясь из алтарной.
   – Нет, спасибо, я сам, – прокричал в ответ Байхин, старательно выцеливаясь.
   Петля легла точно на противоположный крюк. Байхин удовлетворенно хмыкнул, закрепил канат на своей стороне часовни, вытер потные ладони прямо о штаны и принялся спускаться вниз.
   В алтарной было тесновато. Кроме Хэсситая и тощего священника, в уголке примостился с пестрым тряпичным мячом в руках тот самый врач, с которым Хэсситай сговаривался о выступлении, – существо на первый взгляд робкое и слабосильное донельзя. Торопливо накладывая на лицо грим, Байхин нет-нет да косился то на врача, то на священника. Этих двоих тоска смертная обошла стороной… интересно, откуда в них столько мужества и свежести духа, чтобы противостоять губительному поветрию? Байхину было страх как любопытно… однако времени для расспросов уже не оставалось: у дверей часовни послышались тихие шаги. Священник одернул свое одеяние с аккуратной заплатой на спине, приотодвинул панель и выскользнул из алтарной. Врач томительно вздохнул и нервно почесал переносицу.
   – Начинаем вместе? – шепотом спросил Байхин. Хэсситай покачал головой.
   – Не стоит. Кто его знает, сколько нам придется выступать – может, даже и сутки. Верно я говорю?
   Врач уныло кивнул.
   – Работать будем поочередно. Иначе только умаемся впустую.
   Байхин потянулся было за шариками, но Хэсситай снова качнул головой.
   – Начинать буду я. И не делай такие глаза! У тебя в жизни худшей публики не попадалось – молись, чтоб и не попалось впредь. Ты их разогреть не сумеешь… а от правильного начала слишком многое зависит. Особенно на этот раз.
   Байхин неохотно кивнул. Конечно, Хэсситай прав, и ему с его малым опытом полумертвых от болезни зрителей не расшевелить. Но до чего же бледно он будет выглядеть после ошеломляюще блистательного Хэсситая!
   – Все, пора. – Хэсситай внезапно обернулся в сторону щели между панелями. – Слышишь?
   Действительно, священник уже призвал благословение Бога Исцелений на головы заезжих смельчаков, затеявших богоугодное действо в стенах его храма.
   – Пора, – повторил Хэсситай, вынул мяч из рук побледневшего врача и проскользнул в щель.
   – А вот и я! – донесся его голос, и Байхин, разом забыв обо всем, опустился на колени и прильнул к щели – как раз вовремя, чтобы увидеть, как пестрый мяч взмывает из рук Хэсситая и устремляется в подставленные ручонки тощего скуластого мальчика лет шести. Мальчик некоторое время недоуменно смотрел на свою разноцветную добычу, словно бы недоумевая, что ему следует с ней делать, а потом неуверенно кинул мяч Хэсситаю. И снова, без отдыха и промедления, мяч прыгнул в публику.
   Байхин беззвучно ахнул, почти всхлипнул. Он бы так никогда не сумел. Когда взрослый, кривляясь, сюсюкая и заискивая, заигрывает с детьми – поистине нет зрелища омерзительней и тошнотворней. Но в том-то и дело, что Хэсситай не заигрывал с детьми, а играл. И не взрослым он был в эту минуту, а ребенком. Трехлетним малышом, который задыхается от восторга, ибо руки его сжимают самый прекрасный, самый замечательный на свете мяч, – и вот он бежит, держа свое сокровище на вытянутых руках, чтобы весь мир видел, как он неистово счастлив… бежит, чтобы поскорей поделиться своим счастьем… чтобы все кругом тоже прыгали в упоении, глядя, как высоко-высоко, выше солнца, выше неба взлетает мячик. И это ничего, что кругом печальные, сердитые и озабоченные лица… ведь ни у кого больше нет такого чудесного, такого пестрого мячика… но ведь он не жадный, он поделится – и с сердитой тетей, и с дядей, который подметает дорожки, и вон с тем мальчиком, и с собачкой… со всеми поделится: играйте с моим мячиком, мне совсем-совсем не жалко! Играйте – ведь это же мячик!..
