Страница:
— Вот что, Андрюха, — сказал Семенов наконец, выпив в одиночку, закашлялся и вытер подбородок рукавом, — я ведь тут с тобой не просто так, поплакаться в жилетку. Приволок кое-что, а как сбыть, не знаю. Если сможешь, подсоби.
— Что-нибудь автоматическое? — Андрон понимающе кивнул, деловито хмыкнул и пошевелил указательным пальцем, будто нажимая на спуск. — Калибра семь шестдесят две? Хорошая штука, думаю, ценители найдутся.
Сразу ему вспомнился Сява Лебедев — что там вальтеры, парабеллумы и допотопные шмайсеры. АКМ, пробивающий стенку рельса за сто метров, — вот это вещь.
— Да нет, — Семенов тяжело вздохнул, зачем-то оглянулся, и хотя были они в комнате вдвоем, непроизвольно перешел на шепот. — Слышал песенку — мой чемоданчик, набитый планом? Вот его-то я и припер. Набит под завязку. И вот еще, — он снова оглянулся, сунул руку в карман и вытащил брезентовый увесистый мешочек. Торопясь, суетливо распустил гороловину, и на стол аккурат между миской с огурцами и тарелкой с колбасой с дробным стуком посыпалось золото — кольца, серьги, браслеты, какие-то странные, высотой в полпальца фигурки. Одна, задев бутылку с пивом, срикошетила, и Андрон вздрогнул словно от удара током — на колени ему упала миниатюрная копия собакообразного флюгера. Этакий длиннохвосто-зевлоротый щенок рыжевато-золотистого окраса. Похожий на волчару Фенрира, и на собаку Баскервилей, и на барбоса из преисподней, поставившего на уши церквуху где-то в Англии. Не веря своим глазам, Андрон дрожащими пальцами взял фигурку и бережно с негромким стуком поставил на стол.
— А это откуда?
И даже вздрогнул от неуклюжести вопроса — где, где, в магазине купил.
— В карты выиграл, — Семенов с равнодушием зевнул, пожав плечами, не сразу, с третьей спички, прикурил. — У спецназовца одного, капитана. Он их во дворце Амина взял, в сейфе, после штурма. Ну что, поможешь с чемоданом-то? И с этой, — он брезгливо, словно кучу дерьма, отодвинул золото в сторонку, громко, не сдержавшись, икнул и с видимым удовольствием потянул к себе водку, — хурдой-бурдой?
— Чем могу, — пообещал Андрон, выпив в унисон с Семеновым, закусил и, дожевывая на ходу буженину, пошел в коридор к телефону.
Однако прежде чем звонить Сяве Лебедеву, не удержался, накрутил номер Тима.
Хорст (1980)
Андрон (1982)
Тим (1982)
— Что-нибудь автоматическое? — Андрон понимающе кивнул, деловито хмыкнул и пошевелил указательным пальцем, будто нажимая на спуск. — Калибра семь шестдесят две? Хорошая штука, думаю, ценители найдутся.
Сразу ему вспомнился Сява Лебедев — что там вальтеры, парабеллумы и допотопные шмайсеры. АКМ, пробивающий стенку рельса за сто метров, — вот это вещь.
— Да нет, — Семенов тяжело вздохнул, зачем-то оглянулся, и хотя были они в комнате вдвоем, непроизвольно перешел на шепот. — Слышал песенку — мой чемоданчик, набитый планом? Вот его-то я и припер. Набит под завязку. И вот еще, — он снова оглянулся, сунул руку в карман и вытащил брезентовый увесистый мешочек. Торопясь, суетливо распустил гороловину, и на стол аккурат между миской с огурцами и тарелкой с колбасой с дробным стуком посыпалось золото — кольца, серьги, браслеты, какие-то странные, высотой в полпальца фигурки. Одна, задев бутылку с пивом, срикошетила, и Андрон вздрогнул словно от удара током — на колени ему упала миниатюрная копия собакообразного флюгера. Этакий длиннохвосто-зевлоротый щенок рыжевато-золотистого окраса. Похожий на волчару Фенрира, и на собаку Баскервилей, и на барбоса из преисподней, поставившего на уши церквуху где-то в Англии. Не веря своим глазам, Андрон дрожащими пальцами взял фигурку и бережно с негромким стуком поставил на стол.
— А это откуда?
И даже вздрогнул от неуклюжести вопроса — где, где, в магазине купил.
— В карты выиграл, — Семенов с равнодушием зевнул, пожав плечами, не сразу, с третьей спички, прикурил. — У спецназовца одного, капитана. Он их во дворце Амина взял, в сейфе, после штурма. Ну что, поможешь с чемоданом-то? И с этой, — он брезгливо, словно кучу дерьма, отодвинул золото в сторонку, громко, не сдержавшись, икнул и с видимым удовольствием потянул к себе водку, — хурдой-бурдой?
— Чем могу, — пообещал Андрон, выпив в унисон с Семеновым, закусил и, дожевывая на ходу буженину, пошел в коридор к телефону.
Однако прежде чем звонить Сяве Лебедеву, не удержался, накрутил номер Тима.
Хорст (1980)
Разбудила Валерию женщина в белом — сначала подала утку, затем жареные с бататом обезьяньи мозги, фаршированную жарараку и тушеное с овощами мясо молодой анаконды. Все духовитое, источающее невторимые по насыщенности запахи. Воронцова ела с аппетитом, пила сдобренный мате и нипо чай и чувствовала, как возвращаются силы, крепкий организм и заботливый уход — фатальнейшее сочетание для болезни.
В комнате чуть слышно жужжал кондиционер, мерно помахивали маятником часы, из-за зашторенного решетчатого окна слышалась стрельба, топот сапог и громкие фельдфебельские крики:
— Эй, Вайс, что ты повис, как мешок с дерьмом? Давай, давай, подымай свою сраную задницу! Делай айн, цвай, драй! Ни хрена… Вечером, засранец, пойдешь на говно.
«Все будет хорошо, все наладится, — внутренне улыбаясь, Валерия доела жарараку, коркой хлеба подобрала жирный соус и ловко придавила залетного, забравшегося за полог москита. — Правда, маленький?» Вулкан энергии снова пробудился в ней — что грустить, что печалиться, надо действовать. Главное — Хорст жив, а неизлечимых болезней не бывает.
Так она пролежала до полудня, пообедала тушеной капибарой, жареным пекари и заливной пираруко, со вкусом занялась бананами, апельсинами и кокосами, когда на сладкое к ней пожаловал старый добрый Курт. Вернее, на горькое… На нем был генеральский мундир и не было лица — только что ему доставили шифротелеграмму из Шангриллы. Похоже, у высшего начальства действительно крыша протекла. Группенфюреру Мольтке было приказано обергруппенфюрера фон Хагенкройца умертвить, поместить в холодильник и первой же субмариной переправить в Шангриллу. В дальнейшем его тело планировалось мумифицироватть и поместить в Пантеон Боевой Славы — для воспитания и поднятия боевого духа германской молодежи… Это Хорста-то забить как быка, заморозить как барана и превратить в геройское чучело в паноктикуме? Лучшего ученика? Любимого маленького Хорстена? Да ни в жисть! Пусть Гитлер с Борманом сами позируют для молодежи!
— Ты, дочка, как относишься к авиации? — начал Курт издалека. — Положительно? Или только поездом?
— Да нет, могу еще и на катере, — в тон ему отозвалась Валерия, и в голосе ее послышалась тревога. — А в чем собственно вопрос, дядя?
Сразу же ей стало не до бананов, апельсинов и кокосов, в желудке тяжело заворочились пекари,капибара и пираруку.
— А вопрос в том, дочка, что летели бы вы с Хорстом нах хаузе. От греха. — Старый Курт заткнулся, и на скулах его выкатились желваки. — Где приземлиться-то найдешь?
Все внутри него клокотало от ярости и стыда — так-то он принимает любимого ученика после стольких лет разлуки.
— Было бы желание. У нас в Гималаях места хватит, — Валерия уселась на кровати, взгляд ее скользнул по комнате в поисках одежды. — Случилось что?
— Ну вот и отлично, — Курт, проигнорировав ее вопрос, вздохнул, расстегнул на горле коричневую рубашку. — Я дам вам провожатого и борт. Полетите завтра.
Тут же он поднялся, подошел к двери и настежь распахнул ее.
— Эй, дежурный! Штурмбанфюрера Мильха сюда, живо!
Боль, скорбь, ненависть, злоба — чего только не было в его лающем голосе…
— Разрешите?
В дверь скоро постучали, и вошел тощий, странного вида фашист. Его сапоги из-за пришитой изнутри резинки были собраны гармошкой и едва ли доходили до половины икр, за ухом торчала недокуренная сигарета, а фуражка формой и размерами походила на «плевок» — уркаганскую, с крохотным козырьком кепку-восьмиклинку. Это был второй заместитель Курта штурмбанфюрер Мильх, присланный в Бразилию недавно, после расформирования секретного учебно-тренировочного лагеря под Оймяконом. Он был тощ, подвижен, низкоросл и похож на крысу, и манерами, и лицом. Впрочем, что касаемо лица, тот сейчас оно больше походило на жопу — переливающуюся всеми цветами радуги, в плотном обрамлении бинтов.
Впрочем что касаемо его лица, то сейчас оно больше походило на жопу — в плотном обрамлении бинтов, переливающуюся всеми цветами радуги. А вот на руках странного фашиста преобладал радикально синий колер — пальцы его были сплошь в замысловатой вязи блатных татуировок. Дело в том, что в СС штурмбанфюрер Мильх попал по спецнабору, когда возникла резкая необходимость в потрошении еврейских сейфов. Такому не страшно отдать в татуированные руки хрупкую судьбу Хорста. Не стукач какой-нибудь — вор. Умеет, как-никак, держать язык за зубами.
И Мильх не подвел, все понял сразу.
— Базара нет, начальник, сделаем, — вытянувшись, он щелкнул каблуками и несколько гнусаво произнес: — Клиент будет в лучшем виде. — Потом присел в ногах у Воронцовой и вытащил окурок из-за уха. — Огоньком не богата? Нет? Ну и ладно, зато литавры у тебя… Эх и полетим же мы завтра, лапа, с тобой на бреющем… Кстати, пардон, забыл представиться — Мильх, штурмбанфюрер. А лучше просто Папаша Мильх. Ты, лапа, не грусти, не лежи бревном, подружись со мной. Кому Папаша Мильх кореш, у того и очко на руках. Не в заднице.
И он улыбнулся, широко и фиксато. Дружба, она, как известно, начинается с улыбки.
В комнате чуть слышно жужжал кондиционер, мерно помахивали маятником часы, из-за зашторенного решетчатого окна слышалась стрельба, топот сапог и громкие фельдфебельские крики:
— Эй, Вайс, что ты повис, как мешок с дерьмом? Давай, давай, подымай свою сраную задницу! Делай айн, цвай, драй! Ни хрена… Вечером, засранец, пойдешь на говно.
«Все будет хорошо, все наладится, — внутренне улыбаясь, Валерия доела жарараку, коркой хлеба подобрала жирный соус и ловко придавила залетного, забравшегося за полог москита. — Правда, маленький?» Вулкан энергии снова пробудился в ней — что грустить, что печалиться, надо действовать. Главное — Хорст жив, а неизлечимых болезней не бывает.
Так она пролежала до полудня, пообедала тушеной капибарой, жареным пекари и заливной пираруко, со вкусом занялась бананами, апельсинами и кокосами, когда на сладкое к ней пожаловал старый добрый Курт. Вернее, на горькое… На нем был генеральский мундир и не было лица — только что ему доставили шифротелеграмму из Шангриллы. Похоже, у высшего начальства действительно крыша протекла. Группенфюреру Мольтке было приказано обергруппенфюрера фон Хагенкройца умертвить, поместить в холодильник и первой же субмариной переправить в Шангриллу. В дальнейшем его тело планировалось мумифицироватть и поместить в Пантеон Боевой Славы — для воспитания и поднятия боевого духа германской молодежи… Это Хорста-то забить как быка, заморозить как барана и превратить в геройское чучело в паноктикуме? Лучшего ученика? Любимого маленького Хорстена? Да ни в жисть! Пусть Гитлер с Борманом сами позируют для молодежи!
— Ты, дочка, как относишься к авиации? — начал Курт издалека. — Положительно? Или только поездом?
— Да нет, могу еще и на катере, — в тон ему отозвалась Валерия, и в голосе ее послышалась тревога. — А в чем собственно вопрос, дядя?
Сразу же ей стало не до бананов, апельсинов и кокосов, в желудке тяжело заворочились пекари,капибара и пираруку.
— А вопрос в том, дочка, что летели бы вы с Хорстом нах хаузе. От греха. — Старый Курт заткнулся, и на скулах его выкатились желваки. — Где приземлиться-то найдешь?
Все внутри него клокотало от ярости и стыда — так-то он принимает любимого ученика после стольких лет разлуки.
— Было бы желание. У нас в Гималаях места хватит, — Валерия уселась на кровати, взгляд ее скользнул по комнате в поисках одежды. — Случилось что?
— Ну вот и отлично, — Курт, проигнорировав ее вопрос, вздохнул, расстегнул на горле коричневую рубашку. — Я дам вам провожатого и борт. Полетите завтра.
Тут же он поднялся, подошел к двери и настежь распахнул ее.
— Эй, дежурный! Штурмбанфюрера Мильха сюда, живо!
Боль, скорбь, ненависть, злоба — чего только не было в его лающем голосе…
— Разрешите?
В дверь скоро постучали, и вошел тощий, странного вида фашист. Его сапоги из-за пришитой изнутри резинки были собраны гармошкой и едва ли доходили до половины икр, за ухом торчала недокуренная сигарета, а фуражка формой и размерами походила на «плевок» — уркаганскую, с крохотным козырьком кепку-восьмиклинку. Это был второй заместитель Курта штурмбанфюрер Мильх, присланный в Бразилию недавно, после расформирования секретного учебно-тренировочного лагеря под Оймяконом. Он был тощ, подвижен, низкоросл и похож на крысу, и манерами, и лицом. Впрочем, что касаемо лица, тот сейчас оно больше походило на жопу — переливающуюся всеми цветами радуги, в плотном обрамлении бинтов.
Впрочем что касаемо его лица, то сейчас оно больше походило на жопу — в плотном обрамлении бинтов, переливающуюся всеми цветами радуги. А вот на руках странного фашиста преобладал радикально синий колер — пальцы его были сплошь в замысловатой вязи блатных татуировок. Дело в том, что в СС штурмбанфюрер Мильх попал по спецнабору, когда возникла резкая необходимость в потрошении еврейских сейфов. Такому не страшно отдать в татуированные руки хрупкую судьбу Хорста. Не стукач какой-нибудь — вор. Умеет, как-никак, держать язык за зубами.
И Мильх не подвел, все понял сразу.
— Базара нет, начальник, сделаем, — вытянувшись, он щелкнул каблуками и несколько гнусаво произнес: — Клиент будет в лучшем виде. — Потом присел в ногах у Воронцовой и вытащил окурок из-за уха. — Огоньком не богата? Нет? Ну и ладно, зато литавры у тебя… Эх и полетим же мы завтра, лапа, с тобой на бреющем… Кстати, пардон, забыл представиться — Мильх, штурмбанфюрер. А лучше просто Папаша Мильх. Ты, лапа, не грусти, не лежи бревном, подружись со мной. Кому Папаша Мильх кореш, у того и очко на руках. Не в заднице.
И он улыбнулся, широко и фиксато. Дружба, она, как известно, начинается с улыбки.
Андрон (1982)
— Так значит, говоришь, один в один как флюгер, только в миниатюре? Да еще из проклятого металла? — Тим снял с конфорки плюющийся чайник, с грохотом водрузил на стол и вытащил из шкафа объемистые щербатые чашки. — И хрен с ним. Много чего, друг Горацио, удивительного на свете. О, мама мия! — взрезав бечеву, он обнажил огромный, в виде полена торт и с необыкновенной энергией принялся работать ножом. — М-м-м, шоколадный, с орехами. Я в восхищении, брат!
Вот так, иметь дела с тортом куда приятней, чем со всякими там золотыми побрякушками. Заблудшее человечество за свою историю только и делало, что примеривало их на себя. Золото инков, золото ацтеков, золото испанских легионов, золото скифских курганов. Золото, золото, золото… Тьфу, дерьмо! То ли дело шоколадная глазурь, сочный благоухающий бисквит, всякие там цукаты, марципаны и засахаренные вишни. А к ним чайку заварить, покрепче, грузино-индийского со слоном…
Однако спокойно насладиться тортом и свежезаваренным индийским им так и не пришлось. Гневно зашаркали шлепанцы, и в кухню просочилась Регина, нечесанная, злая, с горящими от возмущения глазами.
— Я че, одна должна, как проклятая, этого ребенка спать укладывать? Он че у нас, безотцовщина?
Засаленный халат ее был порван в локте, на розовой щеке рубец, какой бывает после общения с подушкой.
«С недоеба это она такая что ли?» — подумал про себя Андрон, а сам поднялся, галантно наклонил подстриженную модерново голову.
— Здравствуйте, здравствуйте, очаровательная Регинушка. Смотрю, все хорошеешь. Давай-ка с нами чайку.
Смотреть, честно говоря, было особо не на что…
— Недосуг мне с вами чаи распивать. У меня белья нестиранного воз, — Регина, фыркнув, смерила его презрительным взглядом, брезгливо отвернулась. — Хорошо некоторым, ни семьи, ни ответственности, ни забот. Конечно, можно чаи распивать, когда один одинешенек…
Андрона она не жаловала, более того, терпеть не могла. А за что, спрашивается, его любить — заделал ребенка, ушел из семьи, раскатывает себе на новеньких, купленных на наворованное жигулях. Торгаш. У, бабник. И Тиму наверняка какую-нибудь шкуру присмотрел. А тут стой в позе прачки, стирай до посинения обосранные пеленки. И месячные эти чертовы уже неделю не приходят. Ох, как пить дать, придется идти скоблиться на Арсенальную. А муженьку что, утерся и в сторону…
— Ты что, не видишь, ко мне брат пришел? — Тим, так и не отпив, поставил чашку, грозно засопел, изящно вырезанные ноздри его раздулись. — Не мельтеши, женщина, дай поговорить.
— Знаем, знаем мы ваши разговоры, о хоккее, рыбалке да о бабах, — Регина зевнула, уничтожительно скривилась и росомахой потянулась в коридор. — Сегодня же отцу будет доложено, что воспитанием ребенка я занимаюсь одна. Пусть не сомневается насчет зятька. И делает оргвыводы.
Пятки у нее были желтые, потрескавшиеся, весьма неаппетитные.
— М-да, семья — ячейка общества, — Андрон вздохнул, поцокал языком, и чтобы что-то сделать, взял книгу с подоконника, взвесил на руке, открыл наугад. — О, а это кто?
На рисунке был изображен бородатый мужик — суровый, в круглой шапке, с пронизывающим взглядом. Сразу чувствуется — непростой. Хоть и с серпом, а как пить дать не жнец, — жрец.
— А, это архи-друид, высшая степень посвящения кельтских волшебников, — Тим мельком глянул, сплюнул в раковину и принялся закуривать. — У них ведь все строго было, по ранжиру: друиды, оваты, барды. Своя табель о рангах, не забалуешь.
— Да, барды…
Андрон глянул на портрет Высоцкого на стенке, глянцевый, с разворота журнала, посидел еще немного для приличия и поспешно, с облегчением, стал прощаться. Не нравилось ему у Андрона. Не зря ведь хранительницей очага считается женщина. А что может хранить истеричная, злая сучка?..
Да, влип, похоже, братуха… Пробкой из бутылки выскочил Андрон на улицу, отпер жигули, сел, завел мотор, поехал. Куда? Да куда глаза глядят…
Вечерело. Город потихоньку засыпал — в ржавом свете ртутных ламп под усталый рык укатавшихся за день автобусов. Было как-то безрадостно, невесело, остро чувствовалось приближение зимы. Надписи то тут, то там «Осторожно, листопад!», граждане в пальто и макинтошах, печальные, напоминающие скелеты остовы деревьев на лысых бульварах. Тускло помаргивали звезды на черном небе, желто — светофоры на скучных улицах, агонизирующе — перегорающие буквы неоновых реклам. Замигало и у Андрона на приборной доске — красная лампочка указателя уровня топлива. Эка беда, мы ли не впереди планеты всей по нефти! Без проблем он доехал до заправки, встал, сунул шланг в горловину бака, заплатил сонной бабе в светящемся окошке и, вернувшись, надавил на спуск — загудело, зажурчало, полилось. Самый дешевый, самый высокооктановый, под завязку. В это время заревел мотор, и какой-то фраер чертом, по-пижонски, начал задом подавать к колонке — ишь ты, гад, не терпится ему, не может он как все, в очередь… А машина-то — настоящая семерка, цвет лазурь да еще с шестерочным двиглом. Не с одиннадцатым, такую мать!
«Ты смотри, гад, не уважает, обидеть норовит», — Андрон нехорошо оскалился, вытащил рывком шланг и только хотел воткнуть его невежде куда не надо, как дверь семерки открылась, и на свет божий под медоточивые гласы Альбины и Рамины Пауэр явился Юрка Ефименков. Вальяжный, в куртке настоящей замшы, о перстне и в зимнем вранглере, как и полагается семпаю, твердо идущему по Истинному пути. Так что встреча началась с приветствий, крепких рукопожатий и живого обмена впечатлениями: ух ты, бля! Ну и тачка! А салон! А где брал?
— Да ученик один пригнал из Тольятти, у него там брат работает. Я ведь теперь группу веду, младшую, — охотно пояснял Ефименков, хлопал ласково семака по заду и горестно, с надрывом, вздыхал. — Только все, лафа кончается. В кодекс статью всобачили о преподавании каратэ. На Украине Коценбогена замели, у нас под Ларина копают. Занимаемся в тренировочных костюмах, окна занавешиваем простынями. Вот ругают Пиночета, мол, сатрап, диктатор, а он наверняка бы такой херней страдать не стал. У самого восьмой дан.
— Ага, просыпаюсь утром рано, нет Луиса Карвалана, а вот она, вот она, хунта поработала, — в тон ему поддерживал беседу Тим, с восхищением разглядывал обводы семерки, гладил девственную обшивку кресел, с головой лазил в неизгаженный еще, пахнущий заводом багажник. — Ну, бля! Ну, сука! Полный отпад!
Вобщем, мерседес, правда, советский.
На том и расстались. Юрка порулил на ночную тренировку, проводимую сенсеем для продвинутых семпаев, а Андрон — куда глаза глядят, по безмолвному засыпающему городу. Домой, к Арнульфу, его не тянуло, хотелось чего-то нового, свежего, неизведанного. Приключений на свою задницу, одним словом. Ну, за этим дело не стало. На Пяти углах, набиваясь в попутчицы, ему проголосовала скуластая брюнетка — так, с первого взгляда ничего особенного, и сразу, без обиняков, определила свой статус:
— На Васильевский не подвезете? Только денег нет и отсасывать не буду.
Суровая такая, решительная девушка.
— Ну что вы, милая, какие деньги, какая сперма, — Андрон гостеприимно распахнул дверь, вырулил от поребрика и придавил педаль газа. — И вообще самое прекрасное в женщине это внутренняя гармония нежной музыки тонких струн ее души. Кто может постичь ее, тот истинный счастливец. Сказал же Пушкин, что одной музыки лишь любовь прекрасней, но и она мелодия… Вы согласны со мной, незнакомка? Кстати, как ваше имя? А, Клара? Очень приятно, Андрей Андреич. Скажите, не вы ли это украли кораллы у Карла?
Вобщем познакомились.
— Вам бы, Андрей Андреич, котом баюном, к дубу, на золотую цепь, — Клара послушала, послушала, покивала головой и вдруг расхохоталась заливисто и непосредственно. — Вы кто, массовик вот с таким затейником?
Сама она напоминала кошку — лицо круглое, скулы высокие.
— Я, милочка, представитель древней и благородной профессии. Бывшей в почете еще во времена цезарей, — Андрон с важностью кивнул, прибавил газа и убрал громкость магнитолы. — Позвольте отрекомендоваться: врач Ржевский-Оболенский, гениколог в седьмом колене. Не у дуба на цепи — работаю в институте Отта.
Для усиления сказанного он взял паузу, и разговор на время прервался. Был слышен только звук мотора, шелест шин да задушевный, придушенный голос Джо Дассена:
В голосе ее слышалась какая-то усталость, словно от застарелой, притупившейся зубной боли. Нудной, неизлечимой и привычной.
— А что такое? — сразу насторожился Андрон, и нога его сама собой тронула педаль тормоза. — Надеюсь, ничего венерического? И не кровотечение, и не внематочная?
— Внепапочная, — Клара фыркнула, прикусила губу. — Говорят, фиброма. Врут наверное.
— Ну, фиброма это еще не факт, — Андрон, успокаиваясь, хмыкнул, сделел глубокомысленную мину. — Посмотрим, посмотрим. Главное, что нет ничего острого. Я сделаю вам пульпацию матки. А вообще фиброма это тьфу.
Что есть фиброма, он не знал. Его словарный запас в области интимных сфер ограничевался несколькими буквосочетаниями, правда, какими:
1. Либиа минора.
2. Либиа мажора.
3. Коитус интераптус.
4. Анус. Сфинктер. Ректум. Пенис.
Фиме Собак из «Двенадцати стульев» с ее вульгарным «эксгибиционизмом» такое и не снилось.
Ладно, проехали мимо Зимнего, переправились через Неву, покатились по набережной. На Васильевском острове все было по-прежнему — расстральные, буравящие небо колонны, меньшиковский, уходящий под землю дворец, балтийские гуляющие вольные ветра. Ни машин, ни прохожих, лишь плеск волны да перемигивание светофоров. Зато и долетели быстро, без помех, по вытянувшемуся стрелой пустынному Большому. Жила Клара в массивном, напоминающем дредноут доме…
— А вы как относитесь к крысам? — спросила она Андрона, когда они вышли из «жигулей» и окунулись в полумрак подъезда. — Смотрите под ноги. Здесь их полно.
С крысами Андрон не ладил, потому что и в детсаду, и на рынке их тоже было полно. Ясное дело, всех кошек вытравили еще в олимпиаду, единорогу конкретно наплевать, вот и приходится пользовать хвостатых капканами, лопатами, стекловатой, зоокумарином. Жестоко, без пощады, потому как разносчики, вредители и паразиты. Только афишировать свои наклонности перед дамой не резон. Наследник Гиппократа как-никак, целитель страждущих…
— Нормально отношусь, как к братьям нашим меньшим, — Андрон пожал плечами, хмыкнул и с надрывом, оглушительно мяукнул. Словно тот, страдающий словесным поносом, сорвавшийся со златой цепи.
— Я же говорю, баюн, — Клара усмехнулась, вытащила ключи и стала подниматься по выщербленным ступеням. — Эй, Андрей Андреевич, кыс-кыс-кыс.
Ее дверь была на третьем этаже — черная, обшарпанная, с пуговками кнопок на грязном косяке. Клацнул, будто выстрелил, замок, скрипнули протяжно несмазанные петли. В нос ударили миазмы кухни, вонь удобств, несвежих простыней, воздух был тяжел, ощутимо плотен и густо отдавал замусорившимся сливом.
— Вперед, Андрей Андреевич, сейчас привыкнете, — ласково сказала Клара, сделала гостеприимный жест и повела Андрона длинным, освещаемым с крайней экономностью коридором. — Нам сюда. — Открыла плохонький, плюнь и отвалится, навесной замок, щелкнула выключателем, повернула голову. — Эй, кыс-кыс-кыс!
Подбородок у нее был точеный, волевой, а вот нос слишком вздернутый, курносый, что говорит о темпераменте и легкомыслии в женщине. Андрон вошел, огляделся. Да, Клара не крала кораллов у Карла. Ни у Маркса, ни у Либкнехта, ни у того, который живет на крыше. В комнате царила очень симпатичная, опрятная нищета. Этакий спартанский, доведенный до совершенства аскетизм: узкая — не кровать — койка в углу, мрачный дореволюционный шифоньер, стол, пара стульев, ситцевые занавесочки, ваза с сухостоем, сделанная из бутылки. Вот, пожалуй, и все. Зато на подоконнике, на стенах, на свежей скатерти — листы с эскизами, наброски, акварели, рисунки темперой, гуашью, маслом. Вздыбленные кони Клодта, ржавый купол Исакия, тонко улыбающиеся сфинксы из Фив. Как живые. Центральное место на стене занимал портрет белокурой бестии, именно такой, какой ее видел Ницше — нордические черты, железные мышцы, неистовый взгляд, несомненно обращенный куда-то на восток. Невольно вспоминались нибелунги, могучий Зигфрид, тевтонская спесь, а в ушах бравурно и раскатисто, кау удары грома, раздавалась музыка победы Листа: пари-па-пам, пари-па-пам. Вот только левый край портрета подкачал — обгорел малость.
— Что, нравится? — Клара искоса посмотрела на Андрона, положила сумочку, вздохнула тяжело. — Это еще отец писал. Он мне рассказывал, что однажды на Кольском видел Зигфрида живьем, во плоти, — она оценивающе взглянула на картину, потом на гостя, затем снова на портрет и удивленно усмехнулась. — А ведь есть сходство. Нос, подбородок, разрез глаз. Нет, не баюн, совсем не баюн. Да, странно. Ну что, чаю?
Чай пили так же по-спартански — грузинский, с ванильными сухариками и сахаром-рафинадом в прикуску. Как объяснила Клара, на стипендию, даже повышенную, не разгуляешься. Андрон сидел прямо, говорил мало, скудным угощением почти что и не интересовался — чаи что ли он сюда приехал распивать. Да еще грузинские. Наконец, сделав серьезное лицо, он поднялся, очень гинекологически, как ему самому показалось, пошевелил пальцами и многозначительно глянул на дверь.
— Ну, я пошел мыть руки.
Пари-па-пам, пари-па-пам, — близилась кульминация.
— Ванна как раз напротив, — обрадовала его Клара, тоже поднялась и вытащила из шкафа махровое, пахнущее «Аистом» полотенце. — Моя мыльница желтая, на третьей полочке слева.
— Отлично! Готовьте вульву!
Андрон вышел в коридор, не изменяя курса, оказался в ванной и, пустив струю в древнюю, напоминающую цветом кариозный зуб емкость, принялся намыливать руки. Пари-па-пам, пари-па-пам. Себя он ощущал Пироговым, Казановой и Остапом Бендером в одном лице…
Когда он вернулся, держа руки на весу, Клара уже была готова — в шлепанцах и каком-то легкомысленном халатике. Впрочем, не совсем.
— Я сейчас, быстро, — улыбнулась она и с полотенцем на плече выскользнула в коридор, оставляя запах свежего, неизбалованного парфюмерией тела. Тот самый запах женщины, от которого так кружится голова. Хлопнула дверь ванной, глухо зашумела вода, Андрон, словно хищник в засаде, замер, напрягся, нетерпеливо вслушался — а, все. Кажись идет…
Клара действительно не задержалась — быстро вернулась в комнату, без тени замешательства взглянула на Андрона.
— Мне куда? На стол? Ладно, — вытащила из шкафа простынь, застелила скатерть, сбросила халат. — Как прикажете?
В чем мама родила ей было несравненно лучше, чем в убогой одежонке — фигура стройная, поджарая, кожа шелковистая смуглая, живот плоский, груди круглые, ягодицы выпуклые. Не студенточка из «мухи», а роковая индейская скво.
— На спину, пожалуйста, лицом к свету, — Андрон, сразу же охрипнув, сглотнул слюну, хрустнул пальцами, разминая суставы. — Согните, разведите ноги.
Стройные, цвета меда. С огкруглыми бедрами, крепкими икрами, тонкими лодыжками и маленькими ступнями.
— А теперь обхватите колени и прижмите их к груди, — сдавленно распорядился Андрон, пристроился между ног у Клары и трепетно, не веря своему счастью, приступил к гинекологическому таинству. — Так, либиа минора, либиа мажора, входим в вульву…
Только гинекологическое действо продолжалось недолго. Клара вдруг вздрогнула, истомно выгнулась, как-то воркующе, совершенно необидно рассмеялась.
— Так я и думала, ты, кот заморский, самозванец. Не гинеколог, и не Ржевский, и не в седьмом колене. Однако продолжай, негодник, у тебя совсем неплохо получается.
Мелко сотрясаясь всем телом, она ногами обхватила Андрона за шею, с силой пригнула к себе и потянулась рукой к его ширинке. Действо, резко превратившись из гинекологического в вакхическое, плавно передислоцировалось на кровать и под скрип пружин, звуки поцелуев и оргазмические стоны бурно продолжилось до самого утра. Им было необыкновенно здорово вдвоем. Куда там Тристану и Изольде, Ромео и Джульете и ветхозаветным Адаму с Евой. Да и без гада ползучего обошлось.
— Нет, ты не баюн, — сказала Клара под утро, когда по радио загнули гимн, — и не Ржевский. Ты его жеребец. Обещай, что придешь сегодня вечером. Мы уж тебя стреножим.
Ну вот, иди пойми женщин — одна держит за поручика, другая за его буцефала. А ведь держатся обе по сути за одно и то же.
— Приду, — твердо пообещал Андрон, проскакал еще кружочек напоследок и принялся собираться на работу.
Уже в дверях он задержался и, почему-то покраснев, сунул за пришпиленную к стенке акварель бурую сторублевую бумажку.
— Слушай, и купи чего-нибудь пожрать.
Все правильно, какая кухня, такая и спальня. А с ванильных-то сухариков можно и без любви копытами накрыться.
Вот так, иметь дела с тортом куда приятней, чем со всякими там золотыми побрякушками. Заблудшее человечество за свою историю только и делало, что примеривало их на себя. Золото инков, золото ацтеков, золото испанских легионов, золото скифских курганов. Золото, золото, золото… Тьфу, дерьмо! То ли дело шоколадная глазурь, сочный благоухающий бисквит, всякие там цукаты, марципаны и засахаренные вишни. А к ним чайку заварить, покрепче, грузино-индийского со слоном…
Однако спокойно насладиться тортом и свежезаваренным индийским им так и не пришлось. Гневно зашаркали шлепанцы, и в кухню просочилась Регина, нечесанная, злая, с горящими от возмущения глазами.
— Я че, одна должна, как проклятая, этого ребенка спать укладывать? Он че у нас, безотцовщина?
Засаленный халат ее был порван в локте, на розовой щеке рубец, какой бывает после общения с подушкой.
«С недоеба это она такая что ли?» — подумал про себя Андрон, а сам поднялся, галантно наклонил подстриженную модерново голову.
— Здравствуйте, здравствуйте, очаровательная Регинушка. Смотрю, все хорошеешь. Давай-ка с нами чайку.
Смотреть, честно говоря, было особо не на что…
— Недосуг мне с вами чаи распивать. У меня белья нестиранного воз, — Регина, фыркнув, смерила его презрительным взглядом, брезгливо отвернулась. — Хорошо некоторым, ни семьи, ни ответственности, ни забот. Конечно, можно чаи распивать, когда один одинешенек…
Андрона она не жаловала, более того, терпеть не могла. А за что, спрашивается, его любить — заделал ребенка, ушел из семьи, раскатывает себе на новеньких, купленных на наворованное жигулях. Торгаш. У, бабник. И Тиму наверняка какую-нибудь шкуру присмотрел. А тут стой в позе прачки, стирай до посинения обосранные пеленки. И месячные эти чертовы уже неделю не приходят. Ох, как пить дать, придется идти скоблиться на Арсенальную. А муженьку что, утерся и в сторону…
— Ты что, не видишь, ко мне брат пришел? — Тим, так и не отпив, поставил чашку, грозно засопел, изящно вырезанные ноздри его раздулись. — Не мельтеши, женщина, дай поговорить.
— Знаем, знаем мы ваши разговоры, о хоккее, рыбалке да о бабах, — Регина зевнула, уничтожительно скривилась и росомахой потянулась в коридор. — Сегодня же отцу будет доложено, что воспитанием ребенка я занимаюсь одна. Пусть не сомневается насчет зятька. И делает оргвыводы.
Пятки у нее были желтые, потрескавшиеся, весьма неаппетитные.
— М-да, семья — ячейка общества, — Андрон вздохнул, поцокал языком, и чтобы что-то сделать, взял книгу с подоконника, взвесил на руке, открыл наугад. — О, а это кто?
На рисунке был изображен бородатый мужик — суровый, в круглой шапке, с пронизывающим взглядом. Сразу чувствуется — непростой. Хоть и с серпом, а как пить дать не жнец, — жрец.
— А, это архи-друид, высшая степень посвящения кельтских волшебников, — Тим мельком глянул, сплюнул в раковину и принялся закуривать. — У них ведь все строго было, по ранжиру: друиды, оваты, барды. Своя табель о рангах, не забалуешь.
— Да, барды…
Андрон глянул на портрет Высоцкого на стенке, глянцевый, с разворота журнала, посидел еще немного для приличия и поспешно, с облегчением, стал прощаться. Не нравилось ему у Андрона. Не зря ведь хранительницей очага считается женщина. А что может хранить истеричная, злая сучка?..
Да, влип, похоже, братуха… Пробкой из бутылки выскочил Андрон на улицу, отпер жигули, сел, завел мотор, поехал. Куда? Да куда глаза глядят…
Вечерело. Город потихоньку засыпал — в ржавом свете ртутных ламп под усталый рык укатавшихся за день автобусов. Было как-то безрадостно, невесело, остро чувствовалось приближение зимы. Надписи то тут, то там «Осторожно, листопад!», граждане в пальто и макинтошах, печальные, напоминающие скелеты остовы деревьев на лысых бульварах. Тускло помаргивали звезды на черном небе, желто — светофоры на скучных улицах, агонизирующе — перегорающие буквы неоновых реклам. Замигало и у Андрона на приборной доске — красная лампочка указателя уровня топлива. Эка беда, мы ли не впереди планеты всей по нефти! Без проблем он доехал до заправки, встал, сунул шланг в горловину бака, заплатил сонной бабе в светящемся окошке и, вернувшись, надавил на спуск — загудело, зажурчало, полилось. Самый дешевый, самый высокооктановый, под завязку. В это время заревел мотор, и какой-то фраер чертом, по-пижонски, начал задом подавать к колонке — ишь ты, гад, не терпится ему, не может он как все, в очередь… А машина-то — настоящая семерка, цвет лазурь да еще с шестерочным двиглом. Не с одиннадцатым, такую мать!
«Ты смотри, гад, не уважает, обидеть норовит», — Андрон нехорошо оскалился, вытащил рывком шланг и только хотел воткнуть его невежде куда не надо, как дверь семерки открылась, и на свет божий под медоточивые гласы Альбины и Рамины Пауэр явился Юрка Ефименков. Вальяжный, в куртке настоящей замшы, о перстне и в зимнем вранглере, как и полагается семпаю, твердо идущему по Истинному пути. Так что встреча началась с приветствий, крепких рукопожатий и живого обмена впечатлениями: ух ты, бля! Ну и тачка! А салон! А где брал?
— Да ученик один пригнал из Тольятти, у него там брат работает. Я ведь теперь группу веду, младшую, — охотно пояснял Ефименков, хлопал ласково семака по заду и горестно, с надрывом, вздыхал. — Только все, лафа кончается. В кодекс статью всобачили о преподавании каратэ. На Украине Коценбогена замели, у нас под Ларина копают. Занимаемся в тренировочных костюмах, окна занавешиваем простынями. Вот ругают Пиночета, мол, сатрап, диктатор, а он наверняка бы такой херней страдать не стал. У самого восьмой дан.
— Ага, просыпаюсь утром рано, нет Луиса Карвалана, а вот она, вот она, хунта поработала, — в тон ему поддерживал беседу Тим, с восхищением разглядывал обводы семерки, гладил девственную обшивку кресел, с головой лазил в неизгаженный еще, пахнущий заводом багажник. — Ну, бля! Ну, сука! Полный отпад!
Вобщем, мерседес, правда, советский.
На том и расстались. Юрка порулил на ночную тренировку, проводимую сенсеем для продвинутых семпаев, а Андрон — куда глаза глядят, по безмолвному засыпающему городу. Домой, к Арнульфу, его не тянуло, хотелось чего-то нового, свежего, неизведанного. Приключений на свою задницу, одним словом. Ну, за этим дело не стало. На Пяти углах, набиваясь в попутчицы, ему проголосовала скуластая брюнетка — так, с первого взгляда ничего особенного, и сразу, без обиняков, определила свой статус:
— На Васильевский не подвезете? Только денег нет и отсасывать не буду.
Суровая такая, решительная девушка.
— Ну что вы, милая, какие деньги, какая сперма, — Андрон гостеприимно распахнул дверь, вырулил от поребрика и придавил педаль газа. — И вообще самое прекрасное в женщине это внутренняя гармония нежной музыки тонких струн ее души. Кто может постичь ее, тот истинный счастливец. Сказал же Пушкин, что одной музыки лишь любовь прекрасней, но и она мелодия… Вы согласны со мной, незнакомка? Кстати, как ваше имя? А, Клара? Очень приятно, Андрей Андреич. Скажите, не вы ли это украли кораллы у Карла?
Вобщем познакомились.
— Вам бы, Андрей Андреич, котом баюном, к дубу, на золотую цепь, — Клара послушала, послушала, покивала головой и вдруг расхохоталась заливисто и непосредственно. — Вы кто, массовик вот с таким затейником?
Сама она напоминала кошку — лицо круглое, скулы высокие.
— Я, милочка, представитель древней и благородной профессии. Бывшей в почете еще во времена цезарей, — Андрон с важностью кивнул, прибавил газа и убрал громкость магнитолы. — Позвольте отрекомендоваться: врач Ржевский-Оболенский, гениколог в седьмом колене. Не у дуба на цепи — работаю в институте Отта.
Для усиления сказанного он взял паузу, и разговор на время прервался. Был слышен только звук мотора, шелест шин да задушевный, придушенный голос Джо Дассена:
— А вы случаем не внучком поручику Ржевскому приходитесь? — в тон Андрону поинтересовалась Клара, однако смеяться перестала и сказала серьезно, с трагической ноткой. — Если нет, тогда может посмотрите меня? Скажите мне всю правду-матку.
Люксембургский сад,
Ах, Люксембургский сад…
В голосе ее слышалась какая-то усталость, словно от застарелой, притупившейся зубной боли. Нудной, неизлечимой и привычной.
— А что такое? — сразу насторожился Андрон, и нога его сама собой тронула педаль тормоза. — Надеюсь, ничего венерического? И не кровотечение, и не внематочная?
— Внепапочная, — Клара фыркнула, прикусила губу. — Говорят, фиброма. Врут наверное.
— Ну, фиброма это еще не факт, — Андрон, успокаиваясь, хмыкнул, сделел глубокомысленную мину. — Посмотрим, посмотрим. Главное, что нет ничего острого. Я сделаю вам пульпацию матки. А вообще фиброма это тьфу.
Что есть фиброма, он не знал. Его словарный запас в области интимных сфер ограничевался несколькими буквосочетаниями, правда, какими:
1. Либиа минора.
2. Либиа мажора.
3. Коитус интераптус.
4. Анус. Сфинктер. Ректум. Пенис.
Фиме Собак из «Двенадцати стульев» с ее вульгарным «эксгибиционизмом» такое и не снилось.
Ладно, проехали мимо Зимнего, переправились через Неву, покатились по набережной. На Васильевском острове все было по-прежнему — расстральные, буравящие небо колонны, меньшиковский, уходящий под землю дворец, балтийские гуляющие вольные ветра. Ни машин, ни прохожих, лишь плеск волны да перемигивание светофоров. Зато и долетели быстро, без помех, по вытянувшемуся стрелой пустынному Большому. Жила Клара в массивном, напоминающем дредноут доме…
— А вы как относитесь к крысам? — спросила она Андрона, когда они вышли из «жигулей» и окунулись в полумрак подъезда. — Смотрите под ноги. Здесь их полно.
С крысами Андрон не ладил, потому что и в детсаду, и на рынке их тоже было полно. Ясное дело, всех кошек вытравили еще в олимпиаду, единорогу конкретно наплевать, вот и приходится пользовать хвостатых капканами, лопатами, стекловатой, зоокумарином. Жестоко, без пощады, потому как разносчики, вредители и паразиты. Только афишировать свои наклонности перед дамой не резон. Наследник Гиппократа как-никак, целитель страждущих…
— Нормально отношусь, как к братьям нашим меньшим, — Андрон пожал плечами, хмыкнул и с надрывом, оглушительно мяукнул. Словно тот, страдающий словесным поносом, сорвавшийся со златой цепи.
— Я же говорю, баюн, — Клара усмехнулась, вытащила ключи и стала подниматься по выщербленным ступеням. — Эй, Андрей Андреевич, кыс-кыс-кыс.
Ее дверь была на третьем этаже — черная, обшарпанная, с пуговками кнопок на грязном косяке. Клацнул, будто выстрелил, замок, скрипнули протяжно несмазанные петли. В нос ударили миазмы кухни, вонь удобств, несвежих простыней, воздух был тяжел, ощутимо плотен и густо отдавал замусорившимся сливом.
— Вперед, Андрей Андреевич, сейчас привыкнете, — ласково сказала Клара, сделала гостеприимный жест и повела Андрона длинным, освещаемым с крайней экономностью коридором. — Нам сюда. — Открыла плохонький, плюнь и отвалится, навесной замок, щелкнула выключателем, повернула голову. — Эй, кыс-кыс-кыс!
Подбородок у нее был точеный, волевой, а вот нос слишком вздернутый, курносый, что говорит о темпераменте и легкомыслии в женщине. Андрон вошел, огляделся. Да, Клара не крала кораллов у Карла. Ни у Маркса, ни у Либкнехта, ни у того, который живет на крыше. В комнате царила очень симпатичная, опрятная нищета. Этакий спартанский, доведенный до совершенства аскетизм: узкая — не кровать — койка в углу, мрачный дореволюционный шифоньер, стол, пара стульев, ситцевые занавесочки, ваза с сухостоем, сделанная из бутылки. Вот, пожалуй, и все. Зато на подоконнике, на стенах, на свежей скатерти — листы с эскизами, наброски, акварели, рисунки темперой, гуашью, маслом. Вздыбленные кони Клодта, ржавый купол Исакия, тонко улыбающиеся сфинксы из Фив. Как живые. Центральное место на стене занимал портрет белокурой бестии, именно такой, какой ее видел Ницше — нордические черты, железные мышцы, неистовый взгляд, несомненно обращенный куда-то на восток. Невольно вспоминались нибелунги, могучий Зигфрид, тевтонская спесь, а в ушах бравурно и раскатисто, кау удары грома, раздавалась музыка победы Листа: пари-па-пам, пари-па-пам. Вот только левый край портрета подкачал — обгорел малость.
— Что, нравится? — Клара искоса посмотрела на Андрона, положила сумочку, вздохнула тяжело. — Это еще отец писал. Он мне рассказывал, что однажды на Кольском видел Зигфрида живьем, во плоти, — она оценивающе взглянула на картину, потом на гостя, затем снова на портрет и удивленно усмехнулась. — А ведь есть сходство. Нос, подбородок, разрез глаз. Нет, не баюн, совсем не баюн. Да, странно. Ну что, чаю?
Чай пили так же по-спартански — грузинский, с ванильными сухариками и сахаром-рафинадом в прикуску. Как объяснила Клара, на стипендию, даже повышенную, не разгуляешься. Андрон сидел прямо, говорил мало, скудным угощением почти что и не интересовался — чаи что ли он сюда приехал распивать. Да еще грузинские. Наконец, сделав серьезное лицо, он поднялся, очень гинекологически, как ему самому показалось, пошевелил пальцами и многозначительно глянул на дверь.
— Ну, я пошел мыть руки.
Пари-па-пам, пари-па-пам, — близилась кульминация.
— Ванна как раз напротив, — обрадовала его Клара, тоже поднялась и вытащила из шкафа махровое, пахнущее «Аистом» полотенце. — Моя мыльница желтая, на третьей полочке слева.
— Отлично! Готовьте вульву!
Андрон вышел в коридор, не изменяя курса, оказался в ванной и, пустив струю в древнюю, напоминающую цветом кариозный зуб емкость, принялся намыливать руки. Пари-па-пам, пари-па-пам. Себя он ощущал Пироговым, Казановой и Остапом Бендером в одном лице…
Когда он вернулся, держа руки на весу, Клара уже была готова — в шлепанцах и каком-то легкомысленном халатике. Впрочем, не совсем.
— Я сейчас, быстро, — улыбнулась она и с полотенцем на плече выскользнула в коридор, оставляя запах свежего, неизбалованного парфюмерией тела. Тот самый запах женщины, от которого так кружится голова. Хлопнула дверь ванной, глухо зашумела вода, Андрон, словно хищник в засаде, замер, напрягся, нетерпеливо вслушался — а, все. Кажись идет…
Клара действительно не задержалась — быстро вернулась в комнату, без тени замешательства взглянула на Андрона.
— Мне куда? На стол? Ладно, — вытащила из шкафа простынь, застелила скатерть, сбросила халат. — Как прикажете?
В чем мама родила ей было несравненно лучше, чем в убогой одежонке — фигура стройная, поджарая, кожа шелковистая смуглая, живот плоский, груди круглые, ягодицы выпуклые. Не студенточка из «мухи», а роковая индейская скво.
— На спину, пожалуйста, лицом к свету, — Андрон, сразу же охрипнув, сглотнул слюну, хрустнул пальцами, разминая суставы. — Согните, разведите ноги.
Стройные, цвета меда. С огкруглыми бедрами, крепкими икрами, тонкими лодыжками и маленькими ступнями.
— А теперь обхватите колени и прижмите их к груди, — сдавленно распорядился Андрон, пристроился между ног у Клары и трепетно, не веря своему счастью, приступил к гинекологическому таинству. — Так, либиа минора, либиа мажора, входим в вульву…
Только гинекологическое действо продолжалось недолго. Клара вдруг вздрогнула, истомно выгнулась, как-то воркующе, совершенно необидно рассмеялась.
— Так я и думала, ты, кот заморский, самозванец. Не гинеколог, и не Ржевский, и не в седьмом колене. Однако продолжай, негодник, у тебя совсем неплохо получается.
Мелко сотрясаясь всем телом, она ногами обхватила Андрона за шею, с силой пригнула к себе и потянулась рукой к его ширинке. Действо, резко превратившись из гинекологического в вакхическое, плавно передислоцировалось на кровать и под скрип пружин, звуки поцелуев и оргазмические стоны бурно продолжилось до самого утра. Им было необыкновенно здорово вдвоем. Куда там Тристану и Изольде, Ромео и Джульете и ветхозаветным Адаму с Евой. Да и без гада ползучего обошлось.
— Нет, ты не баюн, — сказала Клара под утро, когда по радио загнули гимн, — и не Ржевский. Ты его жеребец. Обещай, что придешь сегодня вечером. Мы уж тебя стреножим.
Ну вот, иди пойми женщин — одна держит за поручика, другая за его буцефала. А ведь держатся обе по сути за одно и то же.
— Приду, — твердо пообещал Андрон, проскакал еще кружочек напоследок и принялся собираться на работу.
Уже в дверях он задержался и, почему-то покраснев, сунул за пришпиленную к стенке акварель бурую сторублевую бумажку.
— Слушай, и купи чего-нибудь пожрать.
Все правильно, какая кухня, такая и спальня. А с ванильных-то сухариков можно и без любви копытами накрыться.
Тим (1982)
— Еще чаю, — Регина сладчайше улыбнулась, грациозно поднялась и изобразила на лице дочернюю любовь, — папа?
Домашнюю засаленную униформу она сменила на гостевой халат, сколола в кукиш волосы и в честь прихода отца сготовила яблочную шарлоттку — как учили в «Работнице» — на сковороде.
— Спасибо, Регинушка, спасибо…
Профессор Ковалевский кивнул, поставил мельхиоровый подстаканник и веско посмотрел на Тима, угрюмо расправлявшегося с шарлотткой — мол, повезло тебе, парень, жена-то у тебя и умница, и рукодельница, и красавица. А что коврижки печет, похожие на опресноки с повидлом, так это пустяки. Моисей со своими и не такое пользовал в пустыне…
— Ну что ж, не буду вам мешать, — быстро исчерпав лимит любви, своего терпения и липового гостеприимства, Регина поднялась, томно улыбнулась и пошлепала вон из кухни. — Надо еще ребенку сделать оздоровительный массаж, по системе доктора Опопельбаума. В «Бурде» писали.
Домашнюю засаленную униформу она сменила на гостевой халат, сколола в кукиш волосы и в честь прихода отца сготовила яблочную шарлоттку — как учили в «Работнице» — на сковороде.
— Спасибо, Регинушка, спасибо…
Профессор Ковалевский кивнул, поставил мельхиоровый подстаканник и веско посмотрел на Тима, угрюмо расправлявшегося с шарлотткой — мол, повезло тебе, парень, жена-то у тебя и умница, и рукодельница, и красавица. А что коврижки печет, похожие на опресноки с повидлом, так это пустяки. Моисей со своими и не такое пользовал в пустыне…
— Ну что ж, не буду вам мешать, — быстро исчерпав лимит любви, своего терпения и липового гостеприимства, Регина поднялась, томно улыбнулась и пошлепала вон из кухни. — Надо еще ребенку сделать оздоровительный массаж, по системе доктора Опопельбаума. В «Бурде» писали.