Райт-Ковалева Рита Яковлевна. Роберт Бернс

Рита Райт-Ковалева
Роберт Бернс

   Светлой памяти. С. Я. Маршака, который подарил русскому читателю Роберта Бернса.

Предисловие

   Я поэт. Этим и интересен.

Маяковский

   Писать о жизни поэта — значит писать о его стихах и о том, как они создавались.
   Об идеях, которые родило «столетье безумно и мудро», как назвал XVIII век Радищев, о литературе английского и французского Просвещения и о фольклорных традициях — то есть обо всем, что могло оказать и оказывало влияние на творчество Бернса, у нас в минувшие годы написано несколько интересных диссертаций и отличный, строго аргументированный критико-биографический очерк доктора филологических наук А. А. Елистратовой. В 1933, 1942 и 1943 годах опубликованы серьезные труды профессора Орлова: «Крестьянский вопрос в поэзии Бернса», «Бернс и фольклор», «Бернс в русских переводах».
   Но, не считая предисловий к сборникам стихов Бернса и кратких очерков в журналах и учебниках литературы, на русском языке нет ни одной подробной биографии Бернса.
   Автор этой книги попытался дать портрет поэта, рассказать о его жизни, его благородной и трудной профессии и о его отношении к миру.
   Как и отчего человек начинает писать гениальные стихи?
   Откуда берется удивительный дар — заставлять слова звучать по-новому, в новых, неслыханных доселе сочетаниях, от которых у других людей захватывает дыхание и сильнее бьется сердце?
   Каким образом обыкновенные слова становятся песней, которую веками поет народ, гимном и маршем, провожающим героев на подвиг, признанием в любви, бичом сатиры, плясовой или колыбельной?
   Мир открывается перед каждым человеком во всем своем многообразии.
   Художник видит этот мир лучше других.
   Гений рождается как подарок человечеству из самой обыденной жизни.
   Но у него зорче глаз и острее слух, его сердце горячей, мозг восприимчивей, а голос вернее и чище, чем у других людей.
   На этот голос откликаются миллионы: бессмертие гения в признании народа.
 
   В XVIII веке в Шотландии родился и вырос великий народный поэт.
   И сейчас нет ни одного шотландского дома, где не стояли бы на полках книги Бернса и о Бернсе, где не висел бы его портрет. А когда идешь по мощенному булыжниками дворику мазанки, где родился Бернс, трогаешь его любимое кресло в дамфризской таверне «Глобус» или стоишь на берегу реки Нит у скамьи, где он сочинял поэму «Тэм О'Шентер», живое присутствие поэта ощущается с особой силой.
   В этой книге как можно чаще слово предоставляется самому Бернсу.
   Из его стихов и писем читатель лучше всего узнает о его мыслях и чувствах, о том, как сила таланта преодолела множество преград.
   Факты его биографии проверены не только по произведениям поэта, но и по свидетельствам его современников и по многочисленным книгам, написанным зарубежными писателями и учеными.
   Бернс был полон противоречий — противоречивы и эти жизнеописания.
   Но если внимательно прочесть все, что писал он сам, начинаешь видеть его, как живого.
   Если его понять и полюбить, можно смело говорить о нем все, что думаешь, и только стараться не делать из него шоколадного ангела или театрального злодея.
   И пусть каждая новая книга о Бернсе, как сказал один из его биографов, Джеймс Барк, будет еще одним камешком в кургане его славы.
 