   Байхин и сам был киэн и в мастерстве смыслил немало – да и когда он в последний раз играл в мяч? Но и он внезапно сделался ребенком, душа его летела вслед за мячиком, тело подалось вперед в бессознательном порыве, и когда какая-то девочка несмело крикнула: “И мне мячик!” – Байхин едва не вскрикнул вместе с ней: “И мне!”
   – Мне! Мне тоже! – кричали дети, вскакивая с мест навстречу пестрому мячу. Байхин с трудом перевел дух и смигнул слезы. Таким он мастера еще не видел. Хэсситай был чарующе, невообразимо, невыразимо прекрасен.
   – С ума можно сойти! – хрипло выдохнул врач где-то над головой Байхина.
   Байхин почти не расслышал его. Он весь был там, в гулкой просторной часовне, где его мастер вершил чудо – играл с детьми, которые уже перестали верить, что на свете бывают мячики… потому что их не бывает, даже если они есть.
   А потом он снова ахнул, потому что Хэсситай вложил два шарика в ладони одного из ребят, полуобнял его за плечи и принялся жонглировать, двигая его руками, – и лишь потом осторожно перенял от ребенка шарики, отошел, продолжая их подкидывать одной рукой, и достал из висящего на поясе полуоткрытого кошеля еще четыре шарика.
   Никогда, шептали губы Байхина, никогда, никогда… он и сам не знал, что именно – никогда. Хотя нет, знал. Знал, что никогда больше не усомнится в своем выборе. Никогда не посетует даже мысленно на тяготы ремесла киэн. И никогда больше не будет бояться выступать. Разве можно чего-то бояться, когда отвратительное, словно запах стоялого пота, колыхание застарелого страха и тоски развеялось одним движением рук бродячего жонглера? Разве страх после этого еще существует на свете… разве может существовать?
   Байхин следил за Хэсситаем не отрываясь, напрочь утратив всякое ощущение реальности. Он не знал, сколько времени прошло до той минуты, когда Хэсситай, тяжело дыша, ввалился в алтарную. Его зеленый кафтан промок до черноты. Хэсситай быстро сбросил кафтан и рубаху, выхватил из рук врача полотенце и принялся яростно растираться.
   – Иди, – хрипло скомандовал он.
   Байхин подхватил полотняный мешочек с глухо стукнувшими шариками и в свой черед выскользнул из алтарной. И теперь уже Хэсситай, наскоро хлебнув пару глотков воды из фляги, припал к щели между панелями.
   – Это было потрясающе, – шепнул врач. – Я их такими и не чаял увидеть.
   Хэсситай нетерпеливо отмахнулся, пристально вглядываясь в каждое движение Байхина.
   – А ваш ученик… – дрогнувшим голосом спросил врач, – он… справится?
   – Он не ученик, – уверенно произнес Хэсситай. – Он мастер. И он справится.
   Если Хэсситай был воплощением чистосердечного проказливого ребенка, то Байхин избрал другой образ. Он был безнадежно и непоправимо взрослым, самодовольным и надменным – и донельзя глупым. Высокомерный спесивец, родившийся на свет в “Свином подворье”, ожил вновь – кичливый и нелепый, вздорный и неловкий, чваный и безгранично смешной в своей непомерной гордыне. Байхин ронял шарики, едва начав жонглировать, спотыкался на ровном месте и падал плашмя, наваливаясь животом на непокорный шарик – а потом с торжеством извлекал пойманный шарик… и снова ронял его себе за шиворот и в ужасе прыгал на одной ножке, округлив глаза, в тщетной попытке вытрясти коварный шарик из кафтана, будто тот его вот-вот укусит. Среди детей послышалось… Хэсситай затаил дыхание… нет, еще не смех, но сдержанное пофыркивание, намек на зарождающийся смех… Хэсситаю вдруг стало жарко, и он передернул плечами, чтобы скинуть кафтан, позабыв, что гол до пояса… хорошо, Байхин, хорошо, дуй дальше, не останавливайся!
   Вот Байхин подходит к лестнице… ну как же, его коронный трюк – недотепа на канате. Если и сейчас никто из детей не засмеется, то их уже ничто на свете рассмешить не способно. Хэсситай и сам нередко смеялся выходкам Байхина на канате. Вот он уже взобрался на последнюю ступеньку и стоит там с видом хвастуна, который считает, что ему все нипочем…
   Внезапно Хэсситай вскрикнул шепотом и ухватил врача за руку.
   – Кто трогал канат? – яростно выдохнул он. Врач испуганно воззрился на Хэсситая.
   – Кто трогал канат? – Губы Хэсситая посерели от гнева.
   – Никто… – растерянно ответил врач и ойкнул, когда пальцы Хэсситая непроизвольно впились в его руку. – А разве после того, как его подправили, с ним что-то случилось?
   – Подправили? – И без того бледное лицо Хэсситая побелело еще сильней. – Вы рехнулись?
   – Он был плохо натянут… провисал… – забормотал врач, – трудно ведь хорошо закинуть петлю… храмовые служители потом его натянули как следует…
   Воздух со свистом вытолкнулся из разомкнутых уст Хэсситая.
   – Будьте вы прокляты, – шепнул он. – И ничего уже нельзя сделать…
   Ничего, ничего… будь в часовне обычная публика, Хэсситай мог бы выбежать наружу, мог бы попытаться… но сейчас, когда вопрос идет о жизни и смерти этих детей, нельзя ни малейшим движением дать понять, в какой страшной опасности находится человек под куполом… нельзя, нипочем нельзя допустить, чтобы они испугались… иначе все окажется напрасным… стоит им испугаться хоть самую малость, и никакой смех их уже не исцелит… трижды будь прокляты усердные храмовые служки!.. он не может ничего сделать… и Байхин не может сделать разворот на перетянутом канате… он может только пройти его из конца в конец… но с той стороны негде спуститься, и спрыгнуть нельзя – слишком высоко… значит, нужно еще раз пройти по слишком туго натянутому канату… только так Байхин может вернуться к шаткой скрипучей лесенке… Бог Исцелений, Боже ты превеликий, пусть он дойдет, пусть он только дойдет… ради Байхина прошу, ради тех, для кого он рискует, – пусть он только… И тут канат лопнул.
   Долго, нескончаемо долго Байхин падал вниз. Казалось, вечность – а то и не одна – миновала прежде, чем маленькая фигурка, внезапно сделавшись большой, грянулась на холодные каменные плиты.
   Хэсситай онемел. Он не мог вздохнуть, не мог заплакать – горе выжигало слезы, не давая им подступить к глазам. Рядом с ним мелкой дрожью трясся врач. Крупные слезы катились по его лицу, затекая на прыгающие губы, на тощий подбородок… Опытный лекарь понимал, что к чему. Он понимал, что для Байхина нет ни малейшей надежды. После такого падения человеку уже не подняться живым. Но Байхин поднялся.
   Он встал – встал, хотя в его теле не осталось, не могло остаться ни одной целой кости. Пока маленькие зрители, среди которых не было ни врачей, ни акробатов, не успели понять, что же произошло.
   – Веревочку порвали, – жалостно загундосил он, задрав голову кверху и тыча пальцем в сторону обрывков каната.
   Хэсситай издал сухой хрип и вновь задохнулся.
   – Подумаешь, – пренебрежительно заявил Байхин, – у меня лучше веревочка есть – вот!
   И с этими словами он выдернул пояс из штанов и победно воздел его кверху. Штаны поползли вниз. Байхин триумфально встряхнул поясом, и над зрителями пронесся долгожданный смешок. Хэсситай тихо застонал. Врач зажал рот ладонями, не смея рассмеяться и не в силах сдержать хихиканье – он был и вправду смешон, этот бесштанный триумфатор.
   Байхин наконец-то заметил, какой предательский фокус выкинули его штаны, конфузливо охнул, подхватил их и убежал в алтарную, провожаемый радостным хохотом.
   Едва ступив за панели, он пошатнулся. Из-под грима проступила отечная бледность. Грудь при каждом вдохе перекашивалась, и воздух с влажным клекотом натужно выползал из глотки. Идти Байхин уже не мог – но он все еще стоял, и это было настолько жутко, что ни врач, ни Хэсситай не посмели протянуть к нему руки, чтобы подхватить, когда он упадет.
   – Они… смеялись? – выдохнул Байхин.
   На долю мгновения врачу померещилось, что Байхин мертв: ведь разве только мертвый не услышит, каким гулким эхом перекатывается хохот под сводами часовни. Но помрачение потустороннего кошмара тут же сменилось горестным ужасом, едва только лекарь разглядел в полумраке алтарной тонкие струйки крови, стекающие из ушей Байхина по неестественно напряженной шее.
   – Они… смеялись? – требовательно прошелестел Байхин одними губами, не отрывая взгляда от лица Хэсситая.
   – Да, – ответил Хэсситай, двигая губами с преувеличенной отчетливостью.
   Байхин снова качнулся, словно собираясь шагнуть, и тяжело и медленно, как выплеснутый из ковша расплавленный свинец, рухнул на пол. Руки и ноги его вывернулись под совершенно немыслимым углом. Меж панелей пробивалась узкая полоска света, наискось пересекающая сизый дымок алтарных благовоний, словно над Байхином взметнулось золоченое погребальное покрывало. И внезапно золотой отблеск угас.
   В просвет между панелями просунулось улыбающееся личико. То ли эта девчушка была посмелее прочих, то ли не утерпела, то ли другие дети ее подначили пойти да поглядеть… да какая разница, отчего малышка сорвалась со своего места и побежала к алтарной? Может, просто спасибо сказать хотела… теперь это уже не важно, потому что теперь все стало окончательно бессмысленно. Она уже увидела распластанное на полу тело… а Байхин еще жив – и последним, что он услышит в жизни, будет крик ужаса… и он умрет, зная, что умирает напрасно… великий киэн, настоящий мастер, который доиграет представление до конца и лишь потом упадет замертво… напрасно, тысячу раз напрасно… Но вместо испуганного вопля в тишину алтарной ворвался звук настолько неуместный, что даже врач очнулся от тупого отчаяния и с недоумением оглянулся вокруг: да кто посмел столь кощунственно насмехаться над умирающим? Причудилось, не иначе… да нет, где там причудилось! Звук повторился: смачный храп, наглый и беззаботный. Неужели Хэсситай… нет, не Хэсситай – его рот приоткрыт от изумления и звуки издавать не способен. Врач осторожно посунулся к Байхину – и замер, не в силах отпрянуть.
   Храпел именно Байхин. Громогласно, с присвистом, причмокивая и шлепая губами: “хр-р… плюх-плюх-плюх… хр-р-р… плюх-плюх-плюх…” Внезапно сосредоточенная гармония храпа нарушилась звонким жужжанием… возобновилась… снова прервалась… Байхин повел плечом, словно отмахиваясь во сне от нахальной пчелы, и снова возмущенно захрапел… вновь зажужжал… перекатился на бок, дрыгнув ногой… Храп и жужжание сплелись в причудливый ритм – сначала не очень отчетливый, но вскоре уже несомненный… А потом врач едва не рухнул бок о бок с Байхином, ибо виртуозное сплетение всхрапываний и жужжания явственно сложилось в мелодию старой потешной песенки “Мышка кошку изловила”. Байхин выхрапывал мотив и отмахивался от воображаемой пчелы, словно твердо решил нипочем не просыпаться назло всем пчелам мироздания.
   Девочка схватила себя руками за щеки от изумления и восторга, ахнула и расхохоталась.
   И тут Хэсситай резко выпрямился, словно ее смех ударил его промеж лопаток, отстранил оцепеневшего врача, опустился на колени рядом с Байхином и положил ему руки на плечи.
   Лекарь тоненько взвизгнул – очевидно, решил, что Хэсситай спятил с горя. Ну и пусть думает, что хочет, – наплевать! Ему ведь неоткуда знать, что смех этой девчонки действительно ударил его в спину – ударил силой! Силой его магии, только в минуты смеха ему и доступной… ударил последним взрывом надежды, которую он не может, не смеет обмануть… силой, на краткое мгновение отбросившей горе и страх… вот пусть они и остаются в том дальнем углу разума, куда их отшвырнуло, – нет у него сейчас права горевать и страшиться… есть только это мгновение, и Хэсситай не вправе его упустить… и не упустит… под его руками раздался хлюпающий щелчок… потом еще один… и Хэсситай запрокинул голову и оглушительно расхохотался, заглушая отвратительный звук воссоединяющихся костей.