Страница:
— Ты не отвечаешь! — воскликнул Зонненкамп. — Ты мрамор, твердый камень — и больше ничего. Да, да. Твое сердце было всегда бездушным как камень. Ты всегда была холодна, безжалостна — иначе бы ты не бросила меня и ребенка. Но если ты мрамор, то оживи. Оживи на одну минуту. Адель! Боготворимая, страстно любимая Адель — оживи!
И, склонившись к подножию портрета, Зонненкамп зарыдал. Он, могучий титан, распоряжавшийся тысячами людей, он, который не боялся сотен врагов, тот, который ежеминутно играл своей жизнью — плакал теперь, как ребенок…
— Оживи! Ожжи…ви! — молил несчастный.
И — вдруг… Вокруг его шеи обвились белые точеные руки, на грудь к нему склонилась чудная, страстно любимая головка…
— Адель! — вскрикнул Зонненкамп вскакивая. — Адель! Это ты! Моя Адель!.. Моя жена… Моя неверная жена!.. — Он прижал ее к своей груди и целовал ее лицо с бешеной страстью. Слезы радости и счастья текли из его глаз… Минуты бежали за минутами, а он держал ее в своих объятиях.
Наконец Аделина Барберини выскользнула из его объятий… Сложив руки на высоко вздымавшейся от волнения груди, она медленно отступила назад и вперила свой взор в стоявшего перед нею мужа…
— Да, Андреас Зонненкамп, — торжественно заговорила Барберини, — это я — твоя жена. Я была ею еще тогда, когда тебя называли бароном Кампфгаузеном и ты был адъютантом прусского короля Фридриха II. Добавлю, что я и остаюсь твоею женою, несмотря на то, что прошло уже семнадцать лет, как я покинула тебя. Да, Андреас. Клянусь тебе, что я одному тебе дала права на меня; один только ты обладал мною. Ни один мужчина…
Безумная радость сверкнула в глазах Зонненкампа…
— Адель! — перебил он жену задыхающимся голосом. — Итак, ты была верна мне?! О, как я страдал все эти семнадцать лет! Ведь я искал тебя, как потерянного рая, как задыхающийся в пустыне от жажды путник ищет оазиса.
— А я, — печально склонила голову Барберини, — не могла даже оставить тебе пары строк, покидая тебя тогда в Берлине. Я покидала тебя, покидала мою дочь, мою горячо любимую малютку. Во мне сострадало чувство любящей матери, я изнемогала под бременем наложенного на меня испытания.
— Но зачем ты сделала это? Зачем покинула нас?! Кто мог приказать тебе идти за ним и бросить мужа и ребенка? А ты покинула нас. Ты оставила дочку, подобную ангелу, и мужа, который тебя боготворил, тобою только жил и дышал.
— Да, это так, — грустно произнесла она. — Но обстоятельства сильнее меня. Я и сегодня сделала бы то же, что и семнадцать лет назад.
— Боже правый! — воскликнул Зонненкамп. — Я думал, что я могу проникать в тайны человеческой мысли, в тайны сокровенных дум, и вдруг — моя жена, которую я люблю, которую, мне казалось, я знаю, имеет тайну, которая темна и загадочна для меня. Разреши, раскрой мне загадку, я сгораю от нетерпения.
В ответ послышался тихий, как бы журчащий смех. Это был смех сфинкса, над которым можно тысячелетиями ломать себе голову.
— Этой разгадки я не могу тебе дать и сегодня, — покачала головою Барберини. — Мои уста должны быть закрыты. Страшная клятва тяготеет надо мною.
— Но есть клятвы, которые хранить — преступно. Такие клятвы надо нарушать.
— Так гласит ваше учение иезуита Лойолы, но не так оно на самом деле. Клятва есть клятва. Даже на плахе, под топором палача, не нарушу я данной мною однажды клятвы.
— Но неужели твоя клятва, — надломленным голосом заговорил Зонненкамп, — препятствует тебе вернуться ко мне? Неужели твоя клятва заставляет тебя уйти, не прижав к груди своего ребенка, свою дочь, превратившуюся в прелестную девушку?
Аделина внезапно обвила руками шею мужа и странным взглядом впилась в его лицо.
— Есть средство вернуть меня, — тихо произнесла она. — Если ты любишь меня, ты сделаешь все, что я попрошу.
— Говори, приказывай, требуй. Клянусь тебе, я сделаю все, что ты потребуешь.
— Докажи же мне, — продолжала Барберини, — что ты действительно готов пожертвовать для меня всем, что у тебя есть, что в твоей власти.
— Так говори же, — повторял Зонненкамп. — Будь уверена — твое приказание будет исполнено.
— Хорошо же, — блеснула глазами Адель. — Я требую от тебя немногого — одного письма.
— Письма? Какого письма?
— То письмо, — воодушевилась Барберини, — которое доставил тебе необычайный почтальон — Генрих Антон Лейхтвейс, прирейнский разбойник. То письмо, которое тебе должна была доставить рыжеволосая женщина.
Зонненкамп вздрогнул и медленно поднял голову. Некоторое время он пристально всматривался в лицо своей жены; наконец он отстранил ее рукой и глухо проговорил:
— Откуда ты знаешь об этом письме?
— Этот вопрос останется без ответа, — загадочно произнесла прелестная танцовщица. — Но знай, я и никто иной отнял у посланца письмо по дороге в Эрфурт. Около Висбадена, в ущельях Нероберга, я попала в руки Лейхтвейса. Как видишь, я давно уже интересуюсь этим письмом. Мало того, я и к тебе пришла только затем, чтобы силою или хитростью, как придется, но овладеть этим письмом.
— Но зачем оно тебе? Разве ты знаешь, кто писал его?
— Прусский король, — был твердый ответ.
— Тебе известно, значит, и его содержание?
— К сожалению, я не вскрывала его. Я хотела передать его в руки того, кому служу, в том виде, в каком оно было. Но я знаю, что оно адресовано английскому правительству и что король снова поднимает меч против своего врага — Марии Терезии.
Зонненкамп побледнел. Ему было страшно даже подумать о том, что королю Пруссии грозит опасность. Что план, от которого зависела судьба государства, известен врагам. И еще больнее было ему при мысли, что погубить Пруссию стремится его жена, мать его дочери.
— Адель! — простонал он. — Откройся мне. Дорогая Адель, скажи мне, что заставляет тебя быть врагом прусского короля?
— О, да. Я его враг. Я его заклятый враг, хотя он и считает меня искренним своим другом, — прошипела Адель. — Слышал ты когда-нибудь имя Аделины Барберини?
— Так это… ты? — не поверил Зонненкамп. — Ты та самая танцовщица и певица, которой король очарован, которую он только и выносит подле себя?