   Р. Райт-Ковалева

Часть первая
Письмо доктору Муру

1

   В жизни каждого человека наступает такая минута, когда хочется подытожить свое прошлое и подумать: что ждет тебя впереди, что делать дальше?
   В августе 1787 года Роберт Бернс, которому не так давно исполнилось двадцать восемь лет, вернувшись домой, на ферму Моссгил, из столицы Шотландии Эдинбурга, написал длинное, подробное письмо доктору Джону Муру — ученому и писателю. Поэт никогда не встречался с ним, но переписывался усердно.
   Прошлой осенью, в ноябре, с бедной фермы Моссгил уехал малоизвестный автор небольшого томика стихов — «главным образом на шотландском наречии», как значилось на обложке этой книжки, напечатанной в шестистах экземплярах в маленькой типографии захолустного городка Кильмарнока. А к лету домой вернулся прославленный «Бард Каледонии», предмет удивления всех просвещенных умов Эдинбурга. Его книга вышла в столичной типографии, и весь тираж разошелся по подписке в первые же дни. И теперь поэт, которого знает вся Шотландия, которого читают в Лондоне и Дублине, сидит в небольшой каморке под самой крышей, перелистывая историю своей жизни, написанную им самим.
   Каморка осталась такой, как была. Те же две деревянные кровати с соломенными тюфяками и шерстяными одеялами, похожими на толстые попоны. Тот же некрашеный, чисто выскобленный стол с неприкосновенным ящиком, где лежат гусиные перья, роговая чернильница и стопка тщательно нарезанных чистых листков.
   На второй кровати спит брат Гильберт. Он такой же широкоплечий и высокий, как Роберт, только голова у него коротко острижена, а у Роберта длинные темные волосы собраны сзади и перевязаны лентой. И глаза у Гильберта другие — светлые и спокойные, как у отца. Роберт унаследовал глаза матери — большие и темные, ее крутой подбородок с ямкой, вспыльчивый нрав.
   Его дети похожи на него — такие же темноглазые и темноволосые. Двое из них — тут, на ферме: годовалый Бобби и его сводная сестренка — двухлетняя Бесс. Третья, болезненная маленькая Джин, осталась у матери — у Джин Армор, в доме ее богатых родителей, там, внизу, в трех милях от фермы, в поселке Мохлин.
   Теплая августовская ночь стоит за окном. Уже начинает рассветать, чуть порозовела черепица на крышах Мохлина, на остроконечной мансарде дома Арморов.
   В такой же предрассветный час два года назад Роберт впервые провожал Джин после долгой ночи в лесу и, счастливый и благодарный, целовал похолодевшие от росы босые ноги.
   О Джин, о ее «предательстве», о рождении близнецов и о разлуке с ней в письме к доктору Муру нег ничего.
   Об этом написано в стихах и песнях, об этом Роберт думает непрестанно. А в письме он только упомянул вскользь: «Это было тяжкое потрясение, о котором мне и сейчас невыносимо вспоминать».
   Роберт еще раз перечитывает начало письма:
   «Сэр!
   Несколько месяцев я разъезжал по разным местам, но сейчас меня приковало к дому нездоровье... Дабы хоть отчасти вызволить душу из гнетущего тумана тоски...»
   Он зачеркивает слово «тоска» и пишет по-французски: «ennui» — скука.
   «...Мне взбрело на ум рассказать вам свою историю. Имя мое некоторым образом прошумело по стране. Вы оказали мне честь, приняв горячее участие в моей судьбе, и, быть может, правдивый рассказ о том, что я за человек и как стал таким, займет ваше внимание в свободную минуту...
   ...И если, прочтя эти страницы, вы сочтете их пустыми и нескромными, я только прошу позволения уверить вас, что бедный автор писал их с немалыми угрызениями совести, чувствуя, что делает то, что делать не полагается... Но в подобное положение он попадает — увы! — не впервые...»
   Солнце тронуло вершины деревьев, птицы заливались вовсю. Гильберт уже поднялся с постели и, наклонив голову, читает про себя утреннюю молитву. Роберт молча встал рядом с ним.
   Внизу послышались голоса, зашлепали босые ножки, потянуло дымком, горячими овсяными лепешками. Роберт сбежал по лестнице, подхватил на руки маленького Бобби. Мальчишка просто чудо, никогда не ревет, растет здоровый, толстый, как хороший щенок.
   У стола мать Роберта расставляет глиняные миски, раскладывает свежие лепешки, большие куски ноздреватого овечьего сыру. И поет, как всегда, чистым, приятным, негромким голосом знакомую с детства песню: «В поцелуе — ключ любви, а замок — в объятьях...» Она и в пятьдесят пять лет все еще похожа на ту рыжеволосую черноглазую певунью, которую привел в свой дом отец.
   Об отце, о детстве, о первом своем учителе и о первой попытке писать стихи — обо всем рассказано в письме к доктору Муру.
   Но еще больше об этом рассказано в стихах.
   И о том, как у садовника Вильяма Бернса и его жены, Агнес Броун, в деревне Аллоуэй, около города Эйра, в западной Шотландии, 25 января 1759 года родился первенец, тоже написаны стихи.

2

 
В деревне парень был рожден,
Но день, когда родился он,
В календари не занесен.
Кому был нужен Робин?..
 
 
Зато отметил календарь,
Что был такой-то государь,
И в щели дома дул январь,
Когда родился Робин.
 
 
Разжав младенческий кулак,
Гадалка говорила так:
— Мальчишка будет не дурак.
Пускай зовется Робин!
 
 
Немало ждет его обид,
Но сердцем все он победит.
Парнишка будет знаменит,
Семью прославит Робин...^[1]
 

   Старая соседка действительно сказала какие-то хорошие слова про крепкого, крупного, черноглазого мальчишку, который родился у Бернсов. И действительно, январский ветер дул с такой силой, что ночью снесло крышу с дома и матери с новорожденным пришлось спасаться у соседей.
   Но Вильям сам починил крышу, и уже пошло третье столетие, как хижина стоит на том же месте.
   Стены в ней прочные, глинобитные. Вход через мощенный булыжником хлев, где двести лет назад мычала единственная корова и копошились куры.
   В жилой комнате — она же и кухня — Вильям сложил просторный открытый очаг с прочно вделанной решеткой. Торф для топки он нарезал на соседнем болоте, а в праздники в очаг подкладывали и несколько кусков угля.
   У очага Вильям поставил глубокое кресло и низкую скамейку, к которой было удобно придвинуть прялку. Когда дом строился, ни прялки, ни пряхи в нем еще не было, а соседи, глядя, как неразговорчивый высокий северянин в одиночку, медленно строит себе жилье, вносит туда широкую кровать, стоячие часы, полку для посуды и всякую другую утварь, невольно любопытствовали: уж нет ли у приезжего на примете невесты из местных девушек? Недаром красавицы Эйршира славились по всей Шотландии.
   Но никто не решался спросить Вильяма, когда же он приведет хозяйку в дом.
   Соседи несказанно удивились, узнав, что он женится на двадцатипятилетней сироте — Агнес Броун, с которой случайно познакомился на ярмарке.
   Агнес знали в деревне как скромную, работящую девушку. Она жила у бабки и с малых лет работала на чужих людей. По вечерам, придя домой, она пряла и пела. Ее старый слепой дядя садился поближе к очагу, слушал песни и плакал, а соседи, проходя мимо покосившегося домика Броунов, жалели девушку: видно, так и останется вековушей, хоть и хороша собой, и добра, и работает за троих, да к тому же поет, как ангелы в раю.
   И вдруг этот чужак, который говорил, как господа, и одевался не по-деревенски, взял девушку в одном холщовом платьишке и привел в свой новый дом. А дом он выстроил по тем временам хороший, даже окно застеклил, хоть и пришлось за это каждые полгода платить особый налог.
   Вильям слушал, как в еще не обжитой кухне звенит молодой голос, и думал, что, наконец, и у него есть свой дом — впервые после того, как отца согнали с земли, которую обрабатывало несколько поколений Бернсов, и сыновья пошли скитаться по Шотландии в поисках работы.
 
   С незапамятных времен Бернессы, как тогда писали свое имя предки Роберта Бернса, жили на севере Шотландии, на землях лордов Маришаль-оф-Кийс. Они были «коттерами» — самостоятельными фермерами, которые передавали свой земельный участок по наследству, от отца к сыну, считая себя полновластными хозяевами своего надела.
   В начале XVIII века, в 1707 году, Шотландия окончательно потеряла свою независимость, свой парламент и стала частью Великобритании. «Сассенахи», как презрительно звали шотландцы завоевателей-англичан, начали вводить свои законы. И общинные крестьянские земли, общинные выпасы и луга обнесли загородками из камня, отдали в собственность помещикам.
   Но Маришали оставили своих коттеров на их участках, а Бернсы, люди богобоязненные и честные, верившие, что всякая власть — от бога, жили со своими хозяевами в ладу, аккуратно платя не слишком обременительную аренду. Богатые лорды не очень притесняли хорошую, работящую семью, а те держались от господ подальше и делали свое дело.
   И несмотря на то, что жизнь лордов отличалась от жизни крестьян, как небо от земли, их всех объединяла ненависть к англичанам и любовь к Шотландии.
   Разными были источники и этой любви и этой ненависти. Знать ненавидела узурпаторов королевской власти — ганноверскую династию, при которой были потеряны многие привилегии старинных шотландских семейств, маленьких царьков в своих горных поместьях. Крестьяне презирали и ненавидели завоевателей, как всякий народ ненавидит чужаков, людей других обычаев, другого языка, пытающихся навязать ему свою религию, свое общественное устройство. Кто, как не проклятые сассенахи, подучил шотландских лордов лишить вольных коттеров их прав на землю? Кто вырядил сыновей Макдональдов и Дугласов в заморские обезьяньи штаны, неприлично обтягивающие ляжки, вместо добрых шотландских «килтов» — клетчатых юбочек и крепких шерстяных чулок, в которых так удобно ходить по горам? Хорошо бы прогнать пришельцев навеки, чтобы снова жить по дедовским обычаям. Не позор ли, что сын короля Якова, славный принц Чарли, сидит за морем и не может помочь своим верным приверженцам — якобитам — выгнать чужаков?
   И любили лорды и крестьяне Шотландию по-разному, по-своему. Одни — за огромные поместья, за охотничьи угодья, за реки, где ловилась быстрая форель, за неприступные замки, откуда они выходили в походы.
   А другие, те, что своими руками выращивали на каменистой земле скудный хлеб и пасли овец на поросших вереском склонах, любили эту землю, эти снежные вершины и синие горные озера, эти вересковые холмы и бешеные водопады, как любят свою кровь и плоть.
   В 1745 году шотландские лорды — якобиты — восстали против англичан. Из-за моря тайно приехал претендент на престол — «славный принц Чарли», человек робкий, слабовольный, неумный. Но шотландские крестьяне примкнули к восставшим не потому, что им нужен был новый король: они верили, что, возведя на престол шотландского короля из дома Стюартов и выгнав сассенахов, они тем самым вернут добрые старые порядки, Шотландия обретет независимость, а крестьяне снова станут свободными коттерами, пожизненно владеющими своими наделами.
   Пошли за своими лордами и Бернсы.
   А когда англичане разбили восставших и головы приверженцев принца Чарли уже торчали на железных пиках у лондонского Темпля, лорды Маришаль бежали во Францию, а крестьяне были согнаны с земли своих отцов и обречены на полунищенское существование.
   В ту пору Вильяму Бернсу — отцу поэта было двадцать четыре года. Ему, как и всей его семье, сызмала пришлось работать у помещиков. Он стал отличным садоводом и, уходя на заработки в столицу, взял с собой рекомендации, где говорилось, что он «способен служить благородным семействам». В общении с господами он перенял правильную речь и сдержанные манеры и вопреки старой шотландской пословице «чем грязнее, тем теплее» любил жить чисто и просторно.
   В Эдинбурге для садовника было много работы: город строился, разбивались парки и сады при замках. Но Вильяму все эти десять лет хотелось обзавестись своей семьей, своим домом. Он уехал из столицы, поступил садовником в имение около города Эйра и, скопив немного денег, взял в аренду семь акров земли, где развел огород и выстроил дом.
   Здесь, в деревушке Аллоуэй, Вильям Бернс с семьей прожил семь лет.
 
   Тихо потрескивает огонь в очаге, жужжит прялка, Агнес поет песню, кружится снег за единственным крохотным окошком.
   У стола при масляном каганце сидит Вильям Бернс и медленно пишет что-то на узких листах грубой серой бумаги. Сегодня он получил жалованье от хозяина и выгодно продал на рынке овощи. С рынка принес чаю, соли, овсяной муки, патоки и даже немного сахару для жены — она еще кормит их десятимесячного сына, а второе дитя уже в пути.
   На сороковом году жизни Вильям, наконец, обрел семью, хорошую жену, здорового сынишку. У него есть все, что нужно доброму христианину, который никогда не гневил бога жалобами, а теперь особенно проникновенно благодарит его каждое утро и каждый вечер за ниспосланное счастье.
   Одного ему недостает — образования.
   С трудом выводит он сейчас неровные крупные буквы. Читать ему легче, и книги для него необходимы как хлеб. Каждые четыре месяца он покупает новый «Календарь земледельца», а недавно приобрел за недорогую цену толстую, сильно потрепанную книгу — «Собрание стихов и прозы, составленное Артуром Мэссоном». Многое ему непонятно, но он по нескольку раз перечитывает отрывки из Мильтона и Шекспира, где рассказывается о падших ангелах и королях, и жалеет, что никто не может объяснить ему темные места.
   А по вечерам, перед сном, он сам пишет книгу.
   Она называется «Наставление в вере и благочестии». Вильям пишет ее для своего первенца, Роберта, хотя тот еще и ходить не научился. Но когда-нибудь он начнет задавать отцу вопросы — Вильям записывает этот воображаемый вопрос и в меру своего разумения дает на него ответ. Он объясняет сыну, что есть Добро и Зло, а главное, что есть Долг человека. Неуклюже ворочая тяжелые, как валуны, слова, Вильям пытается отгородить ими сына от мирских радостей, от искушений, от грехов. Нельзя потворствовать плоти, нельзя идти наперекор своей судьбе, надо исполнять то, что является твоим долгом, смиренно принимать божью кару и благодарить всевышнего за хлеб, за кров, за спокойный сон.
   Вильям смотрит на смуглого большеглазого мальчишку, который только что проснулся и машет крепкими кулачками. Не так-то легко будет вырастить сына смиренным и покорным воле божьей.
 
   Время летит — Робину пошел седьмой год. Сегодня его очередь идти в школу. Гильберт, младший братишка-погодок, остался дома — на двоих только одна пара башмаков, а дни в марте холодные. Все труднее отцу прокормить семью — к двум мальчишкам прибавились две девочки, а что можно снять с семи акров скудной земли? Вильям давно подумывает о том, чтобы арендовать ферму побольше. На примете есть Маунт Олифант — семьдесят акров и дом с отдельным хлевом во дворе. Хозяин фермы — мэр города Эйра — обещал помочь Вильяму купить скот, земледельческие орудия и аренду назначил небольшую — сорок фунтов в год за первые шесть лет и сорок пять — за все последующие годы.
   Но раньше чем через год переехать не удастся.
   А пока что надо подумать, как учить сыновей. Теперешний учитель уходит из школы, да и плохо он учит ребят, небрежно. Говорят, в Эйре есть хорошая школа, но из Аллоуэя детям ходить далеко. Надо бы договориться, чтобы учитель из эйрской школы приходил в Аллоуэй.
   Вильям Бернс ничего не любил откладывать. В первый же свободный мартовский вечер он просит знакомого хозяина эйрской таверны вызвать молодого учителя, о котором он слыхал от священника. Пусть учитель захватит тетрадь с каллиграфическими упражнениями: важно посмотреть, какой у него почерк. О том, что он отлично читает, обладает приятным голосом и знает множество псалмов, Вильям уже осведомлен.
   Несмотря на неполные восемнадцать лет, Джон Мэрдок был весьма серьезным юношей. Он даже отказался от стакана эля, предложенного мистером Бернсом, и солидным баском объявил, что невоздержанность даже в таких мелочах может совратить человека с пути истинного. Мистер Бернс подтвердил, что это, безусловно, так, добавив, что получил наилучшие рекомендации касательно нравственных качеств мистера Джона Мэрдока, на что мистер Мэрдок ответил обещанием всячески употребить свои силы и знания на пользу будущим ученикам.
   Разговор вышел долгий, обстоятельный. Необъяснимое чувство, которое называют взаимной симпатией, возникло между сдержанным пожилым фермером и юным семинаристом. Они не только сходились во взглядах на религию — Вильям подробно проэкзаменовал Мэрдока, причем учитель удивился его глубокому знанию Ветхого и Нового завета, — но и во взглядах на воспитание и обучение. Мэрдок совершенно был согласен, что первым делом ребенок должен овладеть Словом — великим даром природы, отличающим человека от бессловесных тварей. Он с жаром объяснил, как чтение и разбор лучших произведений гениев пера очищают душу и оттачивают мысль.
   Расстались они самыми настоящими друзьями, и Бернс не забыл сказать на прощание, что кормить учителя будут пять семей по очереди и что он приложит все старания, чтобы юноша и телом стал так же крепок, как крепок он душой.
 
   Один из пяти фермеров, нанявших Мэрдока, предоставил под занятия пустующий амбар недалеко от Бернсов. Учебники собрали со всех домов. Мэрдок принес руководство к правописанию и английскую грамматику Фишера. Кто-то пожертвовал два Новых завета и две библии, а Вильям Бернс отдал свое драгоценное собрание Мэссона, с тем чтобы мальчики каждый раз приносили его домой.
   Вильям очень гордился, когда Мэрдок, обедая у него, говорил, что в чтении, разбивке слов на слоги и в правописании Роберт и Гильберт идут первыми. К сожалению, добавлял Мэрдок, они очень отстают в пении псалмов: Роберт никак не может вытянуть ни одной ноты — видно, слуха у него нет.
   — Нет, я все слышу, — угрюмо говорит Роберт, — только спеть не могу.
   Гильберт смотрел на мрачное лицо брата и прыскал в тарелку. Мэрдок снисходительно упрекал своего любимца: веселый, смешливый Гильберт нравился ему куда больше, чем не по годам задумчивый и сдержанный Роберт.
   Те два с половиной года, что Мэрдок провел в Аллоуэе, привязали его к семье Бернсов на всю жизнь. Он стал самым близким и, пожалуй, единственным другом Вильяма. Целые вечера они проводили в беседах, и для молодого учителя эти встречи были так же нужны и важны, как и для старого фермера. Часто Мэрдок читал вслух из неисчерпаемого мэссонского «собрания», и Роберт слушал его не дыша. Красивый низкий голос Мэрдока, отличная дикция и умная, выразительная манера чтения запомнились Роберту навсегда. Отец поражался необыкновенной памяти сына: тот заучивал наизусть целые страницы из Шекспира и, подражая Мэрдоку, читал на разные голоса монологи благородного Антония, несчастного старика Лира и жадного до власти Макбета.
   Для того чтобы убедиться, насколько его ученики понимают текст, педантичный Мэрдок заставлял их перекладывать стихи в прозу, заменять синонимами поэтические обороты и восстанавливать все выпущенные слова.
   — Твой светлый лик, — читал Роберт и, остановившись, медленно нанизывал близкие и все же совсем разные слова: — Твое прекрасное лицо... Твой ясный образ... Твои прелестные черты... Твое милое личико...
   — О нет! — перебивал его строгий Мэрдок. — Последнее выражение слишком простонародно и разговорно. Не подобает ставить его в один ряд с высокопоэтичными образами.
   Конечно, девятилетний мальчик не мог объяснить, что ему и эти слова кажутся не хуже других. Много таких простых и ласковых слов попадалось в песнях матери, и от них тоже билось сердце. Почему в песнях можно говорить эти слова, а для книг надо придумывать другие?
   Но, наверно, Роберт не задавал таких вопросов умному Мэрдоку, да и вряд ли тот мог бы на них ответить.
 
   Настал день, когда Бернсы, наконец, перебрались на ферму Маунт Олифант.
   Вероятно, если бы объехать все графство Эйршир — от широкой реки Эйр до веселых вод прозрачного Дуна, — трудно было бы найти худшую землю, чем жесткая, каменистая почва на Маунт Олифант. Зато хозяин фермы сдержал обещание и дал взаймы Вильяму Бернсу сто фунтов на обзаведение инвентарем и скотиной.
   Вильям, как всегда, надеялся на милость божию, на свои руки и на верную помощницу — жену.
   А кроме того, уже подрастали двое сыновей — кому, как не им, сменить за плутом стареющего отца?
   Слава всевышнему, что не надо отдавать их «в люди». Одно дело — работать батраками по найму, другое — помогать отцу на «собственной» ферме.
   Год за годом поднимал отец с сыновьями неподатливую землю, отвоевывая ее у камней, поросших цепким мохом, и у окаменевших корней деревьев. Год за годом, каждую весну, Роберт выходил пахать и, согнувшись, налегал на тяжелые рукояти плуга, который еле тянули отощавшие на скудных кормах кони. Не легче было и молотить деревянным цепом на короткой рукояти. К вечеру болели все кости, нельзя было разогнуть спину. И Роберт еще долго сутулился за столом, слушая, как отец читает библию, или отвечая заданный урок.
   Уехал «для усовершенствования в науках» полюбившийся всем учитель Мэрдок, и теперь Вильям сам понемногу учил сыновей арифметике и грамматике, стараясь, чтобы они не забыли то, что знали.
   Прощание с Мэрдоком запомнилось всей семье. В тот вечер Мэрдок стал после ужина читать вслух трагедию Шекспира «Тит Андроник», которую вместе с английской грамматикой принес в подарок мальчикам.
   У Мэрдока дрожал голос, а все слушатели горько плакали, когда Шекспир описывал страдания несчастной Лавинии, у которой насильники отрезали руки и язык. Но когда жестокие палачи в насмешку спросили, не дать ли ей воды — омыть руки, мальчики в один голос крикнули, что больше читать не надо.
   — Значит, вы не хотите, чтобы вам подарили эту книгу? — с укором сказал отец.
   — Если книга останется, я все равно ее сожгу! — со слезами закричал Роберт.
   Только благодаря вмешательству Мэрдока Роберт избежал наказания. «Тит Андроник» не попал в «личную библиотеку» Роберта, состоявшую из двух книг — «Жизни Ганнибала» и «Истории сэра Уильяма Уоллеса».