Страница:
Поздно вечером, идя домой, Роберт думал о том, что видел в кабачке. Свобода, бесстрашная, животная радость жизни, бесшабашная любовь. Любовь и свобода...
В эти ноябрьские дни Роберт написал кантату и назвал ее «Любовь и свобода», а в подзаголовке поставил: «Веселые нищие».
Роберт прочел эту кантату только самым близким друзьям и Гильберту. Осторожный Гильберт сказал, что ее никому не надо показывать: нехорошо, если пойдут слухи, что Роберт пишет такие стихи. И то весь церковный синклит на него злится, а «святоша Вилли» все старается вынюхать про их отношения с Джин. Роберту надо быть особенно осторожным сейчас, когда он думает об отъезде на Ямайку. Кто возьмет на службу человека, который так явно и откровенно восхищается непутевым сбродом, нищими и бродягами, нарушителями всех законов? Кое-кому может даже прийти в голову, что автор описывает самого себя под видом поэта, который тоже принимает участие в пирушке нищих:
В начале ноября Бернсы похоронили маленького Джона. Денег на похороны почти не было, не хватило даже на хорошее покрывало для гроба.
На следующий день после похорон Роберт вышел пахать с самого утра. Он и так задержался: давно надо было закончить пахоту, земля уже подмерзала, дул резкий, пронзительный ветер, ночью выпал первый снег.
Низко наклонив голову, Роберт шел за плугом. У края поля копал канаву Джон Блейн — единственный работник, которого держали Бернсы, неразговорчивый, неприветливый старик. Взяли его на уборку осенью, и он так и застрял на ферме — видно, деваться ему было некуда.
Вдруг Роберт резко остановил коней: из-под тяжелого лемеха с писком выскочил мышонок и бросился к канаве. Блейн тоже заметил его, замахнулся лопатой, но Роберт крикнул на старика, и тот, проворчав что-то под нос, снова принялся копать. А Роберт наклонился, поднял комок сухих травинок, искусно свитых в гнездо, потрогал остро пахнущую, еще теплую серединку, выложенную мохом и травой... Несчастный мышонок! Погиб его дом, его убежище... Где он теперь, в ноябре, найдет приют? Роберт бросил полуразрушенное гнездо. И у мышей, как у людей, срываются самые продуманные планы, самые точные расчеты...
Мерно врезается плуг в землю, с глухим стуком падают комья; так же осыпалась вчера земля на крышку гроба. Вот думали, что подрастет Джон, будет еще один помощник ему и Гильберту. Да мало ли какие планы строили они, переезжая в Моссгил! Мало ли на что он сам надеялся этой осенью. А теперь у них с Джин тоже нет приюта, негде встретиться вечером, обнять друг друга, забыть хоть на час, что нет им места на свете. Снова надо просить кого-то из друзей пустить их к себе. Пробираться тайком в чужую комнату, сидеть там тихо, как мыши.
Да, бедный мышонок, ты не одинок: и нас, чего доброго, судьба стукнет лопаткой по голосе...
Страшно смотреть вперед, жаль уезжать от всего, что дорого...
Гильберт лежит на кровати и слушает новые стихи Роберта. Роберт всегда читает ему первому все, что напишет. Он читает тихо, чтобы не проснулись мать и сестры. В трубе воет ветер, крысы как оголтелые пищат и возятся под соломенной стрехой.
Гильберту страшно за Роберта, он не хочет, чтобы тот уезжал на Ямайку. Говорят, там нужен железный характер, жестокое сердце. Как же Роберт станет надсмотрщиком на плантации, как он будет стоять с хлыстом над черными рабами, если он не может спокойно видеть, как из разоренного им гнезда убегает полевой мышонок?
Он вытирает рукавом снег и слезы. Что же ему делать сейчас? Еще никогда в доме не было такой нищеты. Все деньги Гильберт вложил в покупку хороших семян — через неделю-другую надо начинать пахоту. Мистер Гамильтон очень добр, не торопит с арендной платой. Он уговаривает Роберта поскорее уехать на Ямайку, познакомил его с владельцем огромных плантаций, который согласен оплатить проезд и обещает хорошее жалованье. Роберт не хочет уезжать, но как же иначе выпутаться из нужды, как помочь Джин и будущему ребенку?
А что делать с другим его «детищем» — со стихами? Неужто так и оставить их в столе или в десятке-другом списков, которые ходят по рукам? Не он один думает, что стихи достойны печати, как сказал ему когда-то весной в эглинтонском лесу Ричард Браун. Люди ученые, начитанные, знающие толк в литературе теперь тоже считают, что его стихи нужно и можно печатать. Больше всех на этом настаивает мистер Эйкен, «оратор Боб». Почти все произведения Роберта он знает наизусть. Это он подал Роберту мысль — написать большую поэму «Субботний вечер поселянина». Эйкену, который был не лишен расчетливости даже в вопросах поэзии, хотелось, чтобы его «протеже» — этот удивительный крестьянин, который цитирует Мильтона и Шекспира не хуже самого «оратора Боба», — описал бы жизнь шотландской деревни в светлых, привлекательных красках, хорошим литературным языком — так, чтобы не стыдно было показать эти стихи клиентам Эйкена — богатым эйрширским помещикам и его знакомым — крупным эдинбургским адвокатам, профессорам университета, литераторам. Писал же великий шотландский поэт Томсон на чистейшем английском языке, потому и читают его по обе стороны пограничной реки Твид.
Эйкен советовал Роберту писать эти стихи серьезно, проникновенно. Пусть и о шотландском крестьянине будут написаны такие же прочувствованные строки, как элегия Грея «Сельское кладбище» или поэма Гольдсмита «Заброшенное селение». На бедную Шотландию всегда несправедливо нападают. Не так давно, в 1774 году, вышла книга, где описано путешествие знаменитого английского ученого, доктора Джонсона по Шотландии и Гебридским островам. Доктор Джонсон известен всем как глубокий мыслитель, человек высокообразованный, автор многих трудов и составитель первого толкового словаря английского языка. Он прославился еще и своими неумолимыми суждениями, своими остротами, едкими и жгучими, как крепкая горчица. И ездивший с ним шотландец, сын судьи Бозвелла, Джеймс Бозвелл, — Эйкен лично его знал — не постеснялся записать все злые слова, которые Джонсон сказал о Шотландии.
Непременно надо показать, что в шотландском народе есть свои самобытные таланты, непременно надо помочь молодому Бернсу напечатать книгу, особенно если, вняв совету Эйкена, он напишет глубоко чувствительную, религиозную поэму о том, что ему хорошо знакомо, — о жизни крестьянской семьи.
Роберт долго обдумывал совет Эйкена. Он почти закончил поэму «Две собаки» — совершенно на ту же тему: и в ней говорится о жизни крестьян, так отличающейся от жизни их хозяев — помещиков. После разговора с Эйкеном он спрятал неоконченные стихи в стол — уж очень они не походили на то, что хотелось прочесть его «патрону».
Для новой поэмы он решил взять английскую классическую строфу, какой писал на ту же тему его предшественник — Фергюссон, — восемь длинных тягучих строк, с еще более длинной девятой в конце. Стихи Фергюссона «Очаг фермера» нравились Бернсу. Они были приятны и мелодичны, в них пробивались ласковая улыбка и некоторое любование незамысловатыми радостями простой жизни — здоровой пищей, веселыми сплетнями, страшной сказкой о домовых, леших и привидениях на кладбище, которую мать рассказывает на ночь ребятам, «так что вихры у них встают дыбом».
Бернсу кажется, что эти стихи написал славный городской гость, который провел вечер у камелька с семьей зажиточного фермера. Сам Бернс привык писать иначе: и в песнях и в стихах он показывает жизнь такой, какая она есть.
Но сейчас перед ним другая задача: облагородить, возвысить, может быть даже приукрасить, людей, которых он видел изо дня в день не как гость, а как участник их будней и праздников.
Где же найти в этой жизни картины «безыскусные, благочестивые», как показать природный ум, неиспорченные нравы и религиозность своих «собратьев по смиренной жизни», как просит Эйкен? Как удовлетворить изысканный вкус будущих образованных читателей, — а если верить Гамильтону и Эйкену, читать его стихи будут очень многие? Все-таки большинство крестьян и мелких арендаторов живут бедно, тесно, грязно — редко где найдешь такую чистоту, как у них в Моссгиле. Отец всегда любил порядок. Роберт вспомнил отца, вечера за книгой, разговоры, общую молитву перед сном — не в последние страшные месяцы, когда отец был болен, раздражителен, замучен судами и кляузами, а в те первые годы в Лохли, когда им жилось легче. До сих пор, читая библию, Роберт словно слышит голос отца. Вот он читает одиннадцатую главу Книги Чисел, медленно и внятно: «...И сыны Израилевы опять заплакали и говорили: „Кто накормит нас мясом? Мы помним рыбу, которую мы ели в Египте даром, огурцы, дыни, лук, репчатый лук и чеснок. А ныне душа наша сохнет, нет ничего...“ И маленький Гильберт спрашивает: „Разве у них тоже не было мяса?..“
...Субботний зимний вечер, усталый отец возвращается с поля, мальчики несут лопаты и тяпки, в низком сером небе летит стая воронья. У дома навстречу отцу бегут малыши — Вилли и Джонни, упокой, господи, его душу. Ярко горит огонь, мать держит на коленях младшую сестренку, в доме пахнет горячими лепешками, овсянкой, парным молоком. Патриархальная жизнь — если забыть про нужду, про заботы, про угрозы управителя, про обманутые надежды...
Но в поэме, которую он напишет для Эйкена, об этом ничего говорить не надо...
Доктор Джон Макензи очень обрадовался, когда молодой Бернс принес ему свои новые стихи: «Субботний вечер поселянина» и «Две собаки». Доктор Макензи принадлежит к тем людям, для которых стихи не пустое развлечение, а одна из радостей жизни. Больше, чем Эйкен, увлеченный содержанием стихов, больше, чем весельчак Гамильтон, которому нравится народный юмор и злая сатира, доктор Макензи понимает всю необычность таланта своего молодого друга. Так, как пишет Бернс, никто никогда не писал ни в Англии, ни в Шотландии. Удивительный размах, удивительное владение словом. Действительно, он умеет писать как угодно и о чем угодно. Эйкен говорил доктору Макензи, что просил Роберта написать «серьезную вещь». И вот в несколько дней Роберт закончил поэму о субботнем вечере. Сначала кажется, будто это подражание Фергюссону, но потом становится видно, насколько та же тема разработана иначе.
Начинается с превосходной картины зимнего дня. Отец семейства возвращается с работы. Хорошо описан дом, добрая хозяйка у пылающего очага, простой ужин. Но где-то дальше меняется голос поэта, слышатся несвойственные ему сентиментально-слезливые нотки. Что это за стыдливо-краснеющая Дженни, «цвет их семьи»? Откуда эта высокопарность?
И как не похожа на эти стихи вторая поэма — «Две собаки»! Тут Роберт снова не только веселый, отчаянный, бесшабашный остряк и насмешник, который хлещет по щекам чванных, тупых и разжиревших богачей, их глупых сплетниц-жен, их продажных представителей в парламенте. Тут он рабочий человек, труженик, который требует уважения к себе, к своему труду, к своей неприхотливой, часто тяжелой жизни, где все же есть свои радости, свои светлые минуты. Как будто он отшвырнул крахмальное жабо, натиравшее ему шею, сбросил тесный праздничный сюртук, в который его нарядили доброжелательные друзья, и, расправив плечи, во весь голос запел на языке своего детства, не стесняясь, не чинясь, иногда горланя так, что слышно даже в парламенте, иногда стихая в доброй ласковой усмешке.
Как хорошо разговаривают две собаки — Цезарь, породистый важный пес из господского замка, и Люат — шотландская овчарка, чей хозяин — «резвый малый, чудак, рифмач, затейник шалый...».
За эту непримиримость, за независимый, острый ум доктор и любит Роберта. Они часто встречаются, много беседуют. Доктор Макензи недавно женился на одной из «мохлинских красоток» — Эллен Миллер. Жена говорила ему о романе Роберта и Джин Армор. Это так похоже на Роберта: о его «тайном браке» с Джин знает половина города. Неизвестно, что будет, когда об этом узнает старый Армор.
Роберту нужно напечатать свои стихи, думает доктор Макензи, может быть, тогда и родители Джин отнесутся к нему иначе.
Надо будет поговорить с сэром Джоном Уайтфордом — председателем масонской ложи. Сэр Джон показывал доктору письмо Бернса о делах ложи и тогда же отметил не только отличный стиль письма, но и серьезный, разумный подход к масонским обязанностям, касающимся взаимопомощи членов ложи. Жаль, что сэр Джон переезжает в Эдинбург: ему пришлось продать Беллохмайл — свое прекрасное имение на берегу реки Эйр. Теперь там живет другая семья. Роберт недавно показывал доктору стихи, написанные весной в аллеях Беллохмайла: поэт увидел женскую фигуру в чаще деревьев и написал прекрасную песню о «красавице из Беллохмайла». Нужды нет, что мисс Вильгельмина, незамужняя дочь нового владельца имения, далеко не так хороша, как написано в стихах. Да и ее братья, говорят, неумны и грубы, — поэтому Макензи отговорил Роберта посылать стихи мисс Вильгельмине. Вот когда выйдет книга Бернса — дело другое.
Непременно надо написать сэру Джону Уайтфорду, поговорить с Эйкеном и с Гамильтоном, посоветоваться, как собрать деньги на издание книги Бернса.
Надо будет поговорить и с самим Робертом. Неужели он действительно не видит другого выхода, кроме отъезда на Ямайку?
Джон Ричмонд, закадычный друг Роберта и бывший клерк мистера Гэвина Гамильтона, читает письмо от Роберта, сидя в крошечной каморке старого эдинбургского дома. Над его головой орут и пляшут веселые девицы, которым тоже сдает комнату хозяйка дома, почтенная вдова. Джону пришлось удрать из Мохлина: за незаконную связь церковный суд грозил ему «покаянной скамьей». Кажется, и у Роберта назревают неприятности.
«Мне некогда упрекать тебя за молчание и пренебрежение, — пишет Роберт, — скажу только, что получил твое письмо с большой радостью...
Посылаю тебе для просмотра мой рифмованный товар. Я очень много встречался с музами после твоего отъезда и написал, кроме всего, «Помазанник» — поэму на приезд пастора Мак-Кинли в Кильмарнок, потом — «Шотландское виски», тоже поэму, затем «Субботний вечер поселянина», «Обращение к дьяволу» и так далее. Я также закончил мою поэму «Две собаки», но еще не показывал ее широким кругам... Особых новостей о Мохлине я сообщить не могу, все тут идет по-старому. О себе мог бы сообщить чрезвычайно важные новости, не из приятных, пожалуй, ты не угадаешь, о чем идет речь, но об этом напишу впоследствии...»
Весь март Роберт писал стихи и тайком встречался с Джин. К началу апреля он отобрал для печати сорок четыре стихотворения. Ему не хотелось думать об отъезде на Ямайку, и он обрадовался, когда узнал, что корабль, на котором он должен был плыть, уходит раньше, чем он успеет собраться, и ему придется ждать другого рейса. Главное — не уезжать, пока не решится вопрос о книге и судьба Джин. Со дня на день должен выйти отпечатанный проспект для подписки — Роберт составил его так:
В глубине сердца Роберт Бернс знал цену своим стихам, он понимал, что Гордость его правомерна, что он достоин Известности и Славы. Тогда и Любовь не надо будет скрывать, тогда пусть весь свет узнает, что у него есть жена и будет ребенок.
И Джин будет гордиться им, как он гордился ее верностью, их нерушимой любовью.
Старый Армор дрожал от бешенства. Он тыкал пальцем в «эту гнусную бумажонку» — в брачный контракт, который он вытребовал у Джин. Он хватался за сердце, пил лекарство, осыпал самой отборной бранью и дочь и ее соблазнителя. Он требовал, чтобы Джин немедленно, сию секунду, уехала из Мохлина, — он сам отвезет ее к тетке в Пэйли, пусть и не думает, что он позволит ей хоть одним глазом взглянуть на этого негодяя. Что? Муж? Какой он ей муж? Сейчас же вон из дому, сейчас же ехать!
Джин словно отупела. Молча собрала она вещи, молча села рядом с отцом в двуколку, молча кивнула головой, когда мать на прощание взяла с нее слово — не делать ни одной попытки снестись с Робертом. Теперь все пропало. Мать первая заметила, что делается с Джин. Она все выпытала, все рассказала отцу. Джин боится отца, боится огласки, она не смеет пойти против воли родителей. А Роберт два дня не приходил. Он, наверное, думает больше о своей книге, чем о ней. Лучше уехать, иначе отец грозится подать в суд на Роберта, ославить его по всему приходу. Джин не знает, что теперь будет. У нее нет своей воли — родители все решили за нее.
Младший брат Джин, шестнадцатилетний Адам, выбежал на свист Роберта: он всегда с мальчишеским обожанием относился к другу сестры, переписывал его песни, а иной раз и бегал к нему с поручениями от Джин. Он торопливо рассказал Роберту, что Джин уехала, что отец сердится и что ему лучше сюда не показываться. Сейчас отец уехал в Эйр, к нотариусу мистеру Эйкену, с какой-то бумагой, которую он отнял у Джин.
Роберт слушал мальчика словно оглушенный: неужели Джин так легко отказалась от него? Неужели она отдала отцу их брачный контракт? Надо завтра же поехать к мистеру Эйкену узнать, зачем старый Армор был у него.
Роберт держит в руках пачку листов, отпечатанных на тонкой бумаге, — проспект его будущей книги. Вчера, 14 апреля, поздно вечером, ему прислали этот проспект из кильмарнокской типографии. Сегодня суббота. В этот день он обычно ездит в Эйр, к своему «дорогому патрону» — мистеру Эйкену. Но он виделся с ним вчера утром, когда от него уехал отец Джин. И Эйкен с обычной усмешкой, выпятив толстый животик, сказал, что он успокоил отца Джин, посоветовав ему вырезать их имена из брачного контракта, и сам «по просьбе Армора» аккуратно выстриг подписи. Роберт молча повернулся и ушел. Теперь он не знает — высылать Эйкену проспект или нет. Лучше всего спросить об этом Гэвина Гамильтона: он уже все знает — Роберт сам ему рассказал о «предательстве» Джин, об ее отъезде.
Гэвин Гамильтон получил письмо Бернса в воскресное утро — он, как обычно, в церковь не пошел, и мальчик, принесший письмо из Моссгила, застал его за завтраком с женой и свояченицей. Обе — и Эллен Гамильтон и ее хорошенькая сестра Маргарет — очень любили Бернса и уже слышали, как печально окончился его роман с дочкой Армора. Письмо Роберта очень огорчило их.
В эти ноябрьские дни Роберт написал кантату и назвал ее «Любовь и свобода», а в подзаголовке поставил: «Веселые нищие».
Роберт прочел эту кантату только самым близким друзьям и Гильберту. Осторожный Гильберт сказал, что ее никому не надо показывать: нехорошо, если пойдут слухи, что Роберт пишет такие стихи. И то весь церковный синклит на него злится, а «святоша Вилли» все старается вынюхать про их отношения с Джин. Роберту надо быть особенно осторожным сейчас, когда он думает об отъезде на Ямайку. Кто возьмет на службу человека, который так явно и откровенно восхищается непутевым сбродом, нищими и бродягами, нарушителями всех законов? Кое-кому может даже прийти в голову, что автор описывает самого себя под видом поэта, который тоже принимает участие в пирушке нищих:
Уж не от своего ли имени пишет Роберт Бернс?
Поэт сидел меж двух подруг
У винного бочонка,
И, оглядев веселый круг,
Запел он песню звонко.
Нельзя, чтобы эти строки дошли до людей, от которых зависит будущее Роберта. В последний раз он читает стихи «четверке бунтарей», потом отдает кантату Ричмонду и старается о ней забыть.
В эту ночь сердца и кружки
До краев у нас полны.
Здесь, на дружеской пирушке,
Все пьяны и все равны!
К черту тех, кого законы
От народа берегут.
Тюрьмы — трусам оборона,
Церкви — ханжеству приют.
Что в деньгах и прочем вздоре!
Кто стремится к ним — дурак
Жить в любви, не зная горя,
Безразлично где и как!..
Жизнь — в движеньи бесконечном:
Радость — горе, тьма и свет.
Репутации беречь нам
Не приходится — их нет!..
В начале ноября Бернсы похоронили маленького Джона. Денег на похороны почти не было, не хватило даже на хорошее покрывало для гроба.
На следующий день после похорон Роберт вышел пахать с самого утра. Он и так задержался: давно надо было закончить пахоту, земля уже подмерзала, дул резкий, пронзительный ветер, ночью выпал первый снег.
Низко наклонив голову, Роберт шел за плугом. У края поля копал канаву Джон Блейн — единственный работник, которого держали Бернсы, неразговорчивый, неприветливый старик. Взяли его на уборку осенью, и он так и застрял на ферме — видно, деваться ему было некуда.
Вдруг Роберт резко остановил коней: из-под тяжелого лемеха с писком выскочил мышонок и бросился к канаве. Блейн тоже заметил его, замахнулся лопатой, но Роберт крикнул на старика, и тот, проворчав что-то под нос, снова принялся копать. А Роберт наклонился, поднял комок сухих травинок, искусно свитых в гнездо, потрогал остро пахнущую, еще теплую серединку, выложенную мохом и травой... Несчастный мышонок! Погиб его дом, его убежище... Где он теперь, в ноябре, найдет приют? Роберт бросил полуразрушенное гнездо. И у мышей, как у людей, срываются самые продуманные планы, самые точные расчеты...
Мерно врезается плуг в землю, с глухим стуком падают комья; так же осыпалась вчера земля на крышку гроба. Вот думали, что подрастет Джон, будет еще один помощник ему и Гильберту. Да мало ли какие планы строили они, переезжая в Моссгил! Мало ли на что он сам надеялся этой осенью. А теперь у них с Джин тоже нет приюта, негде встретиться вечером, обнять друг друга, забыть хоть на час, что нет им места на свете. Снова надо просить кого-то из друзей пустить их к себе. Пробираться тайком в чужую комнату, сидеть там тихо, как мыши.
Да, бедный мышонок, ты не одинок: и нас, чего доброго, судьба стукнет лопаткой по голосе...
Страшно смотреть вперед, жаль уезжать от всего, что дорого...
Гильберт лежит на кровати и слушает новые стихи Роберта. Роберт всегда читает ему первому все, что напишет. Он читает тихо, чтобы не проснулись мать и сестры. В трубе воет ветер, крысы как оголтелые пищат и возятся под соломенной стрехой.
Гильберту страшно за Роберта, он не хочет, чтобы тот уезжал на Ямайку. Говорят, там нужен железный характер, жестокое сердце. Как же Роберт станет надсмотрщиком на плантации, как он будет стоять с хлыстом над черными рабами, если он не может спокойно видеть, как из разоренного им гнезда убегает полевой мышонок?
Зверек проворный, юркий, гладкий.
Куда бежишь ты без оглядки,
Зачем дрожишь как в лихорадке
За жизнь свою?
Не трусь — тебя своей лопаткой
Я не убью!..
Тебя оставил я без крова
Порой ненастной и суровой,
Когда уж не из чего снова
Построить дом,
Чтобы от ветра ледяного
Укрыться в нем...
Все голо, все мертво вокруг.
Пустынно поле, скошен луг.
И ты убежище от вьюг
Найти мечтал,
Когда вломился тяжкий плуг
К тебе в подвал.
Травы, листвы увядшей ком —
Вот чем он стал, твой теплый дом,
Построенный с таким трудом.
А дни идут...
Где ты в полях, покрытых льдом,
Найдешь приют?
* * *
Февральская вьюга слепила глаза; злой, колючий снег хлестал по лицу. Но Роберт шел медленно, словно ему не хотелось возвращаться домой. Ему до боли в сердце было жаль Джин, жаль себя. Разве так должна она была сказать ему о ребенке — шепотом, прижавшись к косяку чужих дверей, заплаканная, дрожащая от холода и страха? Она выбежала к нему на минутку: дома за ней стали следить, — и он только успел крепко обнять ее, сказать, что все будет хорошо, что отец, наверно, разрешит им обвенчаться, что и теперь брак их нерушим.Он вытирает рукавом снег и слезы. Что же ему делать сейчас? Еще никогда в доме не было такой нищеты. Все деньги Гильберт вложил в покупку хороших семян — через неделю-другую надо начинать пахоту. Мистер Гамильтон очень добр, не торопит с арендной платой. Он уговаривает Роберта поскорее уехать на Ямайку, познакомил его с владельцем огромных плантаций, который согласен оплатить проезд и обещает хорошее жалованье. Роберт не хочет уезжать, но как же иначе выпутаться из нужды, как помочь Джин и будущему ребенку?
А что делать с другим его «детищем» — со стихами? Неужто так и оставить их в столе или в десятке-другом списков, которые ходят по рукам? Не он один думает, что стихи достойны печати, как сказал ему когда-то весной в эглинтонском лесу Ричард Браун. Люди ученые, начитанные, знающие толк в литературе теперь тоже считают, что его стихи нужно и можно печатать. Больше всех на этом настаивает мистер Эйкен, «оратор Боб». Почти все произведения Роберта он знает наизусть. Это он подал Роберту мысль — написать большую поэму «Субботний вечер поселянина». Эйкену, который был не лишен расчетливости даже в вопросах поэзии, хотелось, чтобы его «протеже» — этот удивительный крестьянин, который цитирует Мильтона и Шекспира не хуже самого «оратора Боба», — описал бы жизнь шотландской деревни в светлых, привлекательных красках, хорошим литературным языком — так, чтобы не стыдно было показать эти стихи клиентам Эйкена — богатым эйрширским помещикам и его знакомым — крупным эдинбургским адвокатам, профессорам университета, литераторам. Писал же великий шотландский поэт Томсон на чистейшем английском языке, потому и читают его по обе стороны пограничной реки Твид.
Эйкен советовал Роберту писать эти стихи серьезно, проникновенно. Пусть и о шотландском крестьянине будут написаны такие же прочувствованные строки, как элегия Грея «Сельское кладбище» или поэма Гольдсмита «Заброшенное селение». На бедную Шотландию всегда несправедливо нападают. Не так давно, в 1774 году, вышла книга, где описано путешествие знаменитого английского ученого, доктора Джонсона по Шотландии и Гебридским островам. Доктор Джонсон известен всем как глубокий мыслитель, человек высокообразованный, автор многих трудов и составитель первого толкового словаря английского языка. Он прославился еще и своими неумолимыми суждениями, своими остротами, едкими и жгучими, как крепкая горчица. И ездивший с ним шотландец, сын судьи Бозвелла, Джеймс Бозвелл, — Эйкен лично его знал — не постеснялся записать все злые слова, которые Джонсон сказал о Шотландии.
Непременно надо показать, что в шотландском народе есть свои самобытные таланты, непременно надо помочь молодому Бернсу напечатать книгу, особенно если, вняв совету Эйкена, он напишет глубоко чувствительную, религиозную поэму о том, что ему хорошо знакомо, — о жизни крестьянской семьи.
Роберт долго обдумывал совет Эйкена. Он почти закончил поэму «Две собаки» — совершенно на ту же тему: и в ней говорится о жизни крестьян, так отличающейся от жизни их хозяев — помещиков. После разговора с Эйкеном он спрятал неоконченные стихи в стол — уж очень они не походили на то, что хотелось прочесть его «патрону».
Для новой поэмы он решил взять английскую классическую строфу, какой писал на ту же тему его предшественник — Фергюссон, — восемь длинных тягучих строк, с еще более длинной девятой в конце. Стихи Фергюссона «Очаг фермера» нравились Бернсу. Они были приятны и мелодичны, в них пробивались ласковая улыбка и некоторое любование незамысловатыми радостями простой жизни — здоровой пищей, веселыми сплетнями, страшной сказкой о домовых, леших и привидениях на кладбище, которую мать рассказывает на ночь ребятам, «так что вихры у них встают дыбом».
Бернсу кажется, что эти стихи написал славный городской гость, который провел вечер у камелька с семьей зажиточного фермера. Сам Бернс привык писать иначе: и в песнях и в стихах он показывает жизнь такой, какая она есть.
Но сейчас перед ним другая задача: облагородить, возвысить, может быть даже приукрасить, людей, которых он видел изо дня в день не как гость, а как участник их будней и праздников.
Где же найти в этой жизни картины «безыскусные, благочестивые», как показать природный ум, неиспорченные нравы и религиозность своих «собратьев по смиренной жизни», как просит Эйкен? Как удовлетворить изысканный вкус будущих образованных читателей, — а если верить Гамильтону и Эйкену, читать его стихи будут очень многие? Все-таки большинство крестьян и мелких арендаторов живут бедно, тесно, грязно — редко где найдешь такую чистоту, как у них в Моссгиле. Отец всегда любил порядок. Роберт вспомнил отца, вечера за книгой, разговоры, общую молитву перед сном — не в последние страшные месяцы, когда отец был болен, раздражителен, замучен судами и кляузами, а в те первые годы в Лохли, когда им жилось легче. До сих пор, читая библию, Роберт словно слышит голос отца. Вот он читает одиннадцатую главу Книги Чисел, медленно и внятно: «...И сыны Израилевы опять заплакали и говорили: „Кто накормит нас мясом? Мы помним рыбу, которую мы ели в Египте даром, огурцы, дыни, лук, репчатый лук и чеснок. А ныне душа наша сохнет, нет ничего...“ И маленький Гильберт спрашивает: „Разве у них тоже не было мяса?..“
...Субботний зимний вечер, усталый отец возвращается с поля, мальчики несут лопаты и тяпки, в низком сером небе летит стая воронья. У дома навстречу отцу бегут малыши — Вилли и Джонни, упокой, господи, его душу. Ярко горит огонь, мать держит на коленях младшую сестренку, в доме пахнет горячими лепешками, овсянкой, парным молоком. Патриархальная жизнь — если забыть про нужду, про заботы, про угрозы управителя, про обманутые надежды...
Но в поэме, которую он напишет для Эйкена, об этом ничего говорить не надо...
Доктор Джон Макензи очень обрадовался, когда молодой Бернс принес ему свои новые стихи: «Субботний вечер поселянина» и «Две собаки». Доктор Макензи принадлежит к тем людям, для которых стихи не пустое развлечение, а одна из радостей жизни. Больше, чем Эйкен, увлеченный содержанием стихов, больше, чем весельчак Гамильтон, которому нравится народный юмор и злая сатира, доктор Макензи понимает всю необычность таланта своего молодого друга. Так, как пишет Бернс, никто никогда не писал ни в Англии, ни в Шотландии. Удивительный размах, удивительное владение словом. Действительно, он умеет писать как угодно и о чем угодно. Эйкен говорил доктору Макензи, что просил Роберта написать «серьезную вещь». И вот в несколько дней Роберт закончил поэму о субботнем вечере. Сначала кажется, будто это подражание Фергюссону, но потом становится видно, насколько та же тема разработана иначе.
Начинается с превосходной картины зимнего дня. Отец семейства возвращается с работы. Хорошо описан дом, добрая хозяйка у пылающего очага, простой ужин. Но где-то дальше меняется голос поэта, слышатся несвойственные ему сентиментально-слезливые нотки. Что это за стыдливо-краснеющая Дженни, «цвет их семьи»? Откуда эта высокопарность?
В конце несколько патриотических нот, которые наверняка приведут в восторг всех шотландских националистов. Доктор Макензи не сочувствует этим салонным якобитам, которые думают только о том, кого посадить на трон, но отнюдь не о том, как вырвать Шотландию из вековой нищеты. Его эти строки не трогают:
Найдется ль кто-нибудь среди людей,
Чтоб без пощады и без угрызений
Глухой к любви и к истине злодей
Сердечко соблазнил невинной Дженни?
Проклятье козням адских ухищрений!
Иль честь и совесть в нем найти нельзя?
Или судьба не знает сожалений,
Чтобы родных предупредить, грозя,
Как Дженни их близка погибели стезя?
«Нет, — думает доктор Макензи, — этот „Субботний вечер поселянина“ не похож на все стихи Бернса». Да, конечно, в нем есть превосходные строфы, мастерские описания. Но в этих стихах нет той безудержной, безоговорочной правдивости, той искренности и прямоты, которую так любит доктор Макензи в строптивом, гордом, честном Роберте. Нет, он не лицемерит, описывая благополучно-патриархальный вечер благополучными, очень гладкими стихами. Должно быть, когда он писал эти стихи, ему действительно мерещилось, что толстый чумазый малыш на коленях у матери — «лепечущее дитя», как назвал он его в этих возвышенных стихах, и что гурман и сибарит, толстый «оратор Боб» — мистер Эйкен — «был бы счастливее в хижине», чем в своем уютном, нарядном доме, как написано в посвящении. «Но это уже из области поэтических вольностей!» — думает Макензи.
Шотландия! Родной любимый край!
За сыновей твоих мои моленья!
Здоровый труд, довольство, мир пускай
Всегда хранят их мирные селенья,
Да не коснется их зараза тленья,
Яд роскоши, пороков гнусный гной,
Пусть мир тогда торгует без стесненья
Коронами, но остров свой родной
Народ весь окружит, как пламенной стеной...[5]
И как не похожа на эти стихи вторая поэма — «Две собаки»! Тут Роберт снова не только веселый, отчаянный, бесшабашный остряк и насмешник, который хлещет по щекам чванных, тупых и разжиревших богачей, их глупых сплетниц-жен, их продажных представителей в парламенте. Тут он рабочий человек, труженик, который требует уважения к себе, к своему труду, к своей неприхотливой, часто тяжелой жизни, где все же есть свои радости, свои светлые минуты. Как будто он отшвырнул крахмальное жабо, натиравшее ему шею, сбросил тесный праздничный сюртук, в который его нарядили доброжелательные друзья, и, расправив плечи, во весь голос запел на языке своего детства, не стесняясь, не чинясь, иногда горланя так, что слышно даже в парламенте, иногда стихая в доброй ласковой усмешке.
Как хорошо разговаривают две собаки — Цезарь, породистый важный пес из господского замка, и Люат — шотландская овчарка, чей хозяин — «резвый малый, чудак, рифмач, затейник шалый...».
Цезарь расспрашивает Люата о жизни в лачугах — он знает только «высший круг», где «что ни обед, то разоренье»:
А разговор они вели
О людях — о царях земли.
Верный Люат объясняет Цезарю, как живут его хозяева:
Не только первого слугу
Здесь кормят соусом, рагу,
Но и последний доезжачий,
Тщедушный шут, живет богаче,
Чем тот, кто в поле водит плуг.
А что едят жильцы лачуг, —
При всем моем воображенье
Я не имею представленья.
Но Цезарь никак не хочет признать, что в лачугах можно хоть чему-то радоваться: он знает, что значит быть бедным человеком:
Ах, Цезарь, я у тех живу,
Кто дни проводит в грязном рву,
Копается в земле и глине
На мостовой и на плотине,
Кто от зари до первых звезд
Дробит булыжник, строит мост,
Чтоб прокормить себя, хозяйку
Да малышей лохматых стайку...
А все ж, пока не грянет буря,
Они живут, бровей не хмуря.
И поглядишь, — в конце концов
Немало статных молодцов
И прехорошеньких подружек
Выходит из таких лачужек.
Так мог написать только человек, который сам слышал, как кричат и топают ногами на его отца или на него самого. Доктор Макензи знает, как орал наглец управитель на старика Бернса, он понимает, почему Роберт с такой ненавистью пишет об этом.
Все эти лорды на холопов —
На землеробов, землекопов —
Глядят с презреньем, свысока,
Как мы с тобой на барсука!
Не раз, не два я видел дома,
Как управитель в день приема
Встречает тех, кто в точный срок
За землю уплатить не мог.
Грозит отнять у них пожитки,
А их самих раздеть до нитки,
Ногами топает, кричит,
А бедный терпит и молчит...
За эту непримиримость, за независимый, острый ум доктор и любит Роберта. Они часто встречаются, много беседуют. Доктор Макензи недавно женился на одной из «мохлинских красоток» — Эллен Миллер. Жена говорила ему о романе Роберта и Джин Армор. Это так похоже на Роберта: о его «тайном браке» с Джин знает половина города. Неизвестно, что будет, когда об этом узнает старый Армор.
Роберту нужно напечатать свои стихи, думает доктор Макензи, может быть, тогда и родители Джин отнесутся к нему иначе.
Надо будет поговорить с сэром Джоном Уайтфордом — председателем масонской ложи. Сэр Джон показывал доктору письмо Бернса о делах ложи и тогда же отметил не только отличный стиль письма, но и серьезный, разумный подход к масонским обязанностям, касающимся взаимопомощи членов ложи. Жаль, что сэр Джон переезжает в Эдинбург: ему пришлось продать Беллохмайл — свое прекрасное имение на берегу реки Эйр. Теперь там живет другая семья. Роберт недавно показывал доктору стихи, написанные весной в аллеях Беллохмайла: поэт увидел женскую фигуру в чаще деревьев и написал прекрасную песню о «красавице из Беллохмайла». Нужды нет, что мисс Вильгельмина, незамужняя дочь нового владельца имения, далеко не так хороша, как написано в стихах. Да и ее братья, говорят, неумны и грубы, — поэтому Макензи отговорил Роберта посылать стихи мисс Вильгельмине. Вот когда выйдет книга Бернса — дело другое.
Непременно надо написать сэру Джону Уайтфорду, поговорить с Эйкеном и с Гамильтоном, посоветоваться, как собрать деньги на издание книги Бернса.
Надо будет поговорить и с самим Робертом. Неужели он действительно не видит другого выхода, кроме отъезда на Ямайку?
Джон Ричмонд, закадычный друг Роберта и бывший клерк мистера Гэвина Гамильтона, читает письмо от Роберта, сидя в крошечной каморке старого эдинбургского дома. Над его головой орут и пляшут веселые девицы, которым тоже сдает комнату хозяйка дома, почтенная вдова. Джону пришлось удрать из Мохлина: за незаконную связь церковный суд грозил ему «покаянной скамьей». Кажется, и у Роберта назревают неприятности.
«Мне некогда упрекать тебя за молчание и пренебрежение, — пишет Роберт, — скажу только, что получил твое письмо с большой радостью...
Посылаю тебе для просмотра мой рифмованный товар. Я очень много встречался с музами после твоего отъезда и написал, кроме всего, «Помазанник» — поэму на приезд пастора Мак-Кинли в Кильмарнок, потом — «Шотландское виски», тоже поэму, затем «Субботний вечер поселянина», «Обращение к дьяволу» и так далее. Я также закончил мою поэму «Две собаки», но еще не показывал ее широким кругам... Особых новостей о Мохлине я сообщить не могу, все тут идет по-старому. О себе мог бы сообщить чрезвычайно важные новости, не из приятных, пожалуй, ты не угадаешь, о чем идет речь, но об этом напишу впоследствии...»
Весь март Роберт писал стихи и тайком встречался с Джин. К началу апреля он отобрал для печати сорок четыре стихотворения. Ему не хотелось думать об отъезде на Ямайку, и он обрадовался, когда узнал, что корабль, на котором он должен был плыть, уходит раньше, чем он успеет собраться, и ему придется ждать другого рейса. Главное — не уезжать, пока не решится вопрос о книге и судьба Джин. Со дня на день должен выйти отпечатанный проспект для подписки — Роберт составил его так:
«Апрель 1786 года.И дальше шла цитата из стихов Рамзея, где говорилось о том, что надо идти смело вперед, потому что «Гордость в поэте не грех, и цель его устремлений — Слава, и сердцу его дорога Известность, а тот, кто лучше всех играет на волынке, — тот и будет победителем!».
ПРОСПЕКТ
на издание по подписке
шотландских стихов
Роберта Бернса.
Издание будет изящно отпечатано
в одном томе ин-октаво[6].
Цена в обложке — три шиллинга.
Так как автор даже отдаленно не имеет никаких корыстных побуждений для издания своих стихов, то лишь только наберется достаточное число подписчиков для погашения необходимых расходов, книга будет отправлена в печать».
В глубине сердца Роберт Бернс знал цену своим стихам, он понимал, что Гордость его правомерна, что он достоин Известности и Славы. Тогда и Любовь не надо будет скрывать, тогда пусть весь свет узнает, что у него есть жена и будет ребенок.
И Джин будет гордиться им, как он гордился ее верностью, их нерушимой любовью.
Старый Армор дрожал от бешенства. Он тыкал пальцем в «эту гнусную бумажонку» — в брачный контракт, который он вытребовал у Джин. Он хватался за сердце, пил лекарство, осыпал самой отборной бранью и дочь и ее соблазнителя. Он требовал, чтобы Джин немедленно, сию секунду, уехала из Мохлина, — он сам отвезет ее к тетке в Пэйли, пусть и не думает, что он позволит ей хоть одним глазом взглянуть на этого негодяя. Что? Муж? Какой он ей муж? Сейчас же вон из дому, сейчас же ехать!
Джин словно отупела. Молча собрала она вещи, молча села рядом с отцом в двуколку, молча кивнула головой, когда мать на прощание взяла с нее слово — не делать ни одной попытки снестись с Робертом. Теперь все пропало. Мать первая заметила, что делается с Джин. Она все выпытала, все рассказала отцу. Джин боится отца, боится огласки, она не смеет пойти против воли родителей. А Роберт два дня не приходил. Он, наверное, думает больше о своей книге, чем о ней. Лучше уехать, иначе отец грозится подать в суд на Роберта, ославить его по всему приходу. Джин не знает, что теперь будет. У нее нет своей воли — родители все решили за нее.
Младший брат Джин, шестнадцатилетний Адам, выбежал на свист Роберта: он всегда с мальчишеским обожанием относился к другу сестры, переписывал его песни, а иной раз и бегал к нему с поручениями от Джин. Он торопливо рассказал Роберту, что Джин уехала, что отец сердится и что ему лучше сюда не показываться. Сейчас отец уехал в Эйр, к нотариусу мистеру Эйкену, с какой-то бумагой, которую он отнял у Джин.
Роберт слушал мальчика словно оглушенный: неужели Джин так легко отказалась от него? Неужели она отдала отцу их брачный контракт? Надо завтра же поехать к мистеру Эйкену узнать, зачем старый Армор был у него.
Роберт держит в руках пачку листов, отпечатанных на тонкой бумаге, — проспект его будущей книги. Вчера, 14 апреля, поздно вечером, ему прислали этот проспект из кильмарнокской типографии. Сегодня суббота. В этот день он обычно ездит в Эйр, к своему «дорогому патрону» — мистеру Эйкену. Но он виделся с ним вчера утром, когда от него уехал отец Джин. И Эйкен с обычной усмешкой, выпятив толстый животик, сказал, что он успокоил отца Джин, посоветовав ему вырезать их имена из брачного контракта, и сам «по просьбе Армора» аккуратно выстриг подписи. Роберт молча повернулся и ушел. Теперь он не знает — высылать Эйкену проспект или нет. Лучше всего спросить об этом Гэвина Гамильтона: он уже все знает — Роберт сам ему рассказал о «предательстве» Джин, об ее отъезде.
Гэвин Гамильтон получил письмо Бернса в воскресное утро — он, как обычно, в церковь не пошел, и мальчик, принесший письмо из Моссгила, застал его за завтраком с женой и свояченицей. Обе — и Эллен Гамильтон и ее хорошенькая сестра Маргарет — очень любили Бернса и уже слышали, как печально окончился его роман с дочкой Армора. Письмо Роберта очень огорчило их.
«Уважаемый сэр,
Мои проспекты получены вчера вечером, и, зная, что у вас раньше всех появилось желание оказать мне помощь, я посылаю вам половину. Мне необходимо прежде всего посоветоваться с вами, прилично ли будет послать бывшему моему другу, мистеру Эйкену, один экземпляр? Если он считает меня честным человеком, я сделаю это от всей души; но я не желаю быть обязанным даже самому благородному человеку, сотворенному всевышним, если он при этом считает меня негодяем. Кстати, старый мистер Армор уговорил его искалечить этот злополучный документ. Верите ли, хотя у меня не было никакой надежды, более того — никакого желания назвать ее своей после ее позорного поведения, но когда Эйкен мне сообщил, что наши имена вырезаны из документа, сердце у меня остановилось — этими словами он словно вскрыл мне жилы. Будь прокляты ее обман и клятвопреступное предательство! Но храни ее бог и прости ее, мою бедную, недавно так горячо любимую девочку; родители совсем совратили ее, плохой ей дали совет. Не презирайте меня, сэр, я и впрямь глупец, но подлецом, я надеюсь, никто не посмеет назвать несчастного Роберта Бернса».