— Все это так, — подтвердила Адель, — но, несмотря на это, я повторяю: да, я враг, заклятый враг Фридриха, этого проклятого потсдамского тирана. Я его враг — и не успокоюсь до тех пор, пока не сокрушу его гордости, пока не унижу его, пока не передам его, лишенного власти и престола, в руки Марии Терезии.
Голос ее звучал жгучей ненавистью, глаза сверкали. Вся она дрожала от охватившей ее злости.
Зонненкамп оперся одною рукою о стол, другую, как бы от чего-то защищаясь, он протянул по направлению к Адели.
— Ты лукавишь! — крикнул он. — Ты играешь недостойную комедию. Не может быть, чтобы ты… ты, которую я люблю, боготворю… чтобы ты прикидывалась другом короля, может быть, даже влюбленной в него, и в то же время, как он осыпает тебя милостями, думала о его гибели, поднимала голову, как ядовитая змея, с тем, чтобы ужалить.
— Андреас, — с мольбою сложила на груди руки Аделина. — Андреас! Не разрушай нашего счастья. Отдай мне письмо, перейдя на сторону могучей Марии Терезии. Я умоляю тебя — не оставляй моей просьбы. Дай мне отомстить Фридриху, иначе я должна буду прибегнуть к крайним мерам. Не думай, что я откажусь от мысли получить в свои руки письмо. Нет. У меня есть оружие, против которого ты бессилен. Но прежде, чем я пущу его в ход против тебя, я испытаю еще одно средство. Видишь, я перед тобою становлюсь на колени, а я, верь мне, ни перед одним мужчиной еще не стояла на коленях. В последний раз прошу тебя: отдай мне письмо, — не порывай нашей любви, спаси нашего ребенка.
Зонненкамп стоял, дрожа как в лихорадке. Глаза его расширились от ужаса, пальцы правой руки до крови впились в ладонь левой.
Перед ним, на коленях, стояла та, которую он обожал, которою жил, грезил, с которою прожил лучшие годы. Ему стоило только открыть ящик стола и отдать лист бумаги — простой лист бумаги. Но тогда он делался изменником, подлецом.
— Нет. Нет. Тысячу раз нет! — сорвался с его побелевших губ почти истерический крик. — Требуй все что хочешь, только не это.
— Сумасшедший! — крикнула Барберини. — Пусть же на твою голову падет ответственность за то, что произойдет.
Она бросилась к двери и широко раскрыла ее. На пороге она обернулась.
— Не говори мне больше о своей любви, — со злобным хохотом произнесла она. — Я подумала было, что я для тебя все на земле, твое высшее счастье. Но этот проклятый прусский король, который отравил мне жизнь еще до знакомства с тобою, отнял и твою любовь ко мне. О, за это я ненавижу его еще больше!
— Пусть так. За него я пойду даже на смерть!
— Письма ты мне не выдашь?
— Нет и нет! Я сумею сберечь его, укрыть от твоих взглядов.
— Андреас! Милый Андреас! — простонала Барберини. — Ты упускаешь такой момент, когда мы случайно встретились. Ты не хочешь протянуть мне руку, не хочешь привлечь меня к себе на грудь, не хочешь вернуть нам обоим счастье.
— Я люблю тебя, Адель, но изменником не буду.
— И ты не хочешь вернуть дочери мать? В твоей власти снова соединить нас, а ты… ты! Прусский король тебе дороже счастья дочери!
— Ты не беспокоилась о дочери целых семнадцать лет, — жестко говорил Зонненкамп. — Гунда обойдется без тебя и в дальнейшей своей жизни.
Адель вздрогнула, как под ударом хлыста…
— Помни этот час, Андреас, — металлическим голосом торжественно произнесла она. — Он мог соединить нас всех: тебя, ребенка и меня, но ты не захотел этого. Ты захотел, чтобы мы были заклятыми врагами. Андреас Зонненкамп — этот час разлучит нас навеки.
Произнеся эти слова, Барберини исчезла. Зонненкамп кое-как добрался до двери, задвинул засов и, не дойдя до письменного стола, тяжело рухнул на пол…
Глава 24
И, склонившись к подножию портрета, Зонненкамп зарыдал. Он, могучий титан, распоряжавшийся тысячами людей, он, который не боялся сотен врагов, тот, который ежеминутно играл своей жизнью — плакал теперь, как ребенок…
— Оживи! Ожжи…ви! — молил несчастный.
И — вдруг… Вокруг его шеи обвились белые точеные руки, на грудь к нему склонилась чудная, страстно любимая головка…
— Адель! — вскрикнул Зонненкамп вскакивая. — Адель! Это ты! Моя Адель!.. Моя жена… Моя неверная жена!.. — Он прижал ее к своей груди и целовал ее лицо с бешеной страстью. Слезы радости и счастья текли из его глаз… Минуты бежали за минутами, а он держал ее в своих объятиях.
Наконец Аделина Барберини выскользнула из его объятий… Сложив руки на высоко вздымавшейся от волнения груди, она медленно отступила назад и вперила свой взор в стоявшего перед нею мужа…
— Да, Андреас Зонненкамп, — торжественно заговорила Барберини, — это я — твоя жена. Я была ею еще тогда, когда тебя называли бароном Кампфгаузеном и ты был адъютантом прусского короля Фридриха II. Добавлю, что я и остаюсь твоею женою, несмотря на то, что прошло уже семнадцать лет, как я покинула тебя. Да, Андреас. Клянусь тебе, что я одному тебе дала права на меня; один только ты обладал мною. Ни один мужчина…
Безумная радость сверкнула в глазах Зонненкампа…
— Адель! — перебил он жену задыхающимся голосом. — Итак, ты была верна мне?! О, как я страдал все эти семнадцать лет! Ведь я искал тебя, как потерянного рая, как задыхающийся в пустыне от жажды путник ищет оазиса.
— А я, — печально склонила голову Барберини, — не могла даже оставить тебе пары строк, покидая тебя тогда в Берлине. Я покидала тебя, покидала мою дочь, мою горячо любимую малютку. Во мне сострадало чувство любящей матери, я изнемогала под бременем наложенного на меня испытания.
— Но зачем ты сделала это? Зачем покинула нас?! Кто мог приказать тебе идти за ним и бросить мужа и ребенка? А ты покинула нас. Ты оставила дочку, подобную ангелу, и мужа, который тебя боготворил, тобою только жил и дышал.
— Да, это так, — грустно произнесла она. — Но обстоятельства сильнее меня. Я и сегодня сделала бы то же, что и семнадцать лет назад.
— Боже правый! — воскликнул Зонненкамп. — Я думал, что я могу проникать в тайны человеческой мысли, в тайны сокровенных дум, и вдруг — моя жена, которую я люблю, которую, мне казалось, я знаю, имеет тайну, которая темна и загадочна для меня. Разреши, раскрой мне загадку, я сгораю от нетерпения.
В ответ послышался тихий, как бы журчащий смех. Это был смех сфинкса, над которым можно тысячелетиями ломать себе голову.
— Этой разгадки я не могу тебе дать и сегодня, — покачала головою Барберини. — Мои уста должны быть закрыты. Страшная клятва тяготеет надо мною.
— Но есть клятвы, которые хранить — преступно. Такие клятвы надо нарушать.
— Так гласит ваше учение иезуита Лойолы, но не так оно на самом деле. Клятва есть клятва. Даже на плахе, под топором палача, не нарушу я данной мною однажды клятвы.
— Но неужели твоя клятва, — надломленным голосом заговорил Зонненкамп, — препятствует тебе вернуться ко мне? Неужели твоя клятва заставляет тебя уйти, не прижав к груди своего ребенка, свою дочь, превратившуюся в прелестную девушку?
Аделина внезапно обвила руками шею мужа и странным взглядом впилась в его лицо.
— Есть средство вернуть меня, — тихо произнесла она. — Если ты любишь меня, ты сделаешь все, что я попрошу.
— Говори, приказывай, требуй. Клянусь тебе, я сделаю все, что ты потребуешь.
— Докажи же мне, — продолжала Барберини, — что ты действительно готов пожертвовать для меня всем, что у тебя есть, что в твоей власти.
— Так говори же, — повторял Зонненкамп. — Будь уверена — твое приказание будет исполнено.
— Хорошо же, — блеснула глазами Адель. — Я требую от тебя немногого — одного письма.
— Письма? Какого письма?
— То письмо, — воодушевилась Барберини, — которое доставил тебе необычайный почтальон — Генрих Антон Лейхтвейс, прирейнский разбойник. То письмо, которое тебе должна была доставить рыжеволосая женщина.
Зонненкамп вздрогнул и медленно поднял голову. Некоторое время он пристально всматривался в лицо своей жены; наконец он отстранил ее рукой и глухо проговорил:
— Откуда ты знаешь об этом письме?
— Этот вопрос останется без ответа, — загадочно произнесла прелестная танцовщица. — Но знай, я и никто иной отнял у посланца письмо по дороге в Эрфурт. Около Висбадена, в ущельях Нероберга, я попала в руки Лейхтвейса. Как видишь, я давно уже интересуюсь этим письмом. Мало того, я и к тебе пришла только затем, чтобы силою или хитростью, как придется, но овладеть этим письмом.
— Но зачем оно тебе? Разве ты знаешь, кто писал его?
— Прусский король, — был твердый ответ.
— Тебе известно, значит, и его содержание?
— К сожалению, я не вскрывала его. Я хотела передать его в руки того, кому служу, в том виде, в каком оно было. Но я знаю, что оно адресовано английскому правительству и что король снова поднимает меч против своего врага — Марии Терезии.
Зонненкамп побледнел. Ему было страшно даже подумать о том, что королю Пруссии грозит опасность. Что план, от которого зависела судьба государства, известен врагам. И еще больнее было ему при мысли, что погубить Пруссию стремится его жена, мать его дочери.
— Адель! — простонал он. — Откройся мне. Дорогая Адель, скажи мне, что заставляет тебя быть врагом прусского короля?
— О, да. Я его враг. Я его заклятый враг, хотя он и считает меня искренним своим другом, — прошипела Адель. — Слышал ты когда-нибудь имя Аделины Барберини?
— Так это… ты? — не поверил Зонненкамп. — Ты та самая танцовщица и певица, которой король очарован, которую он только и выносит подле себя?
— Все это так, — подтвердила Адель, — но, несмотря на это, я повторяю: да, я враг, заклятый враг Фридриха, этого проклятого потсдамского тирана. Я его враг — и не успокоюсь до тех пор, пока не сокрушу его гордости, пока не унижу его, пока не передам его, лишенного власти и престола, в руки Марии Терезии.
Голос ее звучал жгучей ненавистью, глаза сверкали. Вся она дрожала от охватившей ее злости.
Зонненкамп оперся одною рукою о стол, другую, как бы от чего-то защищаясь, он протянул по направлению к Адели.
— Ты лукавишь! — крикнул он. — Ты играешь недостойную комедию. Не может быть, чтобы ты… ты, которую я люблю, боготворю… чтобы ты прикидывалась другом короля, может быть, даже влюбленной в него, и в то же время, как он осыпает тебя милостями, думала о его гибели, поднимала голову, как ядовитая змея, с тем, чтобы ужалить.
— Андреас, — с мольбою сложила на груди руки Аделина. — Андреас! Не разрушай нашего счастья. Отдай мне письмо, перейдя на сторону могучей Марии Терезии. Я умоляю тебя — не оставляй моей просьбы. Дай мне отомстить Фридриху, иначе я должна буду прибегнуть к крайним мерам. Не думай, что я откажусь от мысли получить в свои руки письмо. Нет. У меня есть оружие, против которого ты бессилен. Но прежде, чем я пущу его в ход против тебя, я испытаю еще одно средство. Видишь, я перед тобою становлюсь на колени, а я, верь мне, ни перед одним мужчиной еще не стояла на коленях. В последний раз прошу тебя: отдай мне письмо, — не порывай нашей любви, спаси нашего ребенка.
Зонненкамп стоял, дрожа как в лихорадке. Глаза его расширились от ужаса, пальцы правой руки до крови впились в ладонь левой.
Перед ним, на коленях, стояла та, которую он обожал, которою жил, грезил, с которою прожил лучшие годы. Ему стоило только открыть ящик стола и отдать лист бумаги — простой лист бумаги. Но тогда он делался изменником, подлецом.
— Нет. Нет. Тысячу раз нет! — сорвался с его побелевших губ почти истерический крик. — Требуй все что хочешь, только не это.
— Сумасшедший! — крикнула Барберини. — Пусть же на твою голову падет ответственность за то, что произойдет.
Она бросилась к двери и широко раскрыла ее. На пороге она обернулась.
— Не говори мне больше о своей любви, — со злобным хохотом произнесла она. — Я подумала было, что я для тебя все на земле, твое высшее счастье. Но этот проклятый прусский король, который отравил мне жизнь еще до знакомства с тобою, отнял и твою любовь ко мне. О, за это я ненавижу его еще больше!
— Пусть так. За него я пойду даже на смерть!
— Письма ты мне не выдашь?
— Нет и нет! Я сумею сберечь его, укрыть от твоих взглядов.
— Андреас! Милый Андреас! — простонала Барберини. — Ты упускаешь такой момент, когда мы случайно встретились. Ты не хочешь протянуть мне руку, не хочешь привлечь меня к себе на грудь, не хочешь вернуть нам обоим счастье.
— Я люблю тебя, Адель, но изменником не буду.
— И ты не хочешь вернуть дочери мать? В твоей власти снова соединить нас, а ты… ты! Прусский король тебе дороже счастья дочери!
— Ты не беспокоилась о дочери целых семнадцать лет, — жестко говорил Зонненкамп. — Гунда обойдется без тебя и в дальнейшей своей жизни.
Адель вздрогнула, как под ударом хлыста…
— Помни этот час, Андреас, — металлическим голосом торжественно произнесла она. — Он мог соединить нас всех: тебя, ребенка и меня, но ты не захотел этого. Ты захотел, чтобы мы были заклятыми врагами. Андреас Зонненкамп — этот час разлучит нас навеки.
Произнеся эти слова, Барберини исчезла. Зонненкамп кое-как добрался до двери, задвинул засов и, не дойдя до письменного стола, тяжело рухнул на пол…
Глава 24
ИЗ ПАТЕРОВ В РАЗБОЙНИКИ
Звезды уже усеяли небесный свод, когда Бруно добрался до дому. Всю дорогу от Франкфурта до Доцгейма он прошел пешком, выбирая самые глухие тропинки — ему не хотелось видеть людей.
Когда он говорил патеру Леони о том, что не может дольше жить под одной кровлей с прекрасной девушкой, он, правда, исполнял свой долг, но сердце его рвалось в то же время на части… Он прекрасно знал, что жить без Гунды он не в состоянии… Он любил свою служанку с той страстью, при которой жизнь без женщины, без той, которая владычествует над всем существом, немыслима. Если бы Леони взял от него девушку, Бруно был бы несчастлив, но его дух не был бы так подавлен, как теперь, когда, по приказанию Леони, он оставил Гунду у себя…
Победить свою страсть. Покорить рассудку страстную любовь. Легче повернуть течение реки, легче задержать молнию в ее полете, легче свести на землю звезды, чем остановить, заглушить в своем сердце любовь к женщине.
Печальный, вошел Бруно в свой дом. На столе, покрытом белоснежной скатертью, стоял ужин. Очевидно, Бруно ожидали.
В углу за прялкой сидела Гунда. На его приветствие «Да благословит вас Господь!», она ответила не поднимая головы от работы: «Аминь!» Бруно не мог отвести восторженного взгляда от девушки, казавшейся ему сегодня еще красивее, еще восхитительнее, чем обыкновенно… Наконец он не выдержал.
— Сядь сюда, Гунда, — пригласил он. — Поужинай сегодня со мною.
— Нет, святой отец, — скромно вымолвила она. — Не подобает простой служанке сидеть за одним столом с вами.
Бруно выпил глоток вина, съел кусок хлеба и заходил по комнате.
— Гунда, — заговорил он, опускаясь на скамью рядом с нею. — Тебя не удивляет, что мы живем с тобою под одной кровлей, как живут муж и жена?
Яркий румянец залил ее щеки…
— Скажи, Гунда, — продолжал патер, — тебе не было бы грустно, если бы ты должна была покинуть мой дом и никогда, никогда не видеть меня больше?
Гунда вздрогнула.
— Вы знаете, отец: тех, с кем нам хорошо, нелегко покидать. Вы, конечно, знаете народную песню?
И, выпрямившись, девушка запела чистым звучным голосом:
— Первый раз слышу, — горячо отозвалась Гунда, отбрасывая прялку, — чтобы любовь, благословляемая самим Богом, любовь, все освещающая, животворящая, — была позорна. Нет. Это не так. Не верю я этому, Бруно, — внезапно переходя на «ты», добавила она. — Я тоже не могу и не хочу дольше скрывать. Не прогоняй меня, не отталкивай. Я так долго боролась с собою. Но я не могу, не могу дольше! Я люблю, страстно люблю тебя, Бруно.
Все угрозы, все предупреждения Леони исчезли, растаяли, испарились. Бруно сильным движением привлек девушку к себе на грудь и на ее коралловых устах запечатлел долгий, жгучий поцелуй…
— Боже, убей нас, если мы согрешили! — воскликнул он, лихорадочно блестя глазами. — Порази нас громом, если мы преступили Твои заповеди. Я служил Тебе, я возвещал людям Твои Святые слова, я знаю Твои заветы и не могу себе представить, чтобы то, что доставляет высшее благо на земле, в чем не отказано последнему нищему, даже разбойнику, проливающему кровь своих братьев, было запрещено для меня, Твоего верного служителя…
— Видишь ли, моя Гунда, — продолжал он, после минутной паузы, — Бог не наказывает нас. Мы живем. Будем же любить друг друга.
— Любить до гроба, — докончила девушка, крепче прижимаясь к своему возлюбленному. — Я буду всю жизнь твоей рабой, твоей служанкой. Ты мой господин. Ты для меня единственное блаженство на земле.
Бруно снова поцеловал Гунду.
— Теперь довольно быть патером, — произнес он.
Он сорвал с себя черную сутану и отшвырнул ее в сторону.
— Что же будет теперь? — спросила Гунда.
— Теперь надо бежать, — последовал ответ.
— Бежать? — испуганно повторила Гунда. — Но куда? Где на земле можем мы найти уголок, в котором мы были бы безопасны от преследований?
— А ты согласна идти за мною? — спросил Бруно, приподнимая ее головку и смотря ей прямо в глаза.
— Куда бы ты ни повел меня, — твердо произнесла девушка, — я всюду последую за тобой. Веди меня. Ни бури, ни дикие страны, ни сама смерть не страшат меня, если я буду идти рука об руку с тобою.
Некоторое время они стояли, тесно прижавшись друг к другу.
— Слушай, дорогая, — начал твердым голосом Бруно. — Я составил единственно годный план нашего спасения. Ты права, нас будут преследовать. Велика сила тех, кто стоит во главе Ордена, к которому я принадлежу. Даже под землею мы не спаслись бы от их гнева. Тебя навеки заточат в монастырь, меня, разлучив с тобою, отошлют в Америку, в дом трапиистов, как называются у них наказанные члены братства. Там я, вдали от тебя, скоро погиб бы.
— Не говори так, мой милый, — вздрогнула Гунда. — Одна мысль об этом приводит меня в ужас. Неужели я потеряю тебя?
— Нет! Этого не будет! — с горячностью воскликнул Бруно. — Мы будем счастливы. Иди в свою комнату, Гунда, сними этот скромный наряд служанки, завяжи его в узелок, а сама надень другое платье. То же самое сделаю я с моим одеянием патера. У меня есть костюм охотника, умершего недавно в деревне. Он просил сохранить его, пока не придет за ним его престарелая мать. Но старушка умерла два года тому назад. Я уверен, что меня в этом наряде никто не узнает. Еще сегодня ночью мы спустимся к Жабьему пруду. Он более похож на глухое озеро, чем на пруд, и на его берегах мы никого не встретим. Там мы бросим в воду нашу одежду. Когда ее найдут, то все подумают, что мы разделись и бросились в воду, а одежду нашу ветром сбросило в пруд. Мы же с тобой потайными тропинками доберемся до Франкфурта-на-Майне, откуда нам будет уже не трудно добраться до Гамбурга. Там мы сядем на корабль и уедем в свободную Америку, где все равны, где от человека требуют только работы, трудов и прилежания.
А я хочу работать, — закончил он с жаром. — Для тебя, моей Гунды, я буду работать с утра до ночи не покладая рук. Я сам срублю наш дом, сам разведу вокруг него сад, прекраснейшим цветком которого будешь ты, моя дорогая. И если мы найдем людей, которые пожелают от меня, бывшего служителя Бога, слышать Его слова, то я буду проповедовать им ту заповедь, которой научила меня ты, мое солнце. Заповедь эта гласит: «Любите друг друга, люди, и ничем не смущайтесь в вашей любви, ибо нет греха в любви».
Снова замерли в объятиях влюбленные и не заметили, что через оконное стекло смотрят на них два горящих глаза, сверкающие как уголья из-под черного спущенного монашеского капюшона.
Гунда и Бруно разошлись по своим комнатам и когда через четверть часа сошлись снова в столовой, крик удивления сорвался с губ каждого.
Гунда надела платье поселянки, и из-под маленькой шапочки, светлым пятном выделявшейся на ее темно-каштановых волосах, блестели ее чудные глаза.
А Бруно? Бруно исчез… Перед девушкой стоял стройный, красивый юноша. Исчезла черная бесформенная сутана, исчез наперсный крест. Стройные ноги плотно облегали лосины, на плечах красовалась зеленая шелковая куртка, тонзуру прикрыла войлочная шляпа с пером, а на левом бедре висел охотничий нож. Через плечо было повешено великолепное охотничье ружье.
— Как ты красив, мой Бруно, — с восторгом прошептала Гунда. — Твое графское происхождение отражается теперь и на твоей внешности. Вероятно, именно такими были твои предки. Как гордо блестит твой взор, как уверенно выпрямилась твоя фигура. Берегись! Под новой одеждой бьется иным темпом и твое сердце. Ну, идем. Об руку с тобой я пойду, куда пожелаешь.
Внезапно она вздрогнула и бессильно опустилась на скамейку. До слуха Бруно долетели сдержанные рыдания.
— Что с тобой, дорогая? — заботливо спросил он.
— Так, ничего… Я вспомнила только о том, кого теперь никогда больше не увижу, кого я очень любила, кого знала, не зная еще тебя…
В сердце Бруно змейкой зашевелилась ревность.
— Кто же это, Гунда? — с тревогой в голосе спросил он.
— Это мой отец, Бруно.
— Твой отец, — облегченно вздохнул Бруно. — Гунда, приподними завесу над твоим загадочным прошлым. Скажи мне, кто ты, откуда ты происходишь. Какая тайна связана с твоим именем? Почему патер Леони поместил тебя здесь, у меня, в качестве простой служанки?
— Бери меня такою, какою знаешь, — печально дала ответ девушка… — Не выпытывай у меня моего прошлого. Удовольствуйся тем, что я люблю тебя и что я чиста и невинна.
— Я верю тебе, моя Гунда, — произнес Бруно, целуя свою возлюбленную. — Больше ты никогда не услышишь от меня вопроса о твоем прошлом. Ну а теперь — идем.
Они еще раз осмотрелись в комнате, где впервые свела их судьба, где они полюбили друг друга, где, наконец, заключили союз на всю жизнь… С грустью останавливались их взоры на дорогих по воспоминаниям предметах. Затем оба, прижимаясь друг к другу, покинули дом.
Бледное лицо монаха в окне исчезло.
Бруно запер дверь, а ключ положил себе в карман…
— Пусть взламывают дверь, если захотят проникнуть в дом, — сказал он. — Я, Гунда, захватил с собою деньги… Их, правда, немного, но все же достаточно для того, чтобы добраться до Америки и купить там клочок земли. Все свое колоссальное состояние я пожертвовал на церковь в день моего посвящения в священнический сан. Но я не жалею об этом. Я ухожу отсюда более богатым, чем все властители мира вместе: я увожу с собой тебя, мою Гунду.
Тесно прижавшись друг к другу, не оглядываясь, шли влюбленные через деревню, на улицах которой уже не было ни души. Все спали. А позади них кошачьими шагами кралась фигура монаха. Прячась в тени домов, за деревьями, украшавшими улицу, прижимаясь к заборам, монах не терял из вида молодых людей, оставаясь сам незамеченным. Когда, пройдя Доцгейм, Гунда и Бруно приостановились, чтобы бросить последний взгляд на родные места, монах кинулся на землю и благодаря его черной одежде слился с темнотою ночи…
Но вот и Жабий пруд. Это был тот самый пруд, из которого Лейхтвейс спас когда-то Ганнеле.
— Ну, бросим в него наше прошлое, — торжественно произнес Бруно. — Пусть его носят воды Жабьего пруда.
И, размахнувшись, он швырнул вынутую из узелков одежду в воду. Описав большой круг, одежда упала в широкий пруд и застряла около купы водяных растений, черным пятном выделяющихся у противоположного берега.
— Прекрасно, — заметил Бруно. — Теперь наше платье не утонет, его найдут и сочтут нас утонувшими.
— А не будут разве искать нас в пруду? — с испугом спросила девушка. — Что будет, когда не найдут наших тел?
— Искать никто не станет, — покачал головою Бруно. — Доцгеймцы знают, что здесь в пруду трупы глубоко засасываются тиной. Жабий пруд не отдает никогда своих жертв. Ну, прошлое брошено — пойдем теперь навстречу яркому будущему: завтра уже загорится над нами заря новой жизни.
Они двинулись по направлению к черневшему неподалеку от них лесу. Вдруг перед ними, словно из-под земли, вынырнула черная фигура капуцина.
— Назад! — громовым голосом закричал монах, протянув к влюбленным правую руку. — Ни с места, ты, забывший свои обеты патер, и ты, глупая девчонка. От имени ордена «Братьев во Христе» говорю вам — ни шага далее.
Гунда вскрикнула и подалась назад, выпустив руку Бруно, тоже пораженного неожиданным появлением монаха.
— Безумцы! — гремел капуцин, тщательно скрывая свое лицо. — Вы оба стремитесь к погибели. Я пришел еще вовремя, чтобы спасти тебя, Гунда. А ты, изменивший священным обетам, позор нашего ордена, нарушитель данного слова — возвращайся к себе в дом и там, где ты согрешил, жди справедливого наказания.
Проговорив это, монах быстро подошел к Гунде и, словно железными клещами, схватил ее руку своими тонкими пальцами.
— Бруно! — вскрикнула Гунда. — Бруно, спаси меня, не оставляй меня. Он убьет нас.
— Да, я спасу тебя, Гунда, — произнес Бруно, быстро схватывая с плеча ружье и направляя его в монаха. — Готовься к смерти, презренный!
Но капуцин, быстрее молнии, повернул Гунду спиною к себе и закрыл себя телом девушки, как щитом.
— Стреляй, стреляй, изменник, — обратился он к Бруно. — Пронзи пулею то сердце, которое ты уже заразил греховной любовью. Сделайся убийцей телесным после того, как уже сделался убийцей духовным.
Бруно с криком ужаса опустил ружье.
— Скажи, кто ты? — произнес он. — Кто ты, который так неожиданно явился, чтобы отнять у меня мое счастье?
— Ты спрашиваешь, кто я? — гордо выпрямился монах. — Я тот, кто имеет на Гунду права, в тысячу раз сильнее твоих. Мои права на нее основаны на вечных законах природы.
— Неправда, неправда! — закричала Гунда. — Нет права выше права любви к избраннику сердца.
— Нет, есть. Права матери, — сурово произнес монах.
И, произнеся эти слова, он откинул капюшон. Показалось лицо прелестной женщины, с густыми, иссиня-черными волосами и горящими огнем большими глазами. Гунда, как во сне, невольно обратила свой взгляд на переодетую женщину. В то же мгновение она вскрикнула и опустилась на землю у ног преследовательницы.
— Гунда, дитя мое, — заговорила женщина. — Настал час нашего свидания, настала минута, когда рухнули препятствия, стоявшие между мною и тобой, Гунда. Приди в объятия своей матери.
— Ты… Ты моя мать? — медленно поднялась с земли девушка.
— А твое сердце не подсказывает тебе этого? — заговорила Аделина Барберини. — Да. Я твоя мать, которую жестокая судьба оторвала от горячо любимой дочери семнадцать лет тому назад.
Она привлекла к себе дочь и покрыла ее лицо, руки и грудь бесчисленными поцелуями… Некоторое время царило молчание, слышались только тихие всхлипывания женщин.
— Ну что, патер Бруно? — заговорила наконец Барберини. — Ты и теперь будешь утверждать, что имеешь права на Гунду, больше, чем я? Трепещи, Бруно. Если я расскажу о твоем поступке, то погибель твоя будет неминуема. Ты ответишь Ордену и за нарушение обета целомудрия, и за непослушание. Вспомни, Бруно, дом трапиистов в Америке, где гаснут в ужасных муках молодые, сильные жизни.
— Я ничего и никого не боюсь, — гордо ответил Бруно. — Можете оставить свои угрозы при себе. Даря первый поцелуй Гунде, я знал, что это может стоить мне жизни. Ваши ужасы приберегите для другого.
— Так внемли же мольбам матери, Бруно. Помни: ты ведь служитель Бога, ты давал обет безбрачия. Та цепь, которую ты надел на себя, принимая посвящение, никогда не рвется. Никогда не узнаешь ты счастья любви женщины, счастья семейной жизни.
Бруно низко опустил голову… Слова Барберини действовали на него, как удары дубиной по голове.
— Зачем же, — продолжала Аделина, — хочешь ты, вместе с собою, погубить и мою дочь? Ты ее любишь. Ты говоришь, что любишь ее больше жизни. Докажи же это, патер Бруно, пожертвуй своим личным счастьем ради счастья любимой девушки. Откажись от Гунды.
Бруно вдруг поднял голову и, почти спокойно, произнес:
Когда он говорил патеру Леони о том, что не может дольше жить под одной кровлей с прекрасной девушкой, он, правда, исполнял свой долг, но сердце его рвалось в то же время на части… Он прекрасно знал, что жить без Гунды он не в состоянии… Он любил свою служанку с той страстью, при которой жизнь без женщины, без той, которая владычествует над всем существом, немыслима. Если бы Леони взял от него девушку, Бруно был бы несчастлив, но его дух не был бы так подавлен, как теперь, когда, по приказанию Леони, он оставил Гунду у себя…
Победить свою страсть. Покорить рассудку страстную любовь. Легче повернуть течение реки, легче задержать молнию в ее полете, легче свести на землю звезды, чем остановить, заглушить в своем сердце любовь к женщине.
Печальный, вошел Бруно в свой дом. На столе, покрытом белоснежной скатертью, стоял ужин. Очевидно, Бруно ожидали.
В углу за прялкой сидела Гунда. На его приветствие «Да благословит вас Господь!», она ответила не поднимая головы от работы: «Аминь!» Бруно не мог отвести восторженного взгляда от девушки, казавшейся ему сегодня еще красивее, еще восхитительнее, чем обыкновенно… Наконец он не выдержал.
— Сядь сюда, Гунда, — пригласил он. — Поужинай сегодня со мною.
— Нет, святой отец, — скромно вымолвила она. — Не подобает простой служанке сидеть за одним столом с вами.
Бруно выпил глоток вина, съел кусок хлеба и заходил по комнате.
— Гунда, — заговорил он, опускаясь на скамью рядом с нею. — Тебя не удивляет, что мы живем с тобою под одной кровлей, как живут муж и жена?
Яркий румянец залил ее щеки…
— Скажи, Гунда, — продолжал патер, — тебе не было бы грустно, если бы ты должна была покинуть мой дом и никогда, никогда не видеть меня больше?
Гунда вздрогнула.
— Вы знаете, отец: тех, с кем нам хорошо, нелегко покидать. Вы, конечно, знаете народную песню?
И, выпрямившись, девушка запела чистым звучным голосом:
Бруно слушал, опустив голову на грудь, и слезы текли по его щекам… Вдруг он, сам того не замечая, запел второй куплет песни:
Скорее луна с землей сойдутся,
Чем те, кто дружны, разойдутся.
Но холодеет в жилах кровь,
Коль тех, меж кем царит любовь,
Разлука ожидает.
— Гунда! Гунда! Я не могу дольше! — внезапно вскричал он, обрывая пение и вскакивая с места. — Я должен высказать тебе все, Гунда. Хотя разлука с тобою для меня равносильна смерти, но все-таки лучше, если ты уйдешь, покинешь мой дом, пока мы не впали в грех, пока я не навлек на тебя позора.
Знай: если ветер обвевает
Твое лицо, тебя ласкает, —
То это я тот ветер шлю
Тебе сказать, что я люблю
Тебя сильнее жизни.
— Первый раз слышу, — горячо отозвалась Гунда, отбрасывая прялку, — чтобы любовь, благословляемая самим Богом, любовь, все освещающая, животворящая, — была позорна. Нет. Это не так. Не верю я этому, Бруно, — внезапно переходя на «ты», добавила она. — Я тоже не могу и не хочу дольше скрывать. Не прогоняй меня, не отталкивай. Я так долго боролась с собою. Но я не могу, не могу дольше! Я люблю, страстно люблю тебя, Бруно.
Все угрозы, все предупреждения Леони исчезли, растаяли, испарились. Бруно сильным движением привлек девушку к себе на грудь и на ее коралловых устах запечатлел долгий, жгучий поцелуй…
— Боже, убей нас, если мы согрешили! — воскликнул он, лихорадочно блестя глазами. — Порази нас громом, если мы преступили Твои заповеди. Я служил Тебе, я возвещал людям Твои Святые слова, я знаю Твои заветы и не могу себе представить, чтобы то, что доставляет высшее благо на земле, в чем не отказано последнему нищему, даже разбойнику, проливающему кровь своих братьев, было запрещено для меня, Твоего верного служителя…
— Видишь ли, моя Гунда, — продолжал он, после минутной паузы, — Бог не наказывает нас. Мы живем. Будем же любить друг друга.
— Любить до гроба, — докончила девушка, крепче прижимаясь к своему возлюбленному. — Я буду всю жизнь твоей рабой, твоей служанкой. Ты мой господин. Ты для меня единственное блаженство на земле.
Бруно снова поцеловал Гунду.
— Теперь довольно быть патером, — произнес он.
Он сорвал с себя черную сутану и отшвырнул ее в сторону.
— Что же будет теперь? — спросила Гунда.
— Теперь надо бежать, — последовал ответ.
— Бежать? — испуганно повторила Гунда. — Но куда? Где на земле можем мы найти уголок, в котором мы были бы безопасны от преследований?
— А ты согласна идти за мною? — спросил Бруно, приподнимая ее головку и смотря ей прямо в глаза.
— Куда бы ты ни повел меня, — твердо произнесла девушка, — я всюду последую за тобой. Веди меня. Ни бури, ни дикие страны, ни сама смерть не страшат меня, если я буду идти рука об руку с тобою.
Некоторое время они стояли, тесно прижавшись друг к другу.
— Слушай, дорогая, — начал твердым голосом Бруно. — Я составил единственно годный план нашего спасения. Ты права, нас будут преследовать. Велика сила тех, кто стоит во главе Ордена, к которому я принадлежу. Даже под землею мы не спаслись бы от их гнева. Тебя навеки заточат в монастырь, меня, разлучив с тобою, отошлют в Америку, в дом трапиистов, как называются у них наказанные члены братства. Там я, вдали от тебя, скоро погиб бы.
— Не говори так, мой милый, — вздрогнула Гунда. — Одна мысль об этом приводит меня в ужас. Неужели я потеряю тебя?
— Нет! Этого не будет! — с горячностью воскликнул Бруно. — Мы будем счастливы. Иди в свою комнату, Гунда, сними этот скромный наряд служанки, завяжи его в узелок, а сама надень другое платье. То же самое сделаю я с моим одеянием патера. У меня есть костюм охотника, умершего недавно в деревне. Он просил сохранить его, пока не придет за ним его престарелая мать. Но старушка умерла два года тому назад. Я уверен, что меня в этом наряде никто не узнает. Еще сегодня ночью мы спустимся к Жабьему пруду. Он более похож на глухое озеро, чем на пруд, и на его берегах мы никого не встретим. Там мы бросим в воду нашу одежду. Когда ее найдут, то все подумают, что мы разделись и бросились в воду, а одежду нашу ветром сбросило в пруд. Мы же с тобой потайными тропинками доберемся до Франкфурта-на-Майне, откуда нам будет уже не трудно добраться до Гамбурга. Там мы сядем на корабль и уедем в свободную Америку, где все равны, где от человека требуют только работы, трудов и прилежания.
А я хочу работать, — закончил он с жаром. — Для тебя, моей Гунды, я буду работать с утра до ночи не покладая рук. Я сам срублю наш дом, сам разведу вокруг него сад, прекраснейшим цветком которого будешь ты, моя дорогая. И если мы найдем людей, которые пожелают от меня, бывшего служителя Бога, слышать Его слова, то я буду проповедовать им ту заповедь, которой научила меня ты, мое солнце. Заповедь эта гласит: «Любите друг друга, люди, и ничем не смущайтесь в вашей любви, ибо нет греха в любви».
Снова замерли в объятиях влюбленные и не заметили, что через оконное стекло смотрят на них два горящих глаза, сверкающие как уголья из-под черного спущенного монашеского капюшона.
Гунда и Бруно разошлись по своим комнатам и когда через четверть часа сошлись снова в столовой, крик удивления сорвался с губ каждого.
Гунда надела платье поселянки, и из-под маленькой шапочки, светлым пятном выделявшейся на ее темно-каштановых волосах, блестели ее чудные глаза.
А Бруно? Бруно исчез… Перед девушкой стоял стройный, красивый юноша. Исчезла черная бесформенная сутана, исчез наперсный крест. Стройные ноги плотно облегали лосины, на плечах красовалась зеленая шелковая куртка, тонзуру прикрыла войлочная шляпа с пером, а на левом бедре висел охотничий нож. Через плечо было повешено великолепное охотничье ружье.
— Как ты красив, мой Бруно, — с восторгом прошептала Гунда. — Твое графское происхождение отражается теперь и на твоей внешности. Вероятно, именно такими были твои предки. Как гордо блестит твой взор, как уверенно выпрямилась твоя фигура. Берегись! Под новой одеждой бьется иным темпом и твое сердце. Ну, идем. Об руку с тобой я пойду, куда пожелаешь.
Внезапно она вздрогнула и бессильно опустилась на скамейку. До слуха Бруно долетели сдержанные рыдания.
— Что с тобой, дорогая? — заботливо спросил он.
— Так, ничего… Я вспомнила только о том, кого теперь никогда больше не увижу, кого я очень любила, кого знала, не зная еще тебя…
В сердце Бруно змейкой зашевелилась ревность.
— Кто же это, Гунда? — с тревогой в голосе спросил он.
— Это мой отец, Бруно.
— Твой отец, — облегченно вздохнул Бруно. — Гунда, приподними завесу над твоим загадочным прошлым. Скажи мне, кто ты, откуда ты происходишь. Какая тайна связана с твоим именем? Почему патер Леони поместил тебя здесь, у меня, в качестве простой служанки?
— Бери меня такою, какою знаешь, — печально дала ответ девушка… — Не выпытывай у меня моего прошлого. Удовольствуйся тем, что я люблю тебя и что я чиста и невинна.
— Я верю тебе, моя Гунда, — произнес Бруно, целуя свою возлюбленную. — Больше ты никогда не услышишь от меня вопроса о твоем прошлом. Ну а теперь — идем.
Они еще раз осмотрелись в комнате, где впервые свела их судьба, где они полюбили друг друга, где, наконец, заключили союз на всю жизнь… С грустью останавливались их взоры на дорогих по воспоминаниям предметах. Затем оба, прижимаясь друг к другу, покинули дом.
Бледное лицо монаха в окне исчезло.
Бруно запер дверь, а ключ положил себе в карман…
— Пусть взламывают дверь, если захотят проникнуть в дом, — сказал он. — Я, Гунда, захватил с собою деньги… Их, правда, немного, но все же достаточно для того, чтобы добраться до Америки и купить там клочок земли. Все свое колоссальное состояние я пожертвовал на церковь в день моего посвящения в священнический сан. Но я не жалею об этом. Я ухожу отсюда более богатым, чем все властители мира вместе: я увожу с собой тебя, мою Гунду.
Тесно прижавшись друг к другу, не оглядываясь, шли влюбленные через деревню, на улицах которой уже не было ни души. Все спали. А позади них кошачьими шагами кралась фигура монаха. Прячась в тени домов, за деревьями, украшавшими улицу, прижимаясь к заборам, монах не терял из вида молодых людей, оставаясь сам незамеченным. Когда, пройдя Доцгейм, Гунда и Бруно приостановились, чтобы бросить последний взгляд на родные места, монах кинулся на землю и благодаря его черной одежде слился с темнотою ночи…
Но вот и Жабий пруд. Это был тот самый пруд, из которого Лейхтвейс спас когда-то Ганнеле.
— Ну, бросим в него наше прошлое, — торжественно произнес Бруно. — Пусть его носят воды Жабьего пруда.
И, размахнувшись, он швырнул вынутую из узелков одежду в воду. Описав большой круг, одежда упала в широкий пруд и застряла около купы водяных растений, черным пятном выделяющихся у противоположного берега.
— Прекрасно, — заметил Бруно. — Теперь наше платье не утонет, его найдут и сочтут нас утонувшими.
— А не будут разве искать нас в пруду? — с испугом спросила девушка. — Что будет, когда не найдут наших тел?
— Искать никто не станет, — покачал головою Бруно. — Доцгеймцы знают, что здесь в пруду трупы глубоко засасываются тиной. Жабий пруд не отдает никогда своих жертв. Ну, прошлое брошено — пойдем теперь навстречу яркому будущему: завтра уже загорится над нами заря новой жизни.
Они двинулись по направлению к черневшему неподалеку от них лесу. Вдруг перед ними, словно из-под земли, вынырнула черная фигура капуцина.
— Назад! — громовым голосом закричал монах, протянув к влюбленным правую руку. — Ни с места, ты, забывший свои обеты патер, и ты, глупая девчонка. От имени ордена «Братьев во Христе» говорю вам — ни шага далее.
Гунда вскрикнула и подалась назад, выпустив руку Бруно, тоже пораженного неожиданным появлением монаха.
— Безумцы! — гремел капуцин, тщательно скрывая свое лицо. — Вы оба стремитесь к погибели. Я пришел еще вовремя, чтобы спасти тебя, Гунда. А ты, изменивший священным обетам, позор нашего ордена, нарушитель данного слова — возвращайся к себе в дом и там, где ты согрешил, жди справедливого наказания.
Проговорив это, монах быстро подошел к Гунде и, словно железными клещами, схватил ее руку своими тонкими пальцами.
— Бруно! — вскрикнула Гунда. — Бруно, спаси меня, не оставляй меня. Он убьет нас.
— Да, я спасу тебя, Гунда, — произнес Бруно, быстро схватывая с плеча ружье и направляя его в монаха. — Готовься к смерти, презренный!
Но капуцин, быстрее молнии, повернул Гунду спиною к себе и закрыл себя телом девушки, как щитом.
— Стреляй, стреляй, изменник, — обратился он к Бруно. — Пронзи пулею то сердце, которое ты уже заразил греховной любовью. Сделайся убийцей телесным после того, как уже сделался убийцей духовным.
Бруно с криком ужаса опустил ружье.
— Скажи, кто ты? — произнес он. — Кто ты, который так неожиданно явился, чтобы отнять у меня мое счастье?
— Ты спрашиваешь, кто я? — гордо выпрямился монах. — Я тот, кто имеет на Гунду права, в тысячу раз сильнее твоих. Мои права на нее основаны на вечных законах природы.
— Неправда, неправда! — закричала Гунда. — Нет права выше права любви к избраннику сердца.
— Нет, есть. Права матери, — сурово произнес монах.
И, произнеся эти слова, он откинул капюшон. Показалось лицо прелестной женщины, с густыми, иссиня-черными волосами и горящими огнем большими глазами. Гунда, как во сне, невольно обратила свой взгляд на переодетую женщину. В то же мгновение она вскрикнула и опустилась на землю у ног преследовательницы.
— Гунда, дитя мое, — заговорила женщина. — Настал час нашего свидания, настала минута, когда рухнули препятствия, стоявшие между мною и тобой, Гунда. Приди в объятия своей матери.
— Ты… Ты моя мать? — медленно поднялась с земли девушка.
— А твое сердце не подсказывает тебе этого? — заговорила Аделина Барберини. — Да. Я твоя мать, которую жестокая судьба оторвала от горячо любимой дочери семнадцать лет тому назад.
Она привлекла к себе дочь и покрыла ее лицо, руки и грудь бесчисленными поцелуями… Некоторое время царило молчание, слышались только тихие всхлипывания женщин.
— Ну что, патер Бруно? — заговорила наконец Барберини. — Ты и теперь будешь утверждать, что имеешь права на Гунду, больше, чем я? Трепещи, Бруно. Если я расскажу о твоем поступке, то погибель твоя будет неминуема. Ты ответишь Ордену и за нарушение обета целомудрия, и за непослушание. Вспомни, Бруно, дом трапиистов в Америке, где гаснут в ужасных муках молодые, сильные жизни.
— Я ничего и никого не боюсь, — гордо ответил Бруно. — Можете оставить свои угрозы при себе. Даря первый поцелуй Гунде, я знал, что это может стоить мне жизни. Ваши ужасы приберегите для другого.
— Так внемли же мольбам матери, Бруно. Помни: ты ведь служитель Бога, ты давал обет безбрачия. Та цепь, которую ты надел на себя, принимая посвящение, никогда не рвется. Никогда не узнаешь ты счастья любви женщины, счастья семейной жизни.
Бруно низко опустил голову… Слова Барберини действовали на него, как удары дубиной по голове.
— Зачем же, — продолжала Аделина, — хочешь ты, вместе с собою, погубить и мою дочь? Ты ее любишь. Ты говоришь, что любишь ее больше жизни. Докажи же это, патер Бруно, пожертвуй своим личным счастьем ради счастья любимой девушки. Откажись от Гунды.
Бруно вдруг поднял голову и, почти спокойно, произнес